Текст книги "Мечты сбываются"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Однако хмель актерского успеха продолжал бродить в крови молодого Сейфуллы и заставил его выступать в любительских спектаклях, а затем подняться и на профессиональную сцену. Прошло уже свыше трех десятков лет, как Сейфулла стал актером, успев за это время снискать симпатии, как ни странно, именно у тех, гнев которых он некогда возбудил своей богохульной выходкой.
К актерам, окончившим техникум, Сейфулла относится скептически. К Телли, однако, он благоволит, находя у нее врожденный талант, который даже техникуму не удалось загубить, и щедро одаряет ее советами.
Покровительство известного актера представляется Чингизу весьма завидным, и он изо всех сил старается подладиться к Сейфулле.
Именно это заставляет его, выслушав суждения Сейфуллы о техникуме, сказать:
– Я сам проторчал там три года – и что же он дал мне, наш хваленый техникум? Ровным счетом ничего!
Как больно задевают Баджи эти слова, как хочется ей крикнуть Чингизу:
«Такому, как ты, может быть, в самом деле – ничего! Тебя ведь ничем не проймешь – бессовестный, неблагодарный!»
Но она сдерживает себя, остерегаясь попутно обидеть старого, уважаемого актера.
А Телли, хотя в глубине души сознает, сколь многим она обязана техникуму, в угоду Чингизу и Сейфулле поддакивает:
– Пропащие три года! Следовало бы мне сразу поступить в театр!
Врожденный талант!
Глаза Сейфуллы обретают умильное выражение, стоит ему произнести эти слова.
К людям, одаренным такого рода талантом, Сейфулла без колебаний причисляет и своего племянника Али.
Алику восемнадцать лет. Он строен, у него красивое, чуть женственное лицо. Особенно привлекательны его глаза – темные, глубокие, обрамленные четкими дугами бровей.
Алик – способный юноша, по протекции дяди не раз исполнявший на сцене эпизодические детские роли. Теперь Сейфулла стремится устроить его в театр на постоянную работу.
– А не лучше ли будет, товарищ Сейфулла, если ваш племянник предварительно пройдет курс техникума? – неосмотрительно спросила как-то Баджи.
Сейфулла, по обыкновению, вздернул плечами:
– Ты помнишь, что говорили о техникуме твои товарищи Телли и Чингиз? Алику не к чему зря терять три года. В свободное время я сам буду обучать его, – надеюсь, опыта и умения у меня хватит. Посмотрим года через два – кто кого обгонит: мой Алик – ваших техникумцев или техникумцы – его!.. Верно, Алик?
Алик смущенно опускает глаза: ему лестно мнение дяди, но одновременно тревожит мысль, не обижает ли оно Баджи и бывших техникумцев?
Сейфулла смотрит на своего племянника, уверенный в ответе: он знает, что Алик не посмеет ему возражать. Да и как иначе? Ведь он, Сейфулла, – его дядя и благодетель, взявший годовалого сироту на воспитание и заменивший ему и мать, и отца.
Алик звался племянником Сейфуллы, но злые языки судачили, что он его внебрачный сын. Вызваны эти толки, возможно, тем, что Сейфулла души в нем не чает, любит горячей ревнивой любовью, гордится им, хотя и держит его в строгости и повиновении. От дяди племянник слепо заимствовал суждения о всех актерах: этот хорош, тот дурен, этот талантлив, а тот бездарен.
При всем этом Алик развитой, славный малый и уж во всяком случае не подлежит сомнению, что он способный актер.
К Баджи Алик относится с уважением: она значительно старше его, уже окончила техникум, успела стать актрисой, а он только еще собирается поступить на сцену. Юноша держит себя очень почтительно, и лишь взгляд его темных, глубоких глаз под четкими дугами бровей задерживается на ней порой дольше, чем это кажется ей нужным.
ЮЛИЯ-ХАНУМ
Эта хрупкая, с виду застенчивая женщина с черными, подернутыми сединой, гладко причесанными волосами провела весьма примечательную жизнь.
Дочь актера армянского театра и сама с ранней юности актриса, она много лет назад впервые встретилась с Али-Сатаром, выступая в одном смешанном армяно-азербайджанском благотворительном концерте.
Они подружились, полюбили друг друга, стали неразлучны. Преданные театру всей душой, оба с горечью сознавали, как много теряет театр Азербайджана из-за того, что лишен актрис азербайджанок. И молодая актриса армянской сцены Юлия Минасян решилась на смелый шаг – она перешла в азербайджанский театр.
Уже самим фактом связи с иноверцем, не освященной ни крестом, ни даже завитками арабской вязи на брачном договоре-кебине, молодая женщина снискала суровое осуждение своих сородичей. А переходом на азербайджанскую сцену она вконец опозорила себя в глазах буржуазно-мещанской, националистически настроенной части армянской театральной публики, усмотревшей в поступке молодой актрисы армянки оскорбление и измену.
Не снискала Юлия Минасян благодарности, уважения и у буржуазно-мещанских зрителей азербайджанцев, увидевших в ней лишь дерзкую чужачку, нарушившую обычай их театра. И только в рабочих районах, где появление на азербайджанской сцене актрисы любой национальности рассматривалось как прогрессивный культурный акт, – только здесь чувствовала себя молодая женщина вознагражденной за все испытания. Мало-помалу самоотверженным служением чужой, но ставшей для нее родной сцене она завоевала всеобщее уважение и любовь. Ее признали «своей» и стали именовать на новый лад: Юлия-ханум.
Славное прошлое Юлии-ханум известно всем в театре, хотя сама она говорит о нем очень мало. Знают о нем и бывшие техникумцы, чьи уши и глаза жадно впитывают все, касающееся жизни актеров старшего поколения.
Знает о нем, конечно, и Баджи. Вот почему, проходя через актерское фойе и видя Юлию-ханум, одиноко сидящую в кресле с книгой в руке, она замедляет шаг и с особой почтительностью и дружелюбием здоровается:
– Добрый день, Юлия-ханум!
– Добрый день, Баджи, добрый день! – отвечает Юлия-ханум, отрываясь от книги.
Они не сразу находят общий язык – знакомство их совсем недавнее, – к тому же дает себя знать разница в возрасте и положении.
Поймав любопытный взгляд Баджи, брошенный на книгу, Юлия-ханум любезно протягивает ее Баджи.
– Станиславский, «Моя жизнь в искусстве», – читает Баджи.
С именем Станиславского как режиссера Баджи познакомилась в стенах техникума. Теперь, в повседневной работе, ей нередко приходится следовать его взглядам на мастерство актера. Слышала она и о его личной жизни от Виктора Ивановича, который запросто и любовно зовет его Константином Сергеевичем. Но вот книгу «Моя жизнь в искусстве» Баджи видит впервые. Она неловко перелистывает страницы, смущаясь, словно незнакомство с ними свидетельствует о ее невежестве.
– Книга только что вышла в свет, – говорит Юлия-ханум, улавливая смущение Баджи.
Ну, тогда совсем другое дело!
– Интересная? – спрашивает Баджи, более смело перелистывая страницы.
– Я бы советовала прочесть ее каждому актеру, каждой актрисе – она многому учит.
– Я прочту ее, Юлия-ханум, непременно!
Речь заходит о «Тетке Чарлея».
– Нравится тебе твоя роль? – спрашивает Юлия-ханум.
– Нравится!
В глазах Юлии-ханум вопрос:
«Может быть, объяснишь – чем?»
Но, поскольку Юлия-ханум не произносит этого, вопрос в ее темных внимательных глазах остается без ответа.
– Ну что ж, желаю тебе успеха! – говорит она и протягивает свою тонкую руку за книгой.
Не успевает Баджи выйти из фойе, как сталкивается с Телли и Чингизом.
– О чем это вы судачили? – подозрительно спрашивает Телли, кивая в сторону фойе.
– Да так, ни о чем особенном, – отвечает Баджи, удивляясь тону Телли.
– А все-таки? – Не дожидаясь ответа, Телли забрасывает подругу вопросами: – Что это у тебя за странная дружба с этой старухой? И почему ты первая, да к тому же униженно, кланяешься ей?
– Не униженно, а почтительно, – меня с малых лет отец и мать учили кланяться первой тому, кого уважаешь!
– Может быть, так приходилось поступать зависимым людям в прежние времена. Но теперь… Я, признаться, никогда не тороплюсь кланяться первой. Пусть сначала поклонятся мне, а я, если захочу, отвечу. Так-то люди будут больше уважать тебя!.. Не правда ли, Чингиз?
Чингиз многозначительно усмехается:
– Пожалуй, что так! Но Баджи, как видишь, считает, что и поклонами можно немалого добиться, если только знать, кому и как кланяться… Скажем, жене своего будущего покровителя.
– Моего будущего покровителя? – восклицает Баджи, и краска заливает ее лицо. – Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего дурного, упаси аллах! А всего лишь то, что молодой актрисе без покровителя из видных старых актеров не обойтись, не прожить в театре. Так, по крайней мере, утверждает наш Сейфулла, а уж он-то, старый черт, про театр знает все, с ним не спорь! Только беда твоя, Баджи, в том, что ставку ты делаешь не на ту карту.
– Не понимаю тебя!
– Не прикидывайся дурочкой! Впрочем, могу объяснить: эта Юлия в нашем театре недолговечна.
– Недолговечна? Почему?
Глаза Чингиза прищуриваются:
– Как зовут эту почтенную актрису – ты знаешь?
– Знаю, конечно.
– А все-таки – как? Скажи!
– Ну, Юлия-ханум.
– Нет! Как ее настоящее имя, отчество, фамилия – по паспорту – знаешь?
Смутная догадка мелькает в голове Баджи.
– Паспорта ее я не смотрела – я не милиция и не управдом! – говорит Баджи резко.
– В таком случае, я тебе напомню: настоящее имя ее, отчество и фамилия – Юлия Минасовна Минасян! – Чингиз делает ударение на последнем слоге.
Вот, оказывается, куда он клонит! Он хочет сказать, что Юлия-ханум армянка, а потому ее дальнейшая деятельность на азербайджанской сцене обречена. Чингиз остается верен себе!
– А что из того, что она Юлия Минасовна Минасян? – спрашивает Баджи, в свою очередь с вызовом отчеканивая три последние слова.
Чингизу ясно, что Баджи его поняла. Но, опасаясь повторения урока, полученного в свое время на репетиции «Ромео и Джульетты», он не решается ответить прямо.
– Что из того? – переспрашивает он. – А то, что с нашим приходом на сцену многим старым актерам и актрисам придется уступить свои насиженные местечки. Особенно это коснется старых актрис, места которых займут наши молодые, такие, как ты и Телли. Разумеется, старушки, и в том числе Юлия, все это сами хорошо понимают и относятся к молодежи так, как любой человек стал бы относиться к тем, кто собирается вышвырнуть его за борт.
– Вышвырнуть старых актрис за борт? – восклицает Баджи. – Что за глупости ты городишь! Просто нужно помочь нашим молодым актрисам азербайджанкам поскорей стать на ноги.
– Это – слова! А по существу… Послушал бы я, какую песенку ты бы запела, если б сама оказалась на месте этой Юлии!
Телли поддерживает своего друга:
– Эта Юлия, к тому же, завидует нам – ведь мы с тобой получили в «Тетке Чарлея» выигрышные роли молодых девушек, а она – старуха, осталась не удел.
– Но ведь и нас когда-нибудь сменит молодежь, – возражает Баджи. – Все в мире меняется. Таков закон жизни!
Телли небрежно машет рукой:
– Баджи без философии никак не обойтись!
– А, по-твоему, жить, как слепой крот – лучше?
Они долго спорят и расходятся в разные стороны, так и не придя к согласию…
Баджи чувствует себя правой.
Но теперь, встречаясь с Юлией-ханум, она не в силах отделаться от неловкого чувства: может быть, та в самом деле видит в ней человека, который только и ждет, чтоб занять ее место?
Конечно, Юлия-ханум не могла слышать того, что говорили о ней Чингиз и Телли, – она оставалась в фойе, – и все же Баджи испытывает стыд, как если б Юлия-ханум присутствовала при разговоре и не Чингиз и Телли, а она, Баджи, так дурно и зло о ней говорила.
Как радостно поэтому в один из ближайших дней услышать от Юлии-ханум:
– У нас дома время от времени собираются друзья. Али-Сатар и я очень хотели бы видеть среди них и тебя!
КОСТЮМЕРША
– Кто там? – доносится из глубины комнаты женский голос, едва Баджи переступает порог.
Эта комната сплошь, заставлена шкафами, ящиками, картонками. Всюду развешаны костюмы, платья. Воздух насыщен запахом нафталина.
– Это я, Натэлла Георгиевна, – Баджи! Я к вам на одну минутку, можно?
– Хотя бы на час!
Из-за шкафов появляется полная женщина лет сорока пяти. У нее смуглое желтоватое лицо, черные глаза, черные брови и совершенно седые волосы. В высоко поднятой руке она держит вешалку, на которой висит новенькое голубое платье с бантами.
Лицо Баджи расплывается в благодарную, виноватую улыбку.
– Я ведь только хотела справиться…
– А уже, как видишь, готово! А ну-ка, примерь!
Натэлла Георгиевна – заведующая костюмерным цехом. Под ее началом несколько человек: портнихи, сапожник, прачка. В ее обязанности не входит заниматься примеркой театральных костюмов, но бывают обстоятельства, когда она предпочитает заняться этим сама.
Ловкими, умелыми движениями накидывает она на Баджи платье, в котором той предстоит выступать в «Тетке Чарлея». Она внимательно осматривает его детали, с неожиданной для ее полной фигуры легкостью опускается на колени, закалывает одну булавку за другой, что-то приметывает. Затем, отступив на несколько шагов и прищурившись, долгим взглядом оценивает платье в целом.
– А ну-ка, повернись!
Робко, опасаясь измять платье, Баджи поворачивается.
– А ну, еще раз! Так! Ну, теперь хорошо!
Баджи бросает взгляд в огромное зеркало, доходящее до полу, и мысленно переносится на сцену в этом голубом красивом платье. Да, теперь совсем хорошо!
Остается поблагодарить костюмершу за внимание и уйти. Но что-то удерживает Баджи. Костюмерша чувствует это и, указывая Баджи на табурет, предлагает:
– Присядь, расскажи что-нибудь о себе, ведь ты у нас в театре новичок!
Баджи не любит рассказывать о своей жизни: не так уж много было в ней хорошего и тем более интересного, чтоб рассказывать. Но в глазах костюмерши она читает нечто большее, чем простое любопытство. И Баджи рассказывает о своем детстве в Черном городе, о жизни в Крепости, о том, как она стала актрисой.
Узнав, что Баджи живет на промыслах и каждый день ездит в город, тратя на поездки по нескольку часов и иной раз не успевая даже пообедать, костюмерша сочувственно качает головой:
– Нужно тебе, девушка, переехать в город, иначе – изведешься.
– Легко сказать: переехать! А как оставить брата?
– Сколько лет ему?
– На пять лет старше меня.
– Не маленький, значит!
– Но, кроме меня, у него никого нет.
– Не женат он, что ли?
– Холостой.
– Ну, значит, поторопится жениться!
Голос у костюмерши низкий, гортанный, с грузинским акцентом. Манера говорить резкая, пожалуй даже грубоватая.
– А жить-то мне в городе где, у кого, если б я даже решилась перебраться? – говорит Баджи.
К ее удивлению, у костюмерши находится неожиданный ответ:
– Комната для тебя у меня уже есть – в моей квартире! Не царский дворец, конечно – предупреждаю. Но на первых порах, пока не приищешь себе чего-нибудь получше, жить можно. Согласна?
Баджи затрудняется ответить: прежде чем решиться на такой шаг, нужно все обстоятельно обдумать, посоветоваться с братом.
По костюмерша не дает ей опомниться:
– Пойдешь вместе со мной после работы – посмотришь свою комнату!
Она говорит тоном, не терпящим возражения, и Баджи не остается ничего иного, как пробормотать:
– Спасибо…
Живет костюмерша неподалеку от театра в отдельной квартирке из двух небольших комнат.
В маленькой передней-галерейке пришедших встречает старуха азербайджанка. На голове у нее розовая косынка, из-под которой выбиваются подкрашенные хной волосы; на ногах – «джорабки», пестрые грубошерстные носки, заменяющие дома обувь.
– Это наша соседка, тетушка Кюбра́! – говорит костюмерша. – Кюбра-хала́ – замечательная женщина! Она в нашем доме – все: экономка, уполномоченная по закупкам, шеф-повар, инспектор по санитарии…
Костюмерша готова продолжать, но старуха недовольным жестом отмахивается, как бы говоря: всегда выставляют ее перед гостями в смешном виде. Чувствуется, однако, что в душе Кюбра-хала не обижена, что, напротив, слова костюмерши даже льстят ей.
Кюбра-хала – одинокая, бедная старуха, ведущая хозяйство костюмерши, с утра до вечера находящейся в театре. В сущности, она домашняя работница, но так повелось, что Натэлла Георгиевна представляет ее не иначе, как свою соседку, любезно оказывающую ей всяческую помощь по дому.
– А это наша новая актриса – Баджи, как все у нас ее зовут! – говорит костюмерша, кивая в сторону гостьи.
Старухе известно, что в последнее время появились на сцене актрисы-азербайджанки. Больше того: костюмерша не раз водила ее в театр и та своими глазами видела на сцене азербайджанок и кое с кем из них даже познакомилась. Но вот эту молодую женщину, которую сейчас привела Натэлла-ханум, она среди тех никогда не видела.
– Актриса? – переспрашивает Кюбра-хала, с недоверием поглядывая на Баджи.
В ответ костюмерша кивает на коричневый чемоданчик Баджи:
– Разве не видишь?
Да, Кюбра-хала видит: такие чемоданчики обычно носят актрисы. Но…
– Азербайджанка? – с сомнением произносит она, обращаясь одновременно к костюмерше и к Баджи, хотя внешность гостьи говорит сама за себя.
Разговор между костюмершей и Кюброй-халой ведется на русском языке – единственном, на котором они могут понять друг друга, – но Баджи, чтоб окончательно рассеять сомнения старухи, отвечает ей по-азербайджански.
В первой комнате, куда хозяйка вводит Баджи, стоит письменный столик, тахта, покрытая потертым, но чистым ковриком, одностворчатый платяной шкаф. В комнате все тщательно прибрано, но чувствуется, что здесь никто не живет.
Внимание Баджи останавливает висящая на стене увеличенная фотография миловидной смуглой девочки лет пяти. Девочка – в коротеньком платьице, в белых мягких башмачках. Густые локоны струятся вдоль ее щек, ниспадают на белый кружевной воротник, на плечи.
– Это моя дочурка Ниночка, – поясняет хозяйка.
Вторая комната – спальня. Аккуратно застланная кровать, туалетный столик, полка с книгами. Книг гораздо больше, чем можно было ожидать в скромной спальне костюмерши. И снова большой портрет: миловидная девушка с длинными темными косами до пояса. К рамке приколот пучок засохших фиалок.
– Это тоже она…
Что-то подсказывает Баджи не спешить с расспросами, но костюмерша начинает рассказывать сама.
До двадцатого года Натэлла Георгиевна с дочкой Ниночкой жила в Грузии, в Тифлисе, где работала в театре костюмершей. В Грузии в ту пору у власти были меньшевики. В одну из зимних ночей Натэллу Георгиевну арестовали, а затем предписали покинуть Грузию. На беду, в это время заболела Ниночка. Натэлла Георгиевна ходатайствовала об отмене или хотя бы об отсрочке высылки, но ходатайство не удовлетворили и ее с больной дочкой, вместе с группой высылаемых, повезли к границе Советского Азербайджана. По шаткому полуразрушенному мосту через Куру перенесла мать на плечах свою вконец разболевшуюся дочку, довезла ее до Баку, и там обнаружилось, что у девушки сыпной тиф. Мать ухаживала за дочкой, сама свалилась от тифа, много дней пролежала в жару и в беспамятстве, а когда пришла в себя, то узнала, что дочки уже нет в живых. Еще не оправившись после тифа, Натэлла Георгиевна вновь заболела – на этот раз тяжелым нервным недугом – и почти три года пробыла вне жизни.
– Вот что осталось у меня от тех дней… – говорит костюмерша, указывая на свою совсем седую голову.
Затем она рассказывает, как случайно встретила в Баку Виктора Ивановича, которого знала еще по Тифлису, и как он проявил к ней участие, ободрил ее, устроил на работу в театр, и как мало-помалу она вернулась в жизнь.
– А за что вас, Натэлла Георгиевна, выслали? – спрашивает Баджи.
– Как коммунистку, как члена партии. Меньшевики боялись переполнять свои тюрьмы большевиками и многих наших товарищей попросту высылали в Советскую Россию, в Советский Азербайджан… – Словно стремясь стряхнуть с себя воспоминания о тяжелом прошлом, костюмерша, меняя тон, спрашивает: – Ну, так как – переедешь ко мне?
Баджи кажется, что в этом вопросе звучит не только желание помочь, удружить ей, но таится и нечто, похожее на просьбу. Быть может, осиротевшая мать тешит себя надеждой обрести в своей молодой жилице то, что она утратила со смертью дочки? Вот ведь сама она, Баджи, разве не тянется она сердцем к тому, что ушло со смертью матери?
– Я посоветуюсь с братом! – говорит Баджи, прощаясь с костюмершей…
Нелегко было убедить брата.
Он подробно, настороженно расспрашивал сестру о костюмерше, долго хмурился, прежде чем согласиться с ее доводами. И даже в минуту расставанья строго погрозил пальцем, словно предупреждая: «Смотри, сестра, не опозорь брата!» Баджи вспыхнула: неужели брат считает, что она вела себя достойно лишь потому, что, живя у него в доме, боялась его? Странный народ эти старшие братья-азербайджанцы: по сей день тешат себя мыслью, что власть над сестрами в их руках!
Нелегко было убедить брата.
Но еще трудней было с ним расстаться. Семь лет прожили они под одной крышей, душа в душу. Кто теперь будет за ним ухаживать? Не обидела ли она его, покинув, не предстала ли в его глазах неблагодарной? Не затоскуют ли они оба, родные брат и сестра, живя раздельно?
А вместе с тем было и нечто такое, что радовало Баджи в ее жизни в городе. Сознание самостоятельности? Близость к театру? Может быть, и к Саше, часы разлуки с которым все чаще вызывали в ней беспокойство и тоску? И Баджи было стыдно признаться самой себе, что она рада переезду, и она оправдывала себя, рассуждая:
«Таков закон жизни… Ведь даже птенцы, оперившись, покидают родные гнезда, чтоб вить новые, свои…»
На новоселье первой явилась Телли.
Критически оглядев узкий старый шкаф и потертый коврик на тахте, она сказала:
– Комнатка, правда, не ахти какая, но зато – своя. Вставай, ложись когда хочешь! Приглашай кого угодно!.. – Кивнув на стену, за которой жила костюмерша, Телли, понизив голос, добавила: – А Натэлла поможет тебе приодеться: она, говорили мне, первоклассная портниха!
Вслед за ней пришли Саша и тетя Мария.
Расспросив о людях, живущих вокруг, тетя Мария принялась рассматривать комнату, остановила долгий взгляд на фотографии Ниночки.
– Это – дочка хозяйки, – подсказала Баджи и поделилась тем, что узнала от Натэллы Георгиевны, придя сюда впервые.
– Видно, хорошая женщина, эта костюмерша, – заметил Саша.
А тетя Мария, отводя глаза от фотографии, с уверенностью добавила:
– Тебе здесь будет хорошо!
РЕПЕРТУАР
Спор царит во всем мире!
Об этом Баджи узнала еще девочкой – из песни матери. Небо в той песне спорило с землей, горы – с низинами, день – с темной ночью.
Так оно, видно, ведется и в театре. Кажется, нет такой области, в которой не возникали бы разногласия. Вот даже здесь, среди друзей, за чайным столом в доме Али-Сатара, идет жаркий спор о репертуаре, звучат запальчивые голоса.
– Поменьше волнуйтесь, друзья, и отведайте лучше моей стряпни! – говорит Юлия-ханум, пытаясь отвлечь спорящих, и раскладывает на тарелки сладкие пирожки. – Я, как вы знаете, печь не мастерица, но сегодня, кажется, они мне удались!
Спор прекращается: сладкие пирожки – шеке́р-бура́ – и впрямь весьма вкусны.
Мир однако недолог: пирожки лишь на время разрядили атмосферу споров, и стоило им исчезнуть с тарелок, как спор возобновляется с новой силой.
– Наш советский театр должен учить, воспитывать людей! – восклицает Гамид.
– Этим должны заниматься школы, университеты, а в театр люди приходят, чтоб отдохнуть от работы, развлечься! – с жаром возражает Сейфулла.
– И таким отдыхом вы, как видно, считаете созерцание «Трильби», «Двух подростков», «Семьи преступника» и других дешевых мелодрам, которыми наводнена наша сцена? Одна «Тетка Чарлея» чего стоит!
– «Тетка Чарлея»? – вскрикивает Сейфулла таким тоном, словно Гамид произнес нечто кощунственное, осквернил святая святых. – А знаете ли, молодой человек, почему публика любит эту пьесу? Не знаете? В таком случае загляните в зрительный зал, и вы поймете: публика буквально валится с кресел на пол от смеха.
– Пошлый буржуазный фарс! – стоит на своем Гамид. – А наш зритель хочет видеть пьесы, которые отражают жизнь, дух нашего времени.
– Таких пьес у нас нет!
– Есть и будут! На русской сцене идут «Любовь Яровая», «Бронепоезд 14-69», «Шторм», у нас в театре идет «Соколиное гнездо» Сулеймана Сани.
Гамида горячо поддерживает Али-Сатар:
– И все эти пьесы – согласись, Сейфулла! – идут с не меньшим успехом, чем твоя пресловутая «Тетка»!
Баджи прислушивается к спору.
Да, на уроках в техникуме она неоднократно слышала, что театр должен учить, воспитывать зрителей. О том же свидетельствовали и спектакли сатир-агиттеатра, который она тогда ревностно посещала. Но вот сейчас один из спорящих восстает против этого, утверждая, что театр должен давать только отдых, развлекать, и высказывает мнение не какой-нибудь случайный для театра человек, а старый, уважаемый актер, и ссылается при этом на самих зрителей.
Уже не впервые испытывает Баджи это досадное чувство, когда слушаешь спорящих и не можешь решить, кто из них прав. В техникуме она успокаивала себя, что с годами, набравшись знаний, сама сумеет во всем разбираться. Но время идет быстро, ей скоро двадцать три года, она актриса, а досадное чувство это и теперь дает о себе знать. В данную минуту оно особенно чувствительно – ведь спор о «Тетке Чарлея», естественно, затрагивает и ее.
Как хочется вмешаться в разговор, сказать свое слово!
Но Баджи молчит. Не знает она, что ли, о чем говорить? Опасается ли сказать невпопад? Или в глубине ее души все еще властвует древний запрет вымолвить свое женское мнение, когда спор ведут мужчины?
Среди возбужденного говора ровный голос Виктора Ивановича звучит особенно спокойно, мягко:
– Вот вы, дорогой Сейфулла, утверждаете, что театр должен давать зрителю отдых, не так ли?
Сейфулла энергично кивает:
– Именно так!
– Я вполне согласен с вами. Но, дорогой Сейфулла, согласитесь, что пьесы, которые упомянул наш молодой друг Гамид, тоже дают зрителю отдых, одновременно вызывая размышления о жизни, пробуждая в сердцах лучшие чувства.
– Это – отдых так сказать гигиенический, не в пыли под креслами, как советует товарищ Сейфулла! – с усмешкой вставляет Гамид.
Все переглядываются, сдерживают улыбки: не много нужно, чтоб Сейфулла обиделся и, чего доброго, разгневался.
И верно: резким движением отставив от себя тарелку, Сейфулла встает из-за стола. Этот юнец Гамид вконец распоясался – вздумал спорить с ним, с ветераном азербайджанской сцены! Сейфулла нервно закуривает папиросу, направляется к двери, ведущей в гостиную. Его никто не задерживает, даже хозяева: пусть покурит, пусть успокоится!
Встретившись взглядом с Гамидом, Баджи неодобрительно качает головой:
«Вот до чего ты довел старика!»
По существу спора она, пожалуй, склоняется к мнению Гамида – сказываются годы учебы в техникуме. Однако тон, каким Гамид говорит со старым заслуженным актером, Баджи считает непозволительным. Так имел бы право говорить с Сейфуллой его старый друг Али-Сатар, но не Гамид, едва переступивший порог театра и годящийся Сейфулле в сыновья. Такого человека, как Сейфулла, нужно уважать, если даже ты иного мнения о репертуаре.
Стены маленькой гостиной, куда вошел Сейфулла, сплошь увешаны фотографиями известных артистов.
Вот Варламов. Вот Шаляпин. Вот большеглазая, хрупкая Комиссаржевская. Вот Петрос Адамян и Васо Абашидзе. А вот и актер Гусейн, старый друг Али-Сатара.
В углу гостиной – гора афиш и программ, скопившихся за долгие годы. Свежие приколоты к стене, старые, ветхие, иные давностью в полтора-два десятка лет, сложены в стопки на этажерке. Есть здесь одна афиша под стеклом – о первом спектакле азербайджанского театра – «Визире Сарабского ханства», подаренная Али-Сатару одним из постановщиков и участников спектакля; теперь подобная афиша – уже музейная редкость.
Сейфулла внимательно разглядывает ее, читает:
«С дозволения начальства…»
Так обычно начинался текст театральных афиш в ту далекую пору.
А вот еще афиша, помеченная одним из дней февраля двадцатого года, – о пьесе Абдурахмана Ахвердова «Несчастный юноша».
На афише напечатано:
«Каждый должен посетить этот спектакль, в котором изображается тяжелая жизнь рабочих и бедственное положение крестьян под гнетом беков».
И тут же, на афише, на фоне нефтепромыслов могучая фигура рабочего с молотом в левой руке и с обнаженным мечом – в правой.
О многом напоминает Сейфулле эта афиша, ее дата и особенно надпись и фигура рабочего!
Такие афиши выпускались во времена мусавата драматическим кружком Центрального рабочего клуба, недвусмысленно выражая революционные устремления кружка.
В ту пору над составлением такого вида афиш немало поработал Али-Сатар, тесно связанный с кружком. Он же, Сейфулла, чуждаясь политики, высказался однажды на общегородском собрании против подобных афиш, якобы натравливающих одну часть азербайджанцев на другую. И хотя сделал он это, как уверял впоследствии, с благой целью – уберечь товарищей по сцене и Али-Сатара от опасности, многие актеры стали коситься на него, а кое-кто даже перестал раскланиваться.
Дело это, правда, давнее, и стоит ли сейчас останавливать внимание на пожелтевшей афише, едва не послужившей причиной к разрыву между ним, Сейфуллой, и его товарищем Али-Сатаром? Пора забыть этот неприятный, но, в сущности, малозначительный инцидент! Ведь ни Али-Сатар и никто другой никогда не напоминают ему об этом прошлом, а вызвала его в памяти лишь эта пожелтевшая афиша, случайно попавшая сейчас под руку и усугубившая и без того неприятный осадок от спора, возникшего за столом.
Не впервые рассматривает Сейфулла эти старые афиши, фотографии в этой маленькой гостиной, и всегда они напоминают о прошлых годах, о совместной работе с Али-Сатаром. О многом бывает очень приятно вспомнить! Однако сегодня они вызывают лишь чувство печали и горькие мысли.
Конечно, Али-Сатар и он – оба опытные старые актеры, друзья. Этого никто не станет отрицать. Но почему ж, в таком случае, в последнее время в спорах Али-Сатар так редко поддерживает своего давнего товарища по сцене? Почему позволяет мальчишке в присутствии своих гостей издеваться над ним? И было бы из-за чего – из-за репертуара! И где же она, в таком случае, поддержка, на которую вправе рассчитывать один старый заслуженный актер от другого?
ЗА ПЕРЕГОРОДКОЙ
Расставшись с потертым порыжевшим портфелем лектора, Хабибулла прочно утвердился в управлении театрами при Наркомпросе, где занимал теперь далеко не последнее место.
Его походка день ото дня теряла свою настороженность, становилась уверенней. Угодливо согнутая спина все чаще выпрямлялась, особенно в тех случаях, когда Хабибулле приходилось иметь дело с людьми, стоящими на более низкой ступени служебной лестницы. А в голосе, недавно вкрадчивом, порой приторно сладком, стали появляться твердые и даже повелительные нотки.
Комната, куда Хабибулла перебрался из прокуренного, заставленного канцелярскими столами помещения, представляла собой, в сущности, лишь отделенный перегородкой уголок того же помещения, но Хабибулла, водворившись сюда, испытал истинное удовлетворение: наконец-то избавлен он от постоянного и тягостного для него созерцания всех этих советских служащих!
