Текст книги "Мечты сбываются"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
Здесь, за перегородкой, Хабибулла в иные минуты чувствовал себя хозяином: в его обязанности входила работа по подготовке репертуара театров, и от него – в известной мере, разумеется, – зависела постановка той или иной пьесы. Его самолюбию льстило, когда к нему обращались авторы и переводчики пьес, а он, порой, в зависимости от настроения, благосклонно осуществлял или небрежно отклонял их предложения.
Но вот раздавался звонок – конец занятиям, пора домой.
За тонкой деревянной перегородкой один из сослуживцев, молодой человек, со стуком захлопывал ящик письменного стола, торопясь на свидание с невестой. Другой, почтенный глава семейства, вежливо прощался и степенно направлялся к родному дому, где ждали его любовь и уют.
Куда и зачем было спешить Хабибулле? Что интересного, радостного мог он найти дома?
Опять этот ненавистный нос, опять эти некрасивые, толстые губы! Опять эти детишки, которых он и рад был бы приласкать, если б они не жались так упрямо по углам, словно понимая отчуждение между матерью и отцом, а может быть, просто побаиваясь своего сурового, всегда погруженного в думы родителя.
Свою неприязнь к Фатьме Хабибулла распространял и на Шамси. Плохую роль сыграл в его жизни старик. Шайтан бы взял этого хитрого торгаша! Всучил ему, Хабибулле-беку, свою длинноносую дуру, подобно тому, как всучают товар с гнильцой зазевавшемуся простаку. А ведь, по правде говоря, было время, когда он, Хабибулла-бек, считал старика своим ближайшим другом, испытывал к нему почти сыновнее чувство.
Нет, нет, не радовал Хабибуллу его дом, не доставляла радости семья!
Хабибулла зачастил в салон к Ляля-ханум: здесь можно было сбросить маску, какую приходилось носить на работе, здесь был он избавлен от необходимости томиться с опостылевшей ему Фатьмой.
И, наконец, сама Ляля-ханум… Хотелось верить, что подле этой женщины найдет его душа покой, Ведь они понимали друг друга с полуслова, так удивительно сходились во вкусах. Ляля-ханум восхищала Хабибуллу, являя в его глазах некий идеал мусульманки-дамы из высшего круга, каких, считал он, можно встретить в Стамбуле, и каких, увы, почти не найти здесь, в Азербайджане. Дружба с такой женщиной издавна представлялась ему заманчивой, желанной.
Однако Хабибулле не везло: Ляля-ханум, хотя и симпатизировала ему, однако свою благосклонность она давно отдала одному из завсегдатаев салона, беку Шамхорскому, в прошлом владельцу крупных земельных угодий в Елисаветпольской губернии, другу ее дяди Ага-бека. Это был мужчина огромного роста, тучный, не первой молодости. Невесть какими путями ему удалось сохранить изрядную долю фамильных драгоценностей и жить, нигде не работая.
Хабибулла знавал и недолюбливал этого человека со времен своего детства, наслышавшись от отца немало дурного о беках Шамхорских, как, впрочем, и о других богатых соседях-помещиках, к которым покойный Бахрам-бек питал злобную зависть. Теперь эта давняя неприязнь усугублялась у Хабибуллы тем расположением, какое бек Шамхорский снискал в сердце Ляли-ханум. Однако Хабибулла благоразумно скрывал свои чувства, опасаясь навлечь на себя немилость хозяйки и тем самым лишиться возможности посещать ее салон.
Да, здесь, в салоне, Хабибулла чувствовал себя в родной стихии, здесь были люди, с которыми он легко находил общий язык, мог поговорить по душам, отдохнуть.
Здесь можно было поразглагольствовать о своей деятельности в Наркомпросе, в управлении театрами, в комнате за перегородкой, при этом, по обыкновению, преувеличивая и приукрашая свою роль.
Гостеприимство хозяйки, приветливость посетителей салона обязывали Хабибуллу к ответным чувствам, поведению. Связи между комнатой за перегородкой в управлении театрами и завсегдатаями салона крепли. Все уже знали, в этой комнате сидит свой человек, всегда любезный, готовый к услугам Хабибулла-бек. Да и мог ли он отказать человеку, с которым еще вчера говорил в салоне на одном языке? Нередко раздавался телефонный звонок с просьбой помочь пристроить какую-нибудь пьесу, и, бывало, Хабибулла затруднялся различить, где кончается просьба и где начинается требование, приказ.
Случалось, на письменный стол Хабибуллы попадала пьеса, устами героев которой вел проповедь завуалированный, но все еще цепкий буржуазный национализм, живучий пантюркизм, панисламизм, и тогда хозяин комнаты за перегородкой превращался в ретивого пронырливого слугу тех, кто хотел бы видеть эту пьесу на сцене. Он понимал: не для того пристроили его, верного сына партии мусават, в Наркомпрос, не для того дали возможность занять не последнее место в управлении театрами, чтоб он забыл о своих друзьях-единомышленниках, ограничился бы заботой о себе.
Отстаивать подобные пьесы становилось день ото дня трудней, особенно после того, как в театрах был провозглашен лозунг: «Долой искусство, несущее шовинизм!» Потерпев две-три неудачи, Хабибулла, с обычной для него легкостью, повернул на другой фронт: он стал ратовать за так называемую европеизацию театра, попутно объявляя азербайджанскую и русскую классическую драматургию устаревшей.
В комнату за перегородкой потянулась вереница переводчиков и драмоделов, перекраивавших произведения западной драматургии на азербайджанский манер, причем на практике эта европеизация сводилась к тому, что сцену наводнили старомодные мелодрамы, примитивные приключенческие пьесы, чисто развлекательные комедии и даже фарсы – все, давно сошедшее со сцены передового русского театра.
Такое положение с репертуаром не представлялось Хабибулле особенно мрачным, и с ним, пожалуй, можно было б мириться, если б не тучи, как всегда невесть откуда набегавшие, едва солнце готово было обогреть Хабибуллу своими живительными лучами.
Сейчас эти тучи шли с севера, из Москвы, где состоялось театральное совещание при Центральном Комитете партии, и оно встревожило и омрачило Хабибуллу. Поворот к жгучим вопросам современности, создание идейно-политически целеустремленных спектаклей, помогающих партии и народу в строительстве социализма, – вот какие задачи ставило это совещание перед советским театром. Гражданская война, реконструкция народного хозяйства, культурная революция, международное пролетарское движение – вот что должно было найти глубокое отражение на сцене.
Да, было от чего тревожиться и омрачаться Хабибулле-беку, сидевшему в комнате за перегородкой над составлением репертуарных планов!
ПРОМЫСЛОВЫЕ БУДНИ
Где тот долговязый паренек с узелком в руке, впервые появившийся на промыслах?
Не обделила Юнуса природа ростом и в те юные годы, а позже подняла еще выше, расправила чуть сутулившиеся тонкие плечи, укрепила тело мускулами. И хотя находились люди, которые и теперь называли его долговязым, многие молодые женщины и девушки задерживали на нем свой одобряющий взгляд.
Юнус не склонен был отвечать на эти взгляды. Важность, что ли, одолела молодого человека с той поры, как назначили его заведующим промыслово-ремонтной мастерской? Едва ли: ведь сейчас, наряду с ним, выдвинуто было на ответственную работу множество таких же простых рабочих.
Может быть, потому, что еще не нашел он ту, кому хотел бы ответить от всего сердца, или мечтал уже об одной, кому не хотел изменять даже взглядом? А может быть, просто заняты были его мысли промысловыми делами и некогда было ему переглядываться с молодыми женщинами и девушками?
Скорее всего, что так!
Шли они, эти промысловые дела, как будто не плохо. Всего три-четыре года прошло с тех пор, как стали внедрять в производство глубокие насосы, а уже три четверти общего количества нефти добыто посредством новых насосов – не помешали, значит, рыхлые пески, о которых так много твердили некоторые люди, и особенно инженер Кулль! Увеличилась и добыча на одного рабочего: с двухсот тонн в год до четырех, четырех с половиной сотен. Повысилась и реальная зарплата. Так что горевать, конечно, не было нужды.
Но и плясать от радости тоже не приходилось: куда ни глянь – трудности, нехватки, неполадки. Не составляла исключения и промыслово-ремонтная мастерская, которой заведовал Юнус: оборудована была она не богато, не хватало то одного, то другого инструмента, приходилось ловчить, на полный ход применять рабочую сметку.
Нередко приходилось, почесав затылок, крепко задуматься, чтобы исправить поломку, выполнить сложное задание. А когда начнешь пошевеливать мозгами, то одна мысль, словно шестеренкой, тащит за собой другую, третью, и попутно находишь решение для многих других задач. Иной раз неделями, месяцами ломает рабочий человек голову над тем, как помочь делу, но зато какая радость и гордость охватывает его, когда он решит упрямую задачу!
В таких-то именно трудностях особенно ощущал Юнус нехватку в образовании. В прошлом доброй советчицей служила ему книга, подаренная Арамом: «Тартание нефти. Теория и практика». Но теперь эта книга устарела: жизнь оставила позади и само тартание и его теорию.
Юнус стал захаживать в библиотеку, где работала Сато. Находилась библиотека довольно далеко и книгами была бедней, чем другая, более близкая, но Юнус предпочитал именно ее: всякий по собственному опыту знает, сколь многим может быть полезен знакомый библиотечный работник.
Стоило Юнусу подойти к барьеру, за которым мелькала знакомая стройная фигурка в синем халате, перетянутом пояском, и поведать о своих технических затруднениях, как мигом исчезнув в тесном царстве стеллажей, Сато вскоре вновь появлялась у барьера со стопкой спасительных книг.
Нередко, правда, в эту стопку попадали не только технические книги, но и роман и стихи, прихваченные Сато по собственной инициативе. К большинству из таких книг Юнус относился скептически – слишком много, на его взгляд, писалось в них неправды, особенно о производстве и рабочем люде, и лишь для того, чтоб не обидеть Сато, он добросовестно их прочитывал.
Случалось Юнусу засиживаться в читальном зале до самого закрытия библиотеки – сестра переехала в город, незачем теперь спешить в свою одинокую комнатку. Почему ж в таком случае не проводить домой Сато, дочь своего друга Арама? Идти вечером по опустевшим промысловым улицам, конечно, гораздо приятней и веселей вдвоем. Это тоже, по собственному опыту, известно каждому человеку на нефтепромыслах.
Много нужного, полезного находил Юнус в библиотеке. Но иной раз книга не в силах была помочь решить задачу, возникшую в промыслово-ремонтной мастерской. Снова и снова повторял он тогда про себя: эх, знать бы ему хотя бы малую долю из того, что знает этот пьяница инженер Кулль! Не раз хотелось Юнусу обратиться к Куллю за помощью, но он не забывал, как, будучи совсем молодым парнем, отдал на суд инженеру свой проект ускорения тартания и что из того получилось, и не рисковал теперь обращаться вновь.
Ох, уж этот инженер Кулль!
Пить он не бросил – теперь его и вовсе не видели трезвым, даже на работе. Случалось, что он не появлялся на промысле в течение нескольких дней, ссылаясь на какую-то заморскую малярию, схваченную им во время его странствий по свету. Все, впрочем, знали, что собой представляет эта малярия и чем инженер от нее лечится, особенно если необходимо было человеку прийти к нему домой по неотложному промысловому делу. Ни намеки, ни просьбы, ни требования прекратить пьянство ни к чему не приводили.
В последнее время Кулль, к удивлению сослуживцев, сдружился с Министрацом.
Однако удивляться было нечему: у бывшего приказчика водились свободные деньжонки, и он охотно ссужал ими инженера, всегда нуждавшегося в деньгах на выпивку. В компании с инженером прикладывался к рюмке и сам Министрац, а когда случалось ему проштрафиться, он всегда находил в инженере защиту и поддержку.
Откуда водились у Министраца свободные деньги? Работая в промысловом складе, он ведал снабжением рабочих спецодеждой, обувью, рукавицами. Всеми правдами и неправдами он оттягивал выдачу сезонной спецодежды, и это давало ему немалый доход. Выдачу ватников, необходимых на нефтепромыслах в пору холодных осенних и зимних ветров, он порой ухитрялся оттягивать до знойных летних дней, когда сама мысль о стеганом ватнике казалась невыносимой, и нередко случалось, что спецодежда так и оставалась неистребованной. Министрац списывал ее как выданную и продавал затем на рынке. Бывало и так: более отсталым рабочим, привыкшим видеть в старом приказчике начальство и не решавшимся ему прекословить, он выдавал вместо новой одежды держаную, приобретенную за бесценок у какого-нибудь нуждающегося или подвыпившего рабочего. До поры до времени подобные проделки сходили Министрацу с рук, – видно, не зря ссужал он инженера Кулля деньгами на водку.
Числился за Куллем и другой грех – жаловались люди на промысле, что инженер затирает рабочие изобретения, рационализаторские предложения.
Однажды в промысловый партийный комитет явился рабочий и с обидой в голосе рассказал, как долго и прилежно работал он над проектом аппарата, определяющего местонахождение нефти, а инженер Кулль, к которому он обратился с просьбой дать оценку этой работе, даже не взглянув на проект, положил его под сукно.
Воздействовать на Кулля, с целью помочь рабочему-изобретателю, комитет поручил Араму и Юнусу.
Юнус охотно взялся за дело: когда-то он сам был в таком же положении, как этот рабочий-изобретатель, а ходатайствовать за другого, как известно, удобней, чем за самого себя.
– Партийные комитеты не уполномочены входить в производственные дела, – сухо прервал Кулль Арама, едва тот заговорил от имени, комитета о проекте нефтеразведывательного аппарата.
Юнус не выдержал:
– Так, инженер Кулль, уже давно говорят троцкисты!
Выделяя каждое слово, Кулль с упрямым спокойствием ответил:
– Ведение производства поручено партией большевиков именно нам, спецам – как вы изволите нас называть, – и незачем вам вмешиваться в эти дела и заниматься спецеедством, что, к слову сказать, осуждается вашей партией.
– Товарищ Ленин считает… – пришел было Арам на помощь Юнусу, но Кулль не дал ему договорить:
– У Ленина не сказано, где и как добывать нефть, и мой долг руководствоваться геологией нефти, а не диалектическим материализмом. – Кивнув на геологическую карту, висевшую на стене, он безразличным тоном добавил: – Пожалуйста, если угодно, разбирайтесь во всем этом сами!
Невольно Юнус перевел взгляд на карту, испещренную разноцветными линиями, условными знаками, цифрами… Разбирайтесь во всем этом сами?.. О, если б он был в силах разобраться! Кое-что, правда, он в этой карте понимал, но уж, конечно, не настолько, чтоб можно было поставить себя на место инженера Кулля, черт бы его побрал!
Разговор с Куллем ни к чему не привел.
– Да, плохо у нас обстоит дело с нашим инженером! – угрюмо промолвил Арам, выйдя из кабинета Кулля, и сердито пыхнул трубкой. – Вбил он себе в башку, что рабочему человеку незачем заниматься изобретательством и что не его, инженера, обязанность возиться с этими, как он выражается, доморощенными потугами.
Юнус сочувственно кивнул: он испытал подобное на своей шкуре еще лет десять назад. Но, видно, не остыла в нем давняя обида, к тому же разогретая только что происшедшим разговором, и он в сердцах воскликнул:
– Выгнать нужно такого инженера к чертовой матери!
– Выгнать – легко! А кем заменить? – Арам развел руками.
Юнус и сам это понимал.
Ведь Кулль – что ни говори об этом пьянице – свое дело знает хорошо. Он словно по-писаному читает, что делается у него под ногами, в недрах! Удивительно, что даже постоянный хмель этому не мешает! Кулль знает себе цену, учитывает нужду в специалистах и пользуется этим положением. В самом деле: где найти другого опытного геолога-нефтяника, когда повсюду в них такая нужда? Кем заменить Кулля? Вот и говори после всего этого: выгнать!
ПРАЗДНИЧНЫЙ СТОЛ
В один из первых дней ноября, в необычный час, собралась за столом семья Арама.
Глава семьи – с неразлучной трубкой в зубах, Сато – с листом бумаги и карандашом.
– Ну что ж, дочка, записывай! – молвил Арам, открывая семейный совет. Он пыхнул трубкой и тут же с привычной опаской взглянул на Розанну.
Чудеса!
Никогда не думали они, что у них так много родственников, свойственников, друзей, товарищей по работе, которых хотелось бы видеть у себя за праздничным столом в день близящейся годовщины Великого Октября.
Сато назвала с десяток имен – подруг и сослуживцев по Дому культуры, Кнарик, не желая отставать от старшей сестры, – столько же своих подруг по школе. Вот уже два десятка человек! А у Розанны? Мало, что ли, у нее родичей, да к тому же, как водится, обидчивых, и друзей-соседок, которых тоже нужно уважить? И, наконец, у самого Арама, прожившего на промыслах сорок лет? Да у него на каждом шагу товарищи и друзья!
Пригласить хочется многих, но нужно считаться с тем, что мала квартира и всех не разместить. Если даже попросить у соседей второй стол и приставить к своему – все равно мест не хватит. Придется, видно, произвести тщательный отбор гостей. Семейный совет судит, рядит, кого-то вычеркивает, снова включает и под конец, так и не справившись с задачей, решает: пусть приходит, кто хочет, – для хороших людей дверь дома всегда открыта, а дурные люди вряд ли празднуют такой славный день, как годовщина великого Октября.
Правильно, оказывается, решил семейный совет!
Едва наступило утро торжественного дня, стали приходить люди – поздравить Арама и его домочадцев с праздником. И хотя квартира в этот день не стала просторней, чем в день семейного совета, места для всех гостей хватило, как, впрочем, всегда хватает места для хороших людей среди друзей.
Все были празднично одеты.
Хозяин – в белом воротничке, с галстуком, завязанном, правда, не слишком привычной рукой. Хозяйка – в добротном синем шерстяном платье, слегка пахнувшем нафталином.
А старшая дочь Сато? Но ее простыми словами не описать! В светло-зеленом новеньком платье, гибкая, тонкая, с алым цветком в гладко зачесанных волосах, она сама, как цветок, выделялась среди подруг – так, во всяком случае, казалось Юнусу. И так же это казалось Кнарик, в подражание старшей сестре воткнувшей цветок в свои взлохмаченные, иссиня-черные кудри.
Все, все принарядились – хозяева и гости.
Даже старик кирмакинец и ардебилец, обычно не щеголявшие нарядами, в этот день радовали глаз: кирмакинец явился в новой папахе, ардебилец в новых ярко-желтых башмаках, с виду, пожалуй, не слишком изящных, но бесспорно готовых долго и верно служить их владельцу. Спасибо промысловому комитету: не позабыли там в этот торжественный день старательных работников, порадовали их подарками!
О чем говорили за праздничным столом? О многом. И, конечно, затронули промысловые дела – таков уж здешний люд!
Немало толковали и о глубоких насосах. Да, неплохая штука эти насосы, теперь это ясно даже глупцам. А ведь поначалу сколько было недоверия и сомнений у стариков!
Кирмакинец, внимательно прислушивавшийся к беседе, обиделся: спорить не приходится, немало теперь сделано хорошего, такого, чего людям и не снилось, но, если быть справедливым, то люди и в прежнее время не были такими глупыми, как их теперь изображает молодежь.
– Много нынче об этих глубоких насосах толкуют, а если сказать правду, так я такие насосы видел еще тогда, когда сам был молодым! – буркнул он и, обведя взглядом сидевших за столом, указал заскорузлым пальцем на Юнуса: – Моложе, чем он!
Все переглянулись. Моложе, чем Юнус? Странно! Ведь Юнусу сейчас лет двадцать семь, двадцать восемь, а кирмакинцу много за семьдесят, и выходит, значит, что он видел глубокие насосы еще с полвека назад? Быть того не может!
– Не у тебя ли, старик, в Кир-Маки, где ты ведром на гнилой веревке таскал нефть из колодца, видел ты эти глубокие насосы? – подтрунил над своим другом сидевший рядом ардебилец.
Кирмакинец стоял на своем:
– Говорю, что видел, – значит, видел!
– Не верится что-то!
– Не верится, потому что тебя в ту пору на свете не было!
Взгляды присутствующих обратились к Араму: он хотя и моложе кирмакинца, но все же человек в летах – немало на своем веку повидал, – может быть, он разрешит спор?
Арам неторопливо раскурил трубку:
– Признаться, не помню, чтоб видел я в давние годы глубокие насосы… – начал он. Не желая, однако, ставить в неловкое положение старика, и притом своего гостя, он дипломатически добавил: – Правда, лета наши с дедушкой кирмакинцем уже немалые, и многого из прошлого не упомнишь.
Ответ этот кирмакинца не удовлетворил.
– Ты, Арам, помоложе меня и, может быть, не видел, а я видел! – настаивал он.
Ардебилец покрутил пальцем у виска и сказал:
– Ты, дед, что-то путаешь, это у тебя, видно в голове мешается от старости.
– Это у вас, у ардебильцев, башка с детства слабая, а я хорошо помню с того часа, как впервые открыл глаза! – в сердцах вскричал кирмакинец.
Пришла пора вмешаться Газанфару.
– Скажу вам, товарищи, что уже не впервые слышу от стариков, что пятьдесят лет назад видели они в наших краях глубокие насосы, – сказал он. – Поначалу мне тоже не верилось, но позже я узнал, что именно в те далекие времена делались здесь опыты с такими насосами, но неудачные, и решили тогда господа нефтепромышленники, что применять в наших краях глубокие насосы невозможно.
– А в чем трудности заключались, не знаешь? – поинтересовался Юнус.
– Точно не скажу, но, кажется, нефтепромышленники считали, что препятствуют работе насосов глубокие пески.
– Так же думал и инженер Кулль!
– Именно!.. – повернувшись к кирмакинцу, Газанфар дружески спросил: – Так ты, старик, о тех, что ли, насосах вспоминал?
Кирмакинец удовлетворенно закивал головой:
– О тех, о тех!
– Выходит, значит, что ты прав!
Ободренный словами Газанфара, кирмакинец воскликнул:
– Вот я и говорю, что нечего вам, сынки, бахвалиться – деды и отцы ваши не хуже вас в нефтяном деле понимали!
Но с этим Газанфар согласиться не захотел.
– Не хуже, ты говоришь? – переспросил он с хитринкой. – Но ведь хозяева-то прежние от глубоких насосов отказались – испугались рыхлых песков. А мы? Мы стали с песками бороться, применили, как сам знаешь, фильтры. И выходит, значит, что есть нам чем гордиться, если сравнить с тем, что было. Так ведь, отец? Только добавлю: гордиться, а не бахвалиться!
Старик развел руками: ну разве с таким человеком, как Газанфар, можно не согласиться? Все он до тонкости знает, понимает и, вдобавок, умеет толком объяснить человеку…
Славно было в этот день в доме Арама за праздничным столом, обильно, вкусно было угощение!
И особенно понравился всем шашлык, приготовленный хозяином. С утра сходил Арам на базар, купил баранью заднюю ногу, отделил мякоть, нарезал, посолил, посыпал перцем, мелко накрошенным луком, полил уксусом, лимонным соком и, поставив на три часа в холодок, чтоб мясо промариновалось, насадил эти куски баранины на вертела. Разжег затем в укромном уголке позади дома мангал-жаровню и принялся жарить баранину, повертывая вертела над раскаленными углями. А когда пришла пора, потчевал гостей, как заправский кебабчи, тупым концом ножа снимая с вертелов шипящий шашлык, ловко накладывая его в тарелки и следя, чтоб не пренебрегли приправой – гранатовым соком, молодым барбарисом. Немало было выпито за этим шашлыком красного кюрдамирского, немало было сказано при этом, по доброму кавказскому обычаю, красивых пышных тостов в честь гостей и хозяев, немало прозвучало шуток, веселого смеха. Да, не женское это дело – готовить шашлык и угощать им гостей!
Не забыта была за праздничным столом и Баджи, занятая в этот день в спектакле и не имевшая возможности прийти, – не такие люди здесь собрались, чтоб забыть старых друзей! Надо думать, придет время, Баджи порадует своим искусством тех, кто в этот день не был в театре. А пока – и гости и хозяева не раз поднимали за здоровье и за успехи Баджи стаканы с красным кюрдамирским…
Славно было в этот день в доме Арама за праздничным столом, обильно, вкусно было угощение!..
Но не только едой, как бы обильна и вкусна она ни была; и не только тостами, как бы искренни и красивы ни казались они тем, к кому обращены; и не только смехом, как бы весел он ни был, жив настоящий человек. Есть у него всегда немало забот, беспокойных стремлений и тревог, и если б не было всего этого, быть может и не стать бы ему настоящим человеком.
Заговорили о международном положении.
– Теперь никто не посмеет на нас напасть, разделаем всех под орех! – воинственно выкрикнул один из гостей помоложе, которому красное кюрдамирское разгорячило голову.
Что-то знакомое, хотя и далекое, послышалось Юнусу в этих словах. Ну, конечно же!
– Помню, – начал Юнус, – было это лет десять назад, вскоре после того, как разгромили контру в Шемахе, Ленкорани, Сальянах, Кубе. Вот так же сидели друзья за этим столом у Арама Христофоровича и тети Розанны и так же толковали о международном положении, о будущем.
– Ты, мне помнится, хватил тогда лишку и стал хорохориться! – с усмешкой вставила Розанна, услышав свое имя.
– Именно так, тетя Розанна, именно так! – подхватил Юнус, словно сам собирался сказать о том же. – От того лишку мозги у меня пошли набекрень, и я стал заноситься, кричал, что никто уже не посмеет на нас напасть. Правда, нашлись тогда здравые люди – вправили мне мозги… – Юнус бросил взгляд на Арама и Газанфара. – Спасибо, что образумили!.. Разбитая контра вскоре призвала на помощь немцев, турков, англичан, американцев, и много еще рабочей крови пролилось тогда в борьбе за Баку, за Советский Азербайджан.
Наступило молчание. Арам глубоко вздохнул:
– Тяжелые были времена…
– Но кое-кому они приходились по душе, да и сейчас есть люди, которые стараются вернуть нас к тем временам, – заметил Газанфар. – Поглядите, товарищи, что творится в мире в последнее время! Налетели мерзавцы на наш «Аркос» в Лондоне, на наши полпредства в Берлине, Пекине, Шанхае, Тяньцзине, спровоцировали нас к разрыву отношений с Англией. Эти негодяи дошли до того, что убили в Варшаве нашего посла, товарища Войкова, бросили в Ленинграде в Деловом клубе бомбу. Приходится думать, что они еще не раз на нас нападут. Но только все это до поры до времени – как говорится, волк своим воем на себя же накличет беду. Враги наши раз от разу будут делаться слабее, а мы – сильнее. А пройдут два-три десятка лет, и к нашей правде примкнет много людей, много народов!
Все зашумели:
– Да будет так!..
Гости засиделись допоздна.
Когда все разошлись, Розанна сказала:
– Хорошо было у нас сегодня, вот бы так каждый день!
Арам самодовольно пыхнул трубкой и, словно в ответ своим мыслям, промолвил:
– Да, народ у нас неплохой!
Начав убирать со стола, Розанна спросила:
– Что ты скажешь, Арам, если я предложу Юнусу столоваться у нас? Он ведь теперь один.
– Скажу, что умно придумала. Сама знаешь, Юнус для нас – родной человек.
– Назначим ему небольшую плату за стол и…
Арам нахмурился:
– У нас, Розанна, не кухмистерская, чтоб брать за обеды деньги! Юнус ответит нам так, как сам найдет нужным.
Розанна смутилась, покраснела. Неужели Арам не понимает, с какой целью заговорила она о деньгах? Ну, раз не понимает, придется ему объяснить.
– Юнус – гордый малый и столоваться бесплатно не согласится.
– Ну и пусть ходит гордец по столовкам или сам себе стряпает, а я денег брать за обеды не позволю! – в сердцах воскликнул Арам. Он вдруг рассердился, будто Юнус и впрямь нанес ему обиду. – Чудак он какой-то, этот Юнус, – не видит разве, что к нему относятся, как к сыну? Еще чего не хватало – брать деньги за обед!
Арам сердито запыхтел трубкой.
Розанна молча собрала посуду, вынесла в кухню. Арам встретился взглядом с Сато, помогавшей матери убирать со стола, прочел в ее взгляде беспокойство. Конечно, ему только показалось, что цветок в ее волосах вдруг поблек, увял.
Когда Розанна вернулась, Арам, смягчившись, промолвил:
– Ну, ладно… Пусть ходит обедать, а там видно будет.
Теперь Сато стояла к нему спиной, и он не видел ее лица, но почувствовал, что беспокойство в ее взгляде сменилось радостью, а цветок, казалось, вновь ожил…
Пусть ходит обедать?
Мог ли Арам, давая свое согласие, предположить, что спустя месяц за этим же столом откроется его глазам нечто такое, чего он не знал о своей старшей дочке? Ничего дурного, впрочем, господь упаси!
Признаться, его удивил и Юнус. Хорош тихоня! Оказывается, малый давно влюблен в Сато, добился у девчонки ответных чувств, и теперь у них на уме одно: совместная жизнь до гроба. Вот уж поистине слепы отцы!
Был ли Арам недоволен тем, что так неожиданно открылось его глазам? Скорее, он был смущен: ему, как это часто бывает с отцами, казалось, что его дочь, несмотря на свои двадцать два года, – девочка. Сато не сравнить с ее сверстницами, с Баджи, скажем, – та жила без родителей, в людях, прошла нелегкую жизнь в замужестве. А что знала его Сато? Отчий дом и библиотеку. А вот теперь, как говорится, совместная жизнь до гроба!
Арам вспомнил свои юные годы, первую любовь. Разве не так же, как Юнус, твердил он, что будет любить свою избранницу всю жизнь? Правда, слова его сбылись: и в молодые годы и в зрелые не мог он даже представить себе, что разлюбит Розанну, а тем более теперь, когда ему под шестьдесят… Впрочем, как иначе? Разумом он, пожалуй, понимает, что есть, наверно, женщины не хуже его Розанны – она и поворчать любит, и жестоко разлучает с трубкой, – но сердцем, сердцем он до сих пор твердо знает, что лучшей женщины ему во всем свете не найти.
Хорошо, если б Сато и этот тихоня Юнус прожили жизнь в таком ладу и счастье, как он с Розанной!
КТО ЖЕ ПРАВ?
Не успела Баджи обжиться у костюмерши, как вновь довелось ей побывать на промыслах – с выездным спектаклем «Тетка Чарлея».
Играли в Доме культуры – там, где несколько месяцев назад был выпускной спектакль техникума. Так же, как тогда, явились друзья, знакомые: не упустить же такой случай – увидеть Баджи на сцене!
И, как тогда, сквозь квадратный глазок в занавесе Баджи видела: вот Арам с семейством и, конечно, тут же Юнус; вот Газанфар с Ругя и Балой; вот старик кирмакинец и ардебилец; вот бывшие обитатели «казармы для бессемейных мусульман», почти все успевшие обзавестись семьями, и множество, множество других – незнакомых.
Баджи понимала: всем любопытно увидеть на сцене актрису азербайджанку, да и к тому же сестру апшеронца Юнуса. Не каждый день доводится увидеть такое! Что ж, она покажет своим друзьям апшеронцам, всему рабочему люду, что не попусту прошло у нее время с той поры, как она выступила здесь впервые в «Визире»!
Кого только не было в этот вечер в зрительном зале!
Был здесь даже инженер Кулль. Под вечер, удвоив обычную порцию спиртного, он вышел пройтись и, проходя мимо Дома культуры, остановился у входа, привлеченный большой, ярко освещенной афишей о «Тетке Чарлея».
