Текст книги "Мечты сбываются"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
– Устал я, сынок…
– Да ты погляди, отец, в окно – какая нынче погода! – воскликнул Бала. – Пройдешься по воздуху – усталость твою как рукой снимет.
Шамси бросил косой взгляд в окно. Небо, действительно, было ясное, голубое, а солнце, уже утратившее томительный летний жар, светило мягко и ласково. Шамси покачал головой и с укоризной проворчал:
– Ну и настойчивый же ты, сынок!
Он все же, кряхтя, поднялся со стула и взялся за папаху…
О, родной город, место, где впервые открылись глаза человека и где утешительнее смежить их в последний раз, чем на чужбине! Разве можно тебя не любить!
Твой серо-желтый камень-известняк кажется чужому неприглядным. Пусть! Ты-то знаешь, что камень этот стоек, не страшится могучих ударов ветра и непогоды, мягок, податлив в руках каменотесов и камнерезов. Из этого камня сложены твои древние крепостные стены и башни, минареты и купола мечетей, своды и порталы, украшенные резным орнаментом и надписями.
О, родной прекрасный город! Правда, есть у тебя еще немало изъянов – узких улиц, кривых переулков и тупиков, и много ветхих домов с тесными зловонными дворами, и пустырей, обращенных в мусорные свалки. Но вот один за другим идут на слом ветхие дома, узкие улицы расширяются, зеленеют скверы, а на пустырях, где были мусорные свалки, вырастают новые красивые дома…
Шамси давно не отдалялся от Крепости, и теперь многое удивляло его.
Особенно поразил его новый сквер на месте старого базара. Шамси помнил большую пыльную площадь, заставленную наскоро сколоченными ларьками, в которых торговали железным ломом, рухлядью, негодным тряпьем. Взад и вперед сновали маклаки, любители нетрудовой наживы, карманщики, нечистые на руку фокусники, предсказатели судьбы. Где она, эта пыльная площадь? Куда исчез старый грязный базар?
Долго бродили по городу в этот день отец и сын.
Шамси внимательно слушал Балу и, время от времени поглядывая на него, испытывал двойственное чувство: он гордился таким славным сыном и в то же время ощущал какую-то неясную обиду за самого себя, за свою прошлую жизнь.
– Вот ты, сынок, говоришь, что будешь строить дома… – медленно сказал он. – Конечно, кров строит себе каждый человек, любая земная тварь – так сам аллах определил, когда создавал наш мир. Чего только не наворотят, даже такие мелкие твари, как муравьи! Или возьми, к примеру, пауков – как хитро они ткут свою паутину! Или пчел – до чего умело лепят они соты!
– Пчел? – с живостью перебил Бала. – Скажи, отец, а слыхал ты про такого человека – Карла Маркса?
– Слыхал, конечно… Твоя мать выткала его портрет на ковре. Видный старик!
– А знаешь ты, отец, что этот великий человек писал о пчелиных сотах?
В тоне вопроса Балы Шамси почудилась нотка превосходства.
– У тебя, сынок, дома книг не меньше, чем в магазине! – сказал он. – Ты их читаешь, о многом узнаешь. А у моего отца, твоего деда, кроме святого корана, никаких других книг и в помине не было. А в коране насчет Маркса и пчел ничего не говорится. Вот и посуди: откуда мне знать, что он писал о пчелиных сотах?
Бала ласково взял отца под руку:
– Прости, отец, я не хотел тебя обидеть!
Шамси помедлил в нерешительности, дать ли волю гневу или умерить его, и наконец миролюбиво промолвил:
– Ну, что ж он, твой Карл Маркс, писал о пчелах?
– Писал он, что пчела умелой постройкой восковых сот иной раз может посрамить человека, зодчего, но зато даже самый плохой архитектор превосходит пчелу, потому что прежде чем строить ячейку из воска, человек заранее строит ее в своей голове. – Бала коснулся пальцем лба и выразительно повторил: – В своей голове!
Шамси не понял сына.
– Ну и что с того? – спросил он.
– А то, отец, что нельзя пчел равнять с человеком! Ни пчел, ни пауков, ни муравьев, ни любую другую земную тварь. Человек – это совсем иное! Высшее…
Шамси задумался. И все, что он знал о человеке и о его делах, заставило его сказать:
– Это, сынок, пожалуй, верно!
Долго бродили по городу в этот ясный осенний день отец и сын. Где только не были, чего только не насмотрелись! Куда девалась усталость старика?
Шамси слушал сына, и снова сердце его наполнялось гордостью… Строитель домов! Архитектор! И странным казалось Шамси, что еще несколько лет назад друг его мулла хаджи Абдул-Фатах советовал отправить Балу в Персию – в Неджеф или в Хорасан, – сделать ученым муллой, а он сам, отец, грешным делом, готов был послушаться Абдул-Фатаха.
Шамси представил себе сына в зеленой чалме, в коричневой абе из верблюжьей шерсти, с широким темно-красным поясом. Он усмехнулся про себя, и впервые шевельнулось в его сердце нечто вроде брезгливости и неприязни к своему старому другу мулле хаджи Абдул-Фатаху. Не повезло ему, Шамси, с советчиками и друзьями – обманулся он в них, глупец!
Шамси слушал Балу и размышлял. Новые дома? Конечно, неплохо жили люди и в старых, но если судить по тому, что увидел он сегодня и о чем рассказывает сейчас Бала, то в новых, пожалуй, будет еще лучше. Новые районы? Нельзя сказать, что некрасива старая Крепость – ее древние стены, мечети, такие, как древнейшая Сынык-кала мечеть, мать всех мечетей города, или бескупольная Лезги-мечеть, или Гилек-мечеть с двумя куполами и резными решетками на окнах, – но и новые районы тоже имеют свою красоту. Вон куда потянулся город – в гору, к старым кладбищам!
И Шамси вспомнил, как лет пятнадцать назад предложил ему Хабибулла перевести магазин в новое помещение, а он, Шамси, отказался, боясь, что соседи поднимут его на смех, скажут: «Надумал, чудак, искать на старости лет новое место – забыл, что оно для него уже уготовано, там, на горе, средь могильных камней!» Ошибся, оказывается, он, Шамси, – место для него, как ни странно, нашлось! Что же до старых могильных камней, то их теперь поснимали с могил и разбили на месте кладбища сад – Нагорный парк…
«Из старых кладбищ – сад? Даже над мертвыми имеют власть большевики, и там, где были тление, вечный покой, там насаждают они жизнь и цветение!» – не то осуждая, не то одобряя, размышлял Шамси.
И, слушая своего сына Балу, Шамси думал о том, каким красивым станет вскоре родной город, где прожил он без малого семь десятков лет, и какая прекрасная будет в том городе жизнь. И Шамси не хотел думать о кладбищах и о смерти и, самодовольно поглаживая седую бороду, которую он с недавних пор перестал подкрашивать хной, он впервые за многие годы почувствовал себя молодым.
В НОВОМ ДОМЕ
Чудесен местный строительный материал – серо-желтый камень-известняк. Издавна славятся здешние каменотесы и камнерезы – искусство обработки доведено ими до высокого мастерства, декоративные эффекты достигаются игрой светотеней, рельефом профилей порталов, сталактитовых сводов, тонким орнаментом и надписями.
Изо дня в день, кладя камень за камнем, воздвигают строители новый дом, в котором предстоит жить Баджи. Но быстрее быстрого дом не построить. И Баджи чувствует себя виноватой: костюмерша, по доброте, временно приютила ее у себя в квартире, а она, Баджи, злоупотребляя добротой хозяйки, живет здесь уже пятый год. За это время сюда переехал Саша, родилась Нинель.
Много раз, правда, Баджи готова была перебраться в Черный город, к тете Марии, но Натэлла Георгиевна и слышать не хотела:
– Будет готов ваш дом – тогда переедешь, – говорила она. – И нас с Кюброй-халой к себе пригласишь на новоселье и угостишь на славу, как старых друзей. А пока никуда мы вас не отпустим, ни тебя, ни Сашу, ни девчонку твою! Нам, старухам, места хватает. Правильно я говорю, Кюбра-хала?
Кюбра-хала, широко улыбаясь, кивала головой: она не меньше костюмерши привязалась к Баджи, к Саше, к Нинель.
Славная Натэлла! Славная Кюбра-хала! Как хотелось отплатить за добро этим двум одиноким хорошим женщинам! Но чем?
С Кюброй-халой это было довольно просто: не избалованная в своей прошлой жизни чьей-либо заботой о себе, она была благодарна любому знаку внимания от Баджи и Саши.
А с Натэллой Георгиевной было сложнее: Баджи стремилась заменить осиротевшей матери ту, о ком столь многое напоминало в этой квартире – фотографии, безделушки, давно увядшие букеты цветов…
Долго строился новый дом, но вот наконец он готов – настал день переезда!
Какой простор по сравнению с недавней теснотой! В этой комнате будет столовая, а в этой – спальня, третья комната – для тети Марии и Нинель.
С сантиметром в руках ходит Баджи по пустым комнатам, измеряет, рассчитывает. Сюда она поставит буфет, сюда – письменный стол Саши, сюда – тахту. На этой стене будет висеть ковер, на той – картина. Здесь будет телефон. А вот и ванная – как приятно будет плескаться здесь в жаркие дни!
Все будет у них удобно, красиво, уютно! Не будет нужды говорить шепотом, когда спит Нинель. Незачем будет Саше выходить в коридор курить. Не придется искать перед спектаклем укромный уголок, где можно сосредоточиться и повторить роль.
Но больше всего радует Баджи в новой квартире вид из окон на море. То и дело выходит хозяйка на балкон. Сейчас дует моряна, и море синее. А подует норд, и сквозь нависшее марево пыли увидишь, что море стало серо-зеленым. А вот потянулись дымки на горизонте и вспыхнули под солнцем белые паруса, все так же, как везде и всегда, манящие человека в неведомую даль…
Все будет хорошо! Баджи хочется петь и танцевать, шутить и озорничать.
Нет-нет, не нужно смеяться над ней! Пусть вспомнят люди Черный город и фирменный дом, заглянут памятью в крайнее окно с разбитыми стеклами, увидят грязные стены со следами насекомых, закопченный потолок, щелистый пол. Пусть вспомнят и дом в Крепости – его, правда, не сравнить с жалким жилищем Дадаша, но здесь она была бедной родственницей-служанкой, взятой в дом из милости. Пусть люди вспомнят «казарму для бессемейных мусульман», где жил когда-то ее брат, – там не могла она найти кров даже на одну ночь и коротала ее под открытым небом, подле штабеля труб. Пусть вспомнят, наконец, и дом Теймура – заколоченное окно в спальне и дверь, которую Теймур запирал на замок, оставляя Баджи в доме. Пусть люди вспомнят все это, и им нетрудно будет понять, почему в новом доме так хочется петь и танцевать, шутить и озорничать…
Вместе с Баджи в новый дом переехал кое-кто из товарищей по театру.
Этажом ниже поселился Виктор Иванович. Баджи пользуется любым поводом, чтобы забежать к нему: интересного здесь превеликое множество. Видать, правильно говорится, что просо соседа кажется крупным!
На той же площадке живет Гамид. Люди утверждают, что соседство это не случайно – друзья постарались поселиться рядом. Что ж, возможно, так оно и есть!
Дверь в дверь живут Виктор Иванович и Гамид, но у Гамида в квартире все по-иному – здесь и в помине нет того строгого порядка, который характерен для квартиры его соседа. Здесь – хаос книг: книгами переполнен шкаф, книгами завалены полки, книги лежат на письменном и обеденном столах, разбросаны на тахте, даже на полу.
Баджи корит Гамида за беспорядок:
– Неужели не совестно культурному человеку так обращаться с книгами?
Гамид отшучивается:
– Все это потому, что книга для меня, как близкий человек, которому в доме всюду место, а не как редкий гость, которого усаживают на главный ковер!
Баджи не убеждают эти слова. С детства она слышала от отца, что хлеб – святыня, и, увидев на полу хотя бы засохшую корку, обязана была поднять ее с земли и положить куда-нибудь повыше – на скамью, на выступ в стене. Но разве не такой же святыней стала для нее книга с той поры, как подарил ей Саша ту книжку с картинками, где солдата вели в цепях, где солдат обнимал женщину и бросался в воду, а женщина, подняв руки, плакала на высоком берегу? Разве не из-за книги пролила она свои первые горькие слезы и кровь? Вот почему приятно видеть, когда Гамид, вопреки своим словам, послушно поднимает книгу с пола, вытирает, бережно ставит на полку.
Еще этажом ниже – квартира Сейфуллы.
К Сейфулле Баджи не ходит, равно как и Сейфулла – к ней: отношения у них вконец испорчены с памятного дня творческого отчета агитбригады.
Вместе с Сейфуллой переехал в новый дом и Алик. Его комната расположена под спальней Баджи. Возвращаясь после спектакля домой и поднимая глаза к своим окнам, Баджи порой скользнет взглядом и по окну Алика.
Баджи нередко встречает Алика возле дома и на лестнице, и он, поздоровавшись, не упускает случая задержаться и заговорить. Особенно дружен он с маленькой Нинель – у него всегда находится для нее какой-нибудь подарок: конфета, занимательная игрушка. Славный малый! Баджи охотно поддерживает с ним разговор, украдкой поглядывая на его темные красивые глаза, обрамленные тонкими дугами бровей, и втайне ими любуясь.
ПЕРВАЯ СТРЕЛА
В тот день Юнус то и дело вынимал из бокового кармана книжку в синем коленкоровом переплете, с золотым гербом Советского Союза, с четкой надписью: «Свидетельство об окончании Закавказской Промышленной Академии».
Снова и снова перечитывал он удостоверение, которое знал уже наизусть, вплоть до количества отмеченных учебных часов по каждому из прослушанных предметов. Самыми приятными были строки, свидетельствовавшие, что приказом по академии ему присвоено звание инженера-организатора промысловой специальности в нефтяной промышленности.
Инженер-организатор!
Арам расцеловал Юнуса, крепко хлопнул по плечу. Славного малого выбрала себе в мужья его дочка Сато! И – то ли это показалось Юнусу, то ли в самом деле произошло – глаза тестя увлажнились.
– Ну, что ты скажешь, господин инженер? – спросил Арам, стараясь скрыть волнение, и отвернулся, словно для того, чтоб ветер не мешал ему раскурить трубку.
– Не господин, а товарищ инженер! – многозначительно поправил Юнус. – А что скажу – о том ты знаешь не хуже меня. Скажу: спасибо нашей партии, нашему правительству! И еще скажу: спасибо нашему другу Газанфару – он первый надоумил меня податься на учебу.
А Сато – что испытывала она в эти минуты?
Она была счастлива! Не всякой женщине посылает судьба мужа с такой чудесной книжкой в синем коленкоровом переплете, с золотым гербом Советского Союза, с надписью «Свидетельство об окончании Закавказской Промышленной Академии». Быть может, в эту маленькую книжку воплотились те многие книги, которыми она, Сато, вот уже несколько лет снабжала Юнуса?
Товарищи апшеронцы сердечно поздравляли Юнуса, с почтительным любопытством заглядывали в синюю книжку.
Юнусу не терпелось показать ее Куллю – запомнились, видно, скептические взгляды инженера, на которые он то и дело натыкался, как ни старался инженер скрыть их. Интересно, что скажет Кулль теперь?
Юнус застал Кулля одиноко сидящим за столом перед бутылкой. На столе, вместо скатерти, лежала газета. Повсюду в комнате валялись окурки, не застлана была постель.
– Входите, коллега, я уже все о вас слышал! – воскликнул он, увидев Юнуса в дверях, и, торопливо выйдя из-за стола, протянул Юнусу руку, словно стремясь подчеркнуть, что с этой минуты они в самом деле – коллеги. – Садитесь… Рад вас видеть… Может быть, выпьете со мной рюмку по такому торжественному случаю?
– Спасибо…
Сразу же разговорились о Промакадемии, о новом отряде советских инженеров, их будущей роли и значении в нефтяной промышленности.
Вспомнили и дореволюционных крупных инженеров-новаторов нефтедобычи. Инженер Иваницкий, еще лет семьдесят назад успешно решил проблему «глубинного» насоса, приводимого в движение руками, конной тягой или паровой машиной. Инженер Шухов в семидесятых годах прошлого века блестяще решил проблему компрессорной эксплуатации – подъема нефти из скважин при помощи сжатого воздуха. А инженер Тихвинский впервые применил в нефтедобыче «газлифт» – подъем нефти при помощи сжатого газа.
– Да, много было талантливых русских инженеров-нефтяников! – воскликнул Юнус. – К сожалению, в те времена далеко не все их изобретения внедрялись в жизнь.
– Это потому, что не инженеры играли главную роль в развитии русской нефтяной техники, – заметил Кулль.
– А кто же, по-вашему? – спросил Юнус удивленно.
Кулль, не торопясь, опорожнил рюмку.
– Менделеев, например, в своих работах отмечал заслуги Нобеля и Ротшильда, Тагиева и Рагозина и ряда других талантливых предпринимателей, – ответил он. – Они соорудили нефтепроводы, построили наливные пароходы на Каспии, на Волге – внедрили перевоз наливом по воде. Они завели большие резервуары для складов керосина и вагоны-цистерны, наподобие американских, они пустили в оборот смазочные масла русской нефти. Разве всего этого мало?
– У Менделеева, действительно, есть слова похвалы в адрес нефтепромышленников, – согласился Юнус. – Но великий ученый говорит о промышленниках не как о передовых деятелях техники, а лишь как об энергичных предпринимателях, стремившихся завладеть рынком. И как можно не отличать деятельность передового талантливого инженера от деятельности предприимчивого промышленника-эксплуататора, если даже тот первым внедрил в жизнь изобретение передовой технической мысли?
Юнус говорил увлеченно, его доводы были убедительны, и Кулль, слушая его, дивился: подумать, как вырос этот малый за три года учебы! И вдруг Кулль ощутил страх: с этим человеком ему, пожалуй, придется столкнуться на узкой дорожке.
Юнус слушал Кулля и, в свою очередь, удивлялся. Как странно: он, Юнус, сегодня лишь получивший чудесную синюю книжку, отстаивает значение и честь старых талантливых инженеров-творцов, а Кулль, инженер с большим стажем и опытом, приписывает все достижения нефтяной техники эксплуататорам-капиталистам!
Рюмку за рюмкой опорожнял Кулль, хмелел, и речь его становилась все более бессвязной.
– Инженер!.. – время от времени восклицал он, и порой это слово звучало в его устах торжественно, гордо, будто вмешало в себе все умное, талантливое, дерзновенное, связанное с этим понятием, а порой – горько, насмешливо, словно срывало маску, за которой таилось рабское, продажное наследие, нередко осквернявшее и унижавшее его. – Инженер!
Юнус подал Куллю стакан с водой:
– Выпейте, успокойтесь.
Но Кулль, отстранив стакан, снова налил себе рюмку. Безнадежно покачав готовой, Юнус вышел…
Похвастал Юнус своей синей книжкой и перед Газанфаром. Тот работал теперь в ЦК партии и уж с год как переехал в город вместе с Ругя и Балой.
– Ну, как встретили тебя, инженер, на нашем «Апшероне»? – спросил Газанфар. По старой памяти он называл промысел «Апшероном» и до сих пор считал его своим.
Юнус принялся рассказывать. Время от времени Газанфар останавливал его, расспрашивал о старых друзьях, знакомых.
Заговорили и о Кулле.
– Все так же пьет? – спросил Газанфар и, прочтя в глазах Юнуса ответ, сказал: – Он плохо кончит!
На лице у Газанфара появилось особое выражение, уже не раз подмеченное Юнусом, когда речь заходила о Кулле.
Юнус улыбнулся:
– Не любишь ты, Газанфар, инженера Кулля!
– А за что его любить? Ты, что ли, его любишь?
– Не скажу, что слишком. Но, по правде сказать, дурных дел я за ним в последнее время не замечал.
Газанфар прошелся по кабинету, остановился у окна. Он долго стоял, словно не в силах был отвести глаз от синей глади залива, от зданий, живописным полукругом окаймлявших берег, от голубого ясного неба.
– Бывает, когда о людях следует судить не только по их делам, – сказал он наконец, обернувшись. Встретив, недоуменный взгляд Юнуса, он пояснил: – Представь себе врага советской власти или просто дурного человека – могут ли такие люди в наших условиях беспрестанно и открыто совершать дурные дела? Они попались бы на первых же шагах! Но враги наши не так глупы: они совершают ряд дел и поступков, с нашей точки зрения полезных и даже заслуживающих одобрения. И именно этим, усыпляя нашу бдительность, вредят нам!
– Но если не по делам, то как же иначе узнать человека? – воскликнул Юнус. – Разве дела человека – это не он сам?
– В основном это, конечно, так… И все же человек – не только сумма его дел и поступков, но и многое другое – его мысли, чувства, желания, явные и тайные, и, если угодно, даже такие дела и поступки, которые до поры до времени не совершены.
– Извини меня, Газанфар, но это похоже на мистику!
– Ошибаешься: это то, что образует целостную личность человека и с чем мы не можем не считаться, если хотим понять его…
Возвращаясь на промысел, Юнус размышлял о Кулле. Возможно, что Газанфар прав. Но, так или иначе, с инженером Куллем до поры до времени приходится считаться.
До поры до времени… А затем, надо думать, многими промысловыми делами придется заняться ему, Юнусу, инженеру-организатору. Об этом говорила книжка в синем коленкоровом переплете. Об этом говорило название, которым окрестили выпускников промышленных академий, – «первая стрела, пущенная в лагерь производственной рутины и отсталости».
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПО ФОРМЕ
Нет, не рожден был Хабибулла-бек для счастья!
Как ни старался он угодить малому кругу, противодействуя развитию театра, – успехи театра множились день ото дня.
Расширялся репертуар, появлялись новые пьесы на современные, волнующие зрителей темы, ожили на сцене лучшие образцы национальной, русской и мировой классики. Все чаще слышались разговоры, споры о театре социалистическом по содержанию, национальном по форме.
Социалистическое содержание?
Хабибулла угрюмо вдумывался в эти слова. В борьбе против того, что за ними стояло, он, Хабибулла, сломал немало копий еще в ту пору, когда работал в управлении театрами. Увы – тщетно!
А национальная форма?
Да, он, Хабибулла-бек, всегда ратовал за «свой», азербайджанский театр, отличный от всякого другого – кроме, пожалуй, турецкого – и уж совсем не похожий на русский. Но в последнее время со старым азербайджанским театром происходила, по мнению Хабибуллы, весьма неприятная метаморфоза: сохраняя свою национальную форму, он день ото дня насыщался советскими, социалистическими идеями, а национальная форма, доступная широким массам, увы, только способствовала распространению и усвоению этих идей.
Печальное открытие, если смотреть правде в глаза! В самом деле: разве был бы успех «Севили» столь значительным, если бы пьеса и спектакль не были подлинно национальными по форме? Разве поняли бы простодушные азербайджанские крестьяне хитрые замыслы муллы Меджида и ему подобных, если бы рассказ о них не был облечен в доходчивую национальную форму? Приходилось с горечью признать, что национальная форма театра становилась теперь его, Хабибуллы, врагом.
Хабибулла решил бороться. Он обложился книгами – работами Маркса, Энгельса, Ленина по национальному вопросу. Конечно, он не имел ни желания, ни намерения заняться изучением этих работ всерьез и тем более следовать им – хватит с него, если он извлечет из них возможность козырять цитатами и побеждать ими в спорах по данному вопросу.
Казалось, ему сразу повезло. Просматривая одну из статей Ленина, он наткнулся на фразу, остановившую его внимание, – она говорила о том, что целью социализма является не только уничтожение обособленности наций, не только сближение, но и слияние их. Не дав себе труда вдуматься и осмыслить всю статью, Хабибулла ухватился за эту фразу: она сослужит ему службу в спорах! Он будет аргументировать: к чему она, национальная форма, если нации идут к тому, чтобы слиться одна с другой в единую социалистическую нацию? И разве не явствует отсюда, что форма эта – только помеха на пути скорейшего осуществления целей социализма?
С этого дня Хабибулла по любому поводу затевал разговор о слиянии и отмирании наций.
Однажды в театральной библиотеке, разглагольствуя на свою новую излюбленную тему, он привлек внимание находившегося здесь Гамида.
– Да простит меня наш уважаемый товарищ директор, если скажу, что он плохо разбирается в затронутом им вопросе! – не выдержав, вмешался в разговор Гамид.
Хабибулла метнул в него недобрый взгляд. Ему давно хотелось дать реванш Гамиду, расправиться с ним – не всегда же этому зеленому умнику выходить победителем!
И Хабибулла вызывающе спросил:
– Интересно узнать, молодой человек, где вы сумели разобраться в этом лучше, чем я?
– В Москве, в КУТВе – в Коммунистическом университете трудящихся Востока, где я был студентом, – спокойно ответил Гамид.
– Чему же вас там обучили?
– Тому, что социалистическая революция не только не уменьшила, а, напротив, увеличила количество национальностей, пробудила к жизни новые, ранее неизвестные или мало известные.
– Я, правда, не обучался в КУТВе, но мне приходилось изучать работы товарища Ленина, и, поскольку мне известно, он толкует этот вопрос иначе… – и Хабибулла одним духом выпалил затверженную им цитату из Ленина и готов был торжествовать победу, если б Гамид не воскликнул:
– Плохо, плохо вы, Хабибулла-бек, разобрались в том, что читали!.. – Подойдя к книжному стеллажу и найдя нужный томик в темно-красном переплете с четким силуэтом Ленина, Гамид уверенной рукой перелистал страницы. – Вот, послушайте… «Пока существуют национальные и государственные различия между народами и странами – а эти различия будут держаться еще очень и очень долго даже после осуществления диктатуры пролетариата во всемирном масштабе, – Гамид подчеркнул слова «очень и очень долго», – единство интернациональной тактики коммунистического рабочего движения всех стран требует не устранения разнообразия, не уничтожения национальных различий (это – вздорная мечта для настоящего момента), а такого применения о с н о в н ы х принципов коммунизма (Советская власть и диктатура пролетариата), которое бы п р а в и л ь н о в и д о и з м е н я л о эти принципы в ч а с т н о с т я х, правильно приспособляло, применяло их к национальным и национально-государственным различиям…»
Хабибулла потянулся за книгой: нужно своими глазами убедиться, что Гамид не перевирает текста.
Нет, Гамид не исказил ни одного слова. Хабибулла сконфузился: следовало бы ему в свое время внимательней прочитать статью. И, так как правота Гамида была для всех присутствующих очевидна, Хабибулле оставалось лишь упрямо пробормотать:
– Мне все же кажется, что в этих ленинских высказываниях есть некоторая переоценка значения наций.
Гамид в ответ насмешливо улыбнулся:
– Приходится, в таком случае, сделать вывод, что вы, Хабибулла-бек, бо́льший интернационалист, чем товарищ Ленин, чем большевики!
Хабибулла молча проглотил пилюлю, а все прислушивавшиеся к спору невольно улыбнулись вслед за Гамидом.
Придя домой, Хабибулла присел к письменному столу, заваленному книгами… Маркс, Энгельс, Ленин… Изучить враждебную точку зрения и снова дать Гамиду бой?
Хабибулла взял одну из книг, сосредоточенно нахмуря брови, перелистал ее и безнадежно махнул рукой. Видать, большевики обладают каким-то ключом к пониманию подобных книг. Внезапно обозлившись, он швырнул книгу на шкаф, а вслед за ней полетела туда другая, третья…
Увы, не так-то просто было проводить в театре свою линию! Хабибулла чувствовал и понимал, что его сокровенные мысли и планы чужды большинству работников театра, и это сковывало его… Гамид, Виктор Иванович, Баджи, Али-Сатар, Юлия-ханум, Натэлла Георгиевна… Порой Хабибулле казалось, что эти люди стоят перед ним, как неодолимая стена.
Среди таких людей, кого он мысленно с презрением и злобой называл «наш интернационал», особенно ненавистны были ему неазербайджанцы. К чему они здесь, эти чужаки? Зачем они лезут в азербайджанский театр? Ехал бы этот тверской праведник к себе в Тверь, наводил бы там в своем русском театре свои порядки! Армянке Юлии Минасян давно пора в Эривань, а портнишке Натэлле – в Тифлис!
Помимо всего, Хабибуллу донимало чувство тревоги: он подметил, что успехам театра почти всегда сопутствовали его, Хабибуллы, личные неудачи.
Взять, к примеру, успех «Севили». Долго и тщетно подбивала Баджи Фатьму на развод, а вот «Севиль», снискав общественный успех, послужила последним толчком, чтоб Фатьма решилась. Дело, конечно, не в том, что он расстался с этой опостылевшей ему длинноносой дурой, а в том, что с разводом он потерял своих детей, свой дом.
Хабибулла старался не думать о детях: он давал им на жизнь, а Фатьма, поступив на работу, как ни странно, осталась заботливой матерью – дети сыты, чисто одеты, хорошо учатся. Хорошо учатся! Только чему? Тому, чему учит советская школа и что так ненавистно ему, их отцу!
Любил ли Хабибулла своих детей? Любил, пожалуй. Но он хотел видеть ответную любовь, а встречал лишь угрюмые взгляды исподлобья, отчуждение, страх. Старшей, Гюльсум, было почти тринадцать лет, младшему – девять. Хабибулла чувствовал их молчаливое осуждение, в глубине души испытывал перед ними стыд, и это убивало в нем любовь.
Да, дорого обошелся ему успех «Севили»! Хабибулла чувствовал себя таким же одиноким, как в те далекие времена, когда, изгнанный из родных краев, принужден был переехать в Баку. Но в ту пору он был молод, ему еще не было двадцати лет, и, казалось, жизнь – впереди. А теперь время безжалостно приближало его к старости. Что сулило оно ему – беспощадное, непобедимое время?
Так же было и с успехом агитбригады, с «Могилой имама». В одном из колхозов, вскоре после того, как там побывала бригада, разоблачили и арестовали двоюродного брата Хабибуллы, бывшего царского офицера, поддерживавшего связь с бывшими помещиками и кулаками и пристроившегося в том колхозе, чтоб развалить его. Правда, с двоюродным братом Хабибулла не общался уже в течение двадцати лет, но арест близкого родственника-однофамильца доставил Хабибулле много неприятных минут: его вызывали к следователю и едва не коснулись самых скользких и сокровенных сторон его теперешней жизни.
Случайны ли были подобные совпадения тех или иных успехов театра с его, Хабибуллы, личными неудачами или была в этом какая-то скрытая закономерность?
Хабибулла сопоставлял, задумывался и приходил к мысли, что совпадения эти не случайны. Такова горькая ирония судьбы: он как руководитель обязан стремиться к успехам театра, а между тем эти же успехи наносят жестокие удары ему самому! Эта мысль наполняла Хабибуллу суеверным, почти мистическим страхом.
КОЖАНЫЙ ДИВАН
Как-то, приоткрыв дверь одной из актерских уборных, Хабибулла застал Баджи за переодеванием. Не в силах отвести от нее глаз, он перешагнул порог. Будь что будет!
За кулисами знали привычку директора – без стука, с деловым видом входить в уборные актрис. Кое-кто смотрел на это сквозь пальцы, кое-кто – со снисходительной, а подчас благосклонной улыбкой.
Но Баджи, завидя непрошеного гостя, быстро накинула на себя халат и возмущенно крикнула:
– Прежде чем входить – принято стучать!
Хабибулла хотел было отделаться шуткой, но Баджи не дала ему договорить:
– Сейчас же уйдите отсюда!
Почувствовав, что прекословить бесполезно, опасаясь открытого скандала, Хабибулла попятился к выходу, сконфуженно бормоча извинения.
