Текст книги "Любовь, конец света и глупости всякие"
Автор книги: Людмила Загладина
Соавторы: Ильфа Сидорофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)
Негритянка
В полузаполненном вагоне метро Олежка тупо смотрел в прямоугольник темного окна. На фоне черного, словно из антрацита вылитого, туннеля отражались затылки пассажиров и Танькино усталое лицо. Он сидел с нею рядом, касаясь локтем ее рукава, но своего лица в том же окне не видел.
С упрямством, прежде ему не свойственным, Олежка то и дело пытался разглядеть свои контуры в зеркалах, витринах, на гладкой поверхности неподвижной воды в чашах отключенных фонтанов... Невозможность увидеть свое отражение почти не расстраивала его в первые дни послесмертия – двух пар самых любимых глаз было вполне достаточно. В глазах сестры и сына он себя видел ясно и четко, когда являлся перед ними еще тогда, в декабре. Но почему в одной из этих двух пар он вдруг перестал отражаться?
Прошло уже две... нет, кажется, три недели с тех пор, как Танька вернулась в Англию и он, сошедший следом по трапу, все это время ходил с нею рядом. Сопровождал ее всюду, весь день, с утра и до позднего вечера, словно дрессированный пес-поводырь на поводке у слепого. И ночью не отходил от нее ни на шаг, даже когда, уставшая от бессонницы, она проваливалась в тяжелый сон – вдруг да проснется и в темноте разглядит его мерцающий силуэт? Сам спать не мог, умершие не спят – Олежка осторожно садился на край кровати, подтыкал Танькино одеяло, точь-в-точь как она когда-то подтыкала ему, гладил по волосам, пока не засыпала. И всю ночь сидел рядом, не двигался, ждал ее пробуждения. Ждал, когда к ней вернется Бог.
О Плато Семи Ветров, доступном развитым душам лишь после физической смерти, Олежка знал кое-что еще до того, как ему пришлось сделать последний вдох. Оно тогда уже стало его целенаправленным выбором, и, освобожденный от страданий и боли, он перешел туда с радостью и волнением. Хоть отражение в зеркалах исчезло, он приобрел больше чем потерял: открылись возможности, о которых Олежка и не подозревал раньше. Бога в Таньке он разглядел сразу так же отчетливо, как если бы тот был шапкой Мономаха на ее голове. И когда Бог неожиданно исчез непонятно куда, Олежку это почти не смутило: в конце концов, могут у Бога быть и другие дела. Расстроился лишь, когда понял, что без Бога сестра не могла его ни видеть, ни слышать, и совершенно не мог понять, почему. Ося же видел своего папу, хоть и не был ничьим аватаром.
«Должно быть, в Таньке намного больше Здравого Смысла, и он ей мешает, – думал Олежка. – А Ося пока еще до него не дорос, в любом ребенке Магия сильнее, чем у взрослых, к тому же наш Ося – особенный. Но ведь и Танька существо не простое. Боги-то аватарами кого попало не выбирают...»
Он решил пробудить в сестре Магию. За несколько недель послесмертия Олежка успел кое-чему обучиться – мелкие чудеса мог творить. Да и условия в Англии оказались вполне подходящими – Магия после Нового года так и бурлила.
Недолго думая Олежка устроил обильный, невиданный для этой страны снегопад. «Пусть будет для Таньки и чудо, и радость», – надеялся он, вспоминая, как раньше сестра скучала по белой зиме.
Снег падал целую ночь, крупные хлопья, переплетаясь в воздухе, красиво окутывали деревья и крыши, и все вокруг было похоже на сказочный мир, которым правила Снежная королева. А Танька смотрела в окно глазами, полными слез, – никакой радости на лице и в помине не было. О чем думала, непонятно, читать ее мысли Олежка не мог. Утром она злилась вслух на «дурацкие weather conditions[81]», которые «загонят в задницу all public transport[82]», и вместо того, чтобы, плюнув на все, пойти с горки кататься или лепить снеговиков, как это делали почти все дети и взрослые вокруг, села в машину и поехала на работу.
Здравомыслие вышло ей боком – шесть часов она просидела в пробке, а потом, уставшая и голодная, еще и попала в аварию. Олежка едва успел предотвратить непоправимое. Танька отделалась синяками, машине досталось больше – ее, изрядно помятую, сразу отправили в металлолом. «Ну да это все ерунда!» – подумал Олежка и наутро смыл остатки снега проливным дождем.
Глядя в окно на дождь, Танька еще больше расстроилась – чего-чего, а сырости она терпеть не могла. «Подожди, подожди, это нужно, чтобы пробудить в тебе Магию!» – кричал Олежка. Сестра не слышала, но он не унимался. Она вышла на улицу, злобно хлопнув дверью – предвкушала сырую прогулку до станции. Минуту возилась с зонтом, даже не сознавая, что дождь перестал – резко и неожиданно, едва она за порог шагнула. Танька распахнула зонт и, не услышав ударяющихся об него тяжелых капель, посмотрела вверх. Небо было чистым и ясным – ни единого облачка. «Хм, очень странно...» – произнесла она без особого энтузиазма.
Дождь полил с новой силой, едва она села в поезд. «Bloody England[83]», – ворчала Танька себе под нос, прижавшись холодным лбом к запотевшему стеклу.
Зонт перед прибытием на вокзал Малибоун был наготове. Но стоило ей выйти из поезда, как дождь опять прекратился. «Значит, до офиса доберусь-таки в сухой обуви», – сообщила себе Танька, нисколько не удивившись.
«Ах так?! Ну вот тебе!» – рассердился Олежка, и с неба хлынуло так, что в считанные секунды в Танькиных туфлях захлюпала вода, а одежду можно было выжимать.
«Бл-ли-и-ин!» – выругалась Танька, нырнув под крышу вокзала. Через минуту туда заглянуло солнце, и она зашагала по улице – поспешно и неохотно, то и дело поглядывая на небо. Прямо над нею выгнулась яркая радуга, такая огромная и фантастическая, что все пешеходы замедлили шаг и задрали головы вверх.
«Я все это для тебя делаю, для тебя одной, разве ты не чувствуешь?» – кричал что есть сил Олежка. Она не слышала.
Под вечер на него накатила усталость – в буквальном смысле смертельная. Не сознавая еще, что уровень Магии в Лондоне резко снизился благодаря активности шестерых Богов, он тщетно пытался вызвать новые чудеса с ливнем, солнцем и радугой – ничего не получалось. Мелкий, монотонный дождь зарядил после полудня, и он никак не мог остановить его.
«Ну, я отдохну немного, – сказал Олежка, опускаясь вечером на край Танькиной кровати. Ее веки распухли, зубы стучали от холода: проходив целый день в мокрой одежде и обуви, она подхватила простуду. – А завтра продолжу».
«Апчхи!» – ответила Танька, словно расслышала наконец и выразила согласие.
Утром, однако, сил на новые чудеса не прибавилось. Отчаявшись сделать хоть что-нибудь необычное, Олежка пытался будить в сестре Магию всевозможными
способами. То резко дергал ее, то щипал, то орал громко в самое ухо, то подножку ей подставлял – она чуть не падала... Даже ночью, когда в кровати лежала уже, пытался ее растрясти. Когда Танькины глаза наполнялись слезами, зеркальный блеск в них усиливался, но своего отражения он так и не видел. А потом она даже плакать перестала, по-прежнему мало спала, но будто в летаргию впала – лежала, сидела, ходила, как зомби какая-то.
Олежкины силы все таяли, сам он от этого становился злым и беспомощным, отчаяние уже наполнило душу до края. А Бог так и не возвращался.
Поезд метро мчался в Сити, где, судя по лицам пассажиров, им предстоял «еще один гадостный день». Раздраженный толстяк, вставший у двери между вагонами, злобно нажал на оконный рычаг – стекло съехало вниз, пропуская внутрь струю влажного воздуха. Скоростной ветер зашелестел газетами в руках недовольных пассажиров и чуть было не подхватил в свой поток Олежку.
«Я – Человек-Ветер...» – вспомнил он с грустью, но через секунду едва не завертелся в торнадо от пронзившей его внезапной догадки. «Я – Человек-Ветер!» – повторил он отчетливо вслух. Танькина реакция на эту фразу еще в самолете была однозначной – он же видел, как она побледнела тогда, схватилась за ухо, будто ее оглушили настоящим пронзительным криком. «Слышала, явно слышала! – обрадовался Олежка. – Значит, надо просто очень громко орать то же самое, пока она снова меня не услышит!»
Он повернулся лицом к сестре, стараясь смотреть в глаза, и закричал что было сил: «Я – Человек-Ветер! Я – Человек-Ветер-р-р-!! Человек-Ветер, Танька, черт тебя подери, слышишь? Человек-Ветер!!!»
– Как бы не так... – услышал он чей-то хриплый, надтреснувший бас. – Призрак ты, а не Ветер!
Олежка осекся и повернулся лицом к источнику странного голоса. Прямо напротив него сидела крупная негритянка неопределенного возраста в немыслимо ярких одеждах, напяленных в ассортименте. Желтое пончо с малиновыми кистями не висело на ней свободно, а туго облегло широкие плечи и крутой бюст; едва прикрывающая колени тартановая юбка была, скорее всего, шотландским килтом. Темные голени были обтянуты шерстяными гетрами – черными, во флюоресцентно-розовую полоску. Унизанные неимоверным количеством дешевых колец и браслетов руки сжимали два туго набитых, видавших виды полиэтиленовых пакета из супермаркета «Теско». Короновала сей странный ансамбль зеленая шляпа, похожая на горшок для фиалок, из-под которой смотрели в упор на Олежку два проницательных серых глаза.
«Кто призрак? Я призрак?» – чуть было не возмутился Олежка. Любой пассажир признал бы в той тетке типичную лондонскую сумасшедшую – такие вечно ошиваются на разных маршрутах в метро. Да только он не был простым пассажиром, а негритянка явно была не из тех сумасшедших – в ее серых глазах он видел свое отражение.
– Здравствуйте, Бог, – поклонился Олежка, распознав перед собой старшего по рангу.
– Евстахия. Зови меня просто Евстахия.
От образа прежней Евстахии, которую он видел однажды на кладбище, у этой осталась лишь шляпа горшком.
– У вас новая аватара? – спросил Олежка таким тоном, будто речь шла о новой не слишком удачной прическе. Его так и подмывало сказать что-то ехидное в отместку за «призрака».
– Нет, почему же? – проигнорировала она его легкий подкол. – Аватара все та же, я ее только чуток, хм... подсовершенствовала.
Темное лицо расплылось в широкой улыбке, обнажив ряд золотых зубов.
– В кои-то веки оторвалась, понимаешь ли... Магия, Запад, всяких соблазнов больше, чем на тога-пати у Дьявола... Плюс, конечно, полная демократия, борьба за права меньшинств расовых... – негритянка запустила руку под юбку-килт между бедрами, будто проверяла на месте ли кошелек, хранящийся в самом секретном месте, – и сексуальных... Мне всегда любопытно было, что это значит – иметь пенис.
Олежка невольно поморщился.
– Жаль, что на это не хватило ни денег, ни Магии, – перехватила его взгляд Евстахия. – Но я-то, по крайней мере, ресурсы свои направляю в нужное русло, а ты что с твоей Магией сделал, дурень?
В растерянности Олежка только беззвучно открыл рот.
– Я будил Магию в сестре, – сказал он, когда слова вернулись к нему. Танька сидела рядом с ним в прежней позе, уставившись в одну точку. – Она ведь не видит меня совсем. И не слышит...
– Ну и шут с ней! Даже Бог, имя которого нельзя называть, ушел от нее насовсем, тебе-то она на кой сдалась?
– Какой-то вы очень странный Бог, Евстахия. Она же сестра моя, одна из двух самых близких людей, с кем меня связывают земные отношения, как я могу ее бросить? Да и страдает небось, оттого что уверена, будто я умер совсем, не знает, что я-то на самом деле всегда рядом хожу. Задача к тому же на нее возложена – мир от Конца Света спасти, а как она будет без Магии его спасать, по-вашему?
– Этот мир обречен уже, и никто его не спасет!
Порывшись в одном из туго набитых пакетов, Евстахия извлекла прибор, похожий на песочные часы, в котором из верхней колбы в нижнюю сочилась искристая жидкость. Негритянка прищурилась на прибор, а затем затрясла им, вылупившись на Олежку:
– Что может спасти мир, в котором Магии осталось всего двенадцать процентов? А? Тебя спрашиваю! Чему тебя учили на Плато Семи Ветров?
Олежка съежился, будто его в школе к доске вызвали, а он урока не выучил.
– Вижу, что ничему! Болтаешься тут, даже не представляешь, какой себе вред наносишь, – и, тыкая пальцем в Таньку, негритянка почти побелела. – А вместо того, чтобы возлагать на себя ее задачи, решал бы ты лучше свои! – спрятав магиметр обратно в пакет, Евстахия поджала губы и глянула на Олежку строго и осуждающе, как школьная директриса на бывшего хорошиста, скатившегося до единиц из-за дурного влияния.
– На тебя, между прочим, большие надежды там возлагались, мы уж с коллегами думали, вот, мол, пришел способный малый – такому бы в Боги. И ведь прямая дорога тебе туда и была. А ты вместо этого за подол Танькиной юбки цепляешься, не отстаешь от нее ни на шаг. Тряпка! Бестолочь! – негритянка грозно сверкнула стальными глазами, ее голос возрос в объеме. – Ты был на большой высоте – на Плато Семи Ветров! А теперь по своей собственной дурости ты стал призраком!
От негодования Олежка чуть не задохнулся. Это, конечно, если выразиться фигурально – призраки ведь не дышат и задохнуться не могут, естественно. Ярость выплеснулась из него на пассажиров с силой похлеще, чем у цунами. Все разом засуетились, занервничали, и едва только поезд затормозил на очередной остановке, большинство ломанулись к дверям, злобно пыхтя и толкая друг друга. Тут и там раздавались резкие возгласы.
– Bitch![84] – крикнул толстяк у двери в спину высокой девице, когда, протискиваясь мимо, может, нечаянно, но скорее намеренно она больно ударила его в локоть сумочкой.
– Pig![85] – огрызнулась девица через плечо. – Lose weight, you fat bastard![86]
Почуяв неладное от выплеснувшихся эмоций, грозящих приливом новой магической волны, Евстахия заспешила на выход вслед за разъяренными пассажирами. Встречная толпа не менее злобных людей впихнулась в вагон и устремилась как можно быстрее занять свободные места. Впереди людского потока проворный тип в шляпе с портфелем ожесточенно двигал локтями, пробираясь к сиденью рядом с Танькой.
«Уй, блин! – от неожиданности ругнулся Олежка. Слова моментально воспроизвелись голосом типа с портфелем. – Кажется, я умудрился вляпаться в чье-то тело!»
Танька покосилась на него недоверчиво, во взгляде читалось недоумение – чего это, мол, тип с портфелем в метро заговорил сам с собой, да еще и по-русски? Олежка смотрел на нее нежно – чужими глазами, преодолевая желание обхватить чужими руками. С ее беззвучных губ считалось: «Маньяк!» – и, резко поднявшись с места, она направилась к выходу, нечаянно стукнув его по коленям ноутбуком.
– Ты че дерешься-то? – воскликнул Олежка. Чужой голос звучал высоко и пронзительно.
На секунду Танька застыла над ним белая, как полотно. Слова эти он произнес спонтанно и не подумал даже, какие воспоминания из детства они всколыхнут у нее, а теперь бешено рылся в памяти, ища другие фразы, по которым она уж точно могла бы его распознать. Но не успел найти. Поезд затормозил на очередной остановке, раздвинулись двери, и, словно стряхивая наваждение, Танька тряхнула головой и устремилась наружу.
На сей раз Олежка не стал ее догонять. Он пересел на освободившееся сиденье, оставив типа с его портфелем и выражением шока на бледном лице. «Oh my God![87] – лепетал тот трясущимися губами. – What the hell has just happened?[88]»
«Кажется, я нашел выход из положения, – радостно подумал Олежка. Если бы в этот момент он мог увидеть в окне свое отражение, то самое первое, что ему бросилось бы в глаза, – это улыбка от уха до уха. – Я придумал, как можно помочь сестре. Нам нужен медиум».
Гриша
Танька моя, Танька... Подай сигнал о моем существовании...
Варвара заметила ошибку и не стала исправлять на «о своем».
Мое существование зависит от тебя.
Писала она в разросшемся текстовом файле. Прошло уже несколько недель, как не было от Таньки ни слуху ни духу. Варвара отправляла ей бесчисленные эсэмэски, пробовала звонить, но ответа не получала. Она бы посылала ей письма по электронной почте, но не знала адреса. Даже Танькиной фамилии, по которой ее можно было бы разыскать по интернету, не знала, оказывается. Варвара скучала, худела, беспрерывно писала письма в том файле, он достиг уже двух мегабайтов, но отправить его было некуда.
И от космических путешественников не поступало вестей, а ей к ним было не дозвониться – Нелидин сотовый не работал в космосе. Одна лишь Ди была в контакте пару раз: прислала одно сообщение с Мальдив («жива-здорова, ныряю за ракушками для Оси»), второе – из Индии («мы тут проходим семинар по йоге, пусть Осенька у вас еще немножко поживет?»). Наверное, Варвара давно заболела бы от тоски, но чувствовала ответственность за Осю и Евпраксию Никитичну и крепилась.
Твой Ося, Танька, очень славный... Только когда гуляет, не хочет надевать шапку, говорит, у него и так куча волос.
Варвара улыбнулась, вспомнив, как однажды убедила малыша, что на его голове сидит кошка, и если за время прогулки от него не сбежит, то значит, он волшебник. Ося поверил и ходил по улице медленно и осторожно, чтобы кошка не спрыгнула.
А еще он гурман– каких поискать. Возмущался, что у меня дома нет устриц на ужин.
«Гурман» взял однажды и за раз слопал коробку конфет в одиночку – Варвара даже переполошилась, как бы ребенку не сделалось плохо. Но все обошлось, даже аллергии не было.
Спасибо, что ты мне его оставила. Так я верю, что ты опять приедешь, уж кого-кого, а Осю ты ни за что не бросишь. Ужасно хочу тебя увидеть, Танька. Мне так хочется быть с тобой – трогать тебя руками и... и летать с тобой. И хочу быть с тобой душевно – просто чувствовать, что ты рядом. Когда ты рядом, весь мир тоже кажется вполне приятным, а когда ты далеко, он... весь чужой и неуютный.
Даже в компании Оси и Евпраксии Никитичны ей было одиноко. Странно, что раньше она этого одиночества и не замечала, хотя после дочкиного отъезда в Англию Варвара почти три года жила одна в квартире. А сейчас от одиночества ее не спасли бы даже Нелида и гном Вася, но ведь и они были где-то очень далеко.
Изредка пытался наведаться сосед, но Варвара его даже в квартиру не впускала, вежливость пришлось временно отменить: беременная гномиха – неподходящее зрелище для случайных посетителей.
Евпраксия Никитична тоже тосковала и – толстела. Она страдала от отсутствия любви. Ну да, она понимала, что Вася в космосе и не может с ней связаться, но подсознательно верила, что если бы захотел, то докричался бы. Хотя бы во сне.
И постепенно теряла форму.
Помимо того что в ширину в три раза увеличилась, она и подросла еще, уже не помещалась в Осин паровоз. Изменились и черты лица. Когда Варвара уходила гулять с Осей, Евпраксия Никитична отправлялась в интернет и опять общалась там как Облако Тумана. Ее контуры иногда бледнели, и казалось, что в облаке висит маленький спящий гномик.
Беременность у гномов протекает быстрее, чем у людей, младенец безболезненно появился на свет через два месяца после зачатия и говорить начал в недельном возрасте. Мать кормила его грудью беспрерывно, даже в интернет почти не выходила, и постоянно хотела есть. Ее с удовольствием подкармливал Ося и обижался немного, что та ему гномика подержать не дает.
– Евпраксия Никитична, а как зовут вашего сыночка? – спросил однажды Ося.
Гномиха скуксилась – у ребенка действительно не было имени.
– Давайте назовем его Гришей? – предложил Ося. – Он такой маленький и милый, как плюшевый медвежонок. Вот медвежонка я бы назвал Мишей, а раз это гномик, пусть будет Гриша!
– Глиса! – охотно отозвался маленький гном, хлопая глазками.
– Ну нет, Глис... тьфу ты, прости господи! Гр-ришей мы его называть не будем! – Евпраксия Никитична сердито поджала губки. – Мне это имя решительно не нравится.
– Ну тогда, может, Сашей? – вступила в разговор Варвара. – Мне всегда имя Александр нравилось, можно Шуриком звать или...
– Только не это! – прервала бывшая Александра. – Хочу, чтобы у моего сына имя было эксклюзивное и неизменяемое!
– Глиса? – предположил тоненький голосок.
– Вот, например... – проигнорировала его Евпраксия, закатив глаза и причмокнув. – Фейер-Верк! Вот как мы его назовем! И чтоб через дефис, так эксклюзивнее будет. Очень подходящее имя для гнома, я думаю. Красивое.
Варвара еле сдержала улыбку, вспомнив зрелищные «спецэффекты», с которыми был зачат маленький гном.
– Почему бы и нет? Фейер-Верк – оригинально звучит, по-моему, – сказала она убедительно.
– Глиса! – с отчаянием в третий раз выкрикнул новорожденный.
С сочувствием Варвара глянула на малыша, подумав: «Интересно, какое имя выкрикнула бы Нелида, когда нам выдавали ее свидетельство о рождении в загсе, если б она в недельном возрасте уже могла разговаривать?»
Если в семье возникли споры о том, как назвать младенца, то следует немного поколдовать. Колдовство простое, осилит любой волшебник, даже хоть начинающий. Сперва нужно написать на бумажках все имена, которые придут в голову, или выписать понравившиеся из словаря, бумажки свернуть и сложить в шапку. Затем присутствующим, всем, кроме одного, вытянуть по одной. Эти бумажки снова сложить в шапку, пусть тянет тот, кто еще не тянул. Имя, которое вытянет он, будет правильным. Ритуал этот магический и потому всегда действует безоговорочно.
Ося разложил на столе все что нужно: потрепанное издание словаря, карандаш, листок белой бумаги из альбома для рисования, ножницы и шапку, которую так не любил надевать во время прогулок. После долгих манипуляций с бумажками Варвара вытянула записку с заглавными буквами, заботливо выведенными детской рукой: «ГРИША!» Евпраксия Никитична, ни к чьему особому удивлению, вытянула бумажку, где было начеркано «фраер-век» тем же почерком, но с меньшей скрупулезностью и без восклицательных знаков.
– Твоя очередь, Осенька! – сказала Варвара, вернув в пустую шапку оба имени.
Ося зажмурился («чтоб всё по-честному!») и, опустив в шапку пухлую ручку, долго перебирал две свернутых бумажки. Наконец вытащил одну, развернул ее, открыл глаза и... раскрыл их еще шире, будто не верил тому, что там написано. Через секунду он в сердцах плюнул, бросил бумажку на пол, забрался с ногами в угол дивана и обиженно засопел.
– Фраер-век, – прочитала Варвара подобранную с полу записку. Евпраксия Никитична просияла.
Ритуал выбора имени для маленького гнома вновь всколыхнул ее чувства к Васе. Но ненадолго. В день зачатия сына их души и тела соединились экстатически. Ей казалось, что это ощущение будет вечным, но оно исчезло, растворилось во времени. Порой она размышляла даже: «Может, я это выдумала? Просто долго не занималась сексом, ну и впечатлилась». Не чувствуя отклика на свои чувства, она почти перестала его любить.
Конечно, Евпраксия Никитична была во многом благодарна Васе – он ведь вернул ее к жизни и дал новую внешность, причем такую, которая вызывала восторг у многих гномов. Но когда он отправился воевать с брутянами, она задумалась: «Ну что у меня за дурацкий вид? Мальчик Ося играет в меня как в куклу, а все, кому я могла бы понравиться как женщина, ну или, по крайней мере, те, кто уважал бы меня как Васину жену, – тоже в космосе и недостижимы. А я живи тут дура дурой».
И связь душ прервалась. Евпраксия Никитична чувствовала себя одинокой. Даже родив гномика, она думала не о нем. «Что меня ждет впереди? Жить в шкафу у Варвары? Быть Осиной игрушкой? А он к тому же скоро вырастет, игрушки ему будут не нужны. Я даже не могу пойти работать и сдать ребенка в ясли!»
Еще будучи беременной, она от скуки завела себе нового друга в интернете. Новый друг не пропагандировал идеи о Конце Света, не говорил о политике, а шутил по любому поводу и все время рассказывал ей, как она прекрасна. Фотографию Облака он не просил, настоящее имя узнать даже не пытался, лишь говорил, что она и так великолепна – как чистая душа.
Евпраксия Никитична не помышляла об измене, да и как может изменить телом женщина ростом двадцать пять сантиметров? Но она изменила душой.
В процессе невинной болтовни новый виртуальный друг узнал все ее логины и пароли и в один ужасный день всем этим завладел. Так как она в тот момент как раз о нем и думала, то немедленно превратилась в облако и перелетела к нему, оставив своего ребенка на попечение Варвары и Оси.
– Ничего, – сказал Ося, от души угощая малыша конфетами. – Мамы иногда улетают куда-то, но потом возвращаются. Будем ждать, не грусти, Фейерверк!
Гномик вытер слезки испачканными в шоколаде ручками, разведя на розовых щечках грязные узоры.
– Я Гр-р-риша! – ответил он негномьим басом.
