Текст книги "Мечты сбываются"

Автор книги: Лев Вайсенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

– Ты что это – всерьез?

В глазах Баджи вспыхивает озорной огонек:

– Конечно, не шучу!

– Ну, в таком случае я тебе отвечу: слишком много мы стали требовать от нашего государства, забываем, что у него без нашей глупой ревности дел хватает и что о многом нам следует подумать, позаботиться самим!

И так как Халима не хочет затевать долгий спор в первый день встречи, она достает из сумочки фотографию и протягивает Баджи. Большеглазый смуглый малыш стоит, расставив ножки, крепко прижав к груди огромный мяч.

– Смотри! – говорит она гордо.

– Славный у тебя сынишка, замечательный! – с одобрением восклицает Баджи, но, сравнивая его со своей дочкой, в душе находит ту красивей.

– В старину на такие слова отвечали: следует их обручить! – шутит Халима.

– Кто знает, быть может, и впрямь свяжет их когда-нибудь судьба? А пока ты, мамаша, не очень-то зазнавайся, что у тебя сын, а у меня дочка, – та пора прошла!

– Признаться, хлопот у меня с моим мальцом хватает – ни на минуту нельзя оставить одного, что-нибудь да натворит… – озабоченно говорит Халима. – Знаешь, Баджи, я поначалу очень тревожилась: не помешает ли мне, актрисе, ребенок? Сама знаешь – кормление, пеленки, вечные страхи за его здоровье, заботы. Нет, не помешал! Напротив: многое в жизни я почувствовала глубже, увидела по-новому.

Баджи улыбается: с некоторых пор она того же мнения!

Халима охотно рассказывает о своем доме – о муже, о сынишке, о свекрови. Обычные житейские дела! Но, странно, в устах Халимы все они каким-то образом неизменно переплетаются с делами театра.

Из писем Халимы Баджи не мало знает об узбекском театре. Она знает, что театр этот еще очень молод, что основу его составляют бывшие участники клубной самодеятельности, вернувшиеся в Узбекистан из Москвы и из Баку после трехлетней учебы, – такие, как Халима.

Знает Баджи и о многих трудностях, какие пришлось претерпеть актерам на первых порах, особенно узбечкам, испытавшим на себе враждебную силу шариата и адата: первые две актрисы были убиты родственниками по наущению мулл и баев, объявивших, что убийство женщины, публично снявшей паранджу и тем более открыто выступающей на сцене, оправдывается шариатом.

– Трудное было время – страшно вспомнить! – Лицо Халимы становится сосредоточенным, суровым. – В тот год, когда я вернулась из Баку, реакционеры убили около двухсот узбечек-активисток.

– Негодяи! – гневно восклицает Баджи.

– К счастью, это перевернутая страница. Сила и правда оказались на нашей стороне, и теперь у нас в Узбекистане – не поверишь! – есть уже четырнадцать актрис узбечек!

– Честь и слава вам!

– Начал наш театр с «Принцессы Турандот», и спектакль получился веселый, забавный. Но, понимаешь ли… В Москве, где много театров и разнообразный репертуар, у Вахтангова эта «Принцесса» пользовалась справедливым успехом. А у нас, в Узбекистане, в единственном национальном театре народ хотел видеть иное: его волновала судьба родного кишлака, вода и хлопок, паранджа и чачван, кулаки и баи.

– И что же вы ставите теперь?

– Увидишь сама – на наших спектаклях!..

И вот, под ритмические удары тамбура, под звон чанга и заунывные мелодии флейты, проходит перед глазами Баджи музыкальная сатирическая буффонада «Наступление» в исполнении узбекского театра.

На сцене два мира: мрачные силы прошлого, еще бытующие в Узбекистане, – кулаки, святые, знахари; и светлые силы настоящего, ведущие против них борьбу, – трудовой народ Узбекистана, комсомольская молодежь.

Баджи незнакома с узбекским языком, но обстоятельное либретто на русском и азербайджанском языках позволяют ей понять происходящее на сцене.

Как все это близко ей! В сущности, разве не о том же – о борьбе нового со старым – играла и она в «Севили»? Как талантливо вживаются узбекские актеры в образы! Каким крепким чувством юмора они наделены! Какие они замечательные музыканты, какие темпераментные танцоры! Трудно поверить, что театр достиг таких успехов за три-четыре года.

А Халима – как преуспела она за эти годы после окончания техникума! Баджи требовательна – Халима не нуждается в снисхождении, – но даже требовательность не заставляет Баджи разочароваться в подруге…

Много интересного, много поучительного увидела Баджи в спектаклях узбекского братского театра, много приятного было во встречах с его актерами, актрисами, с ее старой подругой Халимой.

Но вот гастроли узбеков заканчиваются, театр покидает Баку.

Халима, однако, получила отпуск и пробудет здесь еще несколько дней. На это время Баджи приглашает ее к себе. Комнатка у Баджи, правда, тесновата, особенно для четверых, но, как говорится, в тесноте да не в обиде!

Стараясь не разбудить Сашу и Нинель, до поздней ночи шепчутся подруги. Как подслушать, как узнать, о чем они говорят? С таким человеком, как Халима, есть о чем поговорить. Такой подругой, как Халима, можно гордиться – умница, золотое сердце, талант! – хоть и нет у нее на лбу холеной, тщательно уложенной челки…

Жить бы так и жить с Халимой под одной крышей. А тут в театре объявили о дне отъезда агитбригады в район. Задерживаться не приходится.

Баджи давно готова к отъезду, ее радует, что час этот близок. Но, как всегда в таких случаях, не все идет гладко: напряженная работа осложнила болезнь Гамида – придется, видно, бедняге остаться в городе. Как тут не огорчиться?

Правда, спектакль, подготовленный Гамидом, крепко слажен, и теперь нет необходимости в участии Гамида в поездке, но уж очень обидно за товарища, который потратил столько сил на написание пьесы и постановку спектакля и не увидит результатов.

И еще одно обстоятельство огорчает, смущает Баджи. Она настояла, чтоб Халима осталась в Баку, пригласила ее погостить – и тут же должна покинуть ее. Вряд ли понравится кому-нибудь такое гостеприимство, если даже принять во внимание уважительные причины!

Как же быть?

– Ты, Халима, сейчас в отпуску, почему бы тебе не поехать с нами в район? – говорит она, пытаясь найти выход. – Повидаешь новые места, подышишь свежим воздухом, вдоволь поешь фруктов. В бригаде тебе будут очень рады – там почти все наши бывшие техникумцы. Давай поедем с нами!

– А как же муж, сынишка? Уже пора их обнять!

– Ты и так вскоре увидишь их. А вот меня… – Лицо Баджи выражает не то обиду, не то печаль. – Видать, не огорчает тебя разлука с подругой.

– Постыдись, Баджи, так говорить! Но… Есть в нашем народе пословица: расставшийся с другом плачет семь лет, расставшийся с родиной – всю жизнь. Ясно?

– Расставшийся с родиной?.. – Глаза Баджи лукаво загораются, и нет уже в лице обиды и печали. – А не ты ли, Халима, когда-то утверждала, что родина наша – это не только «твой» Узбекистан или «мой» Азербайджан, но и далекий, за многие тысячи верст Архангельск, весь наш Советский Союз?

Что еще остается Халиме, как не признать:

– Поддела ты меня, подруга!.. Но все же – как быть с поездкой?

– Поедем! – восклицает Баджи. – В любой день и час сможешь повернуть домой. Ну, решай!

Халима задумывается.

Основной район поездки – Шамхорский. Это значит: пересечь всю республику с востока на запад, от берега Каспия почти до границ Грузии и Армении, познакомиться со всей страной. Заманчивое предложение! К тому же обидно так скоро и неожиданно расстаться с подругой – разговоров у них еще не на один вечер!

Баджи читает нерешительность в лице Халимы, пытается подойти с другой стороны:

– Удивляюсь тебе, Халима, – говорит она с укором, – неужели откажешься помочь своим старым товарищам в таком серьезном деле?

Халима видит Баджи насквозь: ее, Халимы, помощь здесь ни при чем! И все же стрела попадает в цель: у нее, у Халимы, есть свои счеты с тем сортом людей, против которых агитбригада едет бороться. Правда, это не узбекские баи и их подпевалы, муллы и кулаки, не басмачи, но, в сущности, какая разница? Недаром говорят в Узбекистане: черная собака, белая собака – все равно собака!

И Халима решительно отвечает:

– Так и быть – поеду!

„МОГИЛА ИМАМА“

И вот по ухабистым пыльным районным дорогам спешит автобус с агитбригадой.

У Баджи, никогда не выезжавшей из города дальше прибрежных селений на Апшероне, простор полей, покрытых ровными рядами хлопка, вызывает восторг. До чего красиво! Если б она жила не в Баку, она хотела бы жить в этих краях!

Для Сейфуллы это – давно знакомые картины. Много лет назад ему доводилось бывать здесь в поместье богатого бека, считавшего себя меценатом и прикармливавшего актеров. Какие огромные блюда с пловом подавались тогда к столу, шамхорское красное лилось рекой!

Автобус ведет шофер дорожного транспорта Алексей Петрович Синцов, мужчина лет сорока. Из разговора с ним Баджи узнает, что Синцов – волжанин, десять лет назад пришел в Азербайджан с XI Красной Армией, после демобилизации женился и остался в районе работать.

Баджи настораживается: «С XI Красной Армией?»

– Может быть, вы знали такого Филиппова, Александра Михайловича? – спрашивает она неуверенно.

– Сашу Филиппова? – восклицает Синцов. – Был у нас в политотделе такой лектор, был! Славный малый! Интересно, где он теперь?

– Он в Баку, преподает в школе, женился, уже имеет дочку.

– Хорошо его знаете?

– Он мой муж!..

Первый спектакль готовились дать в сельском клубе, в бывшей бекской усадьбе. Сценой здесь служит широкая терраса, прилегающая к бекскому дому, зрительным залом – сад.

Яркий расписной занавес уже был натянут между столбами террасы, лучи автобусных фар направлены на импровизированную сцену, актеры переодеты, загримированы. Можно было начинать спектакль. И только сад – зрительный зал – к удивлению бригады, оставался пустым.

Неожиданно в комнату, где расположились актеры, вошел босоногий крестьянский мальчик лет семи.

– Вы – театр? – с серьезным видом спросил он, подойдя к Сейфулле, и, не дожидаясь ответа, подал ему записку.

Сейфулла молча прочел ее и передал стоявшей рядом Баджи. С трудом разбирая на грязном листке завитки арабского шрифта, Баджи прочла вслух:

– «Убирайтесь отсюда, пока живы, шуты базарные».

Все удивленно переглянулись.

– Кто дал тебе эту бумажку? – спросил Сейфулла.

– Святой имам Али!

– А отвечать так тебя тоже научил святой имам Али? – спросила Баджи строго.

– Нет…

– А кто же?

– Дядя Дживли не велел говорить.

– А кто он такой – дядя Дживли?

– Наш хозяин…

Сейфулла прошел на террасу и, слегка раздвинув занавес, выглянул в сад. Сад по-прежнему был пуст, но вдали подле ворот маячили какие-то фигуры. Сейфулла прислушался к доносившимся голосам.

Вернувшись, он сказал:

– Здешние верховоды, как видно, проведали, в чем суть нашего спектакля, и решили не пускать сюда крестьян. Мне кажется, они готовы на многое.

– Они могут перебить нас, как куропаток! – буркнул Чингиз. – Шамхорцы, говорят, в этом деле – люди опытные.

Баджи нахмурилась – к чему сеять панику? – и с усмешкой спросила:

– В каком именно деле они опытные – в том, чтоб бить куропаток или в том, чтоб бить людей?

– И в том и в другом!

А Сейфулла угрюмо добавил:

– Они в свое время перебили здесь немало солдат царской армии, возвращавшихся с турецкого фронта… – И он коротко пересказал то, что недавно слышал от Хабибуллы.

Баджи с притворным недоумением спросила:

– А когда это было?

– В восемнадцатом году.

– А теперь какой у нас год?

– Ты веришь, что те люди стали добрей?

– Советская власть стала сильней!

Снова заговорил Чингиз:

– У них, я уверен, есть револьверы и винтовки, а если поискать – найдутся и пулеметы. А у нас… – он небрежно кивнул на столик, где находились баночки с гримом, пудреницы, гребни, растушевки.

– Мне нужно было слушаться родителей и не связываться с поездкой, – испуганно шепнула Телли Чингизу.

Ее веселое хорошенькое личико, всегда так нравившееся Баджи, стало вдруг жалким, неприятным.

– Ну и трусиха же ты… челка!.. – брезгливо бросила Баджи, не сдержавшись.

– А ты – выскочка!.. Не понимаешь, что здесь не Баку, не наш театр в центре города, где тебе с рук сходило, когда ты мужей злила в роли Гюлюш.

Сейфулла поднял руку:

– Не ссорьтесь, друзья! Что же касается этой записки, скажу, что подобными угрозами не следует пренебрегать, тем более что среди нас есть женщины.

– Не говорите за женщин! – вспыхнула Баджи. – И не судите о всех нас по Телли!.. – И вдруг что-то толкнуло ее добавить: – Скажите лучше, что вы беспокоитесь за самого себя!

Сейфулла опешил:

– Ты хочешь сказать, что я трус?

Баджи пожала плечами, словно говоря: «Думайте что хотите».

Комический грим, преображавший Сейфуллу в муллу Меджида, не мог скрыть оскорбленного выражения, проступившего сквозь этот грим. Сейфулла негодующе выпрямился:

– Когда тебя еще не было на свете, мне уже кричали вослед: «Канатный плясун, бесстыдник, рыжий!» В меня кидали камни, трижды стреляли, один раз жестоко ранили, и пуля до сих пор сидит у меня вот здесь… – Он ткнул себя в плечо. – Таких записок, как, сегодня, я получил за свою долгую жизнь актера добрую сотню и все же сцену никогда не покидал. И, если б сейчас опасность грозила только мне, я уже давно был бы там, на сцене. Но я, как старший, как бригадир, не вправе рисковать жизнью своих товарищей… И вот… – голос Сейфуллы сорвался, из гневного стал печальным, – обидно, больно, когда на старости лет, при людях женщина называет тебя трусом.

Сейфулла обмяк, грузно опустился на стул, отвернулся. Плечи его вздрагивали, словно от рыданий. Никто не ожидал такого исхода спора.

– Неужели наши женщины пришли на сцену для того, чтоб, пользуясь своим теперешним положением, оскорблять старых, уважаемых актеров? – воскликнул Чингиз с подчеркнутым возмущением.

– Полюбуйтесь, как Баджи благодарит нашего старшего товарища за то, что он согласился поехать с нами в район, за то, что хочет предостеречь нас от бед! – подхватила Телли и, торопливо подойдя к Сейфулле, успокаивающе обняла его за плечи.

Баджи исподлобья взглянула на Сейфуллу.

Было в его фигуре что-то старческое, жалкое, надломленное, – такое, что она видела в нем впервые и причиной чего так неожиданно оказалась.

Баджи вспомнила, как осуждала она Гамида за его отношение к Сейфулле, а ведь те творческие, пусть горячие, споры, какие Гамид затевал с Сейфуллой, не могли идти в сравнение с оскорблением, брошенным ею сейчас в лицо этому старому, заслуженному человеку.

Ах, этот дерзкий, торопливый ее язык! Не в ладах он, увы, с пословицей: кто удержит язык за зубами – тот убережет свою голову!

Чувство вины, жалость прокрались в сердце Баджи, и ей захотелось – вот так же, как Телли, – подойти к Сейфулле, ласково обнять его дрожащие плечи, успокоить, утешить старика, сказав:

«Я не должна была так говорить, товарищ Сейфулла! Я виновата. Простите меня, будем в добрых отношениях, как прежде».

Так хотелось Баджи сделать и сказать. Но она опасалась, что это будет истолковано как признание ее неправоты по существу, и, подавив в себе жалость и чувство вины, она лишь упрямо произнесла:

– Мы должны играть!

Она уловила взгляд Алика, опасливо скользнувший в сторону Сейфуллы и затем вопросительно остановившийся на ней. Казалось, все пребывали в такой же нерешительности.

Быстро оценив положение, Чингиз предложил:

– Давайте, товарищи, поставим вопрос на голосование!

Было очевидно, что он хочет сорвать спектакль, и Баджи в упор спросила:

– Ты, конечно, за то, чтоб мы не выступали?

– Не угадала!

– Странно!

– А по-моему, очень просто: если в Баку узнают, что мы здесь не выступали, нас за это по головке не погладят.

«Вот, оказывается, что его беспокоит!»

– Что же ты предлагаешь? – спросила Баджи с вызовом.

– Догадайся! Ведь ты славишься у нас умницей! – глаза Чингиза нагло улыбались.

Баджи, обозлившись, крикнула:

– Хватит играть в прятки – говори прямо!

– Что ж… – лицо Чингиза стало преувеличенно серьезным. – Я предлагаю вместо «Могилы имама» дать сборный концерт; это избавит нас от неприятностей и здесь, и в Баку. Как говорится: волки будут сыты и овцы целы!

– Интересно, кого ты подразумеваешь под волками и кого под овцами?

Телли опередила Чингиза и с живостью воскликнула:

– Чингиз прав: нужно дать легкий сборный концерт – попеть, потанцевать. Давайте, товарищи, позабавим сельчан!

– Забавлять народ мы будем первого мая, и седьмого ноября, и восьмого марта, и в любой другой день, когда люди захотят повеселиться, а сегодня перед нами иная задача – бороться против кулаков, мулл и кочи! – возразила Баджи.

Халима, молча прислушивавшаяся к спору, с усмешкой заметила:

– Поскольку Чингиз и Телли так озабочены, чтоб наши враги не сердились, лучше всего было б разыграть сейчас шебих об убиенном имаме Гусейне. Уверена, что мулла Меджид и его друзья останутся довольны и поблагодарят нас. Возможно, что они пожалеют лишь о том, что вместо арб с коврами и марсияханов, как это велось испокон веков, у нас – автобусы и женщины актрисы.

Ядовито звучали слова Халимы!

– Тебе, Халима, я посоветовал бы не вмешиваться в наши дела, – хмуро сказал Чингиз. – Сегодня ты здесь, завтра у себя в Узбекистане. Не забывай, что ты – гостья! А нам придется за все отвечать.

– Гость нередко бывает хорошим советником, – так, кажется, в Азербайджане говорят? – заметила Халима.

– Говорят у нас еще и другое: выслушай совет женщины и поступи наоборот! – Чингиз осклабился и с напускным миролюбием сказал: – Впрочем, зачем нам, Халима, спорить? Не лучше ли, как я уже предлагал, поставить вопрос на голосование? Как решат товарищи, так и будет! – Не дожидаясь ответа, он спросил: – Кто за то, чтоб нам совсем не выступать?

Таких не оказалось.

– А кто за то, чтоб дать сборный концерт?

Поднялось несколько рук. Чингиз взглянул на Баджи и Халиму с торжествующей улыбкой и, обращаясь ко всем присутствующим, воскликнул:

– Разгримировывайтесь, товарищи, и готовьтесь к сборному концерту!

– А предложение играть «Могилу имама» почему ты не ставишь на голосование? – возмущенно крикнула Баджи.

Чингиз отмахнулся:

– И так ясно!

Многие были довольны, что спор наконец завершен и, по-видимому, найден выход. Легкий сборный концерт – это тоже неплохо: вряд ли здешний народ избалован концертами с участием столичных актеров-профессионалов. Что ж до «Могилы имама», ее можно будет показать в другой раз – времени впереди достаточно.

Актеры стали переодеваться, перегримировываться.

– И ты, Баджи? – с укором сказала Халима, видя, что Баджи последовала их примеру. – Признаться, не думала я, что ты окажешься заодно с Телли!

– Не торопись осуждать… – Баджи незаметно кивнула Халиме, чтоб та вышла вместе с ней во двор.

– Лучше было б совсем отказаться от выступления, чем в такое время валять дурака в легком сборном концерте! – угрюмо промолвила Халима, когда они вышли.

– А что делать, если так обернулось? Одной рукой в ладоши не захлопаешь.

– Значит, нужно было нам добиться, чтоб было много рук!

– Слушай, Халима… А что, если… Пусть народ соберется на концерт, а там… Эх, если б можно было дать знать сельчанам, в каком положении мы очутились! А что, если мне сбегать в селение?

– Твое отсутствие в бригаде сразу заметят. Лучше б это сделать мне.

– Тебе?.. А эти?.. – Баджи кивнула в сторону ворот, где все еще маячили темные подозрительные фигуры. – Они увяжутся за тобой, как только ты выйдешь за ворота. А от них, в самом деле, добра не жди!

– Я незаметно перелезу через забор, сторонкой.

Вечер был темный. Из темноты доносились глухие голоса. Где-то вдали то и дело раздавались выстрелы.

Как не хотелось Баджи отпускать от себя Халиму – в такую ночь, в незнакомое селение! Но… Слишком мало времени оставалось для размышлений и колебаний, и Баджи, обняв подругу, лишь коротко сказала:

– Смотри, Халима, будь осторожна!..

Минуты идут за минутами, а Халимы все нет. Может быть, не следовало ее отпускать?

Но вот один за другим подле ворот появляются крестьяне. Люди, охранявшие ворота, теперь беспрепятственно их пропускают: уже известно, что актеры отказались изображать на сцене муллу Меджида; что же касается музыки, пения, танцев – пусть шуты базарные играют, поют, пляшут, хоть до утра!

А вот и Халима!

– В саду полно верных людей – они нас поддержат! – шепчет она Баджи…

Легкий сборный концерт!

Телли поет песенку о любви соловья к розе. Чингиз с кинжалом в зубах лихо танцует лезгинку. Сейфулла исполняет комические куплеты.

Немножко музыки, немножко танцев, несколько песенок, куплетов. Всего понемножку! Неискушенные в зрелищах крестьяне полны интереса к происходящему на сцене. И даже те, кто сторожил у ворот, шаг за шагом продвигаются в сад, к сцене.

Небольшой перерыв. Из сада доносятся аплодисменты, одобрительные возгласы, они становятся все громче, восторженней. Баджи обменивается с Халимой понимающим взглядом: пожалуй, настала решающая минута.

Будь что будет!

– Товарищи! – восклицает Баджи, собирая вокруг себя актеров. – Сельчане так хорошо нас принимают! Неужели мы останемся перед ними в долгу – не выполним того, ради чего приехали сюда? Неужели мы обманем доверие, оказанное нам театром, партией, бакинцами?

Актеры радостно возбуждены – они чувствуют, что концерт понравился зрителям. Может быть, в самом деле настала минута, чтоб выступить с «Могилой имама» – выполнить порученное ответственное дело? Успех вселяет в актеров уверенность, смелость. Они готовы действовать.

Но тут раздается голос Чингиза:

– А кто будет отвечать, если случится беда?

Все взоры обращаются к Сейфулле – за ним, за бригадиром, решающее слово.

«Кто будет отвечать?»

Видать, недаром провел Сейфулла не один десяток лет на сцене! Ему ли не почувствовать, когда зритель в руках актеров? С достоинством подняв голову, Сейфулла решительно говорит:

– Я, бригадир, отвечу! – Затем он приказывает актерам: – Немедленно готовьтесь к «Могиле имама»!

Все приходит в движение.

Идя к столику, где баночки с гримом, пудреницы, гребни, растушевки, Баджи сталкивается с Сейфуллой. Опустив глаза, тихо – чтоб никто, кроме Сейфуллы, не слышал, – она шепчет:

– Я не должна была так говорить с вами, товарищ Сейфулла… Я виновата… Простите меня…

И вот события недавних дней развертываются на сцене – террасе бывшего бекского дома, превращенного в сельский клуб.

Зрители не в силах отвести глаз от сцены: они видят, слышат то, о чем лишь смутно догадывались, но что теперь раскрылось перед ними во всей неприглядной наготе.

Вот, оказывается, что творилось вокруг могилы святого имама Али! Вот что представлял собой этот святоша мулла Меджид и его дружки!

В адрес муллы и его приспешников несутся возмущенные возгласы:

– Обманщики проклятые!

– Обобрали трудовых людей!

– Попробуйте только сунуться к нам еще раз!

Негодование зрителей велико. Правда, кое-кто из тех, кто сторожил у ворот, пытается помешать актерам играть, подает с мест глумливые реплики, но они заглушаются гневным шиканьем зрителей и мало-помалу смолкают…

Спектакль окончен. Светлая луна высоко взошла на небо. Пора расходиться по домам, но возбужденные зрители продолжают толпиться у клуба. Они окружают актеров, дружески беседуют с ними, забрасывают вопросами.

– Теперь нам ясно, кто наш друг и кто враг! – восклицает один.

– Спасибо товарищам актерам! – подхватывает другой.

Председатель сельского совета инвалид Сулейман, опираясь на костыль, говорит:

– Большое дело вы сделали, товарищи актеры! Крестьяне у вас в долгу не останутся. Приезжайте к нам чаще!

Сельчане, особенно женщины, присматриваются к Баджи и Телли: шутка сказать – актрисы азербайджанки! Среди любопытствующих выделяется миловидная стройная женщина в платке.

– Это – наша Зарифа, – говорит Сулейман. – Она у нас первая женщина, вступившая в колхоз.

Зарифа застенчиво прикрывает рот платком.

– Будем друзьями! – говорит Баджи, протягивая руку и с интересом разглядывая молодую женщину: впервые в жизни доводится ей видеть колхозницу. – А много вас, женщин, в колхозе? – спрашивает Баджи.

Зарифа молчит. Вздохнув, за нее отвечает Сулейман:

– По пальцам перечесть.

– А что так?

Сулейман разводит руками, словно говоря:

«Не идут – да и только!»

– Может быть, ты, Зарифа, ответишь – почему? – спрашивает Баджи.

Темные брови Зарифы сходятся над переносьем:

– Мы хотим свой женский колхоз организовать!

– Обижают вас, что ли, мужчины?

– Нет, просто так… Что, мы хуже их?.. – Зарифа кивает на Сулеймана.

Баджи понимающе улыбается: такую же тяжбу вела она сама со своим братом, мужем, со всем этим мужским племенем, притягательным и вместе враждебным своей силой, древней властью.

Зарифа жмется, переступает с ноги на ногу, словно хочет и не решается что-то сказать.

Дело в том, что для актеров приготовлен ночлег в клубе, но Зарифа просит молодых актрис оказать честь – переночевать в ее доме.

О, такую просьбу совсем нетрудно удовлетворить! Телли, правда, не склонна ночевать в крестьянском доме, но Баджи и Халима, коротко переглянувшись, с благодарностью соглашаются.

Ночь. Луна еще выше взошла на небо, покрытое облаками. В саду, под старым раскидистым карагачом, на толстых мягких подстилках, заботливо разостланных Зарифой, лежат Баджи и Халима. Пора, пора спать!

Но подругам не спится.

– Славная она, эта Зарифа! – говорит Халима.

– Славная! – охотно подтверждает Баджи. – И Сулейман, видать, тоже хороший человек. Жаль, что без ноги.

– Зарифа успела мне рассказать, что он был в отряде Катыр-Мамеда и в девятнадцатом году, в схватке с мусаватистами потерял ногу. Сегодня он и Зарифа первыми откликнулись на наш призыв пойти на спектакль, и уже только вслед за ними пошли остальные… Конечно, крестьяне многого еще не понимают, но это не их вина. Я-то знаю, какая у них была жизнь – темнее ночи. Ведь я сама совсем недавно была такая же, как они.

– Я тоже – не шахская дочь!..

Ветер колеблет пышную крону старого карагача. В ночной тиши слышен шелест листьев. Причудливые тени вокруг то возникают, то исчезают. Дремота незаметно подкрадывается к Баджи, к Халиме. Обнявшись, подруги засыпают.

О чем шепчут над ними в эту ночь листья старого карагача? Что предсказывают причудливые тени вокруг?

ВЫШЕ В ГОРЫ

С месяц колесила агитбригада по ухабистым, пыльным районным дорогам, останавливалась то в одном, то в другом селении.

И хотя не везде и не все шло гладко, мало-помалу таяла темная вера крестьян в целебные свойства могилы имама Али и в святость муллы Меджида.

Большой предстала перед Баджи родная страна, доселе скрытая от ее глаз. И прекрасной – словно красавица, сбросившая чадру. Низовья Талыша, нагорья Карабаха, тенистые орешники Закатал, голубая гладь озера Гек-Гель, шумное птичье царство в заливе Кзыл-Агач – всего не перечесть!

О некоторых из увиденных ею городов и селений рассказывал в свое время в семейном кругу Шамси по возвращении из деловых поездок по районам. Но сколь не похожи они оказались в сравнении с тем, что увидела Баджи теперь! И уж совсем не такими предстали перед ней люди, какими их некогда описывал Шамси в своих скупых рассказах…

С месяц колесила агитбригада.

Напоследок предстояло дать спектакль в одном из отдаленных горных селений.

Оно лепилось по гребню крутого скалистого кряжа, поросшего густым колючим кустарником. Дорога туда шла спиралью, от подножия до гребня несколько раз обвивавшей массив кряжа и столько же раз пересекаемой мутной горной речушкой.

Переваливаясь с боку на бок, медленно полз автобус по усеянной камнями извилистой горной дороге.

– Все бока отобьешь, пока доедешь! – брюзжал Сейфулла, пытаясь усесться поудобней.

– Жаль, что мы не верим в святость муллы Меджида – он бы нас живо вылечил! – пошутил кто-то из актеров.

Сейфулле не до шуток.

– Молодежь теперь ни во что не верит, а я знаю случаи, когда заговоры вылечивали, – говорит он.

Баджи прислушивается:

«Заговоры вылечивали?»

О, если б так! Нет, не помогли бедной Саре ни камень на могиле Укеймы-хатун в старом селении Шихово, за морским мысом, ни красная шелковая ленточка муллы Ибрагима, ни его «бильбили, вильвили, сильвили»…

Автобус – не частый гость в этих горных местах, и не успело осесть поднятое им облако пыли, как жители окружили его плотным кольцом и с любопытством принялись разглядывать прибывших.

Прилежно работая локтями, расталкивая людей, к автобусу протиснулся низенький, тучный человек с одутловатыми щеками, заросшими черной щетиной.

– Курбанов, председатель колхоза! – представился он, протягивая руку Сейфулле, старшему из приезжих, и вслед затем, также за руку, поздоровался с остальными.

Выслушав Сейфуллу, сообщившего о цели приезда, он покачал головой:

– У нас такого, как у шамхорцев, не бывает – народ здесь смирный. Все у меня в колхозе записаны – никто никуда от работы не убежит… – Видя в приезжих нечто вроде начальства, он все же осмотрительно добавил: – Конечно, поглядеть на представление не помешает – народ у нас темный, никогда ничего такого не видел. Так мне приказать к вечеру собраться?

– Будь добр, собери!.

Чингиз спросил о пристанище, и в ответ Курбанов тут же предложил:

– Милости прошу ко мне, в мой дом – будете у меня дорогими гостями!

– Да куда же мы все – к одному? – нерешительно заметил Сейфулла. – Может быть, разместимся по двое-трое у сельчан?

– Грязно, тесно живут наши сельчане, – брезгливо ответил Курбанов. – А у меня жилье на городской лад – чисто, просторно, места всем хватит.

Сейфулла и Чингиз переглянулись. Пусть будет так!

Дом Курбанова в самом деле походил на городской – не в пример крестьянским лачугам, раскинутым по крутому склону кряжа. А вместе с тем он был характерен для жилых строений сельских горных районов Азербайджана: первый этаж использовался как помещение для животных и разных хозяйственных нужд, второй служил для жилья хозяев, и там же находилась комната для гостей, к которой примыкал деревянный балкон на консолях, украшенный резьбой…

К вечеру все селение явилось на спектакль.

Пожалуй, впервые за время поездки бригады «Могила имама» взволновала зрителей с такой силой. То и дело неслись возмущенные возгласы и угрозы в сторону муллы Меджида, а когда тот скрылся за кулисами с трудовыми деньгами крестьян, многие зрители повскакали с мест, готовые пуститься вдогонку, причем один, рассвирепев, даже запустил вслед мулле камень.

Видно, зря председатель колхоза давал понять, что шамхорские дела местных сельчан не интересуют…

Крепким сном спали в ту ночь участники агитбригады, и сон их охраняли верные стражи: усталость с дороги, мягкие подстилки и мутаки, которых в доме хозяина хватило на всех гостей, и сознание, что сегодняшний спектакль успешно завершил поездку.

Но вот ночь на исходе. Нагорья еще окутаны предутренним туманом, а с востока уже проступает что-то светлое и большое. Солнце! Оно возникло где-то далеко, в ночной мгле, рассеяло ее, скоро прорвет молочную пелену тумана, осветит и согреет остывшие за ночь скалы, влажные травы эйлагов, листву лесов, суетливые горные потоки, спешащие вниз по каким-то им одним ведомым делам.