Текст книги "Любовь, конец света и глупости всякие"
Автор книги: Людмила Загладина
Соавторы: Ильфа Сидорофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
Цветы
Неподалеку от Москвы, в чистом поле без единого деревца, могильщики ткали бесконечный ковер – черные горизонтальные и вертикальные штрихи оградок, светло-коричневые, уходящие за горизонт ровные ряды деревянных крестов, серая глинистая основа. К ряду ям безостановочно подвозили гробы, родственники на бегу прощались с усопшими, бросали жирную глину горстями, вытирали ладони предусмотрительно захваченными салфетками; молодые, здоровые мужчины с бешеной скоростью работали лопатами, устанавливали венки и цветы. Конвейер.
Кладбище расширялось, ему не хватало места, наползало на городскую свалку. Гниющие отходы стыдливо прикрывали землей и почти сразу снова раскапывали, но уже аккуратным квадратно-гнездовым способом, чтобы уплотнить их гробами.
На одной из свежих могил не было видно ни клочка бурого глинистого грунта из-под вороха венков, увитых золотисто-черными лентами; голые стебельки вызывающе торчали наружу опасными проволочками. Искусно посаженные на них совсем недавно алые маки и белые лилии были срезаны.
На обочине разбитой проезжей части остановился «лексус» вишневого цвета. Две женщины и мальчик направились к той могиле по разжиженной глинистой тропе. Они продвигались медленно, время от времени останавливаясь, чтобы соскрести с подошв грязь, притягивающую всех троих вниз липким грузом. Понадобилось несколько минут, пока цель не обозначилась в их поле зрения сфокусированными очертаниями.
– Кто посмел?! – разнесся над кладбищем душераздирающий крик Ди. – Господи, да что же это такое?! – она зарыдала, схватилась за деревянный крест с начертанными на нем именем и датами рождения и смерти бывшего мужа.
Танька закусила губу и подхватила на руки четырехлетнего Осю, спрятав его лицо на своем плече. Ди трогала руками в дорогих кожаных перчатках страшные черные проволочки, готовые уколоть всех троих немым укором.
– За что? За что-о-о-о?! Как только руки у людей поднялись? – синие глаза Ди театрально взметнулись к небу. – Олежка! Олежка, ты слышишь? Сделай так, чтобы у тех, кто срезал эти цветы, руки отсохли! Да будь они...
– НЕ ПРОКЛИНАЙ! – раздался Танькин голос, зазвучавший странно: в нем не было привычно грассирующего «р», но было столько силы, что Ди съежилась. С минуту она молчала, широко открыв от удивления рот и переваривая впечатление; слезы застыли на длинных ресницах. Придя в себя, достала из сумочки «клинекс».
– А почему, собственно? Вот воровать – грех, а проклинать – нет... Нет такой заповеди. Пусть те, кто срезал эти цветы на похоронных венках, будут так же довольны, как и мы сейчас! Пусть у них, у детей их, у родителей их, болят кишки, все мышцы и все сосуды в степени, пропорциональной полученному нами удовольствию! Пусть они живут до ста лет и каждый день чувствуют себя точно так же физически, как мы чувствуем себя сейчас морально! Пусть жизнь к ним будет так же справедлива, как желание воровать цветы у покойников! Пусть они будут так же красивы, как их моральный облик! Пусть они будут так же счастливы, как все обворованные ими люди – живые и мертвые! Ненавижу!!! – Ди судорожно глотнула холодный воздух. – Чтоб сдохнуть – казалось им наилучшим окончанием их идиотской жизни!
Ди постучала ладонью в перчатке по деревянному кресту:
– Они будут наказаны Богом, Олежка. What comes around goes around![38]
– Бог не наказывает, Ди, – тихо сказала Танька. – Наказывают себя люди проклятьями, обращенными к другим. What goes around comes around[39].
– Очень трудно с тобой разговаривать иногда, – вздохнула Ди. – Вечно все переиначишь, это что, метод общения аналитиков в лондонском Сити?
– Возможно, хотя и там не у всех правильный английский, – Танька подмигнула подруге, давая понять, что ирония относилась лишь к аналитикам. Она продолжала держать Осю на руках, прижимая его к себе и раскачивая, будто убаюкивала. Малыш тихонько сопел ей в плечо.
В сумочке с маленькими золотистыми буквами Prada пискнул мобильник. Ди вытащила розовый айфон последней модели с широким переливающимся экраном:
– Это из английской школы, куда я записала Осю. Там конкурс объявляют еще до рождения детей, представляешь? Нам повезло. Просят привезти его на собеседование с профессором сегодня в три. Поедешь с нами?
Танька опустила Осю вниз. Он постоял между нею и Ди – растрепанный и немножко сонный – и попросился обратно на ручки.
– Ося! Как тебе не стыдно! Ты уже совсем взрослый! Иди скорее в машину, мы едем в английскую школу! – приказала Ди и вновь обратилась к Таньке: – You are spoiling him![40] Ну, так ты с нами?
– I am not spoiling him[41], – возразила Танька. – I am keeping him... warm[42]. Езжайте без меня, мои хорошие. Я здесь побуду еще немножко.
Через несколько минут «лексус» зашуршал колесами по разбитой кладбищенской дороге.
– Балуешь-балуешь, – улыбнулся Олежка, когда машина скрылась из виду. – Ося ничуть не замерз, ни в прямом, ни в переносном смысле. – Он смотрел на Таньку скорее с одобрением, чем с упреком отца, заботящегося о строгом воспитании сына.
– Да мне просто... ужасно потискать его захотелось. Хорошенький такой. Прям как ты, когда был такой же маленький. А потом – Ди тут рыдать начала, слова говорить всякие, зачем Осе надо было это видеть и слышать?
– Ха... ты думаешь, он не видел, не слышал, да? Ося наш давно уже вышел из возраста, когда ты меняла ему памперсы и кормила из бутылочки. Он видит, слышит и понимает намного больше, чем ты думаешь. И... больше, чем, увы, понимает Ди.
– Олежка... А кто срезал цветы?
– Да Бог его знает, – он обратил на сестру пристальный взгляд зеленых глаз. Улыбнулся еще раз. Он выглядел хорошо, прекрасно, можно сказать – больше не был худым и бледным, как несколько дней назад, когда ему с трудом удавалось даже подняться с кровати. На розоватых гладко выбритых щеках играли ямочки, под тонкими рукавами белоснежной рубашки угадывались хорошо накачанные бицепсы. Ни куртки, ни пальто на нем не было, он не чувствовал холода.
– Ты думаешь, я тут за всеми слежу? Кто бы то ни был, красные маки и белые лилии должны нравиться ему намного больше, чем мне. А я вообще-то живые цветы люблю. Желтые розы, – Олежка подмигнул сестре.
– С каких это пор? – удивилась она. – Всегда думала, что тебе только гвоздики нравились. Ну розы так розы, подумаешь, пусть даже хоть желтые, у людей вкусы меняются. Я это учту. А как же быть теперь с Ди и ее проклятьем?
Олежка вздохнул глубоко и перестал улыбаться:
– Не знаю, Танька. Наверное, следить за тем, чтобы оно не вернулось к ней.
Спам
Завывания пожарных сирен все еще были слышны даже на противоположном конце Москвы. Варвара смотрела в окно на голые ветки сирени, словно ждала, что на них вот-вот распустятся цветы и осветят пушистыми гроздьями унылый, пасмурный двор, в котором до сих пор не было снега. Намного больше света и солнца, декабрьского снега или майской сирени хотелось ей снова увидеть одно единственное лицо, пусть даже и часа еще не прошло с тех пор, как она его в последний раз видела. После сегодняшней «операции» в Измайлово то самое лицо приняло вдруг иное – не то деловое, не то отрешенное – выражение, когда Танька сказала, что не сможет пойти, как обычно, к Варваре домой и что ей вообще надо в другую сторону. Сослалась на «безотлагательное совещание», точь-в-точь как ее муж Робин, даже телефон из кармана плаща вытащила. Варвара успела заметить, что полученная на нем эсэмэска была от Ди, и по-детски закусила губу: чувство обиды и, наверное, ревности наполнило до края. «Зачем же врать-то понадобилось?» – терзалась она, разглядывая через окно голые ветки, но чем дольше, тем сильнее хотела увидеть Таньку.
Прошло два часа, Танька не возвращалась. Варвара ждала, хотя та вернуться не обещала. Белый домик был последним пунктом намеченных ими действий, больше в Москве не оставалось ни одного брутянина, которому они не промыли мозги. C того самого дня, когда Варвара отправилась в Измайлово по поручению гнома, она ни разу своей основной работой не занималась – вместо этого охотилась за инопланетянами, летала с Танькой по всей Москве. «Наверное, я ей уже надоела, общее дело мы с ней закончили, и она решила удрать поскорее к своей любимой подружке... Но только зачем же надо было врать про какое-то совещание?»
Варвара смахнула слезу и включила компьютер. Электронную почту тоже ведь не проверяла по меньшей мере дня три. Среди обычного наплыва сообщений коллег-редакторов там был спам:
«Вы выиграли во Всемирной Волшебной лотерее желаний, можете, если хотите, поменять свое прошлое. Настоящее должно остаться точно таким же, как сейчас, а вот прошлое можете менять как угодно, оно соответственно изменится во всех документах и ваших воспоминаниях. На размышления вам три дня. Отвечать не нужно, если вы примете решение, мы сами все поймем и ваше желание выполним».
Варвара хмыкнула, письмо, впрочем, не отправила в мусор, даже на дату отправки глянула – трех дней еще не прошло, пусть лежит, смешно же. И задумалась...
Первое, крайне нелепое желание, которое она надумала, было в своем прошлом родиться мужчиной. Тогда все порывы, направленные на Таньку, выглядели бы оправданными. «Мы бы тогда встретились и поженились, и чтоб Нелида была нашим общим ребенком». Но тут же возникли вопросы: почему и зачем, собственно, она потом превратилась в женщину и хотела ли в самом деле быть мужчиной?
«Нет, не хотела бы», – отвечала Варвара себе совершенно уверенно. Мужчиной себя она не могла представить и не старалась, казалось, что у нее даже нету мужских гормонов, которые у других женщин проявляются, например, в некоторой волосатости, заставляя их ноги брить. Варваре прибегать к таким мерам никогда не было необходимости, и такое положение вещей ее вполне устраивало.
И продолжила фантазировать дальше. «Можно, например, сделать так, что я была отличницей, красавицей, за мной ухаживали короли и принцы или в кино снималась в главных ролях, и Таньке, возможно, польстила бы моя известность... но только какой смысл, если я сейчас старая, толстая, страшная, и мебель облезлая у меня? – думала Варвара. – Можно придумать, что мои родители были миллионерами, но раз сейчас я в таком плачевном состоянии, значит, профукали они все?..»
И пока она заваривала себе кофе, чашку мыла, белье как обычно стирала – руками в тазике вместо стиральной машины, все время думала, думала, думала... И придумала кое-что.
«Я на самом деле – почти всемогущее, вечно молодое и прекрасное существо, способное менять свою внешность как угодно, по желанию, но, когда я родилась, меня заколдовала злая ведьма – на пятьдесят лет: что я буду жить не только как все, но даже и хуже. А как только мне исполнится пятьдесят, у колдовских чар истечет срок действия и я обрету все свои дарования!»
Пятьдесят лет ей исполнилось буквально на днях, хотя праздновать не пришлось, значит, уже несколько дней как это желание могло действовать. Хихикая над фантазией, она подошла к зеркалу.
– Так, – сказала она строго. – Волосы наливаются силой и удлиняются на двадцать сантиметров.
Волосы послушно заструились по плечам.
– Нет, длину возвращаем, нечего соседей пугать.
Волосы укоротились.
– Ну и раз уж я хотела покраситься в шатенку...
Волосы моментально потемнели, черты лица стали резче.
– Худеть буду на килограмм в день, и кожа чтоб соответственно подтягивалась... И когда меня Танька увидит...
В прихожей раздался звонок. «Наконец-то!» – обрадовалась Варвара и бросилась открывать. Вместо единственно ожидаемого лица за порогом она увидела сразу три – совершенно не ожидаемых. Леха и с ним еще лысый какой-то держали под руки обмякшее тело высокой соседки с верхнего этажа. Соседка была без сознания и, кажется, хорошенько под кайфом: запах пива распространялся по всей площадке.
– Вот, женщине плохо стало, застряла в лифте, пусть полежит у тебя немного? – сказал Леха.
Варвара послушно распахнула дверь шире, и мужчины втащили соседку в квартиру, положили на диван и посмотрели на Варвару с любопытством – дружно, как два волнистых попугайчика. Лысый, который, скорее всего, был лифтоналадчиком, потрепал неподвижную женщину по голове: – Отдыхай, б-бедолага. И всего-ничего в лифте п-посидела, мы ведь сразу и пришли. С-слабый народ пошел! – и направился к выходу.
Леха уходить не собирался. Не иначе как сам надоумил лифтоналадчика соседку у Варвары приютить.
– Варюха! Ну ты и похорошела, мать! Ай, Варюха! Не иначе влюбилась? В меня? – Леха сцепил кольцом свои руки на Варвариной талии, притянул к себе поближе, будто пытался поднять.
Варвара напряглась, как пружина, спину дугой выгнула и отстранила лицо:
– Выпусти меня, Леха. Влюбилась. Да не в тебя, – она легонько толкнула соседа в грудь, много сил, чтоб его отпихнуть, не требовалось. Он не сдержал равновесия и упал, обрушив на себя вешалку с одеждой.
– Да ты че, охуе... – мелькнула мгновенная злость в бесцветных глазах, но Леха поднялся, покачиваясь и потирая ушибленный зад. – Я тебя, между прочим, с днюхой прошедшей пришел поздравить, вот подарок принес.
Он расстегнул оттопыренные карманы жилетки, вынул два газетных свертка и развернул... сначала гнома Васю, а затем – Евпраксию Никитичну. Варвара ахнула и уставилась во все глаза. Гномы стояли не шевелясь и не моргали даже. Если бы она не знала, кто такие, сама бы их приняла за керамических кукол.
– Блин, е-мое! – вскрикнул обалдевший Леха. – Я ж совсем не то покупал! Это, знаешь, на рынке возле метро статуэтками всякими торговали. Так понравилась мне там одна парочка: негритянка сисястая такая, с большой задницей, и негр – очень даже импозантный, с саксофоном! Дай, думаю, куплю моей Варюшке на день рождения подарок, так ведь продавец, гад, совсем не тот товар завернул, вечно готовы простых покупателей облапошить!
– Они мне очень нравятся, Леха, спасибо огромное! Я лучшего подарка и не ожидала, прелесть какая, дай-ка приберу их пока, чтоб не побились нечаянно, как ты вообще угадал-то? – засуетилась Варвара, пряча Васю с Евпраксией Никитичной в шкафу.
От такой благодарности Леха воспрял духом и, не найдя свободного места на диване, занятом бессознательной пьяницей, уселся на табурет.
– Варь! А че это я в тебя такой влюбленный, а? Ты что с собой сделала-то такое, что я глаз от тебя отвести не могу?
– Брови выщипала, – буркнула Варвара и посмотрела внимательно на соседку. – А, кажется, я помню, как ее зовут. Мы с ней однажды в лифте застряли, и она назвала свое имя. Точно! Ее зовут Пантелеймония!
– Да ты че, с глузду съехала, Варюха? Пантелеймония! Да такого имени-то и нету вообще. Если б ее звали Даздраперма или, скажем, Ватерпежекосма – то нормально, такие имена есть, – хохотал Леха, почесывая то колено, то лопатку, то шею. – Соседку нашу зовут Степанида Семеновна, тоже, впрочем, то еще имечко, но хоть куда ни шло. Мало ты знаешь соседей, вот что я тебе скажу.
Леха предпочитал знать про соседей все. Причем не только про тех, кто жил в его подъезде, но и из дома напротив. Лехе нравилось за ними через окно наблюдать. В нескольких окнах, расположенных рядом и друг над другом, например, были одинаковые люстры. Леха предполагал, что там живет недоолигарх, которого надо бы пристрелить, чтоб не выпендривался в спальном районе, а переезжал на Рублевку... В другом окне днем и ночью светил экран телевизора – его владельца полагалось пристрелить за то, что не работал. Хозяина окна, в котором зимой и летом стояла наряженная елочка со светящимися лампочками, требовалось пристрелить за то, что придурок. Но в первую очередь надо было пристрелить человека, у которого горела очень яркая лампа, а на окне не было занавесок. У Лехи тоже не было занавесок, и лампа светила ему прямо в глаз... Варваре неоднократно приходилось это выслушивать, и она радовалась по крайней мере тому, что у соседа не было пистолета.
«Пантелеймония» приоткрыла глаза, на секунду они приобрели бессмысленное выражение, но потом прояснились.
– Ой, кажется, я потеряла сознание! – она отчаянно схватилась руками за голову. – Где я? Кто вы? Объясните мне все немедленно, иначе я вызову милицию!
– Валяй, зови! – откликнулся Леха, от души расчесывая грудь. – Только как бы тебя туда же и не забрали бы! В вытрезвитель! Скажи еще спасибо, что мы сами туда не позвонили. Пить меньше надо, Степанида Семеновна!
– Пить? Да как вы смеете! – взвизгнула соседка. – Я вообще не пью алкоголь! И откуда, откуда здесь такой ужасный запах? – она села на диван и зажала нос.
Запах, вполне возможно, она учуяла свой, хотя не исключено, что ей больше всего не нравился тот, что исходил от Лехи, который энергично чесал разнообразные части тела.
– А вас действительно Степанидой Семеновной зовут? – осторожно спросила Варвара. – Почему же вы мне представились тогда в лифте Пантелеймонией?
– Кем? Когда? Кто надел на меня сапоги-чулки? Какой ужас! Оу-у-у! – последний звук она издала такой пронзительный и тонкий, что у Варвары в ушах колокольчики зазвенели. – Кто? А кто вы? Я вас узнала! Мы знакомы! А где мы? А сколько времени? Мне пора домой!
– Я провожу! – вскочил на ноги Леха и помог Степаниде Семеновне подняться с дивана. Поддерживая за локоток, он повел ее к двери, шепнув на ходу: – Варька, клопов вытрави!
Хлопнула дверь.
– Выпроводили, наконец-то! – раздался в шкафу злобный шепот, и с грохотом на пол оттуда выпал голый пластмассовый пупс.
Совещание
Странная компания неожиданно появилась с краю поля, неподалеку от ям, но внимания на нее никто не обратил. Подумаешь, возникли какие-то фигуры из воздуха с хлопком – кое-кто из могильщиков оглянулся, но тут же продолжил заниматься своим делом – это все же кладбище, а не Красная площадь, здесь не запрещено появляться из воздуха. А ведь могли бы не игнорировать это зрелище – всех семерых Богов одновременно мало кто видел, даже картин таких нет. Впрочем, все они, кроме одного, были в аватарах и внешне ничем не отличались от обычных людей.
Хрупкая черноволосая Танька приблизилась к группе с другого конца кладбища, словно говоря всем своим видом: «Наконец-то, я уже тут целую вечность торчу!» – и возмущенно воскликнула:
– И по какому поводу у нас тут безотлагательное совещание?
– По такому, чтобы мнением б-большинства доказать, что т-ты не прав! – ответил Бог Филимон.
– Я предпочла бы, чтобы ко мне обращались в женском роде! – возмутилась Танька и посмотрела на пятерых из присутствующих высокомерно. Это было не так уж и трудно – никакого величия те не демонстрировали, не говоря уж о шестом, явившемся в бестелесной форме.
– Аватара, молчи, мы с Богом разговариваем, – сказала пышная дама в нелепой шляпе, похожей на цветочный горшок. – Много ты ей воли дал! Да еще имени твоего называть нельзя, чушь какая!
Бестелесные существа не имеют человеческих имен, у них нет обыкновения общаться, произнося слова вслух. Имена нужны только в том случае, когда Бог создает религию. Бог, воплотившийся в Таньку, не формировал религий, не рассказывал историй, у него не было стереотипов, это был единственный Бог, применявший индивидуальный подход. Главное, что его воодушевляло, – свобода, а имена его интересовали мало, не придумывал он себе имен.
Однако другие шестеро его все же именовали, предостерегая свои народы от дурного влияния. Большинство имен забыли потом, но одно к нему прицепилось и, в общем-то, не раздражало его. Только со временем брутяне испортили репутацию этого слова, и он решил, что, чем мучиться из-за этого, лучше запретить его произносить применительно к нему… Так-то слово и слово, не хуже любого другого…
А у всех остальных Богов имена были, хотя их крайне мало кто знал. Иногда они выдумывали себе новые, и вовсе не просто так: это был магический ритуал. Шестерых звали: Амвросий, Пантелеймон, Евстахий, Лукьян, Филимон и Мистер Джон. Последний на «Джона» без «Мистера» не откликался категорически.
– Ну ладно, – ответил Бог Танькиным ртом. – Говорить буду я. Так зачем вы меня сюда вызвали? Что, не могли в кафе побеседовать или... – он скосил зеленый глаз на Филимона и подмигнул, – на скамеечке в парке?
– Для наглядности. Посмотрите, как они тут постоянно мрут, да еще и делают все, чтобы затруднить реинкарнацию, – проворчал величественного вида старик. – Перерождаются те, кому удалось оторваться, в кошках, собаках, крысах… А ведь как измучились-то, отрываясь, тоже мне, благая участь.
Этот Бог, прежде чем в старике воплощаться, простенько и без затей выбрал себе имя Амвросий. Прост он был только в этом, а в создании своего народа пошел крайне сложным путем. Решив, что его призвание – руководить, а не руки марать, он сразу создал себе подчиненных. Они были богоподобны, но без Всеведения и Всемогущества, так себе существа – с многочеговедением и многочегоможеством, материальные в весьма незначительной степени. Вот они уже и создавали ему народ, в процесс он не вникал даже, интересуясь лишь конечным результатом. В мелочи жизни народа не вмешивался, но иногда устраивал представления и сюрпризы – приятные и неприятные.
– Ты посмотри, посмотри, – заголосила дама в шляпе, уставившись на Таньку в упор. – Что ты спасти хочешь? От чего? Для чего? Им Конец Света НЕОБХОДИМ, это ведь ужас, что делают. Мало того, что равновесие нарушают, страдают избытком Здравого Смысла, сосредоточились на материальном, гасят Магию на корню. Так еще и души мертвых не отпускают, делают все, чтобы их удержать, жертвы приносят в виде цветов, поминки устраивают, на кладбище ходят, зовут покойников обратно. Тут же полная безнадега.
– Да, странная у них привязанность к уже использованным физическим телам, – согласился Амвросий. – Им давно всем сообщили, что бессмертна – душа, а они так и носятся с этими телами, ни Магии, ни Здравого Смысла, глупость одна, притом вредная. И уж вы-то, коллега, это знаете достоверно. Чем вас Конец Света не устраивает? Ни одна заслуживающая внимания душа не пропадет, а так – пропадают.
– Да ему-то что беспокоиться о пропажах? У него всего четыре подотчетных души тут осталось, тоже мне, Бог… – саркастично вставил тип с внешностью настолько непримечательной, что мог бы секретным агентом работать, посторонним бросались в глаза лишь недостатки его прически. Его имя значило «свет». Достаточно долго его многочисленный народ поклонялся солнцу, хотя сам Лукьян большое значение придавал жизни загробной. Именно он предложил остальным устроить собрание на кладбище.
– Я решение уже принял. И у меня есть свои причины для этого, – ответил Бог, имени которого не называли.
– Но почему? – вмешался Пантелеймон. В отсутствии аватары он общался с компанией без речевого аппарата: его мысли поступали прямо в сознание каждого из присутствующих. – Неужели тебе хочется жить тут? По какой глупейшей причине можно хотеть жить в физическом теле среди людей, которые откровенно вымирают и губят собственные души? Да еще нас обрекать на то же самое?
Пантелеймон к созданию человека на заре веков подошел самым что ни на есть гедонистическим образом. Он создал сам себе материальное тело, разделился пополам и сто лет с упоением занимался процессом размножения. От его пятисот детей произошел народ, весьма многочисленный. Потом ему это шумное семейство надоело, и он продолжил нематериальное существование. Но потомков не бросил, заботился о детях: на тех, кто вел себя неправильно, нехорошо, насылал всяческие болезни, а «правильным» продлевал жизнь. Если бы не приближающийся Конец Света, то кое-какие из своих принципов он после чрезмерного потребления пива мог бы уже пересмотреть.
Танька передернула плечами, вся эта компания ей не нравилась, слова вылетали какие-то не свои, будто внутри нее кто-то оправдывался. Она уже открыла рот, чтобы сказать что-нибудь резкое, но голос в голове твердо произнес: «Молчи, а то будет хуже. Их шестеро, и они намного сильнее нас с тобой».
– Вы тоже можете найти здесь то, чего вам не хватает. Здесь есть упоительная, новая Магия, но она образуется лишь при наличии тела, вы ее не учитывали никогда, – вслух сказал Бог.
– И что это такое? – ухмыльнулся Лукьян.
– Так не объяснишь…
– Не хочешь, так не объясняй, – нервно рявкнула дама в шляпе, и залилась краской, казалось, ее вот-вот хватит удар. – Все равно чушь думаешь.
Всеведущие мыслят иначе, чем люди. Однако пребывание в аватарах слегка модифицирует их мыслительные процессы: Боги воспринимают не всю информацию сразу, а только ту ее часть, на которой сосредоточиваются. Пусть Бог, чьего имени называть нельзя, и не сказал, что он имел в виду, они его поняли. Но решили, что он не прав, на основе личного неудачного опыта.
– Мы тебя предупредили, – добавила дама в шляпе. – Будем мешать. Очень сильно мешать будем, так что, может, еще передумаешь…
Боги начали растворяться в воздухе, с хлопком, один за другим, чтобы не привлекать внимания, хотя и так никому дела не было. Последним рядом с Танькой остался Мистер Джон, который все это время молчал, и протянул на прощание руку.
– Не повезло Евстахию. Климактерическая тетка – его аватара, вон нервная какая, и краснеет вся…
Как и другие Боги, Мистер Джон знал, что нервность Евстахия была обусловлена его странной манерой руководить людьми. Евстахий в свое время разделился на множество – эдакий Бог-муравейник. Некоторые его части отличались ужасным характером, некоторые – замечательным, но в среднем получалось вполне конструктивно. У него не было представления о морали, он не объяснял своему народу, что такое хорошо и что такое плохо, и не карал за грехи. Основной обязанностью его народа было плодиться и размножаться. Многоликость со временем надоела, и Бог снова стал единым, но характер испортился. Имя он себе выбрал Евстахий, что значит «пышно колосящийся», то есть Евстахия, раз аватара женщиной оказалась.
Мистер Джон пожал Танькину руку, надел форменную фуражку с синим околышем, какие бывают то ли у летчиков, то ли у железнодорожников, и, моргнув голубыми глазами, исчез.
По грязи Танька вышла на асфальтированную дорогу, потопталась ботинками в луже, взмахнула рукой ритуальному автобусу. Автобус затормозил.
Сбоку подбежала большая черная собака с шелковистой шерстью и висячими ушами, подозрительно заглянула в глаза.
– У меня еды нет, милый песик, могу только за ухом почесать.
– А он не попрошайка, – сказал Олежка, взяв сестру за руку. – Пес проверяет, не вселился ли кто в тебя, здесь бывает. Души мертвых иногда вселяются в тех, кто горюет сильно. Человек горюет, его собственная душа устремляется за умершим, а чужая душа, которую родственники не отпускают, может попробовать к ним вернуться так. А ты тут не одна, сейчас он ругаться начнет…
Пес яростно залаял.
Из ритуального автобуса выглянул бойкий парень и оценивающе оглядел Таньку с ног до головы:
– Что, подвезти? Это можно, вот только пес перестанет лаять, и двери откроем. А то знаете, всякое бывает, это все же кладбище…
– Даже демоны моего статуса не признают, – сказала Танька своим необычным голосом. – Собака, ты ошибаешься. Немедленно перестань лаять.
Пес еще раз посмотрел ей в глаза, замолчал, виновато вильнул хвостом и убежал.
– Не совсем еще ошибается, значит, – усмехнулся Олежка. – Присмотревшись, распознает.
Двери автобуса распахнулись.
– До Москвы, если можно, – сказала Танька, усаживаясь на сиденье ближе к шоферу и опасливо поглядывая на скамейку, где совсем недавно стоял чей-то гроб.
– Да понятно, что до Москвы, нам за следующим покойником ехать. Даже и денег с вас не возьмем, понятно, на кладбище люди только в связи с трагическими событиями попадают… Что мы, не люди что ли? – водитель продолжал что-то бубнить.
– Ну и как, это у нас действительно трагическое событие? – обратилась она к Олежке как можно тише, чтобы не расслышал водитель. – Я не твою смерть имею в виду, хотя в большой степени это трагедия, действительно. Но вот я сейчас на кладбище беседовала с кучей настоящих психов, как ты думаешь, мне самой не пора ли уже обратиться к врачу?
– Наоборот, событие очень хорошее. Во всех смыслах, – ответил Олежка. Во-первых, ваши шансы на успех, значит, выше, чем я предполагал, раз те шестеро решили вмешаться. А во-вторых, пытаясь вам противодействовать, они неизбежно будут творить чудеса, значит, люди начнут больше верить в Магию, и ее количество будет увеличиваться.
Танька закрыла глаза. Больше всего ей не хотелось, чтобы Олежка был такой же иллюзией, как и многие другие явления вокруг нее. Знала, конечно, что мертвый он, но, несмотря на это, могла видеть, слышать и даже трогать его. То же самое мог делать Ося, и больше никто другой. Но теперь брат говорит с нею так, будто бы люди на кладбище вовсе не были очередной галлюцинацией. Будто все происходящее было так же реально, как этот автобус, и Олежка все знает об этом и даже каким-то образом участвует сам. Какие же выводы она должна была сделать?
«Вывода только два, – услышала она голос в своей голове, – отрицать в себе все происходящее и искать помощи у врачей, но они только сделают тебя несчастной. Либо расслабиться и воспринимать все как есть».
Ритуальный автобус ехал медленно, застревал в пробках, Танька, пребывавшая в состоянии внутреннего диалога, гримасничала, дергала плечами, кривила рот, водитель поглядывал на нее и бормотал: «Надо же, как эта женщина переживает… Непростые у нее, видать, отношения-то были с покойным, даже и не поймешь, горе у нее или просто бесится…»
– Девушка, – сказал водитель. – Попейте водички, – он протянул ей большую пластиковую бутылку. – Извините, стаканов нет.
Танька замолчала, поднесла к губам бутылку, запрокинула голову. Отдала бутылку. Притихла.
«А что это за новая Магия была упомянута в разговоре на кладбище? – осмелилась она наконец озвучить один из множества вопросов, которые давно хотела задать своему внутреннему голосу. – Что при этом имелось в виду?»
«Любовь», – ответил Бог.
