Текст книги "Берендеево царство"

Автор книги: Лев Правдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Отмахивалась, а сама знала, что самое главное беспокойство придется на ее материнскую долю. То, что она – мачеха, уже давно забылось, даже и люди не напоминают.

Ждала этого беспокойства и думала, будет это так: придет дочка вечером, а может быть ночью, и все расскажет, посоветуется, тогда они сядут вдвоем в тишине, в холодке и, как всегда, не спеша поговорят, со всех сторон обсудят свое семейное дело.

А случилось, что все пришлось обсуждать на ходу. Время идет, а дело не терпит – надо говорить.

– А что же ему тебя не любить? Не слепой. Таких девок на свете не много.

– Ох, что ты, маманя…

Но мачеха не дала ей говорить. Отмахнулась платком и сама заговорила:

– А ты слушай, что тебе мать скажет. И ты не для одной для меня такая. Старик Зимин не вскидывался бы, если бы ты для них не была опасная. Да он дурак будет, если поперек Ивановой дороги станет. Господи, прости…

Она обернулась к румяному веселому восходу и наскоро перекрестилась несколько раз. Казалось, что кто-то невидимый стоит над душой, требует от нее утренней обязательной молитвы, и она в сердцах, оттого что ее отрывают от важного дела и что ей недосуг, кинула эти несколько крестов, как долг, который надо вернуть в положенное время. Сделав это, она крикнула в сторону стайки: «Иду, матушка, иду», – и начала неторопливо собирать все, что надо для утренней дойки.

– Приходила вчера Зиминчиха, как раз в обеденное время. Я уж сразу поняла, что дело у них не простое, если сама не побрезговала, приплыла. И сразу мне в сердце кинулось, что выйдет про тебя разговор. А она сидит и языком своим всяки кружева плетет, про то, про это. А потом уж и высказалась, зачем пришла. «Доченька, говорит, твоя как заневестилась, тьфу-тьфу, не сглазить бы». Ну ведь со мной-то говорить не заскучаешь, у меня что поспело, то и на столе, в печи не застоится. Я и засмеялась: «А ты уж не сватать ли?» А она: «Высоко берешь! Уж не было ли у вас такого разговору?» А я: «Я на свою дочку не доносчица, ты у Ивана спроси». «Не очень-то у него наспрашиваешься. От людей скорее узнаешь, чем от нашего Ивана». Это она мне призналась. «Ну, говорю, совсем твое дело плохое, если ты по всему селу полетела мух ловить».

С непонятной для мачехи злобой Ольга проговорила:

– Ну и правильно!..

– А может, не надо мне было так с ней. – Мачеха даже подойник поставила на крыльцо: так вдруг задумалась. – Ведь всякое может быть, Олечка.

– Правильно, – повторила Ольга и даже вздрогнула, как от внезапной боли, – не ровня они нам!

Мачеха рассмеялась, подхватила ведро и, на ходу оборачиваясь и размахивая рукой, весело заговорила:

– Да ты моя красавица, да заботница, да какие у тебя руки всемогущие, да они еще походят вокруг тебя, в ковровых санях приедут. Ох ты, моя Олечка! Да иду, иду, не стони!

И уже глядя на стайку, где мачеха разговаривала с коровой, Ольга негромко, больше для себя, проговорила:

– Мне даже и любить-то его – против всего пойти…

8

Так она сказала, думая только об Ивановых родителях. Она была уверена, что уж они-то никогда не согласятся принять ее в свою семью – батрачку, бесприданницу, да еще такую непокорную. А если и примут, то ладу в семье не будет, потому что она никогда не покорится своенравной их воле.

Теперь все будет зависеть от Ивана: ему-то тоже придется пойти против родителей. Он у них один, вот в чем все и дело-то. Легко его не отпустят.

Она рассуждала, сама недоумевая, что так много и так определенно думает о своей жизни с Иваном, когда все еще совсем неопределенно. Ведь он-то даже и слова не сказал о своей любви и о своих намерениях. Ни ей и никому. Но все уже сами как-то догадались. Теперь от разговоров нет прохода, и все говорят громко, как на сходке, будто мирское дело обсуждают.

А дело-то простое: Ольга любит Ивана, в этом она призналась сама перед собой и знала, что он тоже любит ее, а раз так, то пусть люди говорят что хотят.

Гришу Яблочкина она увидела еще издали: он сидел на высоком сельсоветском крыльце и перематывал веревочные оборки, потуже прилаживая на ногах сыромятные поршни. Другой обувки на нем никогда не видывали. Поршни да лапти. Валенки у них на всю семью одни, да и те не раз подшитые. Эти валенки Грише выдали на уездном съезде комсомола в позапрошлом году. С тех пор и носят их всей семьей.

Увидев Ольгу, он поднялся:

– Что так поздно? Заявление принесла?

– Как его писать-то, этого я не знаю. Ты научи.

В пустой избе, где помещался сельсовет, Ольга написала заявление. Положив его перед собой на столе, Гриша долго разглаживал большими обветренными ладонями, так долго, что Ольга сразу поняла, какой у них сейчас выйдет разговор. И не ошиблась.

– Болтают тут про тебя… – начал Гриша мстительным голосом.

Но Ольга так же злобно перебила его:

– Уже слыхала.

– Нельзя этого, Ольга, – решительно заявил Гриша.

– Сама знаю, – с прежней злобой ответила она, – все я знаю, Гриша. Одного я только не придумаю, что мне теперь делать?

– Да ты что? В самом деле? – Он даже вскочил со своего места и наконец-то посмотрел на нее. Посмотрел и умолк.

Ольга стояла перед ним, сильная, решительная, прочно стояла, чуть расставив босые загорелые ноги и крепко прижав к груди ладони. Лицо ее горело. Она сейчас показалась ему очень красивой. И в то же время ненавистной. Именно своей красотой она привлекла кулацкого сына, и значит, именно в ней, в этой преступной красоте, заключается все зло. А с красотой как бороться?

Прикрывая возмущением свою растерянность, он выкрикнул:

– Да ты что? Ты в самом деле?

Губы ее растерянно дрогнули.

– Ага! – жарко выдохнула она, жарко и решительно.

Он покачнулся, как от толчка, и услыхал ее смех.

– Выбирай! – Он шлепнул по ее заявлению. – С нами тебе идти или с ним?

Широко размахнувшись, Гриша показал на окно, где разгоралось веселое летнее утро. Она посмотрела, куда он показывал, и вздохнула:

– А если в комсомоле, то уж и любить нельзя?

– Смотря кого.

– Хоть кого. Он от отца уйдет.

– Кто? Ванька? Как же! Дожидайся!..

– Захочу – уйдет.

Стоит перед ним, босая, красивая, и так смотрит, будто знает что-то такое, чего ему знать не дано. Стоит, смотрит в окно и о чем-то думает.

– Любовь! – по-прежнему мстительно заговорил Гриша и потряс кулаком, будто пригрозил этому неуместному в данное время слову. – А классовое самосознание в тебе есть? Ты забыла, кто ты и кто он? «Захочу – уйдет». Из дому своего кулацкого уйдет, а сам от себя, от своего нутра ему не оторваться. Будешь с ним жить, как овечка с волком.

Он на минуту примолк, смешался: вряд ли Ольга походила на овечку и особенно сейчас. Но, увидев, что она не заметила его оплошки, он продолжал с прежней горячностью:

– Перед тобой весь мир открытый, а ты в какую петлю голову суешь. Я тебе доверчиво заявляю: скоро всему кулацкому племени конец сделаем. Согласно историческим решениям пятнадцатого съезда нашей партии.

– А мне-то что? – возмущенно воскликнула Ольга. – Что вы все на меня?

– Вот с какой стороны к тебе враг подбирается…

– Врат! Все у тебя враги да кулаки.

– Подожди, он еще покажет себя, твой Василий Ипатыч.

– Когда еще это будет?

– Говорю, не долго ждать.

9

Почему-то из всего этого разговора Ольге только и запомнились Гришины слова о том, что враг подбирается к ней с той самой стороны, откуда его и не ждать, – со стороны сердечной. Надо же вообразить такое! Подбирается. А она просто полюбила парня, не подумав о его социальном положении. И он тоже не подумал об этом. Так что же им теперь делать?

Ждать? Этого Ольга не умела и не хотела.

Теперь и скрывать ничего не надо, когда уже все знают о ее любви. Так она думала, но как раз именно теперь ей и хотелось все скрыть от людей, и даже от того, которого любила и которого ей нельзя было любить. И вот именно потому, что все обстоятельства были против них, Ольга стремилась к Ивану и знала, что он тоже стремится к ней.

Но они так оберегали свою любовь, что даже ни разу не встретились. Им казалось, что люди видят не только их поступки, но даже все их мысли. Все видят и следят даже за их взглядами. Все. Вся деревня. Им и т голову не приходило, что никто за ними не следит, никто, кроме хозяйки.

Ольга все время замечала на себе ее цепкое, неотвязчивое бабье внимание и удивлялась только, почему ее не прогоняют. Хозяйка, она все может. Наверное, потому и не гонит, чтобы на глазах была. Но Ольга уже и сама надумала уходить. Только ждала подходящего случая. Она решила уйти ближе к сенокосу, тогда в любом месте работы по горло. А без заработка ей жить невозможно.

Однажды подошел такой случай. Ольга опоздала к утренней дойке, и когда бежала по улице, уже от конца деревни доносился переливчатый звук пастушьей дудки. Зиминчиха сама начала доить. Увидав Ольгу, она сказала:

– Милку подои. Не дается она мне. Хозяйку не признает. Чем ты тут всех приворожила?

Даже как будто ласково сказала, со смешинкой, но и с намеком в то же время. Можно обидеться, можно и посмеяться. Ольге не хотелось ни того, ни другого. Она просто ответила:

– Привыкла. Я Милку с первотела дою, вот и вся моя ворожба.

– Уж так и вся?

– Стой, Милушка, постой. – Присаживаясь к корове, Ольга, насколько хватило спокойствия, проговорила: – А вашего Ивана я не привораживала.

В тишине шумно вздыхали коровы и звенели подойники под стремительными струйками молока. А потом, когда подойники стали наполняться и звон становился все глуше, пока не перешел в монотонный шорох, Ольга сказала:

– Ухожу я от вас.

– Да ты что?

– Не век же мне…

– Не говори, ничего не говори! – испуганно забормотала хозяйка. – Сам услышит, ой беды не оберешься…

10

Сразу после ужина Иван ушел, сказал, что к товарищу. Ольга поняла, что он будет ждать ее где-нибудь по дороге к дому. Поняла это и хозяйка – так она посмотрела сыну вослед, – а Ольгу спросила:

– Домой пойдешь?

Пока Ольга думала, что сказать, чтобы ее не задерживали, в разговор вступил Василий Ипатыч:

– Домой иди, Ольга. Иди. А то еще скажут, что ни днем ни ночью тебе отдыха нет. И так уж говорят. Иди с богом.

Она пошла и всю дорогу ждала, что вот сейчас откуда-нибудь из темного угла выйдет Иван и возьмет ее за руку. Возьмет и скажет одно только слово. Не обниматься же на виду у всей деревни. Да он и не посмеет.

Дошла до самого дома, и никто не встретился.

Удивленная и раздосадованная, распахнула калитку в свой двор – мачеха к ней навстречу:

– Оленька, пришел!

– О! Отважился?

– В огороде сидит. Звала в избу, не идет.

Иван сидел в тени на старой перевернутой колоде, прислонившись к стене сарая. Увидав Ольгу, встал. Русый чуб свалился на глаза. Он бросил фуражку на колоду.

– Что поздно?

Засмеялась, сама не понимая отчего, и хорошо, что темно: не видно, как она покраснела. Но тут же нахмурилась:

– Не знала, что меня ожидают, а то бы и совсем не пришла.

Вот тут Иван подошел и, как она и думала, взял ее руку.

– Выходи за меня замуж.

– Прямо сейчас?

– Не смейся.

– А мне и не до смеху, Ваня. Все против нас.

– Я упорный…

– И я не сговорчивая. И не пугливая. Сам знаешь.

– Ты только скажи свое согласие, а уж я не отступлюсь. Ты только скажи, любишь ли?

Вот они эти слова, ждала их, всем сердцем страдая, дождалась, Ах, милый мой, как нам теперь быть?

– Как нам быть? – спросила Ольга и покорно склонила голову к нему на грудь. И сейчас же услыхала, как сильно и часто застучало его сердце.

Иван обнял ее.

– А что, – с ликующим вызовом ответил он, – время нынче вольное. Мамане твоей в ножки поклонюсь.

– Бели б только ей…

– А дома разговор короткий. Уйду.

Ольга вспомнила то утро, когда она бежала на работу, и подумала, что на ее пути стоит только одно и не очень большое препятствие – его родители. Утро было чистое и свежее, как всегда бывает на исходе весны, когда уже опадает черемуховый цвет и наступает долгое прочное тепло. В то утро хорошо думалось о своей любви, которая заслонила все помехи. Так они малы и не сильны перед силой ее чувства.

И в такое утро Гриша сказал: «Вот с какой стороны подбирается враг». Враг? Вот эти руки, обнимающие ее, эти удары горячего сердца, этот голос, хрипловатый от волнения, и эти слова любви – все это враг? Да нет же! Если есть любовь, то может ли быть что-нибудь еще?

– Нет, – сказала она, – нет и нет!

– Почему? – спросил он, не разжимая рук.

Ольга не сразу сообразила, что она говорит вслух. Ей показалось, что Иван проник в ее мысли. Она в ужасе отпрянула от его груди.

– Ты что? – спросил он.

– Ничего, – ответила она задыхаясь, – поздно уже.

– Ну и что? Чего испугалась?

– Я ничего не испугалась, – заговорила Ольга торопливо. – А ты иди, Баня. Уходи…

И он покорился. А Ольга стояла и смотрела, как он пошел огородом, прямиком по грядкам, по картошке, перемахнул через плетень к речке и пропал в темноте.

Только теперь поняла, что она испугалась, подумав, будто Иван проник в ее мысли, а еще больше оттого, что у нее есть такие мысли, которые ей надо скрывать от него. Как же тогда любить, если не доверяться во всем, даже в мыслях? Она любит и боится доверить ему свои сомнения. Как же так? Ведь ей-то он не враг. И она ему тоже.

А Гриша говорит – враг… Ох, как все в жизни закручено!

11

Когда Ольга сказала хозяйке о своем уходе, она и не думала, что это произойдет так скоро. По правде говоря, уходить она и в самом деле собиралась, но потом раздумала: без работы на стороне не проживешь, а раз так, то не все ли равно, на кого батрачить? К Зиминым она привыкла, большой обиды от них не видела, а к мелким с детства приучена – на то она и батрачка. Хороший, расчетливый хозяин зря не обидит ни батрака, ни скотину.

И после той ночи, когда у нее с Иваном получился решительный разговор, он успокоился и даже повеселел, чем очень насторожил свою мать. Она все хотела понять, отчего это, начала приглядываться к сыну, а с Ольгой сделалась даже ласковее, чем всегда, но глаз с нее не спускала. Ну и дура, как будто можно за девкой уследить? А может быть, она догадывалась, что все это затишье временное, что любовь, если она есть, в сундук не запрешь, но никаких разговоров больше не заводила.

Прошумела весна в буйных травах, в зеленых прохладных уремах, в задумчивых березовых ростошах. Облетел сладкий черемуховый цвет, и, сменяя его, по берегам Тока брызнуло в зарослях шиповника алыми звездами. Лето началось беспокойное, шалое и богатое. Гулевое лето. Жара, от которой не было спасения, часто сменялась разудалыми грозами. Отрада от них и беда: где-то выгорело полдеревни, где-то молнией убило корову. Гулевое лето, но богатое: до петрова дня еще далеко, а трава – хоть сейчас коси, но по времени рано, не зацвела еще. И хлеба вытянулись почти я человеческий рост.

Прошумела весна, и покатило лето, все в тревогах и ожиданиях, от которых трепет в груди. Никогда еще жизнь не казалась Ольге такой изменчивой и такой неожиданной на поворотах: не знаешь, что тебя ждет через день, через час.

Гриша Яблочкин сказал:

– Вот теперь ты комсомолка. Смотри держись. Ты у нас первая в ячейке, да и по волости девок в комсомоле немного. Надо бы тебе от Зимина уйти.

– И сама знаю, что надо. А как тогда жить?

Он горячо, как давно уже продуманное и решенное, заговорил:

– Этого ты не бойся. Скоро артель организуем из бедноты. А то еще, знаешь, в совхоз можно. Слыхал я, зимой на курсы набирать начнут. Вот махнуть бы! Ты как?

– Это хорошо, – согласилась она и подумала: «Вот нам с Иваном и выход. Он только о том и мечтает».

А Гриша как подслушал.

– Все про Ивана думаешь, забудь. Ольга покачала головой:

– Гриша, это любовь.

Так сказал, что парень в замешательстве только и свистнул.

– Втюрилась?

– Гриша, не трави ты меня, – вдруг попросила Ольга. – Ты не думай, я против совести не пойду. Так Ивану и сказала, чтобы ушел и безоглядно. Не думай! – Она убедительно постучала кулаком по столу и вскинула свое пылающее возбуждением лицо. – И ты мне поверь…

– Ну что ты будешь делать!.. – пробормотал он растерянно. – Я ведь за тебя поручился. И ты гляди.

Он сжал кулак, но стучать по столу не стал. Просто погрозил.

12

Пололи картошку. Работа нудная, всю спину разломило, а тут с востока дышит жаром. От соленого пота, от черной суховейной пыли всему телу злая истома. Все спасение – в воде. Бабы-полольщицы и обедать не идут, пока в Току не искупаются.

Ну, а после обеда полегче, жары той уже нет, и дню конец виден.

Хозяин с хозяйкой тоже работали, не отставали. А после обеда Василий Ипатыч неслышно подобрался к Ольге, так что она услыхала только когда он с тихой ласковостью спросил:

– Не спишь, Ольгунька? Лежи, лежи. Я вот тут посижу. Пышет-то как! Не иначе ночью дождик.

Ольга только что устроилась в тени, на теплой траве и едва успела опустить отяжелевшие веки, в глазах еще ходили алые горячие волны, а он и явился. Ох, как не вовремя. Но все же приподнялась, от удивления больше. Что это ему вздумалось и что за срочность такая? Еще больше удивилась, когда услышала от него почти то же, что и от Гриши.

– В ячейку записалась, это ты правильно. Слыхал я, начальницей тебя поставят над бабами. Делегаткой. Вот ты какая. А про артель что говорят?

Сидит под орешником в тени, привычно покашливает для солидности. Кепку свою на траву положил. Ждет ответа.

– Ничего я не знаю, – ответила Ольга и подумала: «Что это он?»

– А знать тебе это надо. – Он отвел от нее свой тяжелый взгляд. – Партийный съезд в Москве постановил всех хозяев собственности лишить. Все будет общее. Это, я считаю, правильное решение. Мужик – существо общественное. И те дураки, которые против идут и даже решаются на преступления. Мне обидно, что и меня к ним причисляют. Кулаком называют. Я кулак? Скажи: людей я обижал? Я все выполняю, что требуется. Осенью Ивана отделю, и тогда будут у нас два средних хозяйства. А Ивана женю, пусть берет кого хочет. Запрету от нас не будет. А ты слушаешь ли?

– Да, – удивленно ответила Ольга. «Да он вроде сватает! Ох, что делать?..»

Но он тут же переменил разговор и снова заставил Ольгу задуматься, для чего он все это говорит ей, открывает свои мысли и даже вроде советуется. С ней, с работницей!.. Никогда этого не было.

– Советская власть маленько ошибается. Промашку дает: крепкий хозяин – это опора всей власти. На крепком мужике империя держалась и угнетала его же. Советская власть народу волю открыла, земли и леса отдала, тут бы только и жить. Разве мы против социализма? А в постановлении написано: ликвидировать как класс. Это что же? Как понимать? Куда же нас теперь, крепких-то, хозяев? Ведь нас – сила. О-хо-хо. Ты подумай-ка, Ольгунька. Ведь какая мне обида! Ты думаешь, мне добра жалко? Собственность меня угнетает? Не-ет. Пропади оно. Я хоть сейчас в артель все отдам и сам взойду с дорогой душой. Недоверчивость со стороны наших руководителей, которые нам не верят, вот что горько и обидно… Ты, говорят, «элемент». Конечно, есть среди нас слепые мужики, не видят своей будущей жизни и делают вредительство. Есть, чего там говорить.

– Есть, – неожиданно для Василия Ипатыча, да и для себя тоже, сказала Ольга. Ей только сейчас пришло в голову, что ведь это она про него сказала. Он – кулак. Эта мысль ничуть ее не удивила, а скорее испугала своей неожиданностью. Не привыкла так думать о нем. Она глубже выдвинулась в тень орешника и выглядывала оттуда с настороженным любопытством.

Но, не заметив этого, он спросил:

– Есть, говоришь?

– Так это вы сказали! – обескураженная своим открытием, воскликнула Ольга.

– А ты их видела? – Он впился в нее своим толкающим туповатым взглядом.

Она не ответила, а только сжала руками свои плечи, словно вдруг прохватило ее ледяным ветром.

– Собака, если от нее кость отымать, даже самая смирная кинется.

– Так собака же, – сказала Ольга, не увертываясь от его взгляда. – А то люди.

– А ты навострилась, – проговорил он, покачивая головой так, что Ольга не поняла, одобряет он это ее новое качество или осуждает. Нет, кажется, одобряет. Продолжает покачивать головой, но смотрит уже с лаской.

– Помешал тебе, ты уж прости. Я хотя и причислен к «элементам», а у меня душа. Ну спи, спи. Скажу, чтобы не тревожили тебя.

Накрылся своей широкой кепкой, покряхтывая, вылез из-под орешника. Ушел. Разогнал усталость и сон, как помелом, отмел. Ушел кулак.

Никогда она так не думала о своем хозяине. Говорили – не верила. С детских лет в зиминском доме, привыкла, притерпелась, думала – так и должно быть. Когда порадуешься, а когда и поплачешь, не без этого. А на занятиях политграмоты и когда устав комсомола прорабатывали, то уже и вовсе кулак представлялся отдаленно, как заграничный буржуй или лорд Керзон. А кулак-то вот он, оказывается, рядом ходит. К этому трудно так сразу привыкнуть. Да ей бы и в голову не пришло, если бы он сам не открыл перед ней душу. Открыл, да, видно, перестарался, лишку показал, чего бы и не надо открывать.

Постанывают дикие голуби в чаще разлапистых осокорей. Внизу, по дну оврага перекатывает мелкие камушки степная речка Ток. Уговаривает уснуть в томной, разморенной зноем тени.

Вот как оно все повернулось против ее любви. Теперь уж, кажется, никто ей не мешает, всех уговорила, всех переломила, заставила принять ее любовь. Всех, кроме самой себя. Совсем не об этом она думала, говоря мачехе: «Мне даже и любить-то его – против всего пойти». Против всего? А на деле оказалось проще: только против себя. А это такая стена неприступная, такая чаща непролазная. Против себя, как против судьбы.

Она невесело рассмеялась. Нашла коса на камень. Вот как получается, когда сама коса и сама же камень. Сама на себя налетела. Что-то теперь будет?

13

В таком ожидании прожила она всю неделю, а потом все получилось так, что ей пришлось уйти от Зиминых и при этом даже уехать из села почти на три недели. В середине июня приехала из волости завженотделом, и выбрали Ольгу делегаткой, а через неделю уехала она на волостное делегатское совещание. Тут она оказалась из делегаток самая молодая и почти самая грамотная и, конечно, уж самая смелая. Наверное, поэтому ее заставили выступить. Это была ее первая речь, и этот день запомнился, как видимая грань, за которой началась совсем другая жизнь. Да и сама она стала совсем другой, и не то что смелее, самостоятельнее – этим она и прежде отличалась, – а как бы вдруг выросла и все увидела дальше, чем видела раньше.

На волостном совещании ее выбрали на уездное, так что домой она попала только под самые петровки, в разгар сенокоса.

О доме она не забывала, и сейчас, ожидая подводу на заезжем дворе, думала: «Как-то там без меня?» Верно, председатель сельсовета обещал помочь мачехе, но не привыкла Ольга надеяться на чужие руки и на чужую спину. Тревожилась, но не очень: должны помочь, не гулять ездила все-таки. Вот и подводу за ней гоняют, значит, дело у нее не простое, а необходимое для людей.

Лошадь-то день потеряет, да мужик при ней, и это в сенокос. Проще своими ногами дойти. Двадцать верст всего и разговору-то: утром выйти, к обеду дома. А эту подводу взять бы лучше сено вывезти, а то нанимать придется. Но теперь уж все равно. Хоть бы скорее приехали.

Только сейчас, сидя на крылечке заезжего дома, она в ожидании подводы впервые за все время до того затосковала о доме, в сердце даже ударило. Никогда она не знала такой горячей тоски. Может быть, оттого, что не оставалось для скуки ни времени, ни сил, так захватила ее новая жизнь, в которую она вступила и которую увидела с высоты своего нового роста.

В эту жизнь она вошла, полная нечаянных ожиданий, как в новую избу, для нее срубленную: окошки, не замутненные еще ничьим взглядом, чистый свет, в углах – ни пылинки, и пахнет только свежим деревом и впервые вымытыми полами. И, главное, – сама себе хозяйка.

Никогда еще у нее не бывало такой гордой радости, и никогда она еще не думала, что столько много у нее этой радости. Поделиться бы с кем? Старуха шла горбатая, но не совсем древняя. Ольга к ней:

– Здравствуй, милая бабушка!..

– И ты здравствуй, красавица. Чьих ты будешь, не признаю…

– А я не здешняя, а дедовская.

Старуха подняла лицо, и Ольга увидела, как вдруг беззащитно и одичало блеснули тусклые глаза.

– Ох, ох! Поди от меня, нечистый твой дух! Поди. Ох, ох!..

Замахала палкой, закрестилась и с не свойственной ей живостью унеслась за угол.

Ольга растерялась: что же в ней такое нечеловечески страшное? И не сразу догадалась, что это ее гордость – красная косынка, да к тому же и повязанная не по-деревенски, а концами назад, по-делегатски, до смерти напугала старуху. Посмеялась, а потом задумалась: что, если все бабы так-то от нее шарахаться станут? И снова рассмеялась: не все же такие темные. Задумалась, вспомнила своих дедовских баб и девок: нет, не все. И косынку она не снимет из-за каких-то полоумных старух.

О доме не тосковала, хотя вспоминала часто и все, что могла, припасла для братиков и для мачехи. Все деньги, какие дали, истратила на подарки. Пряники и конфеты, что получила по талонам в буфете, даже не попробовала, все завязала в старый клетчатый платок вместе с отрезом саратовской пестрой сарпинки – подарок делегаткам. Это мачехе: пусть приоденется. Ох, и у братьев-то сквозь рубашонки животы просвечивают. Ну, не все сразу. А о себе не подумала.

И вот в эти минуты лихорадочной тоски про Ивана и не вспомнила, но зато он напомнил о себе, и очень скоро.

Наконец-то приехали за ней: сафоновский сынишка Ленька, серьезный строгий мужик десяти лет от роду. Лошаденка у него не бойкая, зато телега легкая. Сено подостлано свежее, еще не совсем просохшее, пахнущее старым сотовым медом. Устраиваясь на сене, спросила:

– Ну, как там у нас?

И задохнулась от ожидания, будто на горку вбежала.

– А чего? Живут, – ответил Ленька с пренебрежительной солидностью.

Но в глазах его Ольга увидела жадное мальчишеское любопытство, с которым ему долго не совладать. Она рассмеялась:

– На пряник.

– На что мне, не маленький…

Взял, но есть не стал, сунул за пазуху. После этого они разговорились.

Не проехали и полпути, увидали – кто-то шибко, не жалея коня, пылит навстречу. Скатился под горку и пропал, но скоро снова показался, как из-под земли вылетел из оврага на угор, и стало видно большого вороного коня, а в тарантасе – мужика в белой рубахе распояской и в сером летнем картузе.

– Ванька Зимин! – сказал Ленька.

Но Ольга и сама его узнала. У нее вдруг пересохло во рту, и она только сейчас почувствовала, как далеко она отошла от Ивана за эти дни, и в то же время поняла, что вся ее тоска была о нем, к нему она рвалась всем сердцем. Поняла и возненавидела себя за эту девичью слабость. Сейчас она уже не могла вернуться в ту прежнюю жизнь, в которой оставила незаконную, невозможную теперь для нее любовь. А в новую жизнь, в ее настоящую жизнь, куда она перешла, ему путь был заказан. И как ей теперь быть, она не знала. Все время, пока была в городе, твердо знала это, но увидела Ивана – все замутилось в голове.

А Иван, откинувшись назад, с разлету завернул всхрапывающего раззадоренного коня, так что даже шея побагровела от злой, возбужденной крови.

– Стой, черт! – прохрипел он торжествующе с безудержным удальством.

Конь захрапел, роняя пену из разодранного удилами горячего рта, и, осаживая потускневший от пота круп, на месте забил копытами в дорожной пыли.

Иван сгреб с головы картуз, мазнул по своему потному лицу и шлепнул о сиденье.

– Садись! – выдохнул он неторопливо и нежно.

Ольга видела, как он сжимает вожжи, намотанные почти до локтя, а другая рука ждет ее, готовая обнять, прижать к себе, унести. А в глазах – тревога.

– Нет, – почти не разжимая губ, сказала Ольга. – Нельзя.

Вороной конь все еще перебирал ногами и рвался из неумолимой хозяйской руки.

– Ленька, – приказал Иван, – давай!..

– Давай! – восторженно отозвался Ленька и бросил вожжи на Ольгины колени.

Она не успела ничего ни сделать, ни даже подумать. Только и увидела, как в облаке пыли мелькнули черный круп коня и раскинутые словно в полете Ленькины руки. Мелькнули и провалились за склоном оврага.

И они остались вдвоем среди неоглядной степи. Иван стоял чуть сгорбившись, как будто ожидая, что сейчас ему на спину взвалят непомерную тяжесть, и был готов ее принять все с той же нежностью, с какой он продолжал смотреть на Ольгу.

Этот взгляд как-то сразу опустошил ее. Все, что она накопила за эти дни, чем жила и наполнялась, о чем думала, – все оказалось ненужным, если не будет вот этого большого парня, который, сгорбившись, ждет на дороге.

Ее голос прозвучал глухо и пусто, как если бы постучали по кувшину, давшему трещину:

– Ох, да что же ты?

Он, как бы не услыхав ее пустого голоса, шагнул к лошаденке и стал поглаживать опущенную, поникшую в ожидании голову, расчесывать пальцами челку. Не привыкшая к ласке, она только шумно вздыхала: до дома далеко, до ночи еще дальше, отдохнуть дадут еще не скоро, значит, дело безнадежное.

– А я тебя ждал, – негромко, будто разговаривая с лошадью или сам с собой, произнес Иван. – Ждал. Сам хотел тебя встретить, да не знал когда. Хоть бы слово написала. Не знал я ничего. Я за Общим Сыртом косил, когда папаня приехал и сказал, что за тобой очередного послали, Леньку Сафонова. Ну вот я и успел.

Не зная, что делать, что говорить, Ольга растерянно смотрела на его обожженное беспощадным сенокосным солнцем лицо, на почерневшие растрескавшиеся губы. Зачем-то спросила:

– А он что? Папаня что?..

Но Иван обрадовался ее случайному вопросу, как будто она подала ему надежду. Оттолкнув лошадиную голову, он пошел к телеге. Свой картуз он бросил на сено к самым Ольгиным ногам.

– Папаня говорит: «Скачи, Ванька, наперерез!» Вот оно как! Он не против, понимаешь? Он тебя принимает… – заговорил Иван оживленно, все время облизывая свои пересохшие от волнения губы.

– Не против? – Ольга вскинула голову, как будто нашла опору в этих словах. – Не против! Гляди-ка, милость какая! Он мне еще давно намеки делал, только я глупа была, не догадалась, с чего это он. А теперь у меня глаза открытые: заслон из меня делает.

– Какой такой заслон? Что тебе в городе наговорили?..

– А ты не знаешь? – Прищурив глаза и как бы припоминая то, что не успела еще твердо заучить, но что очень для нее важно, она проговорила – Сейчас начинается коллективизация всего сельского народа и уничтожение под корень всех кулацких хозяйств. Папаня твой сразу это понял. Подолом моим прикрыться захотел. Вот до чего дошел. Так я вам в этом не помощница.

– Да ты что? – удивился Иван.

В самом деле, что это она?.. Зачем? Разве он виноват, что любит ее? А разве она виновата? А кто же еще? Конечно, только она одна и виновата во всем. Надо было сразу вырвать эту любовь. С корнем. Вырвать и отбросить подальше. Гриша предупреждал, не послушалась – теперь тяжелее будет.