Текст книги "Мечты сбываются"

Автор книги: Лев Вайсенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Первый пятилетний план!

Каким скромным выглядит он теперь рядом с новыми грандиозными планами, возникшими годы спустя! Но тогда он казался чудом, был дорог, как первенец.

Да, таким планом нельзя было не восхищаться… Но, слушая брата, Баджи не спускала взгляда с коляски Нинель, сосредоточенно отгоняла муху, стремившуюся проникнуть под кисейный полог, сесть на личико Нинель, помешать ей спать…

Время от времени к Баджи приходили товарищи по работе, осведомлялись:

– Когда же ты вернешься в театр? Мы уже заждались, соскучились по тебе!

На возвращении особенно настаивали Юлия-ханум и Али-Сатар. В каких привлекательных красках описывали они новые постановки, новые роли, с каким жаром рассказывали о намеченных театром планах.

Но Баджи упрямо отшучивалась:

– Нинель – вот моя новая постановка! Я как мать – вот моя новая роль! Воспитывать дочь – вот намеченный мной план!

Оставшись одна, Баджи задумывалась. И на память приходили ее давние знакомые, крепостные затворницы азербайджанки, которые, охваченные порывом, вдруг отваживалась на решительный шаг, но, поостыв, складывали оружие. Вспомнились и те, восхищенные примером Севили, женщины, которые тут же, в зрительном зале, сбрасывали с себя чадру, а затем под грозным окриком мужа-господина вновь, еще не дойдя до дома, трусливо напяливали ее на себя. Вспоминались Баджи и такие, которые, уже идя по новому пути, не в силах оказывались вести повседневную упорную борьбу и малодушно поворачивали назад. О, как были они похожи на турачей – этих птиц в нарядном оперении, хорошо бегающих по земле и плохо летающих, этих обездоленных птиц, которые, едва взлетев на крыльях в воздух, мгновенно утомляются и опускаются на землю!..

Что же, очевидно, она, Баджи, не лучше, не хуже всех этих женщин!

И, придя к такому выводу, Баджи испытывала двойственное чувство: досаду, что так часто идут прахом усилия женщин, и чувство тайного успокоения и самооправдания, что так случается со многими. Видно, такова жизнь.

ГАМИД

Снова прошла зима, и на смену явилась стремительная апшеронская весна.

Небо, слегка поблекшее за зиму, вновь обрело былую синеву, братски поделилось ею с морем. Солнце вдруг напомнило о близком зное лета. Торопливо оделись листвой деревья. Потянулись на север, к насиженным гнездам птицы. А люди, словно сговорившись, в один день сбросили с себя теплую одежду.

Приходу весны рады небо и море, деревья, птицы, люди. Как же не радоваться и Баджи?

Приятно в эту пору сидеть в сквере на скамейке, тихонько покачивая коляску и время от времени поглядывая на маленькую Нинель. Рядом – матери, бабушки, няньки с детьми. Прислушиваешься к их разговорам, а порой сама вставишь словцо. В полдень, когда солнце пригревает сильней, испытываешь сладкую истому и клонит ко сну.

Спокойно, мирно!

Но вот вдали появляется Гамид – дорога от его дома к театру ведет через этот сквер.

Баджи хочет избежать встречи: он станет укорять ее, уговаривать поскорей вернуться на работу. Хорошо бы скрыться в дальней аллее! И только гордость удерживает Баджи: она не сделала ничего дурного, чтобы прятаться от людей.

Опасения Баджи неосновательны: проходя мимо с кипой книг под мышкой, Гамид замедляет шаг лишь для того, чтоб учтиво поздороваться, и, всем своим видом подчеркивая, что он занят, продолжает путь.

И так – каждый раз!

Баджи недоумевает: дает ли Гамид этим понять, что отсутствие ее в театре незаметно? А может быть, считает, что она для сцены – потерянный человек? Уж лучше бы он укорял ее!

– Очень хрупкая она у меня, моя дочка, – говорит Баджи, кивая на коляску и делая жалобное лицо. – Требует самого внимательного ухода.

И Баджи начинает перечислять те бесконечные болезни, какие подстерегают, малышей и о каких она наслышалась здесь, в сквере, от матерей, бабушек, нянек.

Гамид прерывает ее:

– Надеюсь, у твоей дочки нет ни одной из этих страшных болезней?

В его тоне Баджи улавливает насмешку. Что ж, она не останется у него в долгу, постоит за свою дочку!

– Бездетные люди не могут понять тревог матери, – говорит она.

– А я вовсе не бездетный! – улыбается Гамид. – Нет, нет! – быстро поправляется он, читая в глазах Баджи удивление. – Мои слова не нужно понимать буквально.

– Может быть, объяснишь – как?

– Готов!.. Али-Сатар как-то рассказывал о покойном актере Джагангире Зейналове. Тот был состоятельным человеком, вел немалые коммерческие дела, хотя главным интересом его жизни оставалась, конечно, сцена. И вот кто-то из актеров шутя обратился к Зейналову, говоря: «Вы богаты и бездетны – кому же достанется ваше богатство?» Зейналов ответил: «У меня есть чудесный достойный наследник – верное любимое мной дитя: наша родная сцена!»

– Ты хочешь ответить так же, как он?

– Всякий, кому дороги театр, искусство, может ответить только так!

Нет, Гамид не торопил Баджи возвращаться на работу, не уговаривал ее, и все же, стоило ему заговорить о театре, как в словах его начинал звучать укор.

А Баджи не хотелось поддерживать разговор о театре, ощущать колючие упреки.

– Ты почему к нам никогда не заходишь, не посмотришь, как мы живем? – не раз спрашивала она Гамида.

У Гамида всегда был наготове ответ: работа! Разве это недостаточно серьезная причина, чтоб не расхаживать по гостям?

Баджи кивала головой: да, это, конечно, серьезная причина. Но в глубине души Баджи знала, что причина не в этом. В чем? Баджи избегала об этом говорить и думать…

Однажды на обычный вопрос, почему он не приходит, Гамид ответил:

– Сама знаешь – начинаем подготовку к всесоюзной театральной олимпиаде в Москве.

Рука Баджи перестала качать коляску… К всесоюзной театральной олимпиаде в Москве? Она впервые слышит об этом!

А Гамид между тем продолжал говорить, словно не сомневался, что и Баджи вместе с товарищами по театру готовится к поездке в Москву.

О, как была бы она счастлива поехать в Москву на олимпиаду! Но возьмут ли ее? Ведь она больше года не работает в театре, да и работала-то она не больше, чем находится в отпуске. Имеет ли она право быть с теми, кто заслужил такую честь своим искусством, своим трудом? Красоваться, как кукла, рядом с ними? Еще, чего доброго, кто-нибудь скажет по пословице: когда пахали – не была; когда жали – не была; а как стали есть – пришла с ложкой?

Нет, она не хочет обманывать ни себя, ни москвичей!

Баджи поделилась этими мыслями с Гамидом. Она говорила волнуясь и втайне надеясь, что он будет разубеждать ее. Сколько раз слышала она от него, как он жил в Москве, будучи студентом КУТВа, сколько раз говорил, как хотел бы побродить с ней по старым знакомым местам, поводить ее по московским театрам, музеям. И вот такая возможность наконец представилась. Конечно, Гамид будет настаивать, чтоб она поехала.

Но Гамид, к ее удивлению и досаде, лишь холодно заметил:

– Пожалуй, ты права!

Его слова больно укололи ее. Как случилось, что Гамид, всегда готовый ее поддержать и ободрить, сейчас, в сущности, против нее?..

С этого дня в Баджи произошла странная перемена.

– Хватит! – все чаще прикрикивала она на дочь, стоило той раскапризничаться или не так скоро уснуть. – Спи!

Малютка принималась плакать. Раздраженно, со злым огоньком в глазах смотрела Баджи на дочку. Казалось, она вот-вот ударит ее. Как напоминала Баджи в эти минуты свою мать Сару, когда та бывала в гневе!

Саша брал девочку на руки, быстро успокаивал. Баджи становилось обидно: на ее, материнских, руках дочь капризничала, плакала, а на его, отцовских, успокаивается и засыпает.

– Ты, наверно, потихоньку поишь ребенка маковым соком! – ядовито говорила она.

– Маковый сок, который я даю, не вреден! – спокойно отвечал Саша.

– Какой же это маковый сок не вреден? – с вызовом спрашивала Баджи.

– Тот, который называется терпением!..

Отчего так раздражается Баджи на свою дочь?

Может быть, маленькая Нинель стала чрезмерно капризна, плаксива? Может быть, она успела надоесть матери и та разлюбила ее?

Но ведь минуту назад мать с любовью целовала эти беспокойные ручки, эти крохотные ножки, называла дочь ласковыми именами – солнышком, рыбкой, спелым сладким инжиром. О нет, нет! Мать по-прежнему любит свою дочь, может быть, даже с каждым днем, с каждым часом сильней!

Отчего же так сердится, так злится Баджи на свою маленькую Нинель?

ДЛИННЫЙ НОС

Не слышно гортанного говора костюмерши – она в Москве, с театром, Кюбра-хала ушла на базар и не скоро вернется: у нее сегодня кружок кройки и шитья – задумала на старости лет стать портнихой, вроде Натэллы Георгиевны. Саша на работе. Нинель спит.

Заняться чем-нибудь по хозяйству? Дел в доме всегда хватает, но что-то не хочется работать. Почитать? И к книжке не тянет. Засесть за клеенчатую тетрадь «Нинель»? Она уже вся исписана, а новой нет. Ничего не хочется делать Баджи – лень какая-то непривычная напала на нее в последние дни.

Из Москвы не пишут – забыли ее товарищи, перестали считать своей.

Скучно!

Хоть бы пришел кто-нибудь, развлек бы! Что-то Фатьма давно не показывалась. Как она там со своими детишками?

С тех пор, как Фатьма добилась получения алиментов, Баджи чувствует себя ответственной за ее дальнейшую судьбу. Разве не она заставила Фатьму сбросить чадру? Вспомнить, как Фатьма сопротивлялась! А вот теперь уже который месяц приходится биться, убеждая ее поступить на работу, развестись с Хабибуллой. Дело это нелегкое – Фатьма все чего-то боится, упрямится. Надо бы к ней сходить, еще раз поговорить. Ах, Фатьма, Фатьма, длинный нос! Сколько с тобой забот и хлопот!

– Признаться, я думала, что ты уехала! – воскликнула Фатьма, завидя гостью.

«Ну вот, не успела переступить порог, как нарвалась на неприятный разговор!» – подумала Баджи.

– Я краешком уха слышала, что театр ваш уехал в Москву… – продолжала Фатьма, но Баджи не дала ей договорить:

– А я, как видишь, здесь!

Выражение искреннего сочувствия появилось в лице Фатьмы:

– Не взяли?

– Сама отказалась.

– А что так?

– Просто… не захотела!

«Не захотела ехать в Москву? Отказалась? Не похоже это на тебя!»

Но допытываться Фатьма не стала: своих забот хватает.

– А дочка твоя как? – спросила она.

– Растет, спасибо.

– А муж?

– Здоров.

– Не обижает тебя?

– Не из тех я, кого обижают!

Вопрос следовал за вопросом. И Баджи вдруг заметила: обычно она расспрашивала Фатьму, а та отвечала; сегодня же они словно поменялись местами.

Баджи оглядела комнату. Три кроватки, аккуратно застеленные, стоят вдоль стены; подле каждой – коврик. На столе – чистая белая скатерть, глиняный кувшин, стакан. В комнате чисто. Только очень уж голо, неуютно.

– Скажи, Фатьма, на жизнь-то вам теперь хватает? – спросила Баджи, стараясь овладеть привычным покровительственным тоном.

– От алиментов такого папаши, как Хабибулла, – шайтан его возьми! – не очень-то разживешься: все норовит схитрить в свою пользу. А ведь нас четверо. Спасибо моему отцу, время от времени что-нибудь да подкинет. Так и живем – от одной получки до другой.

– А дальше как думаешь жить?

– Рассчитываю на Балу: хотя и сводный, а все же брат. Неужели даст сестре и ее детишкам голодать?

– Ах, Фатьма… Не хочу ничего дурного сказать про твоего брата – Бала славный малый, мы с ним друзья. Но… ты, Фатьма, не обижайся, если скажу тебе по пословице: лучше умереть с тоски по мясу, чем выслушивать попреки мясника, у которого берешь в долг!

– А как же не брать, если я должна накормить, одеть, обуть моих троих!

– Надо тебе, Фатьма, самой начать зарабатывать – поступить на работу.

– Поступить на работу!.. – Фатьма с горечью усмехнулась. – А что я умею делать? Чему я обучена? Детей рожать, да ругань и попреки мужа покорно выслушивать. «Культурный, образованный!»… Да ведь он даже читать как следует меня не научил. А писать – Лейла, и та лучше меня пишет.

– Все мы были неграмотны и не умели работать так, как жизнь теперь требует, да научились. Ты вспомни Ругя – теперь она заведующая магазином, член правления ковровой артели!

– Ругя, где нужно, умеет глазками повертеть.

– Не глазками она свое место в жизни заработала, поверь, а головой и трудовыми руками.

– Пусть так. Но когда Ругя от нас ушла, у нее был один Бала, уже большой мальчик, а у меня, сама знаешь, трое.

– Твои трое тебе не помешают: Лейла уже ходит в школу. Гюльсум пойдет с осени, а Аббасик тоже не грудное дитя. За твоими тремя может присмотреть Ана-ханум – дел у нее теперь не ахти как много.

И Баджи принялась строить планы о будущем Фатьмы. И, как всегда, когда дело касалось того, чтоб кому-нибудь помочь, Баджи оживилась. Всегда можно найти выход из затруднений, стоит только поразмыслить хорошенько, как поступить, посоветоваться с друзьями, обратиться куда следует. Образуется, в конце концов, и с Фатьмой! Возможно, придется обратиться в женотдел, в горком или даже в ЦК партии Азербайджана.

О, если б могла Баджи в эти минуты искренних и вдохновенных разговоров о чужой судьбе задуматься и о своей! Но, видно, так уж устроен человек, что учить других ему легче, чем самому разумно и правильно поступать.

– Не станет мать с моими детьми возиться, – возразила Фатьма. – Она сказала, что если я опять не сойдусь с Хабибуллой, она меня проклянет и от детей моих откажется. Где постелила, говорит, там и спи!

– Мало что говорит!

– Нет, не мало что: мать-то ведь моя упрямая, как ослица, не в обиду ей будь сказано.

– Смирится в конце концов!

– А до этого «конца концов» как быть?

– Тоже невелика задача: определим Аббасика в детский сад, к моей свекрови.

– Я сынка в детский сад не отдам: еще заразят его там чем-нибудь и погубят.

– Глупостей не говори!

– А ты почему свою девчонку в сад не отдаешь?

– Так ведь моя же совсем крошка!

– Ну, отдала бы ее в ясли.

– Нинель – слабый ребенок.

– Не слабей других! А что болеет летом животиком – так это здесь со всеми детьми бывает. Так и с моими тремя было. Ты давай ей понемногу рисового отвара да гранатового сока – все как рукой снимет.

Нет, никак не хотела Баджи согласиться, что ее Нинель такая же, как все. И Фатьма поняла: просто мать в своей дочке души не чает и тревожится за нее. Так было и с ней, когда она родила первую, Лейлу. Чего ж в таком случае спорить? Молодую мамашу не переубедить!

– А если б твоя Нинель была такая, как мой Аббасик, отдала бы ты ее в детский сад? – спросила Фатьма. – Только говори начистоту.

Баджи смутилась, ответила не сразу:

– Конечно, в детских садах и яслях хорошо, но с материнским глазом их не сравнить.

– То-то и есть!

– А почему бы тебе не поговорить с отцом, чтоб заставил Ана-ханум присматривать за детьми?

– Мать грозится: попробуй, говорит, на меня пожаловаться отцу, найдется и у меня порассказать ему про тебя такое, что от него больше ни гроша не получишь.

– А что ж дурного может она про тебя рассказать?

– Уж она-то, моя мамаша, найдет, если захочет!

Баджи вспыхнула:

– Не любит она тебя, твоя мать, не жалеет, вот и мешает тебе взять счастье в руки!

Фатьма печально покачала головой:

– Нет, Баджи, нет! Мать меня любит и жалеет и не одну ночь из-за меня глаз не сомкнула и не одну слезу из-за меня пролила, а потому и бранит меня и ссорится со мной. Мать меня любит и жалеет, как всякая мать, да только по-своему… – Фатьма вздохнула. – Правда, от такой любви и жалости мало толку.

И нос Фатьмы, как всегда, когда речь шла о ее бедах, вытянулся.

– Неужели Ана-ханум никак не уговорить?

– Попробуй, уговори! – в тоне Фатьмы прозвучала злоба.

– А вот пойду и попробую!

– Да она тебя на порог не пустит: она считает, что ты ей и мне враг. Она говорит: пусть твоя актерка спасибо скажет, что я ей глаза не выцарапала за эту шайтанову «Севиль».

– Дело не во мне! Не будь петуха, разве утро не наступит?

Неожиданно в уголках толстых губ Фатьмы заиграла таинственная улыбка.

– Ты чего это? – не поняла Баджи.

Фатьма замялась:

– По правде сказать, я давно хотела поступить на работу. Обещала устроить меня в кино – проверять билеты – одна русская женщина, соседка, та самая, которая послала меня к юристу. Да только я все не решаюсь – из-за детей.

– Почему ж ты мне раньше об этом не сказала? – воскликнула Баджи с досадой.

Фатьма стыдливо опустила глаза:

– Боялась, будешь смеяться надо мной: Фатьма, длинный нос, – советская служащая!

Баджи покачала головой. Ах, Фатьма, Фатьма! Целое утро бьешься с ней, стараясь убедить поступить на работу, а она, оказывается, давно сама не прочь! Хватает у нее и советниц. Вот и скажи теперь: кому ж над кем нужно смеяться?

ГОЛОСА ДРУЗЕЙ

Дядя встретил племянницу вежливо.

Он даже привстал, завидя ее в дверях, впервые, казалось, забыв про укушенный палец, о котором неизменно вспоминал при встрече.

Да и как иначе вести себя с человеком, благодаря которому из месяца в месяц идет доход твоей дочке – алименты от ее мужа?

Фатьма и Баджи теперь – не разлей вода! Только и слышишь от Фатьмы: «Баджи сказала», «Баджи советует», «Баджи считает нужным». Подумать, куда как высоко забралась дочь несчастливого Дадаша, его, Шамси, племянница, некогда взятая им в дом из милости, по доброте сердца!

Правда, Баджи подбила Фатьму расстаться с чадрой, а за такое дело ни один порядочный отец подстрекательницу не поблагодарит. Но, если говорить по справедливости, нужно признать, что такое уж нынче время, когда каждая женщина готова сбросить с себя чадру, как норовистая ослица седло или хурджин.

Ругя не было в «Скупке», и Шамси пришлось быть за хозяина.

– Вот где теперь мое царство! – сказал он, кивнув на перегородку, и Баджи не разобрала, что скрыто за этими словами, – гордость или горечь и досада.

Вошел Ильяс, спросил, не понадобится ли чего.

– Принеси-ка нам чаю да чего-нибудь сладенького, – приказал Шамси.

Когда Ильяс вышел, Баджи сказала:

– Наведывалась я сегодня, Шамси-ами́, к твоей дочке Фатьме, просидела у нее целое утро.

«Шамси-ами»?

Лицо Шамси расплылось от удовольствия. Это коротенькое слово «ами» означало: «дядя со стороны отца», и словом этим уже много лет племянница не баловала своего родича.

– Так вот… – продолжала Баджи и принялась сетовать, как трудно живется женщине, которой пренебрегает муж и которой приходится растить троих детей, получая от него лишь скудные алименты.

Шамси приуныл: сейчас начнут тянуть с него деньги.

– Я, как знаешь, Фатьму к замужеству не неволил, – сказал он хмуро. – Она сама дала согласие.

– Не в том, Шамси-ами, дело, чтоб вспоминать о ее согласии, а в том, что живет твоя Фатьма плохо. А ведь она с колыбели привыкла жить в достатке – не то что я. Мне куска хлеба с луком хватало!

«Это верно», – мысленно согласился Шамси, но сказал он иное:

– Теперь, как говорится, все люди равны. Да и тебе на одном хлебе с луком теперь не прожить. – Вырвавшееся признание смутило его, и он, скрывая смущение, торопливо добавил: – Я Фатьме и внучатам помогаю чем могу.

– Говорила мне Фатьма о твоем добром сердце, говорила.

Шамси невольно кивнул.

– Но ведь ты, Шамси, теперь небогатый человек, – продолжала Баджи, – и нужно тебе кое-что приберечь про черный день. Аллах избави тебя от такого дня! Но ведь мы люди, и мало ли что может случиться с нами. Наконец, какой человек не хочет отложить немного на старость? Так ведь?

Шамси закивал сильней: с этим тоже нельзя было не согласиться. Он только не понимал, куда Баджи клонит.

– И вот, Шамси-ами, думала я о том, как сделать, чтоб дочери твоей и внучатам жилось лучше.

Шамси развел руками:

– Кто же, кроме отца и мужа, может помочь женщине с детьми? Брат, скажешь? Так Бала слишком молод – когда еще начнет он строить дома! Родственники, что ли? – Шамси безнадежно махнул рукой.

– И все же есть выход! – с уверенностью воскликнула Баджи и, так как с лица Шамси не сходило недоумение, она сказала напрямик: – Нужно Фатьме поступить на работу!

Шамси опешил:

– Фатьме – на работу?

– А чем она хуже других?

– Да ведь она ничему не обучена! – начал Шамси и почти дословно повторил доводы, какие приводила сегодня Фатьма.

Пришлось Баджи вновь опровергать их.

– Вот и решай – как быть? – сказала она, видя, что Шамси умолк.

– Один аллах знает, – ответил он, вздохнув и подняв глаза к небу, хотя и сам знал не хуже, чем тот, пред кем открыты все тайны неба и земли.

В самом деле: поступи Фатьма на работу, с него, с отца, спадет немалая обуза. Зачем же держаться за старый закон, предписывающий женщине сидеть взаперти, если новый сулит лучшее ее отцу и ей самой?

Оставался вопрос: как быть с детьми?

– На то у внучат есть бабка, чтоб за ними присматривать! – решительно сказал Шамси.

Баджи осторожно спросила:

– А согласится ли Ана-ханум?

В Шамси заговорил делец:

– Хватит ей сидеть сложа руки! Нынче, как говорится, кто не работает, тот не ест!

Вошел Ильяс, принес чай, варенье.

– Это мой ученик Ильяс, – сказал Шамси с теплотой в голосе. Прочтя в лице Баджи недоумение, он пояснил: – Я теперь педагог – вроде как бы учитель молодежи.

– Сеющий знания избавляет себя от грехов! – с улыбкой заметила Баджи.

Шамси едва не вспыхнул: уж не намекает ли она этим на его прошлое? В таком случае – незачем было сюда приходить! Вспомнив, однако, что принес ему сегодня приход Баджи, он умерил свой пыл и пододвинул к ней чай и варенье.

– Ну, а ты, племянница, как работаешь – все на сцене представляешь? – спросил он, придя в доброе расположение духа.

– Я сейчас не работаю, нахожусь в длительном отпуске, – ответила Баджи, вдруг чего-то застыдившись.

– В длительном отпуске? – Казалось, Шамси не сразу понял ее. – Ты что же, теперь вроде вне штата?

– Считай, что так.

– А-а… – протянул Шамси, и в тоне его Баджи почувствовала разочарование…

Выйдя из «Скупки», Баджи задумалась.

Она была рада за Фатьму: та устроится на работу. Да, Фатьма шаг за шагом движется вперед.

А она, Баджи? День за днем, неделя за неделей проводит она подле коляски Нинель, ничего другого не видя, лишь краешком уха слыша, о чем говорят люди.

С год как нет ее имени на театральных афишах. Все ее товарищи в Москве, на олимпиаде, а она одна – здесь. О, если б посчастливилось ей быть с ними! Она рассказывала бы об этой поездке своей дочурке, когда та подросла бы.

Она, Баджи, сильно отстала и, если не изменит свою жизнь, будет с каждым днем отставать еще больше. Сумеет ли она, в таком случае, достойно воспитать свою дочь? Но что может дать ребенку отсталая мать даже при всей своей любви? Не больше чем Ана-ханум – Фатьме! И, став взрослой, не осудит ли Нинель свою мать, подобно тому, как Фатьма осуждает свою, говоря: что толку от такой любви, от такой жалости?

Баджи не заметила, как очутилась подле театра.

Входные двери, обычно гостеприимно распахнутые, сейчас были закрыты. На афишных щитах подле входа – пожелтевшие обрывки бумаги.

Давно, давно не была она здесь!

В проходной, нежась в лучах майского солнца, сидел старик вахтер и дремал. Все в Москве, на олимпиаде. Другое дело, когда театр вернется, пойдут репетиции, спектакли, – тогда только и гляди, чтоб не проскользнул через проходную какой-нибудь любитель даровщинки или назойливый театрал.

Завидя Баджи, старик засуетился.

– Здравствуй, Баджи-ханум, здравствуй! – радушно приветствовал он ее.

Баджи заметила, что старик чем-то смущен. Подойдя к шкафчику, он вынул оттуда пачку писем, подал ей.

Нет, нет, друзья ее не забыли! Но почему они пишут на адрес театра? Запамятовали, что ли, они название улицы, номер дома, где она живет? А может быть, вольно или невольно не отделяют ее от театра?

– Ты почему же, дедушка, не дал мне знать об этих письмах раньше? – спросила Баджи.

– А я, Баджи-ханум, признаться, думал, что ты в Москве, на олимпиаде, – виновато ответил старик.

В коридорах, в фойе, в буфете штукатуры старательно шпаклевали стены, высоко под потолком на лесах возились измазанные маляры. Откуда-то доносился упрямый стук молотка.

Да, снаружи театр был закрыт, но в недрах его не прекращалась жизнь, шла подготовка к возвращению труппы, к возобновлению спектаклей.

Кое-кто из рабочих, узнавая в Баджи актрису, здоровался с ней, но в тоне их приветствий, во взглядах Баджи чудилось то же выражение удивления, какое она уловила у старика вахтера.

Баджи прошла в зрительный зал. Свет скупо проникал в полураскрытую дверь, в зале было сумрачно, как в предутреннюю пору, когда ночная мгла лишь нехотя уступает сменяющему ее рассвету. Тишина, ни души: ремонт здесь уже закончен.

По боковому проходу, мимо пустых кресел Баджи двинулась к сцене, поднялась на мостки, перекинутые через помещение для оркестра, медленно ступила на авансцену, повернулась лицом к залу.

Зал был пуст, безжизнен. А было время, в каждом из этих кресел сидели люди, ловили взглядом ее движения, вслушивались в то, что она говорит. И Баджи вспомнила, как год назад она выступала на этой сцене в «Севили». Смех и гнев, радость и слезы очищения несла она тогда в зрительный зал.

«Пора!» – страстно звала она отсюда устами Гюлюш своих сестер азербайджанок и всех угнетенных людей к новой, лучшей жизни.

А теперь?

«Пора!» – звали теперь ее самое муж и брат, дочь, товарищи и друзья, старик вахтер и маляры на лесах, и голоса их, казалось, сливались в один многоголосый хор.

И был еще один голос – тайный голос души, который давно все более властно звал Баджи к тому, что предназначено ей было жизнью и судьбой.

Часть шестая

СНОВА В ТЕАТРЕ

ВСТРЕЧА

Сколько приветливых улыбок, дружеских возгласов, крепких рукопожатий, поцелуев!

Возвращению Баджи особенно рады Натэлла Георгиевна и Юлия-ханум. В душе и та и другая видят в нем результат своих стараний.

Обрадован и Виктор Иванович, хотя пытается скрыть это.

– За прошедший сезон наш коллектив сильно продвинулся вперед, – говорит он суховатым, деловым тоном. – Тебе, Баджи, придется догонять. Зайдешь ко мне завтра в девять утра.

Еще никогда не говорил он с ней так холодно, ее учитель, ее художественный руководитель, ее друг. Но Баджи не слишком обижена, не слишком огорчена. Она верит, что есть у нее сила, перед которой Виктор Иванович не устоит. Какая? Упорный труд, новые успехи!..

А вот и Гамид!

– Ты так ни разу меня и не навестил! – говорит Баджи с упреком.

– Работы было по горло… Москва… Да и здоровье снова пошаливало… – по обыкновению оправдывается Гамид, избегая взгляда Баджи.

Работа? Москва? Нездоровье? Все это так, конечно. Но Баджи, как всегда, знает, что подлинная причина не в этом. В чем же? Затрагивать этот вопрос Баджи избегает: может возникнуть слишком сложный разговор!

– Я слышал, тебе попало от Виктора Ивановича? – участливо спрашивает Гамид.

– Да еще как! – с готовностью подтверждает Баджи: в такой радостный день ей все нипочем. Она, впрочем, тут же со вздохом добавляет: – Придется мне много работать, чтоб вас догнать!

– Если ничего не имеешь против, я охотно помогу тебе… По-товарищески.

Послышалось ей или Гамид в самом деле подчеркнул последние слова?.. Совсем другие слова находил он когда-то, предлагая ей свою помощь. «В роли Джульетты ты была бы лучше любой из наших девушек!» И глаза его горели, как если б это говорил сам Ромео… А теперь? Правда, и она уже не та, какой была в ту пору, – она замужем, у нее ребенок, у нее своя семья. Нет, она уже не Джульетта!

И Баджи, в тон Гамиду, отвечает:

– Очень тебе благодарна, Гамид, непременно воспользуюсь твоим предложением… По-товарищески!

Трудный он человек, этот Гамид! Не всегда сразу поймешь, чего он хочет…

А вот Алик, этой весной поступивший в театр, – совсем иное дело! Он явно радуется, завидя ее. С ним просто и легко. Глаза его стали еще ласковее, пожалуй, еще красивей…

Многие рады возвращению Баджи. Но кое-кто испытывает иные чувства.

Телли, например, обеспокоена, что Баджи получит лучшие роли, оттеснит ее на задний план. Это не мешает ей встретить подругу с распростертыми, в ту минуту почти искренними, объятиями.

Чингиз настроен более зло:

– Наконец-то наша Савина осчастливила нас – вернулась! А я, признаться, боялся, что она застрянет подле мокрых пеленок своей Маруськи!

Делая соболезнующее лицо, Сейфулла говорит:

– Девять месяцев носить, затем рожать, затем кормить, потом растить и воспитывать ребенка – да разве такой женщине до того, чтоб целиком отдавать себя сцене? Актриса должна быть свободной, красивой, изящной! А от материнских забот не очень-то будешь чувствовать себя свободной. Актриса, ставшая мамашей, – уже не настоящая актриса!

Слова Сейфуллы – бальзам для Телли: соперница уже не кажется ей такой опасной.

Высказываниями шефа доволен и Чингиз: быть может, они повлияют на Телли? Не в его, Чингиза, интересах, чтоб она стала матерью, связала бы его ребенком: он молод – ему всего тридцать два года, – он красив, а в городе есть много веселых хорошеньких женщин помимо Телли…

Весь день провела Баджи в театре, вернулась домой поздно вечером, усталая, но довольная.

Утром, ровно в девять часов, она была снова в театре, получила от Виктора Ивановича задание.

Пошли репетиции, собрания, спектакли. И жизнь, какой Баджи в заблуждении готова была пренебречь, вновь потекла своим чередом – как течет река, обогнув скалу.

НОВЫЙ ДИРЕКТОР

Много перемен произошло в театре за время отсутствия Баджи, и все они казались ей к лучшему.

Но была одна – с виду, пожалуй, не столь значительная, – которая встревожила Баджи: прежнего директора неожиданно сняли с работы, и на его месте теперь Хабибулла.

Хабибулла, Хабибулла-бек Ганджинский – директор азербайджанского советского театра? Это никак не укладывалось в уме Баджи.

Правда, до этого Хабибулла работал в управлении театрами. Но одно дело отдаленная комнатка за перегородкой, в управлении, и другое дело – театр, где придется работать с таким человеком под одной крышей.

– Ценное приобретение для нашего театра! – иронизировал Гамид: когда речь заходила о новом директоре, он не мог обойтись без насмешки.

Уже только за тон, каким эти слова произнесены, Баджи готова была простить Гамиду все насмешки, которые он направлял против нее самой, даже против ее Нинель.

Но Чингиз склонен поспорить с Гамидом.

– Напрасно ты злословишь! – запротестовал он однажды. – Прежний директор был, правда, невредный малый, но деревенщина – даже средней школы не окончил. А Хабибулла-бек, как тебе известно, человек на редкость культурный.

Гамид сдержал улыбку: забавно видеть Чингиза в роли поборника культуры.

– А что, собственно, ты понимаешь под словами «на редкость культурный»? – спросил он.

Чингиз удивленно пожал плечами:

– А что тут, собственно, понимать? Культурность – это образование, знания.

– Этого недостаточно.

Телли подсказала:

– Ну, добавь еще воспитание, вежливость, умение удобно, красиво жить.

– И этого мало!

– А что же еще? – Чингиз обвел взглядом присутствующих, словно в поисках ответа, и, встретившись взглядом с Баджи, сам же многозначительно ответил: – Для молодых женщин, например, в понятие культурности входит умение не распускать свои руки!