Текст книги "Мечты сбываются"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
– Каков он собой?.. Как тебе объяснить? Высокий, худой. Фигурой вроде как наш отец… С усами.
– Старый?
– Не похоже на то, хотя и не молодой.
– Наверно, очень важный?
– Простой! Вроде Сергея Мироновича. Видать, хороший человек. Алексей Максимович всем нашим пришелся по душе!
Баджи улыбнулась: с чего это брат называет Горького по имени-отчеству, словно старого своего знакомого, – видел-то он писателя всего лишь один раз? Уж не хочет ли он выставить себя перед сестрой в лучшем свете?
Все вокруг говорили о Горьком – где только не побывал он за эти три дня, любознательный, неутомимый!
Был он на промыслах, и на нефтеперегонных заводах, и на знаменитой отвоеванной у моря Бухте Ильича. Ездил он и на северный берег Апшерона, наблюдая по пути за военной игрой у горы Степана Разина, куда, по преданию, три века назад добрался удалой донской казак. Был Горький и на заседании Бакинского совета, и в детских яслях, и на встречах с писателями и рабкорами.
Все вокруг говорили о Горьком – этот Горького видел, тот с Горьким беседовал, этот был у него в гостинице и пил с ним чай, а к тому писатель сам пришел в гости и играл с детьми.
Впрочем, кое-кто, наверно, привирает – хвастуны и врали на земле еще не перевелись! И только она, Баджи – если говорить правду, – в глаза не видела Горького: только с ней он не беседовал, и не была она у него в гостинице, и не пила с ним чаю, и сам Горький не был у нее в гостях. И она не называет его, как своего старого знакомого, по имени-отчеству, Алексеем Максимовичем, – нет у нее к тому, увы, никаких оснований!
АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ
Но вот разнесся слух, что Горький будет присутствовать на торжественном заседании, посвященном шестой годовщине нового азербайджанского алфавита, – в городском Доме культуры.
Баджи радостно хлопнула в ладоши: ей повезло! С неделю назад среди ряда других работников театра она получила пригласительный билет на это заседание. Уже само приглашение казалось немалой честью, а тут еще – Горький!
Когда Баджи и Телли подошли ко Дворцу культуры – зданию бывшего «Исмаилие», – у входа толпилось множество людей. Далеко не все, как видно, имели пригласительные билеты, но всеми правдами и неправдами стремились пробраться внутрь.
Среди толпы выделялась группа девушек азербайджанок с книгами и портфелями в руках, по виду – студентки. Завидя молодых актрис азербайджанок, девушки весело приветствовали их по имени.
– Они уже знают нас по сцене! – самодовольно шепнула Телли и театральным жестом помахала девушкам в ответ.
– Надо бы им помочь пройти! – сказала Баджи, бросив озабоченный взгляд на контроль и милиционеров у входа, пытавшихся сдержать натиск людей.
Уговорить, перехитрить контроль для Баджи не составляло, впрочем, особого труда: она наловчилась в этом, когда была активисткой женского клуба и особенно студенткой техникума – в ту пору она умудрялась на два-три билета провести в театр, на концерт, в кино с десяток подруг и знакомых.
Баджи мигнула девушкам, и те поняли ее. А спустя минуту, пробившись внутрь здания и наспех поблагодарив Баджи, они с веселым шумом устремились вверх по лестнице, устланной коврами, в большой, залитый светом зал и заняли первые ряды.
Многие места, судя по бумажкам, предусмотрительно положенным на спинки кресел, были, очевидно, для кого-то предназначены, но молодежь это не смущало.
Зал быстро наполнялся, и вскоре один за другим стали появляться законные претенденты на эти места. Безбилетные девушки-студентки смущенно привставали в готовности освободить кресла. Телли делала вид, что не имеет к ним никакого отношения: то, что могут позволить себе студентки и что проделывала она сама, будучи ученицей техникума, не подобает актрисе. Но Баджи жестами и мимикой удерживала девушек на месте: не уступайте, авось, сойдет!
Вот в дверях зала появился Хабибулла, прошмыгнул куда-то вперед. Баджи вспомнила, как лет десять назад в этом же зале, на «чашке чая», угодливо юлил он среди столиков богачей. Всегда и всюду поспевает он, этот пролаза.
А вот показалась высокая, статная фигура. Газанфар! Зал был уже полон, и Газанфар глазами искал свободное местечко. Баджи едва не кинулась ему навстречу – как не уступить место такому человеку, как Газанфар! Эх, если б не эти безбилетные девицы, которых она опекает и которых ни на миг нельзя оставить одних!
Подошел незнакомый красивый мужчина в сером, тщательно выутюженном френче со значком ЦИКа на груди.
– Это, кажется, места для гостей? – спросил он нерешительно.
Баджи смутилась. Но взгляд мужчины показался ей добрым, приветливым, и она в ответ лукаво спросила:
– Извините, товарищ, а разве мы – не гости?
Теперь на мгновение смутился мужчина.
– Да, пожалуй… – сказал он, кротко улыбнувшись, и отошел.
Баджи проводила его взглядом. Как-то неловко получилось с этим человеком! Она успокоилась, когда он, побродив по залу, нашел себе наконец хорошее место.
Потом подошел еще один мужчина – тучный человек в добротном синем костюме с пухлым желтым портфелем в руке – и стал настойчиво требовать, чтоб освободили его место.
Баджи с укором сказала:
– Пора бы вам, товарищ, приобрести уважение к женщинам и не тревожить их, когда они сидят!
В ответ мужчина вытащил из портфеля какой-то документ, стал раздраженно размахивать им перед лицом Баджи. При этом его шея под высоким крахмальным воротничком побагровела.
– Скоро мужчинам от вас совсем не станет житья! – пробурчал он.
Глаза Баджи сузились: вот ты, оказывается, какой! Она еще глубже уселась в кресло и, небрежно отмахнувшись от документа, безмятежно сказала:
– А нам и без ваших бумажек хорошо!
Когда же мужчина в гневе удалился за распорядителем, стремясь добиться своего, Баджи с усмешкой бросила ему вслед:
– Попробуйте нас отсюда согнать!
Нет, никто не согнал с занятых мест ни Баджи, ни Телли, ни безбилетных девушек-студенток, и, потеснившись, все в конце концов как-то разместились, даже почетные гости. А Горький уже стоял на трибуне.
Ах, Юнус, Юнус! Ну и описал же ты своей сестре Горького! Совсем, оказывается не такой он, каким она представляла себе его по твоим рассказам, хотя и верно, что он высокий, худой и фигурой напоминает Дадаша.
Взволнованным, задушевным и странным для слуха Баджи окающим говором обращался Горький с трибуны к переполненному, затаившему дыхание залу:
– Я принадлежу к людям, которые, как все вы или большинство из вас, верят, что духовные средства человека, его стремления к лучшему непобедимы и что эти стремления приведут его к справедливой и красивой жизни на земле. Сила, которая возникает из среды трудового народа, велика – она ломает все старые предрассудки и освобождает от того, что крепило старый мир.
Горький внимательно оглядел зал, словно ища кого-то, пристально всмотрелся в первые ряды, и Баджи показалось, что он остановил свой взгляд на ней.
– Я вижу здесь освобожденных женщин азербайджанок, – можно ли было об этом мечтать пятнадцать – двадцать лет назад?
Баджи слушала, и мысль ее напряженно работала… Пятнадцать – двадцать лет назад? Да ведь даже десять лет назад, во время «первого общекавказского съезда мусульман», когда она, девочкой, пришла сюда с Хабибуллой за ковриком Шамси, в зале были только мужчины, а женщинам милостиво разрешалось тесниться на хорах, в третьем этаже. Она, Баджи, все это хорошо помнит, как если б это было вчера.
– Вы слишком погружены в будничную работу и поэтому ее недооцениваете, – звучал голос Горького с той самой трибуны, с которой тогда, десять лет назад, губернский казий мулла Мир-Джафар-заде мрачным, низким голосом вещал о том, что присутствие азербайджанок на съезде противоречит корану и является преступлением. – А ведь вы заняты животворящим трудом! – продолжал Горький. – То, что делаете вы сегодня, – завтра, послезавтра будут делать все народы на Востоке. Вот здесь начинается действительно мировая культура, – ведь вы становитесь первой волной, мощным новым движением, потрясающим народы!
«Первой волной? Мощным движением?..»
Да ведь это о ней, о ее брате Юнусе, о Газанфаре, о всех ее друзьях говорит сейчас Горький!
Баджи слушала, и окающий волжский говор, вначале казавшийся странным и чуждым, мало-помалу становился для нее незаметней и наконец совсем исчез.
– Будущая история великолепными словами напишет о том дне, когда ваш народ так решительно и смело сорвал с цепи ненужную обузу чужого ярма, мешавшего вам говорить и чувствовать. Много радостного видел я за последнее время, но эта минута – потрясающая, это одна из великих минут.
Весь зал громко зааплодировал, и особенно громко хлопали в ладоши женщины азербайджанки, за те добрые слова, какими с недавних пор стали их баловать и какими так щедро одарил их сейчас с трибуны этот высокий русский человек. Баджи старалась хлопать громче всех.
Горький вынул из кармана платок… Что такое?.. И у самой Баджи на глаза навернулись слезы…
Беседа с Горьким продолжалась и во время перерыва заседания – в кулуарах.
Протиснувшись сквозь плотное кольцо людей, окружавших писателя, Баджи услышала знакомый скрипучий голос.
Так и есть: все тот же пролаза Хабибулла! Он уже успел завладеть вниманием Горького и, стараясь снискать его расположение, развивал мысль, что основное дело советской литературы – обличать пороки людей, сурово их судить.
Ему не повезло: выслушав, Горький спокойно заметил:
– Литература наша, милый человек, – не знаю, как ваше имя, – не трибунал. Она должна воспитывать людей, а не наказывать их.
Хабибулла продолжал настаивать на своем, и Горький с ноткой досады воскликнул:
– Да поймите вы, что если человеку все время твердят: «ты дурен, ты дурен», ничего хорошего из этого получиться не может! Этим вы становитесь на позицию буржуазной литературы, которой, поймите, выгодно выставлять человека мерзавцем, чтоб держать его в угнетении. А ведь вы находитесь здесь не в окружении врагов, а среди своих товарищей. Не так ли?
Он кивнул на окружавших его и Хабибуллу людей, остановил свой взгляд на Баджи, словно в ожидании ответа, и Баджи с горечью подумала: если б он знал, на кого тратит свои золотые слова!
Как хотелось Хабибулле высказать все, что он думает, начистоту! Но осторожность взяла верх. И лишь когда Горький покинул вестибюль, он решился сказать:
– Максим Горький – крупный писатель, об этом уже много говорилось, но, если быть откровенным, нужно признать, что для нас, для азербайджанцев, он мало понятен, мало доступен.
Хабибулла говорил с плохо скрываемым раздражением – разговор с Горьким оставил в нем чувство неудовлетворенности, обиды, и его давняя антипатия к Горькому, как к писателю, усугубилась неприязненным чувством к Горькому, как к человеку.
Где-то рядом послышался удивленный голос Гамида:
– Алексей Максимович мало понятен? Мало доступен? Да ведь в нашем театре уже третий год с явным успехом идет «На дне»! Мы считаем эту пьесу вкладом в наш репертуар. Кто, как не вы, Хабибулла-бек, работник управления театрами, Наркомпроса, должны были бы это хорошо знать!
Гамид говорил не без яда. Глаза Хабибуллы вспыхнули злым огоньком. Он, Хабибулла-бек, уже не раз сталкивался с этим неприятным молодым человеком на диспутах об искусстве в техникуме. И вот теперь этот бойкий малый, попав на работу в театр, возомнил о себе невесть что и задирает его, стремясь вновь скрестить оружие? Что ж, он, Хабибулла, готов принять бой!
– «На дне» – неплохая пьеса, она обошла ряд театров, имела в свое время известный успех, – начал Хабибулла. – Но насчет того, что она, как вы выражаетесь, подлинный вклад в репертуар нашего театра, – в этом я позволю себе усомниться.
– Интересно узнать – почему?
– Очень просто! Четверть века назад Максим Горький обратил внимание на такое явление, как русское босячество. К слову сказать, русский босяк не имел ничего общего ни с французским апашем, ни с итальянским каморристом, ни с любым другим представителем этого типа людей. Появились у Горького рассказы – «Макар Чудра», «Челкаш», «Мальва». А потом писатель свел воедино все, что им было написано о босяках, и получилась пьеса «На дне». В ту далекую пору русское босячество было интересным явлением, пьеса нравилась публике. Но, скажите на милость, какой интерес может представлять такая пьеса теперь, спустя четверть века, да еще для нашего советского азербайджанского зрителя? Впрочем, даже четверть века назад в России многие считали пьесу неудачной.
Гамид не перебивал. Казалось, он хотел дать Хабибулле высказаться до конца с тем, чтоб опровергнуть все сказанное одним ударом. По-видимому, такая минута наступила.
– Кто же считал «На дне» неудачной пьесой? – спросил он.
– Ну, хотя бы виднейший русский писатель Мережковский, – помедлив, ответил Хабибулла.
– Вот именно, что Мережковский – этот реакционер и мракобес! И считал он так потому, что «На дне» – пьеса не о русских босяках, как вы полагаете, а о ненависти к рабству, о гордости свободного человека, об обреченности капиталистического общества, о надвигающейся победе пролетариата! А все это было чуждо и ненавистно Мережковскому и, напротив, понятно и близко нашему советскому азербайджанскому зрителю!
Послышались голоса:
– Правильно, молодой человек!
– Верно!
– Совершенно справедливо!
И Баджи, вспомнив, что говорил Горький с трибуны, невольно кивнула головой…
Горький давно покинул Дом культуры, но разговор о нем еще долго не умолкал.
А спустя несколько часов, поздно ночью, на вокзале, к поезду, отправляющемуся в Тифлис, снова собралось множество народа – писатели, актеры, рабочие, студенты.
На перроне, среди провожающих, тесным кольцом окруживших Горького, была Баджи. Как и многим другим, ей хотелось быть к нему поближе, заговорить с ним, услышать ответное слово. О чем? Она сама ясно не знала.
Но вот послышались звонки, люди на перроне засуетились, заволновались. Откуда-то издалека донесся паровозный свисток, залязгали вагонные сцепления, и поезд тронулся. Стоя на площадке, заполненной цветами, Горький протягивал руки к людям, шагавшим рядом с поездом, словно не в силах был расстаться.
– До свидания, товарищ Горький!
– До свидания, Алексей Максимович!
– Счастливого пути! – неслось вслед с перрона.
Поезд стал набирать скорость. И вдруг будто что-то подтолкнуло Баджи – она ускорила шаг, побежала, стараясь не отстать от поезда. Поравнявшись с площадкой, на которой все так же, с протянутыми руками, стоял Горький, она замахала платком и неожиданно для себя громко крикнула:
– До свидания, Алексей Максимович, до свидания! Счастливого пути!
ЭКСПЕРТ-СПЕЦИАЛИСТ
Второй год работал Шамси экспертом-специалистом в магазине «Скупка ковров».
Внешне распорядок его дня мало отличался от того, каким был он год и три и десять лет назад.
Шамси вставал чуть свет, долго, тщательно умывался, громко фыркая и расплескивая вокруг себя воду. Он совершал первый намаз, пил чай, завтракал. Затем не спеша направлялся на базар или в ближний садик потолковать с соседями. Он не задерживался вне дома и, вернувшись, снова пил чай и сытно обедал. Совершив, едва стемнеет, последний намаз, он рано отходил ко сну.
– Торопливость – мать многих бед, – говаривал Шамси и всегда оставался верен себе. – Куда спешить и зачем? Пусть торопится ветер!
И только два раза в неделю – в дни, когда нужно было идти на работу в «Скупку», – он торопливей и с меньшим усердием, чем обычно, совершал свой первый намаз и быстрее, чем в другие дни, пил свой утренний чай.
Он сам замечал это и дивился: давно не испытывал он подобного приятного чувства стремления к цели – пожалуй, с той поры, когда, закончив дневную торговлю в собственном магазине и навесив на дверь тяжелый замок, спешил домой обнять свою молодую жену Ругя.
– Приготовь-ка поесть – иду по делу! – торопил он теперь Ана-ханум, перед тем как уйти в «Скупку».
– Знаю я эти дела – спешишь к своей Семьдесят два! – ворчала Ана-ханум в ответ. Вот расскажу об этих твоих делах ее нынешнему муженьку – костей не соберешь, шайтан старый!
Снисходительная улыбка появлялась на лице Шамси:
– Ничего ты, старуха, в теперешней жизни не понимаешь!
– Ты-то больно много стал в ней понимать, большевик!
«Большевик?..»
Шамси возмущался, злился:
– Сама ты – большевик, дура старая! Жить-то ведь нам с тобой надо?
И деловито направлялся к выходу.
В первое время Шамси скрывал, что работает в «Скупке». А когда об этом стало известно, почувствовал себя словно пойманным в чем-то постыдном. Стремясь оправдаться в глазах бывших торговцев, он не прочь был пустить ехидное словцо о странных порядках в «Скупке», в советском магазине.
Особенно стыдно было ему перед Абдул-Фатахом – будто он совершил по отношению к своему другу бесчестный поступок, изменил ему. Но мало-помалу мулла стал его раздражать: ему, Шамси, хотелось поделиться с другом мыслями о своей новой работе, а тот только и знал, что толковать о боге да о небе, где людям уготована вторая жизнь. Шамси все чаще сворачивал на свое и однажды, разгорячась, не выдержал и воскликнул:
– Все небо да небо! Как будто мусульмане живут на небе, а не на земле, и будто мало важных дел есть еще и на этой самой земле!
Важных дел на земле, действительно, было не мало, и с каждым днем они множились.
Много их было и у Шамси в «Скупке». И какие только ковры не проходили за это время через его руки!
В большинстве это были изделия из ближайших районов Азербайджана, но встречались и из более отдаленных мест Закавказья и из Средней Азии. Случалось здесь видеть рядом с турецким анатолийским, невысокого качества ковром, очень ценный ковер иранский, кирманский; попадали сюда ковры столь разные по виду, как шитый русский ковер, французский «савоньери», старинный китайский ковер с характерными контурами листьев или цветка лотоса, «знаком счастья».
Вооружившись складным деревянным аршином, записной книжкой и карандашом, подсунутым под каракулевую папаху – неразлучную с головой ее обладателя во избежание простуды, – тщательно обследовал, оценивал эксперт-специалист товар, попавший в «Скупку» на перепродажу. Если того требовало дело, Шамси не ленился опуститься на колени и подолгу внимательно рассматривал ткань ковра, определяя его качество – мягкость, прочность шерсти, количество узелков в квадратной единице основы.
Попадали в «Скупку» не только ковры, но и всевозможные изделия из ковровой ткани. Бывали здесь туркменские настенные мешки – широкие «чувалы» и узкие длинные «мафраши»; случалось здесь увидеть затейливый пятиугольный «осмолдук» – попону, в давние годы украшавшую спину верблюда или коня; неведомый ветер приносил сюда из закаспийских степей старинную «энси» – занавеску, некогда развевавшуюся над входом в кибитку. Многие из этих изделий домашнего обихода с течением времени превратились в предметы искусства, антиквариата, и не так-то просто было разобраться во всем их многообразии и пестроте даже эксперту-специалисту.
Время от времени слышалось в прохладной тишине магазина:
– Разверни-ка, Ильяс, большой дагестанский!
– Пересыпь нафталином тюменьский махровый и сверни его в трубку!
– Отложи-ка маленький карабахский налево!
Ильяс – юноша-рассыльный – с готовностью выполнял приказания Шамси, но стоило ему иной раз замешкаться или взяться не за тот ковер, как эксперт-специалист ворчал:
– Экий ты, Ильяс, бестолковый – до сих пор в коврах не разбираешься!
Однако знаниями своими и опытом Шамси с ним не делился, как, впрочем, не делился и ни с кем другим: распустишь язык, а другой человек, вобрав в свое ухо твои производственные и торговые секреты, тебе же затем нанесет ущерб.
Так велось среди ковроделов и торговцев коврами издавна. И все же бывали такие минуты, когда Шамси охватывало желание потолковать, поговорить с кем-нибудь по душам о тонкостях любимого дела. Но с кем? Шамси погружался в раздумье.
Сметливым малым был Бала-старший и много знаний успел приобрести от своего отца, с охотой помогая ему в ковроторговле. Но что поделаешь, если прибрал его к себе аллах еще отроком, не дав вкусить плодов от этих знаний?
Говорить о коврах с Ана-ханум? Четыре десятка лет прожила женщина с мужем-ковроторговцем и свыше десятка лет провела под одной крышей с искусницей-ковроткачихой, – а что ей, старухе, ковры? В былые годы только и знала, что из-за них с младшей женой грызться, и только и слышно было по всему дому: «Чертова мастерская!» А потом, когда магазин отняли и младшая ушла, стали для старшей ковры вроде хлама, который следует поскорей сбыть с рук, а на вырученные деньги стряпать вкусные обеды. Хороший обед, конечно, – важное дело. Но можно ли с такой женщиной толковать о коврах?
С дочерью говорить о коврах, с Фатьмой? Навещает она отца каждый день – благо живет неподалеку – приводит внука и девчонок. Жаловаться на дочку не приходится, хотя мало радостей приносит такая дочь отцу: без мужа, одна с тремя детьми-полусиротами. Ей-то уж, во всяком случае, не до ковров!
Горька, видать, испокон века доля женщины. Правда, в последнее время доля эта полегчала: теперь женщину не смей пальцем тронуть, ни даже крепким словом проучить. Чуть что – они в суд! Полегчало и Фатьме с тех пор, как стала она получать алименты от негодника Хабибуллы. На поверку, правильная, оказывается, эта штука – алименты: не голодать же детям при живом отце!
Толковать о коврах с сыном? Тот навещает его раз в неделю. Усядутся они, отец и сын, друг против друга за подносом с чайником и вазочкой варенья, и начнет сын рассказывать о своей школе, о товарищах, о Газанфаре, о промыслах. Не вяжется все это с коврами! Слушает отец и никак не поймет, чего больше приносят ему эти рассказы – радости ли за жизнь сына или печали за самого себя, за то, что не дал аллах счастья жить вместе с сыном и с Ругя…
К своим обязанностям эксперта Шамси относился добросовестно, старался оценивать товар строго по достоинству: не подобает старому знатоку ударить в грязь лицом.
Нередко все же его одолевали сомнения даже после того, как результат оценки был занесен в книжку, а иной раз и выплачены деньги за товар.
Производя оценку, Шамси, с одной стороны, чувствовал себя кем-то вроде хозяина и, руководствуясь этим, не считал возможным переплачивать деньги. Всему, как известно, своя цена!
Но, с другой стороны, ему казалось, что цена, назначенная им за ковер, недостаточно высока, и он не мог сдержать сочувственного вздоха, думая о владельце ковра: ведь продавали-то ковры большей частью люди в прошлом богатые, не с радости, разумеется, переступившие порог «Скупки». Он, Шамси, по собственному опыту знал, как трудно расстаться с любимым ковром, долгие годы радовавшим глаз, и какая гнетущая пустота образуется на стене или на полу после продажи такого ковра – словно кто-то живой, близкий навек покинул насиженное жилище.
И еще одно чувство с особой силой тревожило теперь Шамси… Вот кто-то приносит в «Скупку» товар, продает его, а «Скупка» принимает, покупает. Вот кто-то зарабатывает на этом, кто-то теряет. А ему-то Шамси, в сущности, какая прибыль, какая радость от всех этих дел? Как говорится: купил орехи, продал орехи, но осталось только щелк да щелк!
КОВЕР РУСТАМ-АГИ
Проработав некоторое время и осмотревшись, Шамси пришел к выводу, что работа в «Скупке» может дать ему, помимо скромной разовой оплаты за экспертизы, некоторый побочный дополнительный заработок. Не зря же в течение стольких лет вел он большие дела в собственном магазине!
Однажды, когда Шамси сидел за чаем и размышлял об этом, в дверь его дома раздался незнакомый стук.
Шамси сам открыл дверь и узнал в пришедшем Рустам-агу, близкого родственника покойного богача Мусы Нагиева. Шамси не встречал Рустам-агу уже несколько лет и был поражен, увидя, как тот постарел, опустился. Но он принял гостя почтительно и дружелюбно: все, связанное с покойным богачом, казалось достойным уважения и по сей день.
За чаем добром помянули покойного Мусу. Поистине великий был человек: никто в городе не владел столькими домами, как он! Посетовали на бренность земной жизни: жить бы и жить счастливцу Мусе в этом мире, а вот, поди ж, даже такой человек смертен!
Гость высказал мысль, что, может быть, оно и к лучшему для покойного Мусы: ведь у тех, кого аллах в свое время не обделил богатством, теперь дела плохи, и приходится, чтоб не отказывать себе в привычном, распродавать свое добро.
Шамси слушал и невольно кивал головой.
Потолковав для приличия о том о сем, гость приступил к делу:
– Есть у меня, Шамси, один замечательный ковер – остался от покойного Мусы – да пребудет тот вечно в раю! – кубинский хали-баласы, – сказал он.
Рустам-ага стал расхваливать ковер, но Шамси остановил его:
– Постой, постой… Хали-баласы, кубинский? Да ведь это… – и Шамси принялся описывать ковер с такой точностью, словно тот лежал сейчас перед его глазами, и, видя, что Рустам-ага подтверждающе кивает головой, воскликнул: – Да ведь этот ковер покойный Муса купил у меня!
Рустам-ага снова кивнул в удивленно промолвил:
– Ну и память же у тебя, Шамси: ведь ковер-то этот Муса купил лет двенадцать назад!
Шамси самодовольно улыбнулся:
– Да, память у меня, хоть мне седьмой десяток, неплохая! Особенно в моем деле.
– Заплатил тебе тогда Муса царскими деньгами… – Рустам-ага помедлил с целью проверить память Шамси, и тот, не задумываясь, назвал точную цифру.
Рустам-ага вздохнул:
– Немалые это были деньги!
Вздохнул и Шамси:
– Да…
Они помолчали, как бы в знак скорби по тем невозвратимым временам, когда один, продавая ковер, наживал немалые деньги, а другой, покупая его, множил богатство и красоту своего дома.
– И вот, Шамси, как раз этот ковер приходится мне теперь продать… – прервал Рустам-ага молчание. – В частные руки его не продать – кому сейчас нужен такой ковер? А если найдется любитель, все равно он настоящую цену не даст. А вот «Скупка» ваша, как известно, такие ценные ковры охотно приобретает. Ты, узнал я, работаешь там экспертом… Помоги мне, Шамси дорогой, хорошо продать мой кубинский хали-баласы, и сам в накладе не останешься.
Шамси сделал вид, что не понял Рустам-агу:
– Чем же я могу помочь?
– А вот чем… Тебе, наверно, придется оценивать этот ковер – ты и накинь немного на настоящую цену, а разницу между ней и той, какую ты назначишь, мы с тобой по-братски поделим пополам.
Шамси молчал.
Словно подливая масло в огонь, Рустам-ага продолжал:
– Ты знаешь, Шамси, что у меня есть не только этот кубинский – вслед за ним пойдут и другие ковры: к чему они мне сейчас – из всей квартиры остались две комнаты… Да и у друзей сохранилось немало ценных ковров, чтоб продать их таким же образом, ни себя, ни тебя не обидев.
Шамси задумался: заманчиво! Разве не в том же духе действовал он сам с интендантами, когда поставлял шерсть царскому военному ведомству во время германской войны? Не дураки, видно, были эти интенданты, когда шли на такие дела!
– А что, если узнают? – спросил он, однако.
Гость оглядел комнату с показной настороженностью, будто для того, чтоб убедиться, что здесь, помимо их двоих, никого нет, и, словно убедившись в этом, сказал, пожав плечами:
– А кто же расскажет об этом – ты или я?
– А вдруг кто-нибудь в «Скупке» сам догадается?
– Об этом ты, Шамси, не тревожься… Есть у меня один надежный человечек – некий Чингиз. Познакомился я с ним в одном хорошем доме – у племянницы Ага-бека – помнишь, был этот Ага-бек во времена мусавата большим человеком, теперь живет заграницей.
Шамси утвердительно закивал: еще бы не помнить!
– Так вот, – продолжал Рустам-ага, – этот Чингиз служит в театре, а по совместительству работает завхозом в одном клубе, прирабатывает. Клуб не имеет права покупать у частных лиц. А тут – не успеет ваша «Скупка» купить мой кубинский, как его тотчас приобретет Чингиз для клуба. Тут и будет всему делу конец!
Тянуло Шамси согласиться. Но он знал, что умные люди не торопятся давать согласие, и сказал:
– Я подумаю… Зайди ко мне, уважаемый, денька через два, вечерком…
Со всех сторон обдумал Шамси предложение Рустам-аги и, так как натура его отвергала все, что нельзя принять с полной безопасностью, он, лишь мало-помалу превозмогая страхи, после долгих раздумий и колебаний, решил дать согласие.
А когда на третий день вечером Рустам-ага явился к Шамси, они быстро, по-деловому, договорились и Шамси предложил Рустам-аге принести ковер в «Скупку»…
Ковер, принесенный Рустам-агой на продажу, был и впрямь замечательным образцом кубинского хали-баласы.
И, любуясь его рисунком, радуясь краскам и нежно поглаживая шелковистый ворс ковра, Шамси вдруг подумал:
«Давно нет Мусы и не властен уже богач над своим богатством, а красота живет…»
Ругя сразу вспомнила этот ковер и тоже залюбовалась: не каждый день случается видеть такую работу!
Однако цена, какую назначил за него эксперт-специалист, показалась ей уж слишком высокой.
– Да ты получше вглядись-то! – воскликнул Шамси, не отрывая глаз от ковра, охваченный искренним восхищением.
– Вижу, не хуже тебя.
– Так чего ж ты?
– Все же…
Шамси вступил в спор, и по упорству, с каким он настаивал на своем, Ругя почувствовала, что это неспроста.
Шамси не счел нужным таиться: Ругя, хотя он с ней в разводе, как-никак мать его сына, не чужой человек.
– Хотелось мне помочь одному старому знакомому… – начал он.
– А заодно и себе? – закончила Ругя, сразу сообразив, в чем причина его упорства: не такой он человек, чтоб помогать другим без пользы для себя.
Шамси пожал плечами:
– Свой карман не дальше чужого!
– А за чей счет все это пойдет – ты подумал?
– «Скупка» от этого не пострадает: заплатит она за ковер хорошую сумму, но ее же, да еще с надбавкой, вернет обратно от клуба.
– А клуб-то ведь потеряет!
– Тебе-то что за печаль – клуб?
– Что за печаль?..
Ругя с укоризной покачала головой… Клуб учит, просвещает людей, в клубе есть разные кружки, там можно весело, приятно провести время. Разве не в женском клубе нашла она свою новую жизнь, самостоятельность? Разве не в клубе впервые увидела и услышала она такого человека, как Газанфар? Неужели Шамси этого не понимает? Понимает, наверно, и, может быть, именно поэтому так говорит о клубе.
– Клубные деньги – народные, государственные, – сказала Ругя тоном, каким объясняют ребенку. – А такие деньги нужно беречь.
Шамси буркнул:
– Эка невидаль для государства – пара сот рублей!
– А беречь следует каждую государственную копейку!
– Слышал уже об этом, и не один раз!
– И все же не собираешься выполнять. Получается, значит, с тобой по русской пословице: сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит!
Шамси насупился:
– Ты что меня оскорбляешь: это я-то – волк?
– Выходит, что так, если не хочешь жить, как полагается сейчас жить хорошему человеку. – Голос Ругя зазвучал строже: – Ты знай, Шамси, что если и дальше будешь так действовать, дело у нас с тобой не пойдет. Понял?
