Текст книги "Мечты сбываются"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Фатьме было боязно, страшно. Но сейчас ей хотелось быть смелой, как Баджи, как Гюлюш, как Севиль. Она выпрямилась, куда-то вдруг исчезли ее сутулость, неуклюжесть.
– Нет, я пойду одна!
Фатьма высоко подняла голову. И Баджи не узнала ее лица – так оно изменилось! Это было уже не то лицо, какое всегда отличало Фатьму и много сотен и тысяч женщин, таких, как она, – исчезло выражение забитости, приниженности, страстным порывом дышало сейчас ее лицо, и в этом новом его выражении были залог и предвестие чего-то нового, живого.
Когда дверь за Фатьмой закрылась, Телли сказала:
– Ну и смешная же у тебя, Баджи, сестрица!
Баджи не ответила: сердце ее было полно радости за Фатьму, и она боялась развеять ее разговором.
Как прекрасно было это чувство гордости за свободную женщину, за человека! Впервые Баджи испытала его в ту пору, когда приводила «новеньких» в женский клуб. Она ощутила подобное чувство с особой силой, когда помогла Ругя вырваться из семейного плена. И вот сейчас оно вновь охватило ее.
Баджи молчала, но Натэлла Георгиевна не смогла оставить слова Телли без ответа.
– Смешная? – переспросила она с укоризной. – А мне, когда я смотрела на эту бедняжку, было, признаться, не смешно, а грустно.
– А нос, один нос чего стоит! – Телли сделала выразительный жест. – А губы?.. Неужели не смешные?
Баджи вслушивалась… Да, носу Фатьмы следовало быть покороче, а губам – потоньше. И фигуре следовало б быть постройней. Обделила судьба Фатьму красотой, так же как и счастьем. И все же, как прекрасно было только что ее лицо, когда озарились огнем решимости! Как верилось в эти минуты, что счастье еще улыбнется Фатьме!
И Баджи холодно промолвила:
– Смешного в каждой из нас хватает – долго искать не приходится!
Почувствовав в тоне подруги неодобрение, Телли сказала:
– Выходит, по-твоему, что нельзя над твоей сестрицей даже немножко посмеяться?
– Смех смеху рознь…
Баджи отвернулась. Телли обиженно уткнулась в зеркало, и обе молча стали разгримировываться, переодеваться.
Не стало Гюлюш, исчезла Эдиль. Но распря, возникшая между ними по ходу пьесы на сцене, казалось, не прекращалась и здесь, сейчас.
Тщательно расчесав, волосок к волоску уложив челку, Телли откинулась на спинку стула и, устало потягиваясь, самодовольно промолвила:
– Сегодня приятный день – шесть раз меня вызывали зрители!
– Это не тебя вызывали, а Юлию-ханум! – возразила Баджи: она была зла на Телли за Фатьму, ей хотелось сделать Телли больно.
Телли поджала губы… Ну и характер у этой Баджи! Нет того, чтоб похвалить подругу или хотя бы тактично промолчать, если ты не в таком уж восторге от ее игры. Только и норовит уколоть. Да еще подлаживается к этой старой армянке, супруге своего шефа.
– Удивляюсь тебе, Баджи… – сказала она наконец. – Твой худрук и все вы вокруг него много толкуете о сценическом ансамбле, а когда доходит до дела… – она безнадежно махнула рукой.
– При чем тут сценический ансамбль? – не поняла Баджи.
– А вот при чем: если зритель аплодирует актрисе, играющей Севиль, то он этим самым одобряет и актрису, играющую ее соперницу, ибо вторая способствует первой своей игрой.
Телли осталась довольна своим ответом. Ей хотелось верить и убедить других, что это так. К тому же не мешало дать понять, что не только худрук и те, кто вокруг него, разбираются в теоретических вопросах.
– Ловко же ты толкуешь роль ансамбля! – рассмеялась Баджи. – Этак можно наряду с талантливой Юлией-ханум похвалить любую актрису и любого актера только потому, что те соприкасались с ней на сцене и этим как бы способствовали игре Юлии-ханум и создали ей успех!
Телли нахмурилась: не следовало ей затевать спор. А Натэлла Георгиевна вконец смутила ее, сказав:
– Да так ли уж, в конце концов, важно, кому аплодировали – той или другой актрисе? Хорошо, что пьеса имеет большой успех. Ведь то, что сегодня случилось с Фатьмой, происходит, как сами знаете, после каждого спектакля, а иногда и во время хода действия с десятками, с сотнями женщин. Недаром люди говорят: азербайджанка стала Севилью!
Разговор продолжался. А Фатьма между тем, шагая по улице, уже приближалась к дому.
Был час ночи. Луна зашла за облака, и темнота сгустилась, но шаг Фатьмы не терял уверенности. Фатьма шла, выпрямившись и словно став выше ростом. Резкий зимний ветер дул ей в лицо, впервые не прикрытое на улице чадрой, но холода Фатьма не ощущала. Впервые в жизни шла она по улице одна в столь поздний час, однако страха не было. Словно невидимый добрый друг шел рядом, освещая ей путь, согревая и охраняя от бед.
Часть пятая
ДОМ И ТРУД
СМЕШАННЫЙ БРАК
Баджи не грозит ни пуля, ни кинжал – здесь, на обновленной родной земле. Ее не страшит и гнев аллаха – там, в заоблачных высях. Иные времена!
Многие люди, узнав о ее замужестве, от всего сердца поздравляют ее. Что за жизнь у молодой женщины без мужа, без детей? И что, кроме хорошего, можно сказать о ее избраннике Саше, с которым она связала свою судьбу?
И все же находятся такие, кто с укоризной или соболезнующе покачивая головой говорят: азербайджанка, а муж – русский… Вот если б муж был азербайджанец, а жена русская – это совсем иное дело! Так бывало и в прежние времена – коран допускал такие браки.
Ана-ханум, та просто отплюнулась:
– Все русские – пьяницы!
Она в изумлении выпучила глаза, когда Шамси в ответ с вызовом буркнул:
– Хватает пьяниц и среди азербайджанцев и среди всех других народов!
Уж не хотел ли он сказать, что одобряет замужество племянницы? Совсем рехнулся шайтан старый с тех пор, как стал работать в «Скупке» под началом этой распутницы Ругя. Ни дать ни взять – большевик!
А некоторые, узнав о замужестве Баджи, пространно рассуждали:
– У каждого народа свой бог и обычай. У одного – пророк Магомет, у другого – Иисус Христос, у третьего – Моисей. Но в одном доме, как известно, двух воздухов не бывает – к чему же множить камни на брачном пути?
Разное думали, разное говорили люди, узнав о замужестве Баджи…
А сама Баджи – что она думала, что говорила? Вот, поглядывая на Сашу, склонившегося над книгой, она размышляет:
«Надо же было так случиться, что в тот вечер пошел дождь, и Саша остался у меня, и вот теперь мы муж и жена…»
И, вспоминая тот вечер и дождь, она задумчиво говорит:
– Как все случайно в мире!
Не отрываясь от книги, Саша спрашивает:
– Ты о чем это?
– О том, как мы стали мужем и женой!
Следовало бы молодому супругу оторваться от книги, подойти к молодой жене, обнять ее, расцеловать, высказать слова нежности и любви, таящиеся у него в душе. Но сейчас, готовясь к завтрашним урокам, погруженный в учебник диалектического материализма, он не находит ничего иного, как промолвить:
– Случайность – это неосознанная необходимость.
– Правильно! – немедля соглашается Баджи и убежденно повторяет: – Правильно!
Поспешность и многозначительный тон Баджи вызывает в Саше сомнение, вполне ли Баджи понимает смысл сказанного. И он испытующе спрашивает:
– Почему ты так считаешь?
Теперь приходит и для Баджи черед насторожиться:
– А по-твоему, то, что мы стали мужем и женой, – разве не необходимость?
Саша улыбается: так и есть – не поняла!
– Баджи, дорогая, речь идет не о том, что субъект считает необходимым, а о том, что необходимость существует в мире независимо от нашего сознания, объективно.
Он сам чувствует: громоздко и многословно! Но иначе, пожалуй, не объяснить.
– Понятно? – неуверенно спрашивает он.
Баджи кивает:
– Конечно!
А про себя она думает:
«Ты-то, может быть, эту необходимость и не сознавал, а я, без всякого диамата, давным-давно ее осознала!»
В семейной жизни Саша сдержан, скромен.
От него не услышишь требовательного «подай!», «сделай!», «сбегай!». В лице у него нет той хмурости, какую любят напускать на себя некоторые мужья, видя в этом признак мужественности.
Быть может, поэтому готова Баджи выполнить самые невыполнимые поручения, осуществить самые неосуществимые желания своего супруга, представился бы только подходящий случай.
Но вот однажды, исправляя ученические тетради и мусоля во рту потухшую папиросу, Саша рассеянно говорит:
– Баджи, дай-ка мне спички…
И тут в тоне мужа чудятся Баджи знакомые повелительные нотки. Она хмурится: неужели и ее Саша – как все? Уж ему-то следует знать, что нынче муж не имеет права приказывать жене, не смеет превращать в свою служанку. Впрочем, она сама не из тех, кто прислуживает, лебезит перед мужем.
– Встань и возьми сам! – отвечает Баджи, не двигаясь с места, и вполголоса добавляет: – Подумаешь, падишах нашелся!
Саша в изумлении оборачивается, молча бредет в кухню за спичками…
Да, Саша в семейной жизни сдержан, скромен. А какова в семье она, Баджи?
Можно взять к примеру вопрос о фамилии. Баджи готова добавить к своей, через тире, «Филиппова» – такую фамилию не стыдно носить рядом со своей, – но она ставит непременное условие, чтоб и Саша добавил к своей ее фамилию. Теперь никто не скажет, что у них в семье царит неравенство!..
Идет время, и Баджи убеждается, что Саша не помышляет посягать на ее права, что она борется с ветряными мельницами.
Равенство… Муж не имеет права приказывать своей жене, не смеет превращать ее в свою служанку… Все это справедливо. Но ведь жена, если она любит мужа, вольна прислушиваться к его желаниям. Не так ли?
Конечно, так!
И с некоторых пор, стоит Баджи увидеть Сашу с погасшей папиросой, как в мгновение ока она оказывается подле него с огоньком в руке.
ИМЯ
Вечерами Баджи любит сидеть на тахте, поджав под себя ноги, и размышлять.
Если родится у нее сын, она назовет его Мамедом – ей всегда нравилось это имя. Однако уместно ли в наше время назвать сына именем пророка? Может быть, назвать Гусейном, Али? И имя любого святого не подойдет ее сыну.
Может быть, назвать Абдуллой? А что, собственно, означает это имя? Оно, кажется, означает «раб божий». Нет, ее сын не будет рабом ни бога, ни человека!
Нелегко найти имя для сына.
А вот если родится у нее дочь, имя для нее уже готово: Зарли. Это означает «золоченая». Красивое имя! Но… Золото всегда ведет к ссорам, к столкновениям, слишком много крови проливают из-за него люди.
Может быть, назвать Лейли? Нежное и тоже красивое имя. Но с ним связано очень много горя и страданий – как не вспомнить печальную повесть о Лейли и Меджнуне?
Бывало, люди часто давали девочкам имя Басти. Может быть, последовать отцам и дедам, назвав так свою дочь? Этим именем в свое время нарек ее самое мулла Ибрагим, и лишь впоследствии стали ее прозывать Баджи, что означает «сестра»… Басти?.. Но ведь так называли свою дочь лишь те, кто не рад был ее рождению: иначе – зачем называть свою дочь именем, которое означает «хватит»?
Может быть, назвать Маляк – «ангел»? Но когда девочка вырастет, в ангелов уже никто не будет верить. Может быть, Гюль – «цветок»? А что, если дочь будет некрасивая и люди будут над ней смеяться: хорош цветок!
Выходит, нелегко найти имя и для дочери.
Может быть, в выборе имени помогут близкие и друзья?
– Да не все ли равно, как назвать? – удивляется Юнус, когда Баджи заводит разговор об имени своего будущего ребенка. – Ведь не имя красит человека, а человек – имя!
Баджи обижена: будущий дядя мог бы проявить больше чуткости, когда с ним советуются, как назвать ребенка его единственной сестры. Да, что ни говори, а мужчины – грубый народ, даже такие хорошие, как ее брат Юнус.
Баджи пытается найти сочувствие у тети Марии. Но та, углубившись в раскройку распашонки, находит лишь краткий ответ.
– Был бы хороший человек!
Опять неудача! Впрочем, тетя Мария и Саша всегда заодно с Юнусом.
Баджи продолжает опрос друзей.
Ругя предлагает назвать ребенка одним из самых для нее дорогих имен – Балой или Газанфаром.
– А если родится девочка?
– Я убеждена, что родится мальчик!
– Ты считаешь, что мальчик – лучше?
– Так считала бы я десять лет назад!
Али-Сатар, с которым Баджи заводит разговор на занимающую ее тему, добросовестно обдумав, советует:
– Мальчика хорошо было б назвать в честь какого-нибудь великого актера, а девочку – в честь какой-нибудь великой актрисы.
– И тогда имя твоего ребенка всегда напоминало бы о правде и красоте, – с теплотой в голосе добавляет Юлия-ханум.
Баджи с любовью смотрит на Али-Сатара, на Юлию-ханум. Какие у них серьезные, вдумчивые, добрые лица!
А Телли – что посоветует она?
– Знаешь, что предложил Чингиз? – спрашивает Телли игриво.
Баджи хмурится: что путного может он предложить?
– Ты только не сердись… – предупреждает Телли. – Ты ведь знаешь, Чингиз иной раз любит пошутить!
– Да говори же, не тяни!
– Ну вот… Он советует назвать Васькой или Маруськой!
Баджи вспыхивает:
– Глупо! Пошло! Видно, не впрок пошли ему мои оплеухи!
Как же в конце концов назовет она своего ребенка, уже шевелящегося у нее под сердцем?
Кажется, выход найден! Мальчика следовало бы назвать, в память отца, Дадашем, а девочку в память матери – Сарой. Этим была бы достойно почтена память покойных родителей.
Но Баджи хочет быть справедливой к Саше – ведь он отец ее будущего ребенка, – и она предлагает:
– Если родится сын, назовем его в память твоего отца – Михаилом, Мишей. А если дочь – в память моей матери – Сарой. Согласен?
Да, он согласен.
В знойный июльский день у них родилась дочь. И они назвали ее Нинель – в честь Ленина.
ВСМАТРИВАЯСЬ В ДОЧЬ
Всматриваясь в новорожденную, Баджи пытается найти в ней знакомые черты.
У кого такие глаза? У кого такой нос, рот? Нелегко это определить, глядя на красное сморщенное личико, на крохотное барахтающееся тельце с первородным пушком на плечиках.
А Баджи хочется, чтоб ее дочь была красивой – как Сара, какой та была до болезни. Чтоб глаза у нее были голубые, волосы светлые – как у Саши. И чтоб она была стройной и гибкой – как ее мать.
Многого хочет мать, когда она любящим взором смотрит на свою дочь!
Многого! Но больше всего Баджи хочет, чтоб ее дочь была счастливой.
Вот в прежние времена говаривали: «Лучше быть счастливой в конце, чем в начале». Может быть, это и было правильно в ту жестокую пору, когда женское счастье было редким даром судьбы, его не хватало на всю жизнь и хотелось сберечь под старость. Но теперь – теперь мать хочет видеть свою дочь счастливой с колыбели: незачем женское счастье откладывать впрок!
– Она должна быть сытой с первых дней своей жизни! – шепчет Баджи, отдавая губам дочери свою грудь, отяжелевшую от молока.
«Она не будет спать на полу, на грязной подстилке, как спали всю свою жизнь ее прабабка и бабка и как пятнадцать лет своей жизни спала я сама», – размышляет Баджи, присматриваясь в витринах магазина к нарядным детским коляскам, кроваткам.
«Она должна быть здоровой!» – решает Баджи, неся малютку на осмотр в детскую консультацию.
И Баджи задумывается о судьбе своих четырех сестер, дочерях Дадаша и Сары. Зачем пришли они в этот мир, ради чего? Чтоб болеть невесть какой болезнью и, не успев сделать первого шага, умереть? А сама Сара? Не спасли ее ни гадалки, ни красная ленточка муллы Ибрагима за сорок копеек, ни камень на могиле Укеймы-хатун, дочери восьмого имама Ризы, в старом селении Шихово, за морским мысом…
Все, что делается в квартире костюмерши, связано теперь с маленькой Нинель.
Кюбра-хала стирает пеленки в новом белом эмалированном тазу. Натэлла Георгиевна торопится сшить из обрезков материи красивое теплое одеяльце, несмотря на то, что стоит еще жаркое лето. В комнате раскрыты окна, но Саше, чтоб выкурить папиросу, приходится выходить на галерею, натыкаться головой на белье, развешанное на веревке. От этого не избавлены и многочисленные гости, являющиеся поздравить счастливую мать.
Из театра прислали поздравительную телеграмму и цветы. Спасибо всем, кто принял в этом участие!
Все поздравляют счастливую мать. Однако находятся люди, считающие нужным намекнуть, а то и прямо сказать, что дочь – это все же не сын. При этом они пускают в ход обветшалые поговорки, прославляющие преимущества сына.
У Баджи в таких случаях наготове ответ:
– Вы забыли другие пословицы – хотя бы эту: одна удачная дочь лучше семи неудачных сыновей!
Пусть посмеет кто-нибудь усомниться, что Нинель будет удачной!
И Баджи обрывает разговор…
Мир расколот теперь в глазах Баджи на две половины – на то, что приносит дочери пользу, и на то, что идет той во вред. Это относится ко всему – к еде, к вещам, к погоде.
Это относится и к людям: случайного прохожего, бросившего на ее дочь ласковый взгляд, Баджи готова считать другом, а близкого человека, заговорившего слишком громко, когда ее дочь спит, – врагом.
Свою дочь Баджи никому не доверяет, со всех сторон ползут на нее страхи, что ребенка уронят, ненароком задушат подушкой, утопят, купая в тазу, простудят на сквозняке.
Много мук приходится женщине претерпеть, прежде чем принесет она в мир этот теплый комок жизни. Нелегко вы́носить его в чреве, еще трудней произвести на свет, а затем вырастить из него человека, – как же матери не думать о нем днем и ночью!
– Ты, Баджи, – сумасшедшая мать! – нередко слышит Баджи от окружающих и никак не поймет, чего в этих словах больше – удивления, одобрения, насмешки?
– Да! – отвечает она самодовольно. – Сумасшедшая!
Нет для нее сейчас более лестной похвалы.
Днем и ночью чутко прислушивается Баджи к дыханию маленькой Нинель.
Почему так тихо? Баджи охватывает ужас: ее дочка умерла! Но вот раздается младенческий плач, и снова Баджи в волнении, но теперь уже в радостном: пора переменить пеленки, кормить!
– Цветочек ты мой! Роза! Спелый сладкий инжир! – шепчет Баджи по-азербайджански, всматриваясь в дочь.
– Солнышко! Рыбка моя! Голубка! – вторит она сама себе по-русски, беря малютку на руки, прижимая к своей груди, целуя.
Каких только ласковых слов не находит Баджи для своей маленькой дочки Нинель! И какое, оказывается, их множество и в том и в другом языке! Почему не знала она их прежде? Где таились они?
НИЧЕГО ОСОБЕННОГО
Уже не впервые застает Телли свою подругу, сидящей за столом перед толстой клеенчатой тетрадью.
– Все пишешь, Савина? – с усмешкой говорит она, бесцеремонно заглядывая Баджи через плечо. – Что это? – удивленно спрашивает она.
– Угадай!
Телли всматривается:
– Август – 4050 – 50… Сентябрь – 4750 – 54… Октябрь – 5460 – 60… Уж не твои ли это доходы или расходы?
Баджи загадочно улыбается:
– Вроде этого!
Нет, это не запись доходов или расходов ее семьи. Баджи не склонна этим заниматься – вдоволь насмотрелась она на подобные колонки цифр в старой конторской книге Шамси. Вряд ли прибавят ей счастья такие записи!
– Но все же – что это такое? – любопытствует Телли.
Баджи кивает на стенку, где подле коляски Нинель висит табличка с надписью: «Основные показатели нормального физического развития ребенка».
Телли бросает взгляд на табличку, колонку цифр в тетради. Ну, теперь все понятно! Эти большие числа не что иное, как вес дочки Баджи в граммах, а меньшие – ее рост, в сантиметрах.
Да, это уже не те записи, какие еще так недавно вела Баджи в своей толстой тетради, и это, собственно, даже не та, а совсем другая тетрадь, на клеенчатой обложке которой витиевато выведено: «Нинель».
– Ты только посмотри, Телли, какая у меня дочка молодец: каждый день прибавляет в весе около двадцати граммов? – говорит Баджи, и в голосе ее звучит гордость.
– Вижу… – отвечает Телли. – Вижу, что ты счастливая мамаша, и, откровенно говоря, немножко завидую тебе.
– А что мешает тебе стать такой же счастливой? Женщина ты, слава судьбе, молодая, здоровая, красивая.
– Но ведь я не замужем.
– А Чингиз?
Телли машет рукой, как бы говоря: это не муж! А вслух добавляет:
– Отец мой, хотя человек образованный – он еще лет сорок назад окончил гимназию в Тифлисе, – но он старых взглядов и не потерпит такого от своей дочки.
– Значит, нужно тебе оформить брак!
– С кем?
– Как это – с кем? С твоим Чингизом, которого ты любишь! Я, правда, как знаешь, от него не в восторге, но ведь замуж-то выходить за него не мне, а тебе.
Телли вздыхает.
– Чингиз ищет жену с влиятельным папашей, с толстым кошельком, а у моего старика даже то немногое, что было, – сплыло. – Она спешит оговориться: – Ты не думай, однако, что я из-за Чингиза особенно страдаю: женихов на мой век хватит!
– Чего же ты зря вздыхаешь?
– Не зря… Я в последнее время очень устала, переутомилась. Виктор наш совсем с ума сошел – скоро до смерти замучит нас работой.
«Устала? Переутомилась?»
Да, после неудачи с Эдилью Телли что-то приуныла. Однако… ее черная, спускающаяся к самым бровям челка по-прежнему тщательно выложена, блестит, будто лакированная. Как всегда, задорно вздернут носик. Пухлые, густо накрашенные губы подчеркивают белизну зубов… Хорошенькая она, эта Телли, что ни говори, цветущая – залюбуешься! Глядя на нее, никак не скажешь, что она устала, переутомилась на работе.
– У тебя, я вижу, обновка? – Баджи кивает на большие яркие серьги в ушах Телли.
– Мне их подарил Чингиз! – не то с гордостью, не то с горечью говорит Телли. – Всегда, как знаешь, подарки делаю ему я – то шелковую рубашку подарю, то галстук модный, заграничный, то носки. Наконец и он догадался – разорился! – принес эти серьги на счастье, когда начался сезон.
– А в театре что у нас нового, интересного?
– Ничего особенного! Все то же самое. Репетиции и спектакли, спектакли и репетиции.
– А товарищи наши чем заняты?
– И здесь все по-старому! Твой Гамид по-прежнему грызется с Чингизом, с Сейфуллой.
– «Мой» Гамид? У меня, благодарение судьбы, есть «мой» Саша! И почему это – «грызется»? Гамид просто отстаивает свою точку зрения.
– Не вижу особой разницы!
– А Юлия-ханум что поделывает?
– С тех пор, как ты ушла в отпуск, твоя Юлия снова стала подбираться к лучшим ролям.
– Оказывается, и Юлия-ханум – «моя»? Этак ты мне весь театр отдашь, некому будет играть! Впрочем, я от Юлии-ханум не отказываюсь, я ее всегда, уважала и теперь продолжаю уважать… Я слыхала, она замечательно сыграла в «Любови Яровой».
– Неплохо.
– А Швандю, говорят, прекрасно сыграл Али-Сатар. Да ты что ж ничего не расскажешь мне об этом спектакле? В газетах о нем много писали.
– Да так, не пришлось к слову.
– Слона, как говорится, не приметила?
Пауза.
– Ну, а меня вы еще не забыли? – тихо спрашивает Баджи.
– Как раз на днях вспоминали! Но… сама знаешь, работы в театре такая уйма, что родную мать, родного отца забудешь!
Немного обидно узнать, что твое отсутствие в театре не слишком заметно. Зато, пожалуй, спокойно. Снова пауза.
– Ну, а что еще интересного расскажешь?
– Как будто все… Ах, Баджи, как хотелось бы мне год-другой побыть на твоем месте, побездельничать. Ведь ты теперь сама себе хозяйка!
– Да, пожалуй…
Прощаясь, Телли обнимает, целует подругу и говорит:
– Ты все же возвращайся поскорей, я уже соскучилась по тебе!
Так ли это, как она говорит? Или к этим словам ее лишь обязывает давняя дружба, вежливость? Не лицемерит ли Телли? Ведь в то время, как Баджи в отпуске, так приятно чувствовать себя в театре одной из двух молодых актрис, почти незаменимой. А может быть, именно это и побуждает Телли относиться к своей подруге ласковей, чем обычно?
ПОДЛЕ ДЕТСКОЙ КОЛЯСКИ
Вот уж никак не ждала Баджи этой гостьи!
– Идем мы из бани, и решила я к тебе завернуть, – поглядеть на твою дочку, узнать, как живешь, – объявила Ана-ханум. – Столько много интересного рассказывает о тебе Фатьма – не устоять! Сама ты, небось, не догадаешься свою старую тетку пригласить да вкусным попотчевать. Зря, видно, тебя учила!
«Теперь ты себя моей теткой признаешь и на угощение напрашиваешься, а было время, ты из себя госпожу-барыню изображала и меня своей служанкой считала, в черном теле держала да еще при этом пинком и крепким словцом награждала!» – в ответ подумала Баджи.
Не злорадством, а грустным укором сопровождалась эта мысль: за долгие годы, прошедшие с той поры, когда Баджи жила в доме Шамси, многое дурное, что она видела от старшей жены, позабылось, недоброе чувство выветрилось. И теперь, как к тому обязывало гостеприимство и уважение к старшей, к бабке трех внучат, Баджи, с приличествующей учтивостью, хотя и без особой теплоты, промолвила:
– Входи, Ана-ханум, милости прошу, гостьей будешь… – и совсем другим, дружеским тоном обратилась к Фатьме и к ее детям: – Входи и ты, мамаша, и вы, ребята, входите, рада вас видеть!
Ана-ханум переступила порог, решительным шагом прошла по галерее, отстраняя пеленки, висевшие на веревках и преграждавшие ей путь.
– Это и есть ваше жилище? – разочарованно протянула она, войдя в комнату и оглядываясь по сторонам. – Не просторно живете, скажу прямо!
– Обещали нам дать квартиру в новом доме, – сказала Баджи, словно оправдываясь.
– Из обещаний, как говорится, плова не сваришь, – нужны к ним и рис, и масло, и сахар! – Помолчав, Ана-ханум подозрительно спросила: – А муж твой где?
– В школе, на работе.
Ана-ханум усмехнулась:
– Мой теперь тоже – советский работник! Ходит в «Скупку ковров», у Ругя служит, зарабатывает на хлеб… – она махнула рукой, словно желая сказать: «Дожил!» Затем, кивнув на коляску, закрытую кисейным пологом, приказала: – А ну, мать, покажи-ка свою дочку!
– Она спит.
– Ничего!
Баджи осторожно приподняла полог, легким движением руки отогнала назойливую муху. Гости, сгрудившись подле коляски, принялись с любопытством разглядывать Нинель.
Сладким сном спала в своей коляске маленькая Нинель, не ведавшая мирской суеты, – ни горя, ни счастья, ни ненависти, ни любви. И лишь время от времени то морщилась, то улыбалась во сне, то вздрагивала, то сжимала свои крохотные кулачки, словно в предчувствии всего того, с чем предстоит ей встретиться, когда она станет взрослой.
– Красивая будет! – деловито объявила Ана-ханум и снизошла до одобрительной улыбки.
А вслед за тем появились улыбки, ласковые слова и у остальных гостей, и Баджи в один миг, до конца, простила Ана-ханум ее тычки, брань, все дурное и злое, что некогда видела и слышала от нее.
Баджи бросила на Фатьму самодовольный взгляд, словно желая сказать: «Как видишь, Фатьма, не только ты мастерица рожать славных детишек!»
А Фатьма, прочтя ее мысли, ответила:
– Признаться, когда ты меня жалела, я думала: жалеть меня, несчастную, конечно, следует, но так ли уж велико счастье у самой Баджи – без мужа, без детей. А теперь у тебя дочка – здоровенькая, красавица, золотце!
В глазах Баджи слезы радости, благодарности. Слушать бы и слушать такие слова! Но Ана-ханум оборвала Фатьму:
– Хватит, хватит хвалить! Еще сглазите девчонку!
И она принялась рассказывать, как в Крепости недавно сглазили малютку – такую же, как Нинель, и та в один миг оглохла и онемела.
Баджи улыбнулась:
– Бабская болтовня это, Ана-ханум!
– А вот в не болтовня – мне тетка этой девочки рассказывала.
Они заспорили. Баджи стояла на своем: стыдно в наши дни говорить про дурной глаз! – но втайне была довольна, что ее дочку перестали хвалить. Все – в меру. Хватит! Не ровен час, в самом деле, сглазят ребенка. Лучше поостеречься!
– Ты за дочкой покрепче приглядывай, женское счастье хрупкое, как стекло, – наставляла Ана-ханум.
– Я с дочки глаз не спускаю ни днем, ни ночью, никому не доверяю! – охотно соглашалась с ней Баджи.
– Вот это правильно!
Фатьма неуверенно спросила:
– А как же будет у тебя теперь с театром?
Будто кто-то кольнул Баджи… С театром? Уже с полгода, как она туда не ходит. Радость мигом куда-то отошла и нахлынула забота… С театром? Надо ж было, чтоб в такую счастливую минуту Фатьма задела больное место!
– Баджи теперь не до того, чтоб перед чужими людьми выплясываться! – поспешила ответить за нее Ана-ханум. – Ну, разве театр это занятие для азербайджанки? Побаловалась Баджи – и ладно! А наше настоящее женское дело, наше счастье – мужа ублажать и детей рожать. Иначе… Вот Фатьма, хотя и родила троих, а с мужем своим, Хабибуллой-беком, ужиться не смогла – все не то да не так. И что же получилось? Вот, любуйся!
– С Хабибуллой ей было б еще хуже, – заметила Баджи.
Ана-ханум окинула Баджи осуждающим взглядом, в котором Баджи прочла:
«Знаю, что это ты подбиваешь мою дочку на развод, – что же еще остается тебе говорить?»
– Такой он или сякой, а муж! – строго сказала Ана-ханум. – Забыла ты, видно, что муж – тень царя, а царь – тень аллаха, и мужу, значит, нужно подчиняться. Аллах, царь и муж – испокон века наши господа.
Было время, Фатьма бездумно, покорно повторяла любое суждение матери. Но с некоторых пор она осмеливалась возражать, перечить, особенно, когда речь заходила о положении женщины, о семейных делах.
Фатьма и на этот раз осмелилась, сказав:
– Это, мать, так в старое время говорили, а теперь то время прошло!
Ана-ханум прикрикнула:
– В старое время люди были умней, чем нынче, и уж, во всяком случае, умней тебя, дура несчастная!
– Ум дочки – от матери! – огрызнулась Фатьма.
Они затеяли перебранку.
Ана-ханум разволновалась, разошлась. Казалось, она хотела убедить Баджи, что не утратила своей былой власти. Внучки и маленький Аббас исподлобья поглядывали на бабку, словно готовые, если дело примет крутой оборот, выступить на защиту матери.
Младшая Гюльсум, насупившись, сказала:
– Ты зачем, бабушка, нашу маму обижаешь?
Ана-ханум отмахнулась:
– Не твоего ума дело, отстань!
Но девочка не отставала, и пришлось Ана-ханум ответить:
– За то я ее обижаю, что она вас всех несчастными сделала! Понятно?
Старшая с обидой в голосе сказала:
– А мы вовсе не несчастные!
А вслед за старшей сестрой протараторил маленький Аббас:
– И я не несчастный!
Баджи не смогла сдержать улыбку:
– Вот видите, Ана-ханум, все против вас! Выходит, что вы неправы!
– У вас, у молодых, теперь в руках палка – вот вы и считаете себя правыми! – отрезала Ана-ханум.
– Нет, Ана-ханум, нет! Не палка у нас в руках, а сила, куда большая – правда! И правде этой теперь должны учиться все люди.
– Поздно мне у вас учиться! Как говорят: кто в шестьдесят лет начнет учиться играть на зурне, тот лишь в гробу заиграет! – Натянув на себя чадру, она неожиданно приказала: – Ну, пошли!.. И уже с лестницы донеслись до Баджи ее последние слова: – Будь здорова, хозяйка, спасибо за прием!..
С этого дня Баджи не раз задумывалась над словами Ана-ханум.
«Баджи теперь не до того, чтоб перед чужими людьми выплясываться… Наше женское дело, наше счастье – мужа ублажать и детей рожать… Иначе…»
Нет, конечно, с такими словами нельзя было согласиться – старые, обветшалые слова!
И все же тревожил в них отблеск какой-то древней цепкой правды, слепящей глаза, туманящей разум.
Театр? Что принесет он маленькой Нинель? Другом ли он ей будет или врагом? Увы! Театр заставит мать уходить по утрам на репетиции, по вечерам – на спектакли. Кто вовремя накормит дочку? Кто будет осторожно ее купать? Кто уложит в постельку и споет колыбельную песнь?
