Текст книги "Мечты сбываются"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Кофе давно остыл в их чашках.
– Так, значит, вы отказываетесь высказаться о статье? – спросила Баджи уже скорей для очистки совести, чем с надеждой переубедить.
Виктор Иванович глотнул холодный кофе и беззаботно ответил:
– Правда и так восторжествует!
Баджи ушла с чувством неудовлетворенности, досады. Как может он быть столь равнодушен к статье? Обычно он нетерпим к малейшей несправедливости, а теперь, когда оскорбили его самого, не находит ни времени, ни желания постоять за себя. Этого нельзя допустить!..
В этот же день по дороге в театр Баджи встретила Телли. Сухо поздоровавшись, подруги вместе продолжали путь. Они шли молча, отчужденно, словно вычеркнули из памяти прошлые совместные прогулки, которым неизменно сопутствовал веселый разговор и смех. И только прохожие мужчины, то и дело оборачиваясь им вслед, казалось, напоминали о тех забытых временах.
– Ну, что ты скажешь? – Баджи первая нарушила молчание.
Телли поняла, чем заняты мысли Баджи, и ответила:
– Да, крепко твоему Виктору попало! – И неясно было, чего в ее ответе больше – сочувствия или злорадства.
– По-твоему – справедливо?
– Хотя твой Виктор меня не любит и затирает, я жалею его как нашего старого преподавателя… Говорят, он от нас уйдет.
Баджи замедлила шаг:
– Откуда у тебя такие сведения?
Телли готова была ответить, но вспомнив, что слух был пущен Хабибуллой, сказала только:
– Люди говорят…
– Какие люди?
– Разные…
Час от часу не легче! Мало того, что Виктора Ивановича оклеветали, его, по-видимому, хотят отстранить от работы в театре.
Лицо Баджи выразило тревогу, и Телли, заметив это, сказала:
– Да стоит ли тебе так беспокоиться? Без худрука не останемся – найдут другого. Наконец, рано или поздно ему все равно пришлось бы от нас уйти, – вот, видно, и наступила эта пора… – Снова вспомнив свои старые и недавние обиды, Телли добавила: – Признаться, я плакать не стану – скатертью дорога!
Баджи возмутилась:
– Выходит, по-твоему: с глаз долой – из сердца вон?
– А Виктор у меня в сердце никогда и не был! – спокойно ответила Телли.
Она поправила челку, и губы ее скривились в пренебрежительной, чуть циничной усмешке, подхваченной не то у Чингиза, не то у Хабибуллы.
Как ненавидела Баджи в эту минуту свою подругу! Каким презрением была преисполнена к ее челке, к ее недоброй усмешке! Как хотелось отругать Телли последними словами, отколотить ее!
Так бывало уже не раз, и в такие минуты возбуждения и гнева казалось, что нет ничего проще, как порвать и окончательно разойтись с Телли. Никогда больше не сказать ей ни одного доброго слова, не одарить ни одним дружеским взглядом!
Так казалось… Но, видно, не прошли без следа годы совместной учебы в техникуме и работы в театре. Ко всему, стремясь быть справедливой, Баджи не могла не признать, что Телли обладала и рядом достоинств: она была неглупа, весела, охотно приходила на помощь в тяжелую минуту. Нет, не из одних недостатков соткана была Телли, и не так-то просто было порвать с ней и окончательно разойтись…
Вечером Баджи беседовала с Гамидом.
Кто он, этот «молодой актер»? – силились они разгадать.
– Не Чингиз ли? – предположила Баджи.
– Ему не написать такого – здесь чувствуется более опытная рука, быть может нашего культурнейшего Хабибуллы-бека, – ответил Гамид. – Впрочем, я убежден, что рано или поздно этот «молодой актер» сам себя выдаст.
– Признаться, меня удивил Виктор Иванович своим равнодушием.
– Виктор Иванович считает для себя недостойным реагировать на такие явления. Нужно считаться, что не все люди скроены на один лад.
– С такой мыслью можно зайти далеко и оправдать даже автора статейки!
– Я имел в виду наших друзей, а не врагов… – Гамид помедлил и задумчиво продолжал: – Я где-то читал, что правда похожа на прекрасный благоухающий розовый куст, каждый цветок которого, хотя и отличается от другого, но все же остается розой.
– Красиво сказано! Но я на месте Виктора Ивановича не вытерпела бы такого оскорбления и… – Баджи погрозила кулаком, как некогда в узких уличках и тупиках старой Крепости грозила дразнившим ее мальчишкам. В глазах ее загорелся огонек, ноздри раздулись, брови слились в одну полоску.
Гамид улыбнулся:
– По-видимому, твоя роза обладает колючими шипами.
– Шипы порой предпочтительнее нежных лепестков, – ответила она с укором.
– Поверь, Баджи, что эта гнусная статейка возмущает меня не меньше, чем тебя.
– Однако ты оправдываешь Виктора Ивановича, хотя он готов оставить ее без последствий.
– С чего ты взяла? Я как раз предлагаю действовать серьезней, требовать создания комиссии, которая разобралась бы в этой статейке и раз навсегда положила конец всем этим вздорным обвинениям против Виктора Ивановича.
– Создать комиссию?
Баджи задумалась. Пожалуй, против такой комиссии не приходится возражать. Следовало бы только дать наказ: сурово осудить, покарать клеветников. Так или иначе, нужно сделать все, чтобы смыть грязное пятно с Виктора Ивановича.
ШАЙТАНОВЫ ПЕРЕЖИТКИ
Спустя несколько дней Баджи обнаружила приколотую к входной двери записку:
«Поменьше суй нос в чужие дела да побольше присматривай за своим муженьком».
В чужие дела? Очевидно, кому-то не по душе ее высказывания в защиту Виктора Ивановича.
Почерк в записке был явно изменен. Баджи смяла бумажку, брезгливо отшвырнула от себя.
Но в ближайшие дни появилась еще одна записка, затем третья – сходного содержания. И Баджи решила: нужно проверить! Прежде всего – побывать в школе.
Учебный день кончился. Проходя по опустевшим школьным коридорам, Баджи заглянула в учительскую. В дальнем углу комнаты она увидела Сашу – он сидел спиной к входной двери, подле машинистки, обхватив рукой спинку ее стула. Почти касаясь губами пышных светлых волос машинистки, он что-то говорил ей на ухо. Баджи напряженно вслушалась, но стрекот машинки заглушил его слова.
Ревность!
Кто из смертных, в чьих жилах течет горячая кровь, не испытывал ее жестоких укусов?
Пережитком собственнического строя называют ревность некоторые передовые люди. Им-то, умникам, легко мудрить, поскольку у них, видать, этот пережиток не водится. А что делать той, у кого он поедом грызет сердце? Подойти к Саше и к этой белобрысой и… Нет, лучше тихонько уйти, а затем отомстить.
– Я покажу ему, покажу! – шептала Баджи, быстрым шагом удаляясь от школы, впервые проникаясь к Саше жгучей злобой, сама дивясь тому и пугаясь.
Она не так стара, не так безобразна, чтоб безропотно позволить променять себя на другую. Он пожалеет, что пренебрег ею! Она не Фатьма, которая все прощала своему Хабибулле. Найдутся мужчины, которые будут обнимать ее нежней, чем он обнимает эту паклеволосую, которые тоже будут шептать слова любви. Посмотрим, что он скажет тогда о пережитках собственнического строя!
Найдутся мужчины? В этом Баджи не сомневалась.
Разве не говорил ей Гамид о своей любви? Не словами, правда, а всем своим поведением, отношением? Но Гамид слишком умен и горд – он сразу поймет ее игру и не примет подачки. Да и она не позволит себе играть чувствами такого человека, как Гамид.
А Чингиз? Тот был бы рад, как он выражается, поухаживать за ней, особенно теперь, после разрыва с Телли. Баджи представила себе фатоватую внешность Чингиза, его наглый взгляд покорителя сердец и брезгливо поморщилась. Недобрый огонек женского соперничества, на мгновение вспыхнувший было в сердце Баджи, погас, задутый вихрем давнего презрения к Чингизу.
Найдутся мужчины… Но, будучи в этом столь уверенной, Баджи, к своему удивлению и досаде, вдруг обнаружила, что ей не на ком остановить свой выбор. Не вешаться же на шею первому встречному человеку.
Баджи долго блуждала по улицам, не заметила, как очутилась подле своего дома. Когда она поднималась по лестнице, ей встретился Сейфулла, выходивший из своей квартиры. И тут ее осенило:
«Алик!..»
В первый миг она отвергла эту мысль: разве он ей пара, этот мальчик? Но вспомнились слова, сказанные им у ручья, в горах, и она заколебалась.
Если б сейчас кто-нибудь остановил ее и спросил:
– Ты знаешь, зачем идешь к нему? – Она бы ответила:
– Нет!
Это было бы правдой.
И если б тот снова спросил:
– А так ли это?
Она бы пожала плечами и сказала:
– Мы товарищи по работе…
И если б навязчивый встречный стал допытываться:
– А не кажется тебе, что ты играешь с огнем?
Она бы мрачно ответила:
– Пусть!
Дверь открыл Алик. Увидя Баджи, он смутился, но тут же в глазах его вспыхнула радость.
– Я к тебе на минутку… за книгой… – начала Баджи, тщетно силясь продумать, за какой же именно, и тоже смутилась.
Внизу резко хлопнула дверь парадной.
– Входи же! – с мягкой настойчивостью сказал Алик, широко распахивая дверь.
С многочисленных фотографий, развешанных по стенам, глядел на Баджи Сейфулла в разных костюмах, в разном гриме и обличье, но всюду с неизменной улыбкой, словно говоря:
«Ну вот, наконец ты к нам явилась, гордячка!»
Алик провел Баджи в свою комнату. Баджи огляделась, взяла со стола папиросу, присела на тахту. Алик поднес ей зажженную спичку.
Он чувствовал смятение Баджи. Что заставило ее прийти сюда, молча сидеть на тахте, неумело пуская клубы дыма? Нет, не книга! И, зная Баджи жизнерадостной, веселой, а сейчас видя ее притихшей и смущенной, он истолковал все это лестно для себя.
Алик сел рядом с Баджи, взял ее за руки. Она попыталась встать, но вдруг почувствовала, что руки, у него сильные – такие, какие были у Саши в тот вечер, когда он впервые остался у нее. Алик был нежен, ласков, но в глазах его она видела огонь, и сейчас она уже не могла отшутиться, как отшутилась тогда у ручья, сказав, что годится ему в матери.
Алик притянул ее к себе, обнял, поцеловал. Странное ощущение охватило Баджи – не Саша, а кто-то другой держал ее в своих объятиях и целовал. И, не в силах вырвать из памяти то, что она увидела в учительской, Баджи лишь вяло сопротивлялась и этим еще сильней возбуждала и поощряла охваченного, страстью Алика.
– Алик, опомнись! – прошептала она вдруг с непритворным отчаянием, стараясь высвободиться из его объятий.
О, как близка была она к измене – она, поклявшаяся быть верной Саше! Кто знает, чем кончился бы этот поединок, если бы не звонок, возвестивший возвращение Сейфуллы.
Баджи было стыдно идти домой. Она направилась к Натэлле Георгиевне – там всегда услышишь доброе слово.
Хозяйки не оказалось дома, но Кюбра-хала не отпустила Баджи: Натэлла-ханум с минуты на минуту вернется. В ожидании хозяйки Кюбра-хала принялась развлекать гостью. Старуху сладкой халвой не корми – дай только поговорить!
Рассказала Кюбра-хала о своих успехах в учебе. Ликбез она уже закончила – читает теперь без запинки и при этом громко, как мулла; а в счете может поспорить с бухгалтером. Спасибо Баджи-ханум, что в свое время помогла ей в этих делах!
Поговорила Кюбра-хала и о своем здоровье – что-то стало оно пошаливать в последнее время, надо бы сходить в районную поликлинику. Иначе разболеешься и, не ровен час, умрешь. А если азербайджанке в такое счастливое время умирать, то когда же ей, скажи на милость, жить?
И тут принялась Кюбра-хала рассказывать о своей прошлой жизни – в который-то раз! – но Баджи ее не прерывала: видно, крепко засела та горькая жизнь в памяти старухи. Вспомнила Кюбра-хала и о своем покойном муже – тот служил на пароходе, – умница, хороший человек, добряк.
– Хочешь, я тебе покажу его портрет? – спросила она.
Баджи кивнула. Уже не однажды показывала Кюбра-хала эту выцветшую фотографию, которую называла портретом, но, видно, придется посмотреть еще разок.
– Вот, гляди… – Кюбра-хала краем платка стерла пыль с фотографии.
Круглолицый усач с выпученными глазами, в морской фуражке набекрень, в куртке и полосатой тельняшке, облегающей высокую грудь борца, уже не впервые глядел с фотографии на Баджи.
– Красивый, правда? – спросила Кюбра-хала, не отрывая глаз от карточки, уверенная в ответе.
– Красивый…
Наклонять к уху Баджи, старуха прошептала:
– А уж как нравился женщинам… Любую мог улестить!
– Ты, наверно, немало страдала от этого?
– Еще бы не страдать! Ревность – как ядовитая змея: ужалит, и будешь потом корчиться в муках – покрепче, чем в родовых!
– Да, это так… – со вздохом согласилась Баджи.
Кюбра-хала хитро улыбнулась:
– Так-то оно так, но только я от этого яда противоядие знала. Придет, бывало, мой гуляка позже, чем полагается, а я ему такой подарочек преподнесу, что он на другой день к вечеру едва опомнится!
– Какой же это подарочек? – полюбопытствовала Баджи.
– А вот какой… – глаза старухи загорелись недобрым огоньком. – Иной раз опрокину на его пьяную башку ведро с холодной водой, чтоб смыть с него мужскую погань. В другой раз подложу ему на подстилку мышь дохлую: ты, муженек, от такой жены, как твоя Кюбра, бегаешь – ну вот и поспи теперь рядом с дохлой мышью! А случалось еще и так: поставит он на ночь подле своей подстилки кувшинок с водой – мучила жажда после гулянки, – так я в этот кувшинок возьму да и плесну керосину…
– Ну и что ж, эти проделки тебе даром сходили?
– Бил он меня лютым боем! Иной раз после его ответного подарочка пролежишь два-три дня, а то и целую неделю ни жива ни мертва. Был случай, он мне палец сломал – вот!
Старуха гордо протянула руку. Так вот, оказывается, почему у Кюбры-халы мизинец на левой руке безжизненно согнут под прямым углом!
Баджи сочувственно покачала головой.
– Вижу, не сладко тебе жилось… Но скажи, Кюбра-джан, при чем тут твое противоядие!
– Как так – при чем? Ведь ревность-то свою я утоляла!
– Ведром с водой? Дохлой мышью? Керосином?
– Какая разница – чем? Да и чем другим, Баджи-джан, если не этим?
На душе у Баджи вот уже несколько дней тоскливо, беспокойно: ревность, в самом деле, жалит, как ядовитая змея. Но как от всей души не рассмеяться, слушая рецепты Кюбры-халы?..
А вот наконец и сама хозяйка!
Едва взглянув на Баджи, Натэлла Георгиевна поняла, что та пришла неспроста.
– А ну, говори, что случилось! – приказала она.
А выслушав гостью, сказала:
– Я тоже не всегда была седая – любила и была любимой. Мой муж очень меня ревновал – подстерегал, скандалил, угрожал. Пришлось мне уйти от него. Но он не мог жить без меня – я пожалела его, вернулась. Он не изменился, и пришлось мне снова уйти, и еще раз вернуться и снова, уже с Ниночкой на руках уйти от него навсегда. Он, несчастный, уехал в другой город, запил, заболел и вскоре умер… А ведь мы любили друг друга, и я всегда была ему верна, даже в мыслях.
– Кто любит, тот не может не ревновать, – печально заметила Баджи.
– Ревность разрушила нашу любовь, нашу семью, сделала меня вдовой, а Ниночку сиротой. Плохое чувство – ревность. Против него нужно бороться, как против врага!
Может быть, Натэлла Георгиевна права. Но как бороться? Баджи невольно кинула взгляд на Кюбру-халу и грустно улыбнулась: не следовать же примеру этой старухи, ей, советской женщине, матери, актрисе.
И все же от костюмерши Баджи ушла успокоенная, ободренная: она будет бороться!
Как? Она будет внушать себе: ревность – наследие старого мира, пережиток собственнического строя; она оскорбляет человека – того, кого ревнуют, и того, кто ревнует. Она будет твердить так неделю, месяц, год – пока это не войдет ей в плоть и кровь, пока она не изгонит из себя этот шайтанов пережиток. Решено!
День за днем – утром, едва открыв глаза, и вечером, погружаясь в сон, – упорно твердила Баджи про себя эти слова о ревности как заклинание, как молитву. Много раз тянуло ее пойти в школу, и она обманывала себя, убеждая, что пойдет лишь для того, чтобы испытать результат своих стараний, но каждый раз усилием воли останавливала себя.
Однажды, не совладав с собой, она явилась в школу опять к концу занятий, заглянула в дверь учительской комнаты.
Аллах великий! Та же картина! Саша сидел спиной к двери, подле машинистки и, почти касаясь губами ее пышных светлых волос, что-то говорил ей. Стрекот машинки, как в прошлый раз, заглушал его слова, но в позе Саши Баджи почудилось что-то неприятное, предосудительное. Ладно, она ему сейчас покажет!
Недалеко ушла Баджи в эти минуты от Кюбры-халы – такой, какой та встречала своего гуляку-мужа. И будь у Баджи под рукой ведро холодной воды, она не задумываясь опрокинула бы его на голову Саши. Пусть знают школьники, учителя, учительницы, что представляет собой преподаватель Александр Михайлович Филиппов!
«Ревность – наследие старого мира, пережиток собственнического строя; она оскорбляет человека – того, кого ревнуют, и того, кто ревнует…»
Она повторяла про себя эти затверженные слова, беззвучно шепча их, стараясь прогнать овладевшее ею слепое злое чувство. Какими пустыми, неубедительными представлялись они ей сейчас!
И все же разум и гордость одержали верх, и Баджи решила: пусть Саша и машинистка делают что им угодно, она, Баджи, не сдвинется с места. Она справится с собой, с этим шайтановым пережитком, она не оскорбит ни Сашу, ни себя, ни эту чужую женщину. Баджи медленно опустилась на диван, стоявший у дверей, собрала всю себя в комок, стиснула зубы, как под пыткой. О, как трудно не ревновать, когда любишь! О, как трудно ничем не проявить эту муку!..
– Что с тобой, дорогая? – услышала она вдруг подле себя встревоженный голос Саши и поняла, что находилась в забытьи.
Нет, нет, она не оскорбит ни Сашу, ни себя, ни ту, чужую.
– Здесь очень душно, накурено… – тихо ответила Баджи, проводя рукой по влажному лбу и пытаясь улыбнуться.
Но улыбка получилась у нее жалкая, вымученная, почти страдальческая.
– Наверно, переутомилась? – озабоченно спросил Саша.
– Наверно…
– Пойдем на бульвар, подышишь свежим воздухом, и все пройдет.
– Да…
Саша подал ей руку, и Баджи, на миг заколебавшись – ведь этой рукой он только что обнимал машинистку! – протянула ему свою…
Дул легкий норд. Он шевелил листву деревьев на бульваре, нагонял мелкую рябь на тихую серо-зеленую гладь бухты, нежно касался волос Баджи.
И Баджи стало легче, почти совсем легко, и только где-то в глубине червь ревности продолжал точить. Давно ли Саша близок с той женщиной? Любит ли он ее? И чем она, Баджи, хуже этой паклеволосой?
Они присели на скамью.
– Ну как – легче? – спросил Саша.
– Легче…
Но вдруг, к ужасу Баджи, Саша сам завел разговор о машинистке. Она прекрасная работница, исполнительная, спокойная, грамотная.
Баджи в ревнивой тоске снова сжала зубы: нет сил слушать, как он расхваливает этот клок желтой пакли! Уж не хочет ли он упрекнуть свою жену в том, что она, не в пример машинистке, неисполнительна, беспокойна, до сих пор пишет с ошибками?
– Жаль только, что она плохо слышит, – закончил Саша. – Это у нее с детства – последствие скарлатины. Работать с ней трудновато – приходится говорить в самое ухо.
Какой неожиданной голубизной сверкнуло небо над головой Баджи! Какой свежестью вдруг потянуло с моря! Какой яркой показалась зелень на газонах! Вот уж поистине глаза у ревности еще шире, чем у страха!.. И Баджи разразилась веселым облегчающим смехом.
Саша глянул на нее с недоумением:
– Не понимаю тебя, Баджи… Человек плохо слышит, а тебе смешно.
Баджи смущенно умолкла, почувствовала необходимость оправдаться. Она раскрыла сумочку, вытащила оттуда несколько смятых бумажек, протянула их Саше.
Он взял одну из них и, едва развернув, брезгливо произнес:
– Я получал в этом же духе – насчет тебя и Алика.
Баджи всплеснула руками, краска стыда выступила на ее лице, и в голосе прозвучала тревога:
– Неужели ты поверил?
– Ни одному слову!
Снова сверкнуло небо голубизной, снова повеяло свежестью с моря, еще ярче показалась зелень на газонах. Саша милый, Саша умный, хороший, родной!
Баджи тихонько пожала его руку и сказала:
– Спасибо…
– Такие письма пишут низкие, грязные люди, в расчете сделать нас несчастными и тем отвлечь от работы, от важных дел. Они используют наши слабости, но мы не должны им поддаваться.
Баджи вспомнила свою долгую тяжбу с ревностью и печально сказала:
– Это – трудное дело.
– Да… оно вроде труда золотоискателя: много нужно промыть песка, чтоб найти крупицу золота.
Они миновали старую часть бульвара, ступили в новую… Молодые, недавно посаженные деревца, асфальт, дорожки, посыпанные желтым песком, кусты олеандров… Новый бульвар сливался с Петровской площадью.
– Много лет назад мы стояли здесь лагерем, – помнишь? – промолвил Саша, и взгляд его задумчиво устремился в морскую даль.
И в памяти Баджи возникла картина, как стояла она с Сашей на пыльной площади, и как Мешади Азизбеков беседовал с ними и ласково потрепал ее по щеке.
И еще вспомнила Баджи, как отплывали пароходы от этого берега и как ей крикнул Саша: «Мы вернемся!», а она не поверила ему и подумала: «Все вы так говорите, но многие из вас не возвращаются!»
Но Саша вернулся, и вот он рядом с ней. Море их не разлучило. Не разлучили их ни война, ни годы. Неужели их разлучит женщина? Быть того не может!
БЕЗ ОЧКОВ
Узнав, что создается комиссия, Чингиз заволновался и поспешил к Хабибулле.
Он застал его за письменным столом, сосредоточенно разбирающим бумаги. Мельком взглянув на вошедшего, Хабибулла кивком головы предложил ему сесть.
– Придется нам, видно, расплачиваться за эту несчастную статью, – угрюмо начал Чингиз. – В театре догадываются, что она – дело наших рук.
Не отрываясь от бумаг, Хабибулла спокойно переспросил:
– Наших рук? Ты, вероятно, имел в виду твоих? – он подчеркнул последнее слово.
– А разве не вы предложили мне написать статью?
– Она написана и подписана твоей рукой.
– Но ведь вы сами продиктовали ее мне!
– Не помню этого…
Чингиз опешил. Он не переоценивал добродетелей Хабибуллы, но не представлял себе, что наглость может дойти до таких пределов.
– Не помните? – возмущенно воскликнул он, вглядываясь в равнодушное с виду лицо Хабибуллы.
– Не помню! – твердо ответил тот.
– Что ж… – Чингиз зло прищурился. – В таком случае мне придется напомнить вам об этом на заседании комиссии!
– От этого к тебе не отнесутся лучше, поверь, – все так же спокойно заметил Хабибулла.
– Я не намерен страдать из-за вас один. Так или иначе – я расскажу!
– Вряд ли тебе поверят: скажут, ты злишься на меня из-за Телли и клевещешь.
– Посмотрим!
Хабибулла отложил бумаги в сторону, интригующе улыбнулся:
– Впрочем, я уверен, что ты не расскажешь – есть для этого одна весьма существенная причина…
– Уж не чувство ли дружбы к вам, особенно после того, как вы решили свалить всю вину на меня? – с усмешкой спросил Чингиз.
– О нет, гораздо более сильное чувство! Ты, конечно, знаешь, что я бывший член партии мусават?
– Не думаю, чтоб это послужило вам на пользу.
– А вот в этом ты, мой друг, глубоко ошибаешься. И я удивляюсь, как такой умный молодой человек, как ты, этого не понимает.
– Не играйте в прятки и говорите прямо! – грубо оборвал Чингиз.
– Сейчас объясню тебе, – покладисто ответил Хабибулла. – Твою статью могут расценивать как плод горячности молодого человека, стремящегося к активной деятельности, к работе, и не находящего себе достойного применения. Быть может, так оно и есть. Это не так уж страшно и, в общем, простительно… – Хабибулла помедлил. – Но представь себе, мой друг, что рядом с твоим именем появится мое – имя довольно видного в свое время мусаватиста, автора антисоветских статей, человека, который, по-видимому, и теперь не успокоился, поскольку он вдохновляет молодежь на подобные сочинения. Тебе припишут связь с мусаватистами и твою статью будут расценивать не как ошибку молодости, а как политический акт, «вылазку классового врага», как теперь принято говорить. Улыбается тебе получить клеймо и носить его на лбу всю жизнь, как ношу его я? Поверь, с таким клеймом жить не легко! И я убежден, что у тебя хватит ума и благоразумия понять это.
Внутренне соглашаясь с доводами Хабибуллы, Чингиз слушал не перебивая и бессильно сжимал кулаки.
– Как же вы советуете мне поступить? – спросил он упавшим голосом.
– Лучше дать откусить себе палец, чем потерять руку! – холодно ответил Хабибулла.
– А в переводе на обыкновенный язык?
– Признать, во-первых, что статья – твоя, во-вторых, что она плод необоснованной обиды, поспешности и в целом ошибочна.
– И после этого расплачиваться за вас? – снова вспыхнул Чингиз.
– Мы уже говорили об этом – нам незачем повторяться, – устало промолвил Хабибулла и снова уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор исчерпан…
Не успел Чингиз покинуть кабинет, как туда влетел Сейфулла.
– Я слышал, что создана комиссия по разбору статьи о нашем худруке… – начал он, запыхавшись. – Я только что встретил Чингиза, и он дал понять, что статья написана им. Ему грозит неприятность. Нужно поддержать нашего друга!
– Я хорошо понимаю ваши чувства, как шефа Чингиза… – сказал Хабибулла с притворным сочувствием. – Я готов был бы поддержать его, если б не мое положение директора, обязывающее быть объективным в оценке статьи.
– А ваше мнение о ней?
– Это – сложный вопрос… – неопределенно ответил Хабибулла.
Лицо Сейфуллы выразило обиду:
– Вы, Хабибулла-бек, можете действовать как вам угодно, а я буду поддерживать моего подшефного и не дам его в обиду!
– Что ж, это делает вам честь! – сказал Хабибулла поощрительно: он был доволен, что, независимо от решения комиссии, Виктор Иванович все же получит удар от Сейфуллы, а он, Хабибулла, останется в тени…
В комиссию вошло несколько человек: Хабибулла как директор, Али-Сатар и Сейфулла от актеров старшего поколения, Гамид, Баджи и Телли – от младшего.
– Подумать, какой шум подняли из-за этой ерундовой заметки! – ворчала Телли перед началом заседания: в театре многие, были убеждены, что статья – дело рук Чингиза, и Телли, по старой дружбе, хотела выгородить его.
– Виктор Иванович наотрез отказался протестовать против заметки, и наш долг – снять с него несправедливое обвинение, а автора этой гнусной заметки вывести на чистую воду! – решительно сказала Баджи.
Телли понизила голос:
– Учти, Баджи, что не сегодня-завтра Виктор от нас уйдет и о тебе, может быть, даже не вспомнит, а Хабибулла-бек ни тебе, ни всему вашему интернационалу не простит, если вы выступите на защиту худрука! – Она говорила почти искренне, стремясь предостеречь подругу от гнева Хабибуллы.
– Ты, что же, предлагаешь мне купить благосклонность нашего уважаемого директора ценой молчания? Или попросту угрожаешь от его имени?
Телли сделала обиженное лицо:
– Я хотела по-дружески предупредить тебя, а там – поступай как знаешь!..
На заседание комиссии явился Чингиз. Он последовал совету Хабибуллы и с притворным раскаянием признал, что он автор статьи.
Все выступали в защиту Виктора Ивановича. С особой горячностью говорили Али-Сатар и Гамид. И все, негодуя, осуждали Чингиза.
Даже Сейфулла, склонный поначалу защищать Чингиза, заколебался: он как шеф проглядел ошибку, которую сам признал его подшефный, того все равно уже не выгородить, а себе можно только навредить. Нет, уж лучше придержать язык за зубами!
Заключительное слово произнес Хабибулла:
– Мы часто спорим с нашим уважаемым художественным руководителем по разным творческим вопросам, спорим и о театральной молодежи, – начал он. – Мы спорим остро, горячо, но я никак не могу согласиться, что Виктор Иванович, один из организаторов нашего театрального техникума, бессменный его преподаватель, воспитатель нашей театральной молодежи, относится к своим воспитанникам так, как написано в этой заметке. Нужно прямо сказать, что Чингиз поступил необдуманно, опрометчиво, и мы со всей суровостью должны его осудить, чтоб впредь никогда не появлялись подобные статьи!
Чингиз сидел как на угольях. Ах, если б он мог выложить всю правду! Интересно, как выглядел бы этот наглец и интриган Хабибулла! Но Чингиз помнил свою последнюю беседу с Хабибуллой. Заработать репутацию классового врага? О нет, это ему никак не улыбается. Хватит того, что есть!
– Я думаю, однако, – продолжал Хабибулла, – что в интересах нашего театра не усугублять инцидент, а ликвидировать его, посоветовав Чингизу принести искренние извинения Виктору Ивановичу и затем дружно приняться за общую работу… – Он помедлил и, чувствуя, что слова его находят отклик, осторожно добавил: – Вместе с тем я хочу подчеркнуть, что нельзя так нетерпимо относиться к рабкоровской – пусть ошибочной – заметке, как это делают некоторые наши товарищи.
– Это не рабкоровская, а клеветническая заметка! – вырвалось у Баджи.
– Клеветническая? Я сам не согласен с ее содержанием, но тебе, Баджи, следовало бы выбирать более приемлемые выражения, когда идет речь о твоих товарищах по работе.
– А я настаиваю, что здесь действовала рука клеветника и негодного человека! – в сердцах подтвердила Баджи.
Ну, это уже слишком! Лицо Хабибуллы передернулось:
– А когда твой брат Юнус писал в «Молодом рабочем», ты его тоже считала клеветником и негодным человеком? – спросил он вызывающе.
– Как вы можете сравнивать то, что в мусаватские времена писали рабочие против мусаватистов, с тем, что написано в этой гнусной заметке о таком человеке, как Виктор Иванович?
– А какая, собственно, разница? – холодно спросил Хабибулла. – Ведь и тот и другой автор писали о недостатках с целью их исправить.
Баджи не выдержала:
– Так говорить может только бывший мусаватист!
Хабибулла вскочил с места:
– Любым преступникам, отбывшим срок наказания, легче, чем нам! – воскликнул он, и фигура его приняла скорбный вид. – Нас до сих пор попрекают!
– Видно, вы того заслуживаете!
– Я уже искупил свои прошлые заблуждения борьбой за советскую культуру!
Гамид слушал их спор молча и терпеливо, но последнее заявление заставило его с усмешкой переспросить:
– В борьбе за советскую культуру?
И на этот раз Гамид был беспощаден. Он напомнил Хабибулле дискуссию о принудительном снятии чадры и роль, которую тот в этой дискуссии играл, напомнил его по меньшей мере странные лекции об искусстве, его отношение к «Севили», к Горькому, нашел едкие слова о типажном методе, который культивировал директор театра. Было о чем рассказать, если уж вспоминать, как боролся Хабибулла за советскую культуру.
Хабибулла слушал и ужасался: длинный список заслуг, который он мечтал развернуть перед своими единомышленниками, когда наступят иные времена, Гамид разворачивал сейчас во всеуслышание, как список прегрешений и жестоких ошибок. Из судьи и обвинителя Хабибулла превратился в обвиняемого.
Он чиркнул записку Чингизу, прося о поддержке.
– Что он пишет? – спросила Телли, заглядывая Чингизу через плечо.
– Не суй нос, куда не следует! – буркнул Чингиз и смял записку: он палец о палец не ударит ради Хабибуллы!
Выступая с ответом, Хабибулла пытался отвести обвинения. Но он сразу почувствовал, что не в силах никого убедить в своей правоте. Словно пропасть вдруг разверзлась между ним и остальными. Он стал ссылаться на успехи, достигнутые театром, – разве не его, директора, в этом заслуга?
