Текст книги "Берендеево царство"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– Вы так думаете? – с наигранным смирением сказал Никодим. – А я вас опрошу: можете вы мне доказать, допустим, что у вас болит голова? Нет. Сколько бы вы ни страдали от боли, как бы ни корчились, я скажу: нет, не верю. Так и вы, видя мою веру, скажете: «Он это нарочно. Это ему выгодно». А мне много выгоднее сбросить сан и начать читать лекции по атеизму.

Сергей махнул рукой:

– Все так говорят, но делают очень немногие. А пример этот, насчет головы, слабоват.

– М-да, – сокрушенно проговорил Никодим и повторил: – М-да… – Взгляд его умных глаз сделался еще печальнее. – Желаете получить икону сейчас? Если, конечно, у вас есть при себе соответствующая доверенность.

Сергей сказал, что для начала он хочет посмотреть икону и установить ее ценность художественную и историческую.

Выслушав его, Никодим открыл ту, другую дверь, за которой оказался замурованный в стену сейф. Там что-то затаенно блеснуло, и дверь захлопнулась с металлическим скрежетом.

– Вот, – сказал Никодим, – вот эта икона.

Он положил на скамью икону, завернутую в темно-малиновую бархатную скатерть. У Сергея задрожали руки, когда он разворачивал ее, путаясь в золотой бахроме. Подняв икону и не отрывая глаз от нее, он перешагнул через скамью и подошел к окну.

– Иди-ка посмотри, – позвал он охрипшим от волнения голосом.

Я тоже перешагнул через скамью. Руки у Сергея дрожали, не позволяя как следует рассмотреть икону. И он так впился в нее, что я и не пытался взять ее, мне оставалось только постараться придержать ее, чтобы она не так прыгала.

Вот это глаза! «Спаситель благословляющий». Если с такими глазами он благословляет на что-нибудь, то уж, конечно, только на борьбу, на месть. Ох, даже не по себе делается! Он видит все страдания мира, те, которые были, и те, что впереди, и презирает их. И своим презрением зовет к борьбе. Настоящее искусство никогда не может призывать к смирению. А это несомненно настоящее.

– Да! – вырвалось у меня. – Досталось ему…

– Заставляет призадуматься, а? – спросил Никодим.

– Задуматься? О чем?

– Ну хотя бы о божественности духа живописца.

– При чем тут божественность? Вы вон из пьяного галантерейщика бога сделали и молитесь ему.

Наконец Сергей оторвал от иконы хмельные от восторга глаза.

– Икону я забираю. Вот мои документы…

Из собора мы вышли в торжественном молчании. Сергей нес свой портфель, прижимая его к груди обеими руками. В портфеле была икона.

– Поп-то из обновленцев? – спросил я.

– Обновленец? – Сергей перенес портфель под мышку. – Нет, просто приспособленец. В социализм влезть хочет, а как – не знает, вот и крутится. Такие – самые опасные: целоваться готов с самим чертом, а потом в два счета предаст. Ты пока про икону молчи, чтобы лишнего шуму не было. Пусть они молятся своему галантерейщику.

7

Исчезла Тоня. Утром, как жеманно сообщила тетя, она ушла из дома в неизвестном направлении. Это все, что мне известно. Проводив Сергея до гостиницы, я торопливо пробормотал: «Мне надо тут в одно место». Он ответил так же торопливо: «Да, да, конечно… Вечером приходи обязательно. Буду ждать…» И убежал со своей находкой, счастливый и рассеянный, как любовник на первое свидание.

Вспомнив, что с самого утра ничего не ел, я направился в столовую, но мне навстречу из гостиницы вылетела Зинка.

– О! Потап тебя ищет!

– Не знаешь, зачем?

– Завтра перебрасываемся в совхоз. Бегу кое-чего купить. Там, в степи, говорят, жуть, как на ладони, пусто. – И вдруг она притихла. – Да, слушай, тут тебя одна девчонка спрашивала.

– Тоня?

– Вот уж не знаю, – с легким презрением ответила Зинка, – тоненькая вся и с косами.

– Куда она пошла?

– Мне это ни к чему. – Зинка повернулась и, очевидно, пожалев меня, прикинула на ходу: – Сказала, в райкоме дожидаться будет.

Время обеда давно прошло, на кухне мне выдали только тарелку пшенной каши и холодную котлету. Знакомая буфетчица принесла кружку пива, и пока я все это поглощал, она подсела к столу и начала расспрашивать про совхоз, какая там намечается жизнь.

Я не сомневаюсь, что жизнь там будет «здорово интересная».

– Вот и товарищ Шорох говорит: жизнь кипит, как в котле. Это он меня уговаривает, чтобы, значит, я центральную столовую приняла. Заведующей меня. Вот я вся и трепещу: как быть. – Она положила розовую ладонь на одою добротную грудь: – У меня у самой тут вот, как в котле…

– Сейчас везде, как в котле, – проговорил я и, положив остаток котлеты на хлеб, кинулся искать Тоню.

В райкоме мне сказали, что Тоня долго разговаривала с Галаховым, просила у него направление на курсы и убежала. Куда? Наверное, к трактористам.

Снова я бегу по горячему Тониному следу. На одной из окраинных улиц путь преградило стадо, которое гнали домой, и тут только я догадался взглянуть на часы. Господи! Уже семь. Упоминание господа в данном случае было вполне справедливо – опоздал я как раз из-за него.

В лабазе, конечно, пусто, какие же в это время занятия? На площади рокотали и завывали моторами тракторы… Что-то их там: сегодня очень много. Да и поздно. В это время ребята обычно ужинают. На завтра назначен выезд, и теперь я, может быть, долго не увижу Тоню, если она вообще захочет со мной встречаться. Да нет, она, конечно, не подумает, что я трепач, обманул ее и теперь скрываюсь неизвестно где. Не такая она. Но ведь я не сдержал своего слова, заставил ее волноваться и за весь день не нашел ни минуты, чтобы повидать ее. И, самое худшее, я не поговорил о ней с Деминым, а она побежала к нему. Ох, что-то будет?

И хотя она не такая, чтобы так сразу плохо подумать обо мне, но что я сделал такого, чтобы обо мне хорошо думали?

Угнетенный тяжелыми мыслями, я вышел на пыльную площадь. Великолепная картина открылась передо мною. С полсотни горячих сильных машин развернутым строем неслись прямо на меня, победно грохоча и сверкая траками гусениц. Мне так и показалось – неслись, катились кипящей лавой, хотя я отлично видел, что никуда они не катились, а просто стояли выстроенные на площади. Но в облике каждой машины и во всем стальном строю мне виделось тяжелое, всесокрушающее победное движение.

Острый холодок восторга перехватил дыхание, и, испытывая почти детский страх, что я куда-то опаздываю, что меня могут не взять туда, где совершается самое главное, самое необходимое, без чего совершенно невозможна вся моя дальнейшая жизнь, я почти побежал через площадь к машинам.

В то же время я понимал, что рассчитывать мне не на что. Хотя я и прошел весь курс обучения одним из первых и по практической езде у меня отличные оценки, машину мне все равно не дадут. Я ведь не тракторист, я – газетчик, о чем впервые с горячим отчаянием пожалел в эти минуты. А Тоня? Что испытала бы она сейчас здесь, на площади? Но эта мысль мелькнула и пропала. Что значат наши личные переживания по сравнению с такими огромными, великолепными событиями! Все утрясется, все будет отлично. Не может не быть. Мы – как стальные машины в едином строю!

Около каждого трактора деловито суетились люди в одинаковых темно-синих комбинезонах. Я сразу их и не узнал. Откуда взялись эти незнакомые трактористы? Вот один из них замахал рукой. Да это Митька Карагай. А там Гриша. И Ольга, тоже в комбинезоне. Если бы не косынка и эти яркие губы и карие блестящие глаза, никогда бы не сказал, что это девчонка.

Митька хлопнул себя по груди и по коленям: цыганские его глаза горели удальством.

– Вот! Комбинезон! О! Сегодня выдали, рабочий класс. Сам директор на митинге сказал: «Теперь вы – рабочий класс!»

Как же я прозевал такие события?

– Нас сегодня по экономиям распределили, кому куда. Наша группа все на шестую, – продолжал Митька.

– Ладно, – оборвал я его, – Демина не видел?

– Да вон он.

Демин быстро шел вдоль рокочущего строя, прислушиваясь к работе моторов, и что-то говорил, каждый раз резко взмахивая при этом рукой.

Подошел к Митькиному трактору, послушал.

– Глуши! – и махнул рукой сверху вниз.

Он прошел мимо, не заметив меня, а потом вдруг обернулся, резко махнул мне рукой, но не так как всем, а как будто приказал: «Заводи!» Все во мне встрепенулось, и усиленно застучало сердце, будто и в самом деле там у меня заработал мотор, и как будто я резко выжал сцепление и прямо с крутого поворота двинулся за Деминым.

Мы дошли до конца строя, и, когда замолк последний трактор, Демин спросил:

– Где тебя носит? Завтра утром уходит первая колонна на шестую экономию, послезавтра – на вторую и на центральную усадьбу. Поведешь машину с прицепом: все ваше хозяйство – типография и прочее. Ваш редактор все знает, а ты проследи, чтобы все было уложено как надо. Дорогу знаешь? Пойдешь головным. Да получи комбинезон у Грачевского.

– Есть! – выкрикнул я с такой готовностью, что Демин глянул на меня не так сурово, как обычно, и, кажется, даже улыбнулся. Но он тут же проворчал:

– Механиком тебе быть, а не газетчиком.

– Одно другому не мешает.

– Да? – проворчал он. – Не думаю.

Все еще не понимая, как это получилось, что я не знал о перегоне тракторов, я спросил:

– Когда же решили? Утром я был у Ладыгина, и ничего не было известно.

– Приказ получен после обеда: немедленно выступать. И правильно. Сколько можно в городе околачиваться? Некоторые от скуки даже с курсов бегать начали. От скуки все – и страх, и неуверенность, и всякая ерунда. А на работе, в степи, не заскучаешь. Там главная наука только и начинается. Теорию по книжке каждый выучит, не сходя со стула. А какой в ней толк? Ты как об этом думаешь, а?

Это был первый случай, когда Демин обратился ко мне с вопросом, не имеющим прямого отношения к машинам, и мне даже показалось, будто он чем-то смущен. Это Демин-то!

– Конечно, – поспешно ответил я, смущаясь, в свою очередь, оттого, что согласился с явной неправдой. Но я был так благодарен за первое ответственное поручение, что даже не сразу догадался, какую моральную взятку я дал ему. Но он ее не принял:

– Ну и соврал. Ты-то теорию моментом освоил, после чего тебе практика сама далась. Эх ты! Новый набор объявим, тебя теорию преподавать позову. Пойдешь?

Новый набор! Вот это самое главное, что мне сейчас надо.

– А когда это будет?

– Сев закончим и объявим.

Ясно. В общем, не раньше зимы. Что я скажу Тоне? Да скорей всего ничего уж мне не придется ей говорить, все узнала сама без моей помощи. Демин давно уже ушел, а я все стоял и с отвращением пережевывал свои невеселые мысли, как остывшую кашу.

Ольга отвлекла меня от этого увлекательного занятия. Размахивая косынкой, она приближалась ко мне сияющая и смущенная, оттого что впервые надела комбинезон, который явно не был рассчитан на девичью фигуру. «Видишь, какой: в ширину он как раз, а брюки и рукава пришлось подвернуть вон насколько».

Мы пошли вместе, и по дороге она начала рассказывать о всяких текущих делах, о которых я и сам все знал.

– Да, еще сегодня был случай: устроил нам Демин последний экзамен, спрашивал, что будем делать, если в пути заглохнет мотор. Задавал всякие вопросы. Ну, ребята в общем знают, хотя и путаются… Ну вот. Вдруг открывается дверь и входит девчонка, городская такая, тоненькая…

– Тоня?

– Да. Тебе уже рассказали?

– Никто мне не рассказывал. Ну и что она? Что?

Мое волнение насторожило Ольгу.

– Ты ее знаешь?

– Да вот понимаешь…

Я как мог объяснил, что мне райком поручил устроить эту девушку на тракторные курсы, что она очень хорошая девушка, знающая, горит желанием. А я вот замотался и забыл. Ну, как там у нее? Демин что? До чего они договорились?

Видно было, что Ольга не очень-то поверила моему объяснению.

– Ну, видно, так и есть, – нерешительно согласилась она. – Слушай дальше. Приходит эта самая порученная тебе Тоня и спрашивает: «Кто здесь будет начальник курсов?» А Демин отвечает: «Это буду я». А она разговаривает так свысока, как будто она самая тут главная. Я сразу поняла: строгенькая девушка, бойкенькая. Верно?

Я не перебивал, не переспрашивал, зная, что если хочешь узнать все, то не надо мешать рассказчику встречными вопросами. Не надо его торопить, тем более что результат был для меня в общем ясен: курсы открываются только зимой. Меня интересовало, как сама Тоня отнеслась к этому.

Слушая Ольгу, я очень хорошо представил себе, как была взволнована и оттого высокомерна Тоня, когда протянула направление и сказала: «Вот вам», как сурово глянул на нее Демин: «Опоздала. Сегодня у нас последнее занятие». «Хорошо, – потребовала Тоня, – спросите меня». И она заставила Демина задать ей вопрос. Ответила блестяще. Подняв брови, он задал посложнее. Улыбнувшись, она небрежно ответила, давая понять, что все это она прекрасно знает. Трактористы, которые вначале не поскупились на различные, не очень тонкие замечания, примолкли. Отвечая на третий вопрос, Тоня подошла к полуразобранному мотору и объяснила все так обстоятельно, что непоколебимый Демин пошатнулся. «Вот, – сказал он, обращаясь к притихшим ребятам, – чего может добиться человек, когда его душа вот здесь». При этом он с чувством шлепнул по крышке моторного блока.

А дальше, по словам Ольги, все получилось очень плохо, и в этом виновата сама Тоня, ее нетерпеливый характер.

Похлопав по крышке, Демин сказал, и как бы даже с удовлетворением: «Только дело это не для вас, мамзель…» Ту-то она и взвилась: «Я вам не мамзель! Я комсомолка! Как вы смеете!..» И пошла газовать на третьей скорости. Демин слушал без досады, а будто ему такой разговор по душе. А потом еще подошел к ней, взял за плечи: «Разговор мы с тобой потом продолжим, а сейчас мне некогда, иди-ка остынь, а то еще подшипники расплавишь». И, повернув ее, слегка подтолкнул к двери.

Сгоряча я подумал, что Тоня совершенно права и что мне надо сейчас же разыскать Демина и… А что, собственно, я ему скажу? Ладно, придумаю что-нибудь. Но, ничего не придумав, я неожиданно налетел на Демина в столовой. Он сам меня окликнул, когда я с тарелкой в одной руке и со стаканом желтоватого кофе в другой оглядывался, выискивая место. Он сидел в одиночестве за маленьким столиком и мочил свои седеющие усы в кружке с пивом.

– Девица тут одна из райкома приходила.

– Да, – растерялся я, – хорошая девушка.

– Этого я не знаю. Востра чересчур. Такая еще себя покажет. Теорию выучила вроде тебя.

Торопясь проглотить картофельное пюре, чтобы ответить, я упустил время. Демин продолжал:

– Сегодня у нас что? Среда. Скажи ей, пусть придет в субботу. Я утром приеду. Обязательно чтобы пришла. Скажи.

На все мои вопросы он неторопливо и с досадой отвечал: «Подумаю, ничего еще не решил». Больше ничего добиться от него не удалось. А после ужина я сразу же отправился к Тоне, тоскливо предчувствуя, что этот безумный день должен иметь достойное завершение.

8

И предчувствие меня не обмануло, в этом я убедился, как только открыл калитку во двор.

На дорожке стояла тетя в желтом ситцевом платье, удивленно разглядывая куст крыжовника. Увидав меня, она уронила лейку.

– О господи! – испуганно воскликнула она, и ее пушистые бровки подскочили к самым волосам и надолго там застряли.

– Можно увидеть Тоню?

– Да, да, конечно! – Раскатившись звонкой трелью смеха, она с преувеличенным недоумением сообщила: – Только, представьте себе, ее нет дома.

– Она приходила?

– Ну как же! А потом снова ушла.

– И конечно, она не сказала, куда?

– Вот вы и угадали: не знаю. – Она вздернула пухлые плечики и снова залилась своим заливистым смехом.

Из-под крыльца вылез Прошка. Он потянулся, припадая толстым брюхом к земле, сладко зевнул розовой пастью и поднял на меня свои сонные глаза. Он как бы хотел сообщить всем своим видом: «А я, знаешь ли, здорово тут всхрапнул».

На веранде появился сам Вишняков. Увидав меня, он пригладил растрепанную бородку и тоже сказал:

– А, это вы? А я вздремнул, знаете ли…

Теперь все семейство в сборе, не хватало одной только Тони, и это меня настораживало, тем более что уже совсем стемнело.

– Вы передали мою записку?

– Да-а? – вопросительно протянула тетя, оглянувшись на Вишнякова.

– Да-а, – с таким солидным убеждением, как будто высказывал свое мнение на авторитетном заседании, подтвердил отец. – Не желаете ли? Для утоления, так сказать, духовной жажды.

На столе стоял кувшин с квасом. Вишняков налил два стакана. Я поднялся на веранду, в горле у меня пересохло от волнения, а квас был прохладный и вкусный.

– Послание ваше она получила, и вот результат. – Он указал в угол веранды.

Там белели клочки мелко изорванной бумаги. Так. Ничего другого я и не должен был ждать. Теперь я, по крайней мере, убедился, что записка получена и прочитана Тоней. И никем другим.

Вишняков подвинул мне стул, а сам, расхаживая по веранде, начал выдаивать из бородки утешительные истины:

– Вас это не должно огорчать. Девицы, особенно нынешние, весьма самостоятельны и потому невоздержанны. В мое время про таких говорили «эмансипэ». Но те перед моей Антониной были ангелы. Все меняется: и люди, и понятия. Встретил я сегодня одного знакомого, некто Волноватов. Идет из нарсуда. Судили, говорит, дочку одного заметного в нашем городе руководителя, имя его не выло помянуто по политическим соображениям.

Я оттолкнул Прошку, который привычно пристроился к моим пяткам, и прервал Вишнякова:

– Насчет председателя райсовета вы в прошлый раз… – Я хотел сказать «натрепались», но вспомнил, что он все-таки Тонин отец, и смягчил формулировку: – неправду сказали. Мебель обивали не у него дома, а в служебном кабинете. Это разница. Зачем вам это?

– Мне? Боже упаси!..

– Треп этот вам зачем?

Он сморщил нос и, не смягчая формулировки, спокойно сказал:

– Это, значит, Порфишка натрепался. Обойщик. Уж он такой всегда…

– Я думаю, что «некто Волноватов» тоже натрепался.

– Возможно, – согласился Вишняков. – Нравы нынче, надо вам заметить…

Раньше я не замечал, как густо из него прет обыкновенная обывательская брехня, которую даже злопыхательством не назовешь, так она была откровенно глупа и божественно наивна. Присутствие Тони занимало все мое внимание, оно как бы отгораживало меня от всего этого, служило барьером. Кроме того, влюбленность делает человека снисходительным. Только сейчас я по-настоящему понял, как тягостно жить в этом доме и каждый день встречаться с людьми, отвыкшими от людских поступков.

– Это ваши нравы, – сказал я, – дореволюционные, обывательские.

– Возможно. – Вишняков все еще странствовал из угла в угол. – Очень возможно. Если правильно оценить слово «обыватель» и учесть, что именно из смиренных обывателей состоит все население наших городов и городишек…

Я поднялся.

– Где Тоня?

Он остановился в дальнем углу и, покачиваясь с пяток на носки, засунул руки в карманы.

– Ушла. – Вишняков для убедительности поднял плечи. – Уехала. Откуда я знаю? Лично мне вы нравитесь, но у нее, очевидно, другое мнение. Быть может, она не хочет с вами встречаться?

– Она сама вам это сказала?

– Нет. Она просто уехала, не пожелав даже попрощаться с вами. По-моему, это отставка, дорогой товарищ… Полная отставка, без надежды на встречу.

Подойдя к Вишнякову вплотную, я спросил задыхаясь:

– Отставка? Это ваша работа!.. – И, сам не сознавая, что делаю, схватил его за плечи.

И сразу же почувствовал, как эти, довольно жирные плечи, начали обмякать и как бы таять под моими пальцами. Никогда не думал, чтобы человек так сразу мог уничтожаться, исчезать. Я поспешно отдернул руки. За моей спиной протяжно завыла тетя. Вишняков, похудевший, с неестественным пепельным лицом, стоял, втиснутый в самый угол. Но как только я отпустил его и отступил назад, он снова начал принимать свой прежний облик: и обширные габариты, и естественную окраску, для чего ему пришлось выдвинуться из тесного угла.

Он очень скоро начал приходить в себя, надуваясь, как резиновый шарик, и вот уже он изысканным своим манером поднес пальцы к бородке, чтобы высказать какую-то легко усвояемую организмом мысль, но я не стал этого ждать и сбежал с крыльца.

Навстречу неторопливо тащился Прошка. Он повернул ко мне свою уродливую морду и пошевелил хвостом. Во всем этом было явное сочувствие: «Наплюй ты на нее. Я вот, видишь, залезу сейчас в свою конуру и чудесно просплю до утра. Хочешь со мной?»

Я бросился к калитке и распахнул ее. Тетя выбежала на крыльцо, крича вдогонку:

– И не надо этого ничего, не надо ей эти ваши тракторы? Не надо, не надо… И вас не надо… И не любит она вас!..

Так закончился этот безумный день.

9

Закончился безумный день, и пошел вечер, тоже наполненный разного рода событиями и встречами.

Подавленный Тониной изменой, я все еще не мог сообразить, что события сильнее воли одного человека и поэтому совсем неважно, кто из нас больше виноват в том, что произошло.

Сидя на подоконнике в своем номере, я постепенно склонялся к мысли, что виноват один только я, не разглядев как следует, кто же она такая, эта красивая девушка. Купеческая внучка? А тракторные курсы – не такая ли это авантюра, как и похождения ее глупой и непоседливой тетки? Ох, черт! Тут, кажется, я перехватил? Она комсомолка, советская девушка и ни на что такое не способна.

Я походил по комнате, выпил из графина тепловатой воды и снова подошел к окну, из которого уже начало тянуть ночной прохладой.

Вместе с ночной прохладой тянуло еще разными ночными запахами и звуками, свидетельствующими о том, что жизнь идет, несмотря на всякие сердечные катастрофы и идейные разногласия. В «Венеции» шумели прожигатели жизни, жалуясь на бюрократизм и нечуткость судьбы. Там, где подают только жидкое, мутное пиво, посетители редко бывают жизнерадостны. Не балует их судьба. Может быть, и мне пора присоединиться к ним?

Там, в «Венеции», распахнуты окна, и до меня доносятся разные кислые запахи, которые издают прожигатели жизни, сгрудившиеся в тесном помещении, и звуки хмельного галдежа, которые по временам заглушаются могучими аккордами баяна. Как видно, музыкант устроился ближе к окну, потому что мне слышны даже вздохи и хрипловатое посапывание растягиваемых мехов. Играет он хорошо, но иногда он еще и поет страстным телячьим баритоном. А это уже очень плохо. Но поет он с чувством, особенно един романс, который пользуется бурным успехом. Называется «Любовь разбойника».

 
С своей верной ватагой поеду
и разграблю хоть сто городов,
и с добычей к тебе я вернуся —
все отдам я тебе за любовь.
 

Последний куплет романса об этой разбойничьей любви почему-то очень воодушевлял «венецианцев», и они подтягивали баянисту с пьяным энтузиазмом:

 
Если ж в душу сомненье вкрадется,
что красавица мне не верна,
 

А дальше уже все неистово орали:

 
наказанью весь мир ужаснется,
содрогнется и сам сатана!..
 

Последняя строчка тонула в общем реве, наверное, потому, что для перебравших прожигателей красавицей была все та же злодейка-судьба, коварная изменница.

– Красавица мне не верна, – теряя чувство юмора, с грустью проговорил я, высовывая горячую голову из окна.

Внизу у стены в недвусмысленных позах стояли два «венецианца», один, упершись лбом в стену, задушевно завывал:

 
Содр-р-рогнется и сам сатана!
 

– Идиот! – сказал я про себя и захлопнул окно. – Идиот и барахольщик. Раскис, как огурец, как валяный сапог в слякоть.

Но и самокритический припадок не принес облегчения. Старая истина: когда человек несчастен, то окружающие для его же утешения стараются доказать ему, что он к тому же еще и дурак. А если нет окружающих, то он сам себя утешает тем же испытанным способом.

Мне показалось, что спасительное чувство юмора возвращается ко мне и теперь я могу пойти к Сережке Сысоеву, который, наверное, уже заждался.

10

Он меня ждал, но не очень, потому что у него сидел еще один бородач, молодой, щегольски одетый. На нем был модный темно-синий костюм и сверкающие желтые ботинки. Длинные волосы придавали ему что-то артистическое, небрежно-вдохновенное, и вообще он был похож на молодого Штрауса. Живописный человек.

Сергей в своей пестрой косоворотке-распашонке и помятых брюках перед ним просто заморыш.

– Вы знакомы? – спросил он.

Я все пытался сообразить, где же мне приходилось встречать этого щеголеватого человека, но он сам напомнил:

– Ну как же, встречались, и не позже как сегодня днем.

Да это отец Николай! Волосатик! Переоделся, так и на человека стал похож.

– Знакомы, – сказал я, недоумевая, что ему тут понадобилось у Сергея и почему они оба так весело настроены: сидят и над чем-то смеются, как добрые друзья.

– Садись, – сказал Сергей, – послушай, какие он тут истории выпуливает! Бог-то, оказывается, есть. Хочешь выпить?

На столе стояла бутылка, почти пустая, и на тарелке крупно нарезанные свежие огурцы и целые помидоры. Не в этом ли причина их безмятежного веселья? Жизнь сама по себе не очень-то… «Для веселия планета наша мало оборудована». Но я ошибся, думая, что вино может изменить настроение, в то время как оно только углубляет радость или горе, уже овладевшее тобой.

Я выпил, тоска моя углубилась, и от меня ускользнуло начало того, что рассказывал Волосатик. Голос его звучал, как гитарные аккорды, но рассказывал он, должно быть, что-то очень веселое, потому что Сережка смеялся и мотал лохматой головой. Так что я тоже начал прислушиваться.

– Вот вам еще плод мелких поповских раздумий. Но сначала пример: в существовании бога я не сомневаюсь, так же, как и вы. Его попросту нет. То есть такого нет, всеобщего. Каждый творит его по образу своему и подобию. Вот молятся наши прихожане, – я их всех давно знаю, – а я смотрю и думаю: положительный мужик Харитон, у него маслобойка своя, крестится солидно, неторопливо, просит господа, чтобы помог именно ему, Харитону, впутывает его во все свои дела. А спекулянтка, которую все называют Лушка-полушка, истерично требует у бога, чтобы он помог ей всех обмануть – и покупателей, и милицию, и базарное начальство. Староста нашего храма Степашка Таскаев тоже свои просьбы излагает, стоя за конторкой. И у каждого, учтите, свой бог. Бог един, но во множестве лиц. Есть серьезный маслобойщик-бог – Харитон. Есть проныра-бог – Лушка-полушка. Ну и бог – Степашка.

– Нет, ты послушай, – смеясь, проговорил Сергей, – бог Степашка. Здорово придумано.

– Этого придумывать не надо. – Поп музыкально посмеялся. – А подумать есть о чем. Многоликий бог собственников. И, если надо, они за этого бога на все пойдут, примеров тому много.

Я слушал и не мог понять, почему они смеются. Или меня все еще терзала оголтелая грусть? «Мой бог – Тоня», – подумал я и рассердился. До чего человек может свихнуться, поддавшись любовной тоске.

– А вы над чем смеетесь? – спросил я Волосатика.

– Ну, вообще… – Он красиво повел рукой, но мне показалось, что его большие румяные губы настороженно сжались.

– Попробовали бы вы посмеяться над моей верой, – пригрозил я.

Сергей совсем неожиданно сказал, хлопнув себя по колену:

– Правильно! Хорошо сказано.

Волосатик вздрогнул, как будто это его ударило.

– Но вы-то над моей верой допускаете насмешки, – сказал он. – Читал я вашу пьеску под названием «Обновил».

Теперь уж и мне стало смешно:

– Бросьте. Нет у вас никакой веры. Ни во что вы не верите. А в моей пьесе я смеялся не над верой, а над суеверием, Волосатик.

Услыхав свое школьное прозвище, он как-то так по-хорошему улыбнулся, что я подумал: каким бы он был простым, свойским парнем, если бы не свихнулся.

Улыбнувшись, он спросил:

– Вам моя история известна?

– Отчасти. Знаю только, что вы, окончив советскую школу, поступили в духовную семинарию. Это удивительно и трудно понять.

– А между прочим, все чрезвычайно просто. Вот я Сергею Прокопычу рассказывал.

Сергей Прокопыч – это Сережка, а я и не знал. Он сидел на кровати, поджав ноги, и явно наслаждался нашей схваткой, но сам не вмешивался. Он кивнул головой:

– Ага, рассказывал. И еще ему расскажите.

Волосатик, склонив свои великолепные кудри в знак полной покорности, смиренно сообщил:

– Я, так сказать, не поладил с нашей эпохой…

– Вот это да! – Меня искренне восхитило такое наивное и напыщенное признание. – Ну и что же?

– Да ничего. Эпоха не заметила этого. Ей, собственно говоря, наплевать. Ну и мне тоже. Мой отец, живописец вывесок, и сейчас продолжает заниматься своим делом. Поэтому запах скипидара и олифы, который я начал вдыхать со дня своего рождения, для меня так же родственен, как для всех остальных людей воздух. Поэтому, если вы заметили, я и в храме так принюхивался к вам, Сергей Прокопыч, почуяв некоторую родственность. Извините.

– Ты слушай его, слушай, – ликовал Сережка, – он меня по запаху нашел! А?

– А про отца я вот для чего упомянул: меня из-за него в институт не приняли. Кустарь, то есть гражданин самой последней категории. Я и учился и вселял надежды, но меня не приняли. А детей рабочих и крестьян, хоть некоторые из них учились тупо и никаких надежд никому не вселяли, их приняли. Разве это не обида?

Все ясно: обывателю наступили на мозоль. Историческую необходимость человек принял, как личную обиду.

– И тогда вы решили насолить эпохе? – спросил я.

Но Волосатик уже привык к насмешкам, или он мыслил о себе более возвышенно.

– Нет. Я решил просто уйти от нее и тем утвердить мое собственное «я».

– Ого! А если бы сейчас шла еще гражданская война, то вы утверждали бы свое «я» в качестве белогвардейца?

Не отвечая на мой вопрос, Волосатик продолжал:

– Есть люди, которые видят себя только в слиянии с массами и малейшее проявление индивидуальности почитают за смертный грех. За измену. Это обыватели, безличные человечки. Они думают укрыться в толпе таких же, как они, безличных, чтобы не отвечать за свои поступки, которых у них почти что и нет. Это очень удобно – жить в массах. Ни о чем не надо думать. И только ждать команды.

Сергей спустил ноги на пол и заинтересованно спросил:

– Куда-то вас заносит? Вы против эпохи или против обывателей? Что-то я не пойму.

– Я против подавления в человеке человеческого.

– И все оттого, что вас не приняли в институт?

– Это случай. Частность.

– Похищение иконы тоже частность? – Это спросил я, чтобы не дать Волосатику увести разговор в туманную область его мелочной философии.

– Глупый фарс, – отмахнулся он, – я в нем не участвовал.

Совсем заврался. Пришлось ему напомнить о нашей первой встрече в райкоме комсомола, когда он выступал в качестве представителя церковного совета.

– Меня впутали в это дело. Староста и прежний настоятель собора.

– А для чего? Вы догадались?

– Это допрос?

– Нет. Мне просто хочется выяснить, что получается, если человек не поладит с эпохой.

– Да, – сказал Сергей, – получается коряво. По-моему, он становится обломком.

Волосатик начал что-то объяснять, но окончательно запутался и потерял под ногами опору, если только личную обиду можно считать опорой. А ничего больше у него не было. Он, как говорится, полетел с катушек и, чувствуя это, продолжал драться, но бестолково, как мальчишка, которому уже разбили нос.