Текст книги "Любовь, конец света и глупости всякие"
Автор книги: Людмила Загладина
Соавторы: Ильфа Сидорофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)
Пантелеймония
Двери лифта сомкнулись тяжелыми серыми створками. Глядя под ноги, Варвара заметила пару огромных туфель с замысловатыми бантиками и таких розовых, словно их позаимствовали у гигантской куклы Барби. Из-за неимоверной высоты шпилек ступни обутых в туфли ног упирались в пол почти перпендикулярно.
– Втор-ой! – выдохнула Варвара, едва оторвав взгляд от удивительной обуви. Ей пришлось хорошенько задрать голову, но в высокой фигуре она уже опознала малознакомую соседку по подъезду. Раньше они здоровались при случайных встречах, но ни разу не останавливались поболтать, а в последнее время соседка даже перестала кивать с едва различимым присвистом: «Здрасссьте», – что Варвару особо-то не удивляло.
Соседка жила на самом верхнем этаже, но послушно нажала на кнопку «2» и фыркнула с негодованием. Варварины катания в лифте на второй этаж кое-кого раздражали: могла бы, мол, ходить пешком, ведь не безногая. Лифт дернулся, поднялся метра на полтора и встал как вкопанный. Он застревал между этажами чуть ли не каждый день – жильцы подъезда уже привыкли к поломкам. Надо было лишь спокойно ждать, когда заявятся спасатели – не слишком трезвые слесаря. Или столяры. Или какие-то другие лифтоналадчики – Варвара не знала толком, как назывались те странные люди.
Намного хуже было застревать в компании незнакомцев: стоять долго рядом на полутора квадратных метрах было как-то неловко, и приходилось заводить нелепый, вынужденный разговор. Но высокая соседка молчала, как рыба-меч.
– Ресницы у вас потрясающие, – попробовала сделать ей комплимент Варвара.
У той, и правда, ресницы были раза в два длиннее, чем у большинства людей, и видно, что настоящие, не приклеенные. Соседка посмотрела снисходительно, а иначе и трудно было бы при ее росте, и не издала ни звука. Варвара, обычно гордая, не удержалась и перевела разговор на другую тему, глупо же стоять долго вдвоем на близком расстоянии и молчать.
– А слышали, какой-то астероид к Земле летит? Говорят, если упадет сюда, то все, наступит конец света, – Варвара хихикнула, давая понять, что сама-то не верит в глупости всякие. Однако соседка на сей раз среагировала, да так, что напугала до полусмерти, и начала вещать, как диктор Левитан:
– Конец Света наступит очень скоро. Все задания согласованы. План утвержден в высочайших инстанциях…
«Ну все, полный финиш, – подумала Варвара. – Либо у меня от призраков в магазине крыша поехала, либо эта дамочка – чокнутая. Она еще гербалайфом тут торговала и других пыталась в свою сеть завлечь, а теперь что? Может, ее в секту завербовали?»
– А откуда вы это знаете? – спросила она соседку.
– Я Бог, – ответила та скромненько и со вкусом. Голос ее был бархатным и определенно мужским.
– Ну, наверное, богиня все же, – заметила Варвара не слишком уверенно.
– У Богов нет пола.
Соседка явно была ненормальная. «Скоро придут лифтовые мастера и меня спасут», – подумала Варвара, стараясь не говорить ничего, что могло бы разозлить сумасшедшую еще больше.
– Не придут! – отозвалась та. – Это я остановила лифт. Хотелось рассмотреть вас поближе.
Варвара занервничала сильнее. Низкий голос и высокий рост казались все более подозрительными: уж ни переодетый ли перед ней маньяк? Или террорист? Она вспомнила читаную когда-то инструкцию, как общаться с террористами. Хорошие отношения надо с ними налаживать, человеческие.
– Ну, раз хотелось со мной познакомиться... меня зовут Варвара, а вас как?
– Ваше имя мне известно. А меня можете называть Пантелеймония.
– Имя красивое, но уменьшительную форму от него придумать трудно.
– Так и задумано.
Варвара уже готова была поверить в божественную природу стоявшего рядом создания – придумать себе такое прозвище ни один псих не догадался бы, а после того, что произошло дальше, ей оставалось либо поверить окончательно, либо признать чокнутой себя.
Соседка хлопнула ресницами, как веерами, и Варвара обнаружила себя сидящей в том же лифте на какой-то не слишком удобной табуретке. Пантелеймония сидела напротив, а между ними возник столик – облезлый, садовый, на алюминиевых гнутых ножках, а на нем – открытая бутыль шампанского, полусладкого, и два граненых стакана.
«О боже... Неужели это я ЛСД нанюхалась в магазине, что у меня галлюцинации теперь?» – Варвара сжала в кармане подозрительный предмет.
– Ничего подобного в этом баллончике нет, – прочла ее мысли Пантелеймония. – Наркотики вредят здоровью, пусть ими балуются другие Боги, если хотят. А у меня иные средства. Вот от шампанского не откажусь. Хоть лично я предпочитаю пиво.
Пантелеймония потянулась к бутылке, но тут же отдернула руку, словно под длинный ноготь вонзилась заноза. На столике рядом с шампанским материализовался букет желтых роз с шипами на крепких стеблях.
– Только этого не хватало! – низкий голос почти перешел на фальцет. – Розы я не заказывала! Опять он не в свое дело лезет, хрен собачий! – последняя фраза прозвучала не совсем божественно.
– Кто? – опешила Варвара.
– Кто-кто, Д-дед Пихто! – огрызнулась соседка, разливая шампанское, но тут же снизила тон на пару октав. – Ладно, с ним мы разберемся после. Давайте-ка выпьем за знакомство, что ли, Варвара… Как вас по батюшке?
Пантелеймония посмотрела пронзительным взором, будто отчество вычисляла, небось Всеведение включила. Варваре жутко хотелось спросить: «Ресницы не мешают?» Но сдержала неуместный порыв и взяла в руки стакан.
– За знакомство. Меня можно без отчества, зато насчет шампанского и желтых роз вы угадали здорово, они мне очень нравятся.
– Ну, вздрогнули что ли? – произнесла Пантелеймония, снова не слишком божественно, чокнулась заполненным до краев граненым стаканом и выпила залпом, как водку. – А розы не моих рук дело, сказала же.
Варвара тоже сделала несколько глотков и осмелела.
– А чьих? Вы тут других Богов упомянули, может, кто-то из них нам сюда розы послал?
– А ты проницательная! – Пантелеймония перешла на ты, хотя на брудершафт они вроде не пили. – Вообще, нас тут семеро, не считая тебя.
– Почему семеро? Объем работы большой? – съехидничала было Варвара, но осеклась: – Не считая меня? А я что – тоже Бог?
– Не перебивай! О тебе потом речь пойдет! Сначала про Конец Света тебе объясню, раз ты сама до сих пор не додумалась, бестолковая женщина!
Варвара насупилась, но приготовилась слушать. Пантелеймония нелепо вытянула шею, уставилась ей в глаза так, что Варваре показалось, будто ее парализовало и она смотрит кино, не в состоянии отвернуться. «Богиня» вещала, наверное, с полчаса, речь текла плавно, как из матерого лектора общества «Знание».
– Люди искореняли Магию поколение за поколением, а возобновить ее даже Богам не под силу, – соседка постучала пальцем по бутылке, и вместо шампанского, Варвара увидела внутри нечто похожее на песочные часы, где из верхней колбы в нижнюю сочилась густая, серебристая жидкость. – Двадцать два процента осталось, видишь?
Пантелеймония поднесла странный сосуд к Варвариным глазам. Никакой шкалы или цифр внутри не просвечивало. Можно было бы спросить про двадцать два процента, но соседка не дала рта раскрыть:
– Земле каюк! Пытаться принять меры, чтобы Конец Света отсрочить, – только божьи руки марать, уж лучше закончить все подобру-поздорову да скорее перебраться на новую планету. Не удался нам этот проект, начнем другой, авось он интереснее будет.
– Вот ничего себе! – вмешалась-таки Варвара. – Вы на другую планету переберетесь, а нам, простым смертным, тут помирать, значит?
– Зачем помирать? Кое-кого с собой возьмем. Не всех, разумеется. Правда, избранные нами едва ли будут помнить свое нынешнее воплощение, ну да это мелочи. Вот ты – неужели не хочешь по новой свою жизнь начать?
В «жизни по новой» слышались явные преимущества, но… «Что-то не так, нервничает Пантелеймония, да и с Концом Света как-то нечисто у этих Богов получается».
Соседка опять прочла мысль:
– Вот ведь, блин, все шло по плану, по графику, пока этот Д-дурень… – она поперхнулась, сделала глубокий вдох и продолжила: – пока он не решил Конец Света предотвратить!
– Какой еще дурень? – заинтересовалась Варвара.
– Да есть среди нас один Бог, имя которого мы не называем. В семье ж не без урода. Когда он такое предложил, мы аж обалдели. Он, видите ли, считает, что на Земле есть люди, которые умеют создавать Магию на пустом месте! Каково, а? Мы, Боги, этого делать не умеем, а какие-то неполноценные гомо сапиенсы – пожалуйста!
Пантелеймония злобно захлопала длинными ресницами, разве что молнии глазами не метала, схватила букет желтых роз и швырнула им в изумленную Варвару. Лифт висел между этажами, драться с безумцами – опасное развлечение. Варвара заговорила, пытаясь звучать утешительно:
– Что неподвластно Богам, людям вряд ли под силу. Может, тот, чьего имени вы не называете, ошибается?
– Ошибается он или нет – бабушка надвое сказала... Магия-то возникает здесь, нам это ясно, как дважды два. Откуда берется – черт знает. Тот Бог говорит: из Любви эта Магия, а я думаю – врет он. Любовь мы сами развили в человеке, нам казалось, что это полезное чувство. Только любовь у людей совсем иная, чем у Богов. Секс к ней имеет отношение слабое, это люди всё потом запутали, предполагалось, что у них это целенаправленное, интенсивное желание блага. С благом тоже запутались, у них вечно получается, что для одного – благо, для другого – зло.
– Как-то мы вам, по-моему, не нравимся, – задумалась Варвара вслух.
– Не нравитесь!! – рявкнула Пантелеймония. – И Конец Света – именно то, что вам нужно!
Неожиданно железные створки лифта разъехались в стороны и Варвара увидела номер своей квартиры с облупившейся позолотой цифр на двери, обитой старомодным обшарпанным дерматином.
Квартирант
Если бы не приключения в магазине, Варвара бы завизжала. И начала бы кидаться тапочками, так как другие, более подходящие для бросания предметы в коридоре отсутствовали. Можно было, конечно, кинуть сапог или шапку или же запустить в несуразное существо букетом, который непонятно откуда вдруг появился в руках. Пантелеймония успела стереть сцену в лифте из Варвариной памяти, так что желтые розы оказались еще большей неожиданностью, чем живая фигурка на столе рядом с компьютером, – все же Варвара шла домой с намерением найти гнома, даже составила его мысленный образ.
– Д-добрый день, а почему вы в платье? – поздоровалась она, едва переведя дыхание.
Вася повернулся, выпрямился, расправил плечи и выставил вперед бороду. Он не собирался убегать, выражение его лица и поза будто скандировали: «Гномы не убегают!»
– Не хочу изнашивать брюки, – ответил он величественно и без затей, как прирожденный монарх. – Зимой я вылезти в окно не могу, а дверь открывать трудно и обратно войти проблематично. Здравствуйте, да.
– А вы гном? – спросила она ненаходчиво.
– А вы блондинка?
– Крашеная. А где вы спите?
Дальнейший разговор получился сумбурным. Варвара вызнала, что спит гном в шкафу, ужаснулась, но Вася заверил, что ему вполне удобно, так что, быстренько переложив кое-что с места на место, она выделила в его распоряжение целую полку. Разрешила пользоваться интернетом и сказала, что с удовольствием будет делить с ним и стол, и дом – вдвоем веселее. В общем, они отлично поладили, а потом отправились на кухню чай пить, для чего гном даже переоделся.
За чаем он ей говорил о своей Великой Цели.
Варваре в жизни очень помогал редакторский навык – она пыталась не спорить с автором даже самой наибредовейшей идеи, а понять его логику. Кроме того, мимика, по ее мнению, помогала установлению контакта, и Варвара усердно старалась изобразить каждую мысль дополнительно – лицом и руками. Гном счел ее достойным собеседником.
– Люди должны отказаться от Здравого Смысла и поверить в чудеса, – говорил он, – иначе Земля будет уничтожена.
«Дежавю!» – подумала Варвара, нарисовав в голове, непонятно к чему, пару розовых туфель. Следом возник образ высокой соседки, с которой вместе ехали в лифте. Но о Здравом Смысле они там бесед не вели, да и вообще, о чем можно поговорить, пока едешь с первого этажа на второй?
– А даже если и не будет – жить как раньше, когда известна дата смерти, неправильно, надо жить как-то по-другому, – продолжал Вася. – Это даже Здравому Смыслу не противоречит.
– Ну, – отвечала Варвара, – пока люди от Здравого Смысла не отказались, в чудеса они поверить не могут и в Конец Света тоже. А значит, у них нет причины отказываться от Здравого Смысла. Замкнутый круг. А как вы это себе представляете? Вот вы – чудо.
– Спасибо, – поклонился гном.
– Я не комплименты говорю, серьезно. Вы чудо по определению. Почему бы вам, гномам, например, не пройти по улице парадным маршем?
Варвара вытаращила глаза, вытянула руки, показывая, как перед нею будто бы кто-то скачет слева направо, а она, пораженная, смотрит. Ее пышные телеса ходили ходуном, кудряшки подпрыгивали. Васю очень впечатлило это зрелище, напоминающее не парад гномов, а скорее годовалого ребенка, играющего на рояле.
– Это будет убедительно, – завершила демонстрацию Варвара.
– Это будет – неубедительно, – Вася выставил вперед подбородок, точнее, бороду, оскалил зубы, нахмурил брови и быстро замахал перед собой кулаком, словно заколачивал гвозди. – Нас уничтожат как галлюцинацию! Сначала надо Здравый Смысл расшатать.
– Но человек без Здравого Смысла считается безумным. – Варвара попыталась изобразить безумца: сделала «счастливое» лицо, склонила набок голову и игриво завертела ладошками, будто имитируя еврейские танцы. – Его будут лечить. А как его пытаетесь расшатать вы?
– Я пытаюсь как раз доказать, что все, не считающееся важным, имеет смысла намного больше, чем якобы важные вещи. Люди заняты бессмысленной ерундой, зарабатывают деньги, которые не успеют потратить, борются за власть, которая им не нужна, и так далее, и тому подобное.
– А что надо делать, зная о Конце Света?
– Пытаться его предотвратить. Или готовиться к смерти, отбросив все неважное. Будь я на месте людей, то, зная о Конце Света, предпочел бы смыться на другую планету. Но гномам удирать некуда, мы – земной феномен.
Наступила пауза: Варвара не могла придумать адекватного ответа или следующего вопроса, а Вася захотел спать, устал. Не каждый ведь день приходится выходить из подполья и знакомиться с квартирной хозяйкой – занятие это нервное, легче ямы копать.
***
Во дворе дома на детских качелях восседала томная дама в пальто с розовым воротником, высокая, как нападающий мужской сборной по баскетболу. Прикрыв глаза длинными ресницами, она выпячивала губы трубочкой, будто готовилась целоваться. Ее раскачивала пышнотелая дама в строгом сером костюме, без пальто, зато в зеленой войлочной шляпе, похожей на цветочный горшок. Дети там тоже имелись: две девочки ждали своей очереди, странные тетеньки их игнорировали.
– Ну, хватит, Евстахия, все ясно, по-моему. Чушь это собачья, – сказала та, что сидела на качелях, мужским голосом. – Зря мы разволновались. То, что он придумал, – ерунда, мог бы другого гнома подселить к ней.
– Да, но все равно лишняя бдительность не помешает! – строго ответила вторая, тоже голосом ничуть не женским. – Надо следить, а то мало ли...
– Последим. Но на сегодня хватит. Есть дела поприятнее, ни к чему упускать возможности, раз мы тут пока. Я нас с тобой на массаж записала, пошли, а то опоздаем.
Дамы удалились странной походкой, почти не касаясь земли; дети переглянулись.
– Это волшебники, – сказала пухленькая девочка в очень похожем на пижаму тренировочном костюме под распахнутой шубкой. Возможно, это и была пижама, но девочка считала, что прятать такую красоту от людей – грех.
– Нет, трансвеститы, – ответила другая. – Они мужскими голосами говорили.
Во что была одета вторая девочка, никто бы не заметил. Нет, если смотреть на нее со спины, то, конечно, можно было описать одежду, но стоило той девочке повернуться лицом, как любой подумал бы, а то и воскликнул: «Ишь ты, какая глазастая!»
– Тебе бы только про секс все! Волшебники интересней, чем трансвеститы. Пусть волшебники будут.
– Ну, пусть. Но не просто волшебники, а трансвеститы. Так еще интересней. Будут делать себе волшебный, очень сексуальный массаж.
Количество Магии на Земле чуть-чуть увеличилось – чем больше людей верят в волшебство, тем чаще оно и встречается.
Танька
Олежка едва разомкнул слипшиеся, тяжелые веки. Посередине комнаты, будто затопленной вязким туманом, обозначились наконец контуры красных ботинок. «Танька... Танька пришла... Значит... боль отпустит... сейчас...»
– Тебе плохо? – встревожилась сестра.
За полчаса ее отсутствия Олежкино лицо приобрело пепельно-серый оттенок, глаза, похоже, открылись неимоверным усилием воли. Сквозь ресницы благодарно заискрились зеленые лучики:
– Уже лучше. Тетя Надя сделала укол.
Робкая кругленькая старушка тетя Надя вышла из кухни, на ходу вытирая руки о фартук:
– Ничего-ничего. Олежечке плохо стало, когда вы ушли, Танюша.
Танька посмотрела на пожилую соседку виновато и с некоторой обидой. Не любила она производных своего имени, а еще больше терпеть не могла, когда называли Татьяной – сразу менялась в лице, передергивала плечами, губы кривила. Так звала ее в детстве мама, если в воспитательных целях требовались полное имя и нравоучительный тон. Когда же нужды в нравоучениях не было, мама ласково называла ее Танюшкой. А Олежка, пока был ребенком и не выговаривал «ш», сестру звал «Танюка», буква «ю» вскоре сменилась на мягкий знак. Все прочие имена, даже ласкательные Татуськи-Танечки и самое что ни на есть простое Таня, ей не очень нравились, хотя кое-кто и стеснялся называть женщину сорока с гаком – Танькой.
Она перевела взгляд на устрашающе-стерильный столик с ампулами и шприцами, с ужасом вспомнив, что не умеет делать уколы. Ее обучали когда-то, как нужно правильно – на муляжах: курс медицинской помощи был обязательным в институте. А однажды отправили в госпиталь практиковаться на настоящих больных. У нее руки дрожали, а игла не втыкалась куда положено, и, перехватив нечаянно взгляд пациента, Танька поняла, что именно было главным в заповеди «Не навреди». Так что потом даже своей маме уколов не делала. Два года назад маму кололи по очереди медсестра и брат – у него-то как раз были твердые руки, вполне мог бы с такими хирургом стать.
А у Таньки были «руки-крюки», как порой мама подшучивала. Этими руками она не могла также вязать шарфы, пришивать пуговицы, печь блины, забивать гвозди… Зато умела играть на скрипке. И на гитаре неплохо. Музыкальные гены ей от папы передались – она прекрасно знала его как пианиста, но как родителя помнила плохо; он дома-то и не бывал почти. Давным-давно мама всех уверяла, что «Танюшка пойдет по стопам отца», и на седьмой день рождения купила ей в подарок аккордеон. «На пианино в любом случае денег не хватит, а по клавишам не все ли равно на чем стучать», – смеялась мама. Она и сама, кстати, не прочь была «закинуть ремни за плечи» и подыграть поющим гостям на басах.
Ну а папа принес свой подарок в коробке с этикеткой на крышке: «Кукла Зина: Артикул № 05». Попробовал аккордеон на звучание и неодобрительно головой покачал. «Ей же еще девяти нет, Алевтина! Ты что, хочешь, чтобы твоя дочь испортила позвоночник?» – сказал папа маме.
Кукла Зина была всем хороша – в якутской шубке, с черными косами, но в одиночку Таньке с нею не игралось. Куда больше нравилось на «пианино» играть: это когда мама укладывала аккордеон на табуретку, а Танька клавиши нажимала. Звуки извлекались, если мама растягивала меха: назад-вперед, назад-вперед. Большое пианино было бы лучше, но такое Таньке лишь оставалось хотеть, а вот о рояле даже мечтать не могла. Из всех подружек лишь у Дианы был рояль – черный, огромный и такой блестящий, что его только гладить хотелось и подавлять непременный соблазн полизать лакированные бока.
Отец у Дианы был известнейший композитор. Не проходило дня, чтобы о нем по радио не говорили. И по телевизору он выступал. Танькиного папу, правда, тоже показывали: в концертах и в передаче «Музыкальный ларек», но композитора намного чаще. А у себя дома он уж вообще часто бывал, и свою дочку любил без памяти, и называл ее очень по-модному – Ди. Да и кто Ди не любил? Она же красивая была вся такая и синеглазая, с кудрями до плеч, и на рояле вовсю играла уже, хоть и была Таньки на год моложе. В репертуаре, правда, были лишь гаммы да «Мишка с куклой», но это не так важно – Ди пользовалась у Таньки большим авторитетом.
Играли они как-то с Ди и куклой Зиной в «дочки-матери». Эту игру Танька всем сердцем терпеть не могла: ей всегда отводилась роль папы. Не возражала вслух только из уважения к Ди. Что говорят папы и как вообще ведут себя повседневно, Танька понятия не имела, и поэтому, молча перебирая клавиши аккордеона, изображала пианиста. Ди, прекрасно вошедшая в роль «матери и жены», поглядывала на «муженька» снисходительно:
– Если бы мне лазрешили выблать кальеру, я бы не стала иглать на пианино. Я бы стала иглать на склипке!
– Ди! На скдипке? – изумилась Танька. Она и впоследствии не научилась правильно выговаривать «р». – Но почему?
– Да патамушта склипка – цалица музыки! – торжественно провозгласила Ди. У той абсолютно все речевые дефекты прошли с возрастом.
Через неделю после их разговора Танька с пестрым букетом георгинов и портфелем, перешедшим «по наследству» от соседа-четвероклассника, отправилась в первый класс. Георгины еще не успели завять на столе первой учительницы, как произошло иное событие.
Явилось оно в образе необычайно высокой и сухопарой тетеньки, сильно похожей на дяденьку: с короткой стрижкой, низким голосом, только с помадой на губах, очень яркой. Тетенька вошла в класс после уроков и объявила, что она из музыкальной школы, где в классе скрипки случился недобор, и если из детей кто-либо хочет в скрипачи записаться, надо прийти с родителями, прослушивание в три.
Упустить такой шанс Танька никак не могла. Ни в коем случае! Только одна проблема нарисовалась: мама была на работе. Бабушки, как на грех, дома тоже не оказалось, хоть та работала лишь по утрам – церковной певчей, а после обеда не отлучалась почти – ну разве в аптеку там, за глазными каплями, или за кефиром в молочный, или по каким-то еще бабушковым делам. Прочих взрослых, кто Таньку изволил бы сопроводить, не имелось, так что «записываться в скдипачи», она отправилась самостоятельно.
Добиралась пешком. Пяти копеек дома не нашлось, а в троллейбус бесплатно уже не посадили бы, школьница как-никак.
Всю дорогу Танька, словно летела и тротуара почти не касалась. Вошла в огромный зал, когда оттуда кто-то выкрикнул: «Следующий!» Танька поняла сразу, что кричали ей.
За длинным столом, покрытым бордовой скатертью, с графином посередине, сидели семеро: лысый старичок, очень толстая женщина, двое строгих мужчин в белых рубашках, при галстуках, лохматый дядька в очках, брюнетка в модном платье из кримплена и та самая – высокая и сухопарая тетенька с яркой помадой.
Без своей обычной робости Танька спела им про «улицу-улицу, улицу широкую». Хоть и просили исполнить «любимую песенку», «улица» первой пришла в голову, так как много раз была прослушана в мамином исполнении под аккордеон и слова «до чего ж ты улица стала кривобокою» запомнились хорошо. Танька пела, но смотрела не на комиссию, а на портрет старичка с бородой, что висел сбоку, так что не видела, каких усилий экзаменаторам стоило сохранять серьезное выражение лица. На куплете про «фонари повешены – рыло стало страшное» один из двух строгих мужчин попросил ее остановиться. Шестеро глубоко вздохнули, а на сухопарую тетеньку напал дикий кашель. Откашлявшись, она выстукивала карандашом долгий ритм, просила Таньку его повторять, и нажимала клавиши на пианино, чтобы, зажмурившись, Танька угадывала ноты, и она послушно выстукивала, жмурилась, угадывала и повторяла все, что было велено.
Наконец, семеро переглянулись, дружно кивнули и попросили ее пригласить в зал маму.
– А мамы тут нет, – оробела вдруг Танька. – Она на работе сегодня.
– Тебя, значит... папа привел? – спросила дамочка в кримпленовом платье, которая приглядывалась к Таньке как-то не слишком доверчиво сквозь накладные ресницы.
– Папы... тоже нет, – Танька не стала уточнять, где находился папа.
– Ты очень хорошая девочка, – ласково улыбнулась сухопарая тетенька. – И, наверное, очень послушная? Танечка! С кем ты пришла сюда? С бабушкой?
Танька, по обыкновению, что делала каждый раз, когда ее называли ласкательными производными, надулась:
– Бабушка в церкви поет, на клиросе!
Семеро заулыбались. У сухопарой тетеньки проступили ямочки на впалых щеках, а морщинки вокруг лучистых зеленоватых глаз собрались в симпатичные елочки.
– У тебя исключительные способности, и мы хотим записать тебя в класс одаренных. Но без согласия родителей этого сделать не можем. Что ж, попробуем с ними связаться. Как твоя фамилия?
Танька назвала свою фамилию. Шестеро заерзали и зашушукались. Седьмая, дамочка в модном платье, цокнула языком и закатила глаза к потолку.
– А ведь мы хорошо знаем твоего папу, – гордо сказал лысый старичок. – Он был моим любимым учеником. Для нас всех, и для Риммы Иванны особенно, – старичок кивнул в сторону сухопарой тетеньки, – будет большой честью учить его дочь. Но почему, скажи, пожалуйста, ты хочешь играть на скрипке, а не на фортепьяно?
– Да патамушта скдипка – ЦАРИЦА МУЗЫКИ...
Последние слова именно так и вылетели – БОЛЬШИМИ БУКВАМИ. Таньке это было не впервой, но привыкнуть к такому загадочному явлению она еще не успела. Притом куда загадочнее ей казался не громкий голос или слова, смысл которых даже и не был понятен, а что напрочь вдруг исчезала картавость. В зале воцарилась тишина, и было странное ощущение, что высокая Римма-Иванна раболепно смотрела на девочку снизу вверх, хотя, если б их рядом поставили, а Таньку еще и на стол, за которым восседала комиссия, то Римма-Иванна оказалась бы выше ростом. Остальные шестеро словно дара речи лишились. Несколько минут не было слышно ни звука. «Наверное, тащились тогда все от известности музыканта-папы», – вспоминала Танька много лет спустя.
Она прижалась островатым носом к шершавой Олежкиной щеке. Черный завиток его волос защекотал ноздрю. «Все-таки странно, что он стал брюнетом». Олежка был моложе на семь с половиной лет, она с ним нянчилась, помогала маме купать его, кормила из соски, ходить учила, придерживая за нежные кулачки. В младшем братишке Танька души не чаяла, лелеяла каждую ямочку на пухленьком тельце, похожем на славного купидончика, каждую беленькую кудряшку на голове и глазищи – большие и голубые, какие сама бы хотела иметь, но у нее карие были с рождения. И пока он не вырос «в салагу противного», Танька вообще притворялась, что она его мама. Ну а потом, как водится в нормальных семьях, брат с сестрой стали ругаться. Дразнились, дрались, бывало даже до шишек с синяками, но и, конечно, мирились.
Олежка вечно подкалывал Таньку за «скДипочку», и чтобы сестра «не пилила», то прятал скрипку, то даже ломал смычок. У него-то музыкальные способности отсутствовали напрочь, можно сказать, медведь на ухо наступил, классическая музыка его раздражала, а других номеров в Танькиной школьной программе не было. Поэтому он с облегчением вздохнул, когда сестра окончила «музыкалку», и сказал: «Убери подальше свою дурацкую скДипочку, чтобы я ее больше не видел».
Танька послушалась. Она сама сильно устала от учебы в двух школах, да еще заболела вдруг. В последний день перед каникулами проснулась с больным горлом и температурой. Еле поднялась, чтобы собраться в школу: седьмой «А» собирался всем классом фотографироваться, и Танька всю ночь спала на бигудях, но пошатнулась и упала без сознания. Позже пришел врач по вызову, осмотрел и сказал: «Скарлатина. Для подростка явление редкое и опасное. Бывают случаи летального исхода». И выписал антибиотики.
Недели две Танька мучилась от саднящего горла, температурила, впадала в забытье, бредила, изрыгала в таз все, что попадало в пищевод, и не вставала с кровати. Олежка приносил из кухни сок, яблоки и печенье, складывал на тумбочку перед сестрой – она даже не прикасалась. Он, подождав, когда Танька заснет, все съедал сам, глотал слезы вперемежку с соком, и молился боженьке, как научила бабушка, чтобы тот не дал сестре умереть.
Аппетит к ней вернулся, температура спала, горло прошло, только тело покрылось странной сыпью и болячками – Танька не терпела зуда, расчесывалась до корост, но, в общем, чувствовала себя неплохо. Жаль, гулять не разрешали ни ей, ни брату – оба сидели дома под карантином. Опять дразниться начали, а потом ей стало скучно: дошколенок не лучшая компания для девчонки-подростка. Телик смотреть не хотелось, от чтения книжек болели глаза, игра на скрипке только взвинчивала мелкого, а он и так уж ей поднадоел, деваться некуда. И Танька сняла со стены мамину гитару с атласным бантиком и переводной картинкой артистки Пугачевой. Струн на гитаре было семь, и мама могла сыграть все, что угодно, на трех аккордах.
– Мам, а научи меня играть песню про туман?
Мама охотно исполнила песню, показала дочери свои три аккорда, и ушла на работу. К ее приходу Танькины пальцы легко и свободно передвигались по грифу, создавая затейливый аккомпанемент, а правильно поставленный уроками сольфеджио голос звучал прочувствованно и с надрывом:
«Сиреневый тума-ааан
над нами проплыва-аа-ет,
над тамбуром гори-ииит
вечерняя звезда.
Ко-аа-ндуктор не спеши-ыыт,
кондуктор понима-ааа-е-ээт...»
– А помните, как Танюшка пела ту песню про кондуктора? – услышал Олежка. Он открыл глаза, боли не было. Мама сидела в своем любимом кресле и тихо улыбалась.
– Жаль, что гитары у меня нет.
– Да ведь я давно не играю, Олежка, ты это знаешь…
«Может быть, и не играешь. Но поешь», – подумал он.
Олежка всегда знал, когда Танька пела про себя – выражение лица менялось, будто светлело, а губы шевелились беззвучно, хотя сама она этого не замечала.
«Мне быть с тобой еще полчаса,
потом века суетной возни...» —
Разрозненные полутона, что уже несколько минут гудели в ее голове, выстроились в до мажор септ, всколыхнув забытые строчки, и Танька поспешила из комнаты, пока Олежка не увидел ее внезапно повлажневших глаз.
Она действительно зачехлила гитару давно, хоть песни, которые, в отличие от скрипичных этюдов, младший брат обожал слушать в ее исполнении, звучали-таки в голове. Иногда и вслух говорила строчками песен, но это казалось ей лишь одной из странностей, которых она находила в себе миллион. Например, собственный голос порой казался не то чужим, не то потусторонним. Или, перечитывая свои школьные сочинения, Танька поражалась не свойственной ей мудрости и глубине: «И я додумалась до такого? Сама? Не может быть!» Впрочем, будучи одной из тех странных людей, которые чистосердечно верят в реинкарнацию и переселение душ, она предполагала, что кое-какой мудрый опыт перешел из ее «прошлых жизней».
