Текст книги "Мечты сбываются"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Шамси не ответил.
– Я спрашиваю: понял?
Шамси тихо ответил:
– Понял…
– И чтоб такое больше не повторялось! Ясно?
– Ясно.
Впервые чувствовал себя Шамси в столь унизительном положении: он, мужчина, бывший муж Ругя, в свое время привыкший приказывать ей и видевший в ответ послушание, теперь стоял перед ней с опущенной головой, как провинившийся слуга или школьник, и покорно повторял ее слова.
Ругя не ограничилась выговором и пригрозила:
– Неужели хочешь остаться без работы, а то и угодить за такие дела в тюрьму? Подумай, отец, каково это будет для нашего сына Балы?
Шамси вздрогнул… Снова слоняться из комнаты в комнату, в тщетных поисках, чем бы заняться? Или, еще чего хуже, – на старости лет угодить в тюрьму, оставив любимому сыну недобрую память об отце?.. Шамси понял серьезность угрозы. Подняв голову и взглянув Ругя прямо в глаза, он с волнением произнес:
– Клянусь тебе нашим сыном: такое больше никогда не повторится! Поверь, Ругя!
Он долге не отводил взгляда от карих глаз Ругя, словно стараясь прочесть в них решение, свою участь.
НОВАЯ ПЬЕСА
Виктор Иванович ходил с сияющим лицом: портфель театра обогатился новой яркой актуальной пьесой. Предсказания его сбылись!
О чем говорила она, эта новая пьеса? Какой кусок жизни готова была с поднятием занавеса открыть перед зрителями Азербайджана? В каком свете представляла эту жизнь, к чему звала?..
Одиноко, тоскливо проводит свои дни героиня пьесы Севиль. Сидит, качая ребенка, напевая грустную песенку, ждет мужа к обеду. Ее Балаш – важный человек, директор банка. Как же можно без него сесть за стол?
Одиночество ее скрашивает сестра Балаша Гюлюш. Странная девушка! Она не носит чадры, где-то учится и всегда говорит малопонятные слова о какой-то свободе, о новой, еще небывалой жизни, которая в недалеком будущем наступит на развалинах царства мусавата.
Сегодня Севиль нашла в бумагах мужа фотографию незнакомой женщины, одетой по-европейски, и показала ее Гюлюш. И Гюлюш удивилась, что Севиль ни о чем не догадывается. Это – Эдиль, она окончила в Париже курсы маникюрш, но сейчас не работает, живет праздной, веселой жизнью.
Наконец пришел Балаш, злой, раздраженный. Почему не готов обед? Ведь он, хозяин, предупредил, что сегодня придут к нему важные гости, а с ними и его знакомая Эдиль. Севиль оправдывается: она не знала, что готовить для таких важных людей. Счастливица эта Эдиль – ходит по гостям! А почему Балаш никогда не берет в гости свою жену? Балаш в ответ грубо острит: пойти к людям с такой неотесанной бабой, как его жена, это все равно, что привести верблюда в ювелирный магазин!..
Так начиналась она, эта новая пьеса «Севиль» о мусаватских временах, уже безвозвратно ушедших, но еще памятных зрителям, о старых нравах Азербайджана, уже отживающих свой век, но упрямо не желающих умирать.
Виктор Иванович ходил со счастливым лицом. Но он не спешил распределять роли: пусть актеры хорошо ознакомятся с пьесой, глубже вдумаются в ее смысл, увлекутся образами. Однако актеры быстро почувствовали лакомый кусочек и стали осаждать художественного руководителя.
Первой явилась Телли.
– Я просто влюбилась в роль Эдили! – объявила она. – Мне эта роль кажется очень эффектной, я бы сыграла ее с большой охотой.
Лишь на одно мгновение задержал Виктор Иванович свой взгляд на Телли и тут же ответил:
– Одобряю твой выбор!
Он улыбнулся, и Телли прочла в этой улыбке готовность поручить полюбившуюся ей роль. Спасибо худруку! За это можно было простить ему все утомительные экзерсисы, этюды и многое другое.
Телли не ошиблась. Но если б она внимательней всмотрелась в лицо худрука, то заметила бы, чего на радостях не разглядела, – досаду учителя на свою ученицу, которую новая роль привлекла лишь тем, что можно в ней покрасоваться в «эффектном» виде, в «парижских» нарядах…
Все осаждали художественного руководителя, многие роли были уже распределены. Роль Севиль предполагалось поручить Юлии-ханум, роль Балаша – Сейфулле.
И только Баджи медлила. Вдумчиво, неторопливо вчитывалась она в текст пьесы. Куда девались ее решительность, быстрота?
Удивительная пьеса! Любой ее персонаж казался выхваченным из жизни, кого-то напоминал. Кого? Это не всегда и не сразу удавалось уловить, и все же что-то настойчиво подсказывало, что где-то неподалеку, может быть совсем близко, рядом, живут люди, с которыми сталкивалась Баджи на страницах пьесы.
Хотелось ли Баджи выступить в роли Эдили – этой «дамы мусаватских министерских кабинетов»? Нет, роль была ей не по душе, не говоря уже о том, что за роль эту жадно и цепко ухватилась Телли.
А в главной роли пьесы – в роли Севили?
Образ этот не мог не привлекать внимания Баджи. Вначале бесправное существо, жалкая рабыня мужа, страдающая мать, жестоко разлученная с сыном, Севиль шаг за шагом постигала подлость окружающего ее мира, топчущего ее человеческое достоинство, ее любовь, ее материнское чувство, и наконец швыряла в лицо этому миру ненавистную чадру и вырывалась из него, чтоб любой ценой прийти к свету и свободе.
Образ Севили таил в себе обаяние, не мог не тронуть сердца зрителей, не мог не вызвать на их глаза слезы. И все же что-то удерживало Баджи от этой роли. Опасалась ли она, что роль Севили для нее слишком сложна, ответственна, и считала, что талантливая, опытная Юлия-ханум справится с ней лучше? Претило ли ей, даже в условной жизни сцены, снова упрятать себя под ненавистной чадрой? Хотелось ли сказать не столько о том мире, который умирал, сколько о том, который уже возник и будет жить?
Останавливал внимание Баджи и другой образ пьесы – Гюлюш.
Многое в образе этой девушки напоминало тех женщин, которые в первые годы советской власти самоотверженно боролись за раскрепощение азербайджанки и к которым Баджи с тайной гордостью причисляла и себя.
Да, сходны были мысли, чувства, устремления Гюлюш с теми, какими были преисполнены женщины-активистки первых лет советской власти, и это не могло не привлекать к Гюлюш симпатий Баджи. На память Баджи при этом приходило высказывание Станиславского, что в пьесах общественно-политического значения актеру особенно важно зажить мыслями и чувствами образа. Оно вселяло в нее веру, что она сумеет донести до сердца зрителей понятный, близкий ей образ Гюлюш.
Снова и снова вчитывалась, вдумывалась Баджи в женские роли пьесы, сопоставляла их, стараясь определить свой выбор, пока наконец не пришла к выводу: она сыграет Гюлюш!..
Виктор Иванович в ответ на ее решение сказал:
– Одобряю твой выбор!
Такими же словами ответил он Телли, когда та поспешила с просьбой поручить ей роль Эдили. Как и тогда, он улыбнулся. Но как не похожа была сейчас его ласковая, одобрительная улыбка на ту, какой он улыбнулся Телли!
Многие в театре удивлялись: Баджи – молодая, талантливая актриса-азербайджанка, она бесспорно получила бы роль Севили, если б проявила даже небольшую настойчивость. Любая актриса сочла бы за честь выступить в этой выигрышной роли. А Баджи? Странная она какая-то, эта Баджи!
– Ничуть она не странная! – возражал Чингиз. – Она просто не хочет ссориться из-за этой роли с супругой своего покровителя, с Юлией!
– Да к тому же хочет похвастать, что справится даже с такой унылой ролью, как Гюлюш! – вторила Телли и с небрежной улыбкой добавляла: – Стоило ради этого ходить в любимицах худрука!
ИСКУССТВО ВЗЫСКАТЕЛЬНО
Роль Гюлюш оказалась трудной.
В ней не хватало сочных красок, какими были наделены другие персонажи пьесы. Она была суховатой, пожалуй, несколько дидактичной.
Это стало очевидным сразу, как Баджи приступила к работе над ролью. Понятным стало и то, почему удивлялись товарищи ее выбору.
Однажды, наблюдая за работой Баджи, Али-Сатар сказал:
– Уж очень у тебя Гюлюш получается сознательной, слишком свободно и смело держит она себя с людьми, чересчур напористо их поучает. Не забывай, что в основном действие происходит в мусаватские времена, а ты изображаешь Гюлюш такой, какой она могла быть в наши дни.
– Но разве нельзя дать идеализированный образ? – возразила Баджи.
– Можно, конечно. Однако в реалистической пьесе нужно строго соблюдать меру, чтоб образ был правдивым… Я вспоминаю ваш выпускной спектакль и эту девушку-узбечку в роли старшей жены визиря…
Баджи насторожилась: неужели Али-Сатару не понравилась игра Халимы?
– Нет, нет, эта славная молодая узбечка играла талантливо, живо! – поспешил Али-Сатар, поняв Баджи. – И все же… в роли старшей жены визиря она не должна была вести себя так решительно.
– Но ведь у старшей жены сильный характер, а самолюбие ее больно ущемлено.
– Все это так… Но жена визиря хорошо знает, что по шариату муж ее наделен правом иметь много жен, и что в доме визиря действует закон: «захочу – помилую, захочу – раздавлю», что, разгневавшись, визирь может вышвырнуть ее из дому, как шелудивую собачонку… Помнится, покойный мой друг Гусейн советовал актерам ни на минуту не забывать о том, какое место занимает данный герой пьесы в кругу людей, где он вращается. Этот совет, Баджи, может быть полезен и тебе.
Слова Али-Сатара напомнили Баджи недавний рассказ Виктора Ивановича об актрисе Ермоловой. Однажды спросили Ермолову, как она изучает роли и нет ли у нее для этого своих приемов. Актриса ответила, что, пожалуй, есть: первые тридцать лет своей работы она считала главным для актера – изучить роль, понять чувства, которые ему предстоит пережить на сцене, но, придя к творческой зрелости, убедилась, что актеру важнее всего вдуматься в слова и поступки окружающих его по роли действующих лиц. Не только «в себе», но главным образом «вне себя» находила она опору для своей жизни на сцене. Так основным предметом изучения роли стали у этой великой актрисы сама пьеса и роли партнеров.
Али-Сатар старательно осуществляет свое шефство над Баджи.
И сколь часто и всегда кстати приходит ему в этом на помощь его славная супруга Юлия-ханум!
Стоит Али-Сатару, делая указания своей подшефной, что-нибудь упустить, как Юлия-ханум, с виду погруженная в собственную работу, мягко и деликатно напоминает ему об этом. Стоит Али-Сатару заняться обычно бесплодными поисками какой-нибудь понадобившейся ему в ходе объяснений старой фотографии, рецензии, программы, как выцветшую фотографию, пожелтевшую рецензию, программу уже протягивают ему тонкие заботливые руки Юлии-ханум. А если Баджи впадает в уныние от трудностей в работе, Юлия-ханум быстро находит для нее ободряющие слова…
– Нужно быть дурой, чтоб помогать той, кто только того и ждет, как бы тебя сменить! – с апломбом говорит Телли, слушая рассказы Баджи о Юлии-ханум.
Ах, Телли, Телли!
Кто научил тебя дурно думать о людях, видеть в их поступках себялюбие, корысть? Ведь ты не глупа, и сердце у тебя вовсе не злое, и жизнь твоя не так тяжела, чтоб прийти к таким мрачным мыслям. Почему ж ты не хочешь поверить, что наши люди уже немножко изменились к лучшему, перестали страшиться того, что счастье соседа неизбежно несет беду им самим?..
Чем больше вдумывалась Баджи в образ Гюлюш, тем справедливей казались ей замечания Али-Сатара.
Да, она правильно поступала, подчеркивая волевые черты образа Гюлюш, но этим она в какой-то мере лишала его человечности. А ведь Гюлюш, суровая и непреклонная в разоблачении неправды старого мира, должна в то же время с волнующей сердечностью воспринимать личные горести Севиль. Разве не в этом духе высказывался Алексей Максимович в споре с Хабибуллой о воспитательной роли советского искусства?
Не ложный пафос, не высокомерное учительство, а большое горячее сердце, живое человеческое участие – вот в чем «зерно» роли Гюлюш, вот что должно стать «движущей силой» образа! Разве не так же действовала она сама, Баджи, будучи активисткой женского клуба, когда шагала по закоулкам, дворам, тупикам старой Крепости, созывая затворниц и домоседок на собрание в женский клуб? Разве не так же ведет она себя и теперь, стараясь помочь Фатьме?
Желая воплотить себя в образе Гюлюш, призывающей Севиль порвать цепи, связывающие ее с Балашем, стать полноправным членом общества, Баджи искала мягкие интонации задушевности и вместе с тем старалась подчеркнуть страстность человека, выступающего в защиту правого дела. Однако выразить эту страстность правдиво и ярко Баджи на первых порах не удавалось, она чувствовала в своей игре фальшь и тревожилась: неужели она не найдет верного тона?
Однажды вечером Баджи возвращалась домой с репетиции, погруженная в думы о работе. На улице было безлюдно, тихо, только впереди маячила незнакомая пара – мужчина и рядом с ним женщина в чадре.
На перекрестке эти люди остановились, и Баджи, поравнявшись с ними, услышала, что мужчина осыпает свою спутницу площадной бранью. Женщина, видимо, не хотела с ним идти, а он, грубо схватив ее за руку, силой тянул за собой. Женщина молча сопротивлялась, бросая ищущие взгляды по сторонам, но не решаясь звать на помощь. В свете уличного фонаря Баджи разглядела полное, холеное лицо мужчины и худое, изможденное личико его спутницы, выглянувшее из-под чадры.
Баджи замедлила шаг.
– Чего вы пристали к ней? – бросила она мужчине.
– Иди своей дорогой, пока цела, и не суйся в чужие семейные дела! – хмуро ответил мужчина.
– Что-о?..
О, если б кто-нибудь видел, как сверкнули огнем возмущения и гнева глаза Баджи.
– Сейчас же оставь ее в покое! – приказала она, воинственно шагнув к мужчине и едва сдерживая себя, чтоб не ударить его.
Тот нагло уставился на Баджи, но, прочтя в ее глазах решимость, опасливо огляделся и, завидя неподалеку прохожего, нехотя выпустил руку своей спутницы.
Женщина стремительно скользнула в сторону, успев шепнуть Баджи:
– Спасибо, сестра!
Пройдя несколько шагов, Баджи обернулась.
Женщина исчезла. А мужчина остался стоять на перекрестке, освещенный фонарем, и во всей его фигуре Баджи почувствовала растерянность и злобу.
– Можешь злиться сколько угодно, Балаш проклятый! – удовлетворенно прошептала она. – Упустил ты свою Севиль – теперь она свободна!
«Балаш?.. Севиль?..»
Баджи улыбнулась. Похоже, что с этой минуты она крепко вошла в образ Гюлюш, ощутила всем сердцем радость ее борьбы за правое дело, за человеческую женскую судьбу!..
Ну как не записать все это в свою заветную тетрадь?
А тут как раз явилась Телли – с обычным предложением пойти на вечеринку.
– Все зубришь? – спросила она, завидя на столе знакомую тетрадь.
– Не зубрю, а работаю над ролью, зубрят только болваны! – отрезала Баджи.
Меньше всего склонна Баджи упрекать ленивую Телли в зубрежке, но той всегда чудится стремление Баджи подчеркнуть свое превосходство. Делай после этого подругам добро, хлопочи, чтоб их приглашали на вечеринки!
– Разучить роль успеешь на репетиции, – говорит Телли.
– А чему нас учили в техникуме и чего от нас и сейчас требует Виктор Иванович – ты, видно, позабыла?
– Хорошо помню! «Работа актера над ролью должна на девять десятых протекать вне репетиций…», – произносит Телли, подражая голосу Виктора Ивановича. – Но я, признаться, главным образом работаю на репетициях. Конечно, приходится иной раз и дома помучиться. Бывает, по нескольку часов твердишь роль на разные лады, с тем, чтобы найти красивое звучание.
– И, кроме штампов, таким путем ничего не приобретаешь! Над ролью, Телли, нужно думать, много думать, присматриваться к жизни, и тогда придут самые неожиданные, интересные, верные решения, а вместе с ними и звучание… – Внезапно оживившись, Баджи предлагает: – Хочешь, Телли, я тебе расскажу, как я сейчас работаю над образом Гюлюш?
Телли бросает взгляд на часы.
– Ну, рассказывай, – вяло соглашается она. Баджи загорается, рассказывает.
– И вот что из этого получилось – смотри!
Вмиг Баджи преображается. И это уже не она, не Баджи, в своей маленькой комнате, рядом со столиком, на котором лежит ее толстая клеенчатая тетрадь, а страстная, сильная, нежная Гюлюш.
Телли захвачена тем, что видит… Да, действительно, получилось интересно, талантливо. Что ни говори, а эта Джульетта молодец!
Телли с удивлением спрашивает:
– И про все это ты пишешь в тетрадь?
Баджи кивает.
Пожалуй, ей, Телли, такое не под силу. Жаль… Но тут же Телли успокаивает себя: не всем же быть как Баджи – ей, Телли, достаточно природного таланта!
– Не скажу, что у тебя плохо получается, – говорит она. – Но твой метод не для меня – с ним труда не оберешься. А от усердия, как говорят, только туфли протираются до дырок! Работа, по русской пословице, дураков любит!
– Есть и другие русские пословицы – хотя бы такая: работа и мучит, и кормит, и учит.
– Меня она больше мучит!
Долго уговаривает Телли свою подругу отложить работу на завтра, пойти вместе повеселиться.
Тщетно!
Собираясь уходить, Телли долго прихорашивается перед зеркалом и с укоризненным вздохом говорит:
– Ах, Баджи! Попомни мои слова: не успеешь ты оглядеться, как уйдет твоя молодость и станешь старухой, вроде Натэллы или Кюбры… – Она берется за ручку двери, делает прощальный жест: – Будь здорова, старуха! Передай привет твоим сверстницам!
Телли давно пляшет и веселится на вечеринке и, к досаде Чингиза, кокетничает с Хабибуллой, а Баджи все сидит, склонившись над толстой клеенчатой тетрадью.
Уйдет молодость? Но разве молодость только в том, чтоб проводить время с мужчинами и на вечеринках месить пол ногами? Разве молодость прежде всего не в том, чтоб учиться, трудиться, бороться? И разве не служит тому доказательством, что некоторые старые люди, не спеша уходить на покой от работы, с огоньком в глазах восклицают: «Я еще молодой!» или: «Я еще молода!»
ПАРИЖСКОЕ ПЛАТЬЕ
Высокую, тощую, слегка сутулую фигуру Сейфуллы нередко можно было видеть рядом с молодыми, стройными фигурами его подшефных – Телли и Чингиза – не только в стенах театра, но и на скамьях приморского бульвара, и в ближайшей к театру шашлычной, и в ресторане на крыше лучшей гостиницы в городе.
Сейфуллу знали всюду, и в ресторанах старые официанты обслуживали его с подчеркнутым вниманием. За бокалом вина Сейфулла оживлялся, разыгрывал из себя старого барина и бонвивана, рассказывал о пикантных событиях, покрытых дымкой времени, и, искренне входя в роль, вольно или невольно прививал свой несложный эпикурейский жизненный опыт своим подшефным. А выпив лишний бокал, он частенько оказывался рядом с ними на «пятачке» среди танцующей молодежи.
Бывал Сейфулла со своими молодыми друзьями и в салоне Ляли-ханум. Время от времени он организовывал здесь нечто вроде интимных домашних дивертисментов и даже решился однажды, силами троих, разыграть маленький фарс-водевиль, в котором некогда с успехом выступал в одном из городских кабаре и который и здесь снискал немалый успех. Да, в салоне Ляли-ханум Сейфулла и его затеи находили гораздо больше понимания, сочувствия, чем в доме его старых, а быть может, уже и бывших друзей – Али-Сатара и Юлии-ханум.
Бульвар, шашлычная, ресторан-крыша, салон Ляли-ханум?
Не так уж много времени оставалось шефу и его подшефным, чтоб всерьез работать над новой пьесой. А тут как раз наступила пора ответственных репетиций.
Многими участниками предстоящего спектакля художественный руководитель остался доволен: верно были поняты основные идеи пьесы, прочувствованы образы, которые предстояло воплотить на сцене.
Виктора Ивановича особенно порадовала Баджи. С какой проникновенной мягкостью говорила ее Гюлюш с Севилью! И сколько за этой мягкостью таилось непреклонности в стремлении вывести Севиль на путь свободы, на путь счастья! А какой ядовитой издевкой звучали ее слова, обращенные к врагам Севили – к Балашу, ко всей его грязной, пошлой компании!
– Хорошо, – сказал Виктор Иванович, растроганно обняв Баджи. – Очень хорошо!
И он одобрительно кивнул Али-Сатару: надо думать, что успехам актрисы немало способствовала помощь ее опытного шефа.
А Телли?
Не одна неделя прошла с той поры, как Телли поручили роль Эдили, к все же репетиции застали ее врасплох.
Начала Телли с того, что принялась обстоятельно описывать костюм, какой она придумала для Эдили.
– Да не с этого, милый друг, следует начинать! – прервал ее Виктор Иванович. – Ты прежде всего расскажи нам, каким представляешь себе внутренний мир своей героини.
Телли пыталась ответить. Но ответ ее не удовлетворил худрука. Виктор Иванович бегло охарактеризовал Эдиль, и Телли послушно повторила, но тут же умолкла, не зная, о чем дальше говорить.
Виктор Иванович с досадой махнул рукой:
– Плохо, плохо, Телли, ты подготовилась к репетициям!
Телли надула губы:
– Все, что я ни делаю, по-вашему плохо. А все, что другие делают, хорошо. Вы всегда ко мне придираетесь, Виктор Иванович!
– Придираюсь?
Виктор Иванович окинул всех грозным взглядом, словно ища человека, который осмелился бы это подтвердить.
Сейфулла отвел глаза: он был не прочь поддержать свою подшефную, но правота худрука была очевидна, глупо было лезть на рожон. У него, у Сейфуллы, и без того с худруком что ни слово – спор.
– Ты помнишь, в техникуме я рассказывал вам о великом итальянском актере Томазо Сальвини? – так и не дождавшись ответа, продолжал Виктор Иванович. – Известно, что этот великий актер в день спектакля приезжал в театр за три часа до начала, отправлялся на сцену и долго размышлял там. Затем принимался бродить по сцене, пробуя свой голос, произносил фразы, жестикулировал, приноравливался к своей роли. После этого он тщательно гримировался и снова шел на сцену. Так продолжалось не один раз, и с каждым новым его приходом на сцену казалось, что Сальвини не только гримировал свое лицо, не только одевал свое тело, но подготавливал соответствующим образом и свою душу, чтоб окончательно войти в роль. Подумать только, что такой выдающийся актер считал для себя необходимым столь кропотливо подготавливаться к каждому спектаклю! Сальвини говорил, что понял всю широту и глубину образа Отелло лишь после сотого или даже двухсотого спектакля.
– Я читал, что и великие Щепкин и Мочалов были в этом отношении сходны с Сальвини, – заметил Али-Сатар, когда Виктор Иванович окончил.
Сейфулла его оборвал:
– Подобные навыки, возможно, были хороши для итальянских или русских актеров, но вряд ли они годятся для нас – азербайджанский актер опирается главным образом на вдохновение.
– Быстро же ты, Сейфулла, забыл нашего друга Гусейна! – воскликнул Али-Сатар с упреком. – Забыл его слова: «Тот не актер, не художник, кто, стоя за кулисами, ждет, когда его подтолкнут к выходу на сцену, – актер должен жить своей ролью по меньшей мере с того момента, когда он в день спектакля переступил порог театра…» Мне всегда казалось, что к этим словам он охотно добавил бы: «и жить этой ролью до той минуты, пока не придет домой…» – Повернувшись к молодым актерам, Али-Сатар хитро прищурился и спросил: – Ну, а что думает на этот счет наша молодежь?
Высоко подняв книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве», с которой был в последнее время неразлучен, Гамид многозначительно ответил:
– Большинство из нас согласны с автором книги, утверждающим, что нет в мире человека, который мог бы от ресторана и неприличного анекдота в пять минут перенестись душой в область возвышенного. Для этого необходим постепенный переход.
Сейфулла подозрительно покосился… «От ресторана и неприличного анекдота?..» Уж не намекает ли этот молодой умник на него, на Сейфуллу, который не строит из себя святошу и не прочь повеселиться за бокалом вина в хорошей компании?.. «Моя жизнь в искусстве»! Помешались, что ли, все они на этой книжке? В свое время актеры играли, и неплохо играли, без этого Станиславского и без его «жизни в искусстве»!
И Сейфулла буркнул:
– Умничанье все это! Вы видели, молодой человек, пьесу «Кин»? Наверно, видели или, во всяком случае, знакомы с ней. Так вот – известно ли вам, что пьеса имеет второе название – «Гений и беспутство»? О чем говорит оно, это другое название? О гениальном, но беспутном актере! Вы, надеюсь, понимаете мою мысль?
– Прекрасно понимаю! Как раз о Кине-то и упоминает Станиславский… – Быстро перелистав страницы книги, Гамид, не то читая, не то пересказывая, продолжал: – О, этот театральный Кин! Таков ли был он на самом деле, каким рисует его мелодрама? А если и был, то потому лишь кричал и волновался перед спектаклем, что не успел к нему подготовиться: он зол на себя за то, что пьянствовал в день спектакля…
Гамид неожиданно умолк, словно наткнувшись на что-то неудобочитаемое.
– Ну, читай, читай же дальше! – раздались нетерпеливые голоса.
– По-моему, и так ясно, – отнекивался Гамид и готов был захлопнуть книгу.
Но Али-Сатар, шутливо преображаясь в городничего, которого не раз играл в «Ревизоре», властным жестом руки указывая на книгу, безжалостно приказал:
– «Нет, черт возьми, когда уж читать, так читать! Читай все!»
А Сейфулла, со своей стороны, ядовито осведомился:
– Ты что же остановился? Может быть, дальше идет что-нибудь не по-твоему?
– Право же, товарищ Сейфулла…
– Говорю тебе – читай!.. Ну!..
Тон Сейфуллы заносчивый, властный. Лукавая улыбка пробегает по губам Гамида.
– Ну, если вы настаиваете… – И Гамид читает: – «Доморощенный гений будет всегда копировать Кина, а не Сальвини. Он всегда будет приходить за пять минут до начала спектакля, а не за три часа, как Сальвини».
Сейфулла хмурится… «Доморощенный гений»? «За пять минут до начала»?.. Ну, это уже явный наглый намек на него, на Сейфуллу! Житья скоро не будет от этого Станиславского с его книгой и его последователями.
А Гамид между тем, как ни в чем не бывало, продолжает:
– «Причина очень проста: для того, чтоб готовить что-то три часа в своей душе, надо иметь, что готовить… – Гамид резко подчеркивает слова «что готовить». – Но у доморощенного гения ничего нет, кроме его таланта. Он приходит в театр с костюмом и чемоданом, но без всякого духовного богатства. Что ему делать в своей артистической уборной с пяти часов до восьми? Курить? Рассказывать анекдоты? Так это лучше делать в ресторане!»
Сейфулла в сердцах воскликнул:
– Твой Станиславский клевещет на актеров! Не только его замечательный Сальвини, но я сам, если нужно, прихожу в театр за три-четыре часа до спектакля и готовлюсь к выступлению. – Он обвел взглядом присутствующих: – Разве не так?
– Дело совсем не в этом… Да вот, поскольку мы уже затронули этот вопрос, дослушайте… «Одни актеры приходят в театр за пять минут, другие, напротив являются задолго до начала спектакля, повторяют механически текст роли, тщательно одеваются, костюмируются, гримируются, боясь опоздать к началу, но при этом совершенно забывают о душе. Тело приготовлено, лицо загримировано, но спросите тех и других: вы оделись и загримировались, но умыли ли вы, одели ли вы и загримировали ли вы вашу душу?»
Сейфулла передернул плечами… Этот юнец Гамид вконец распоясался – вздумал читать нравоучения ему, Сейфулле, ветерану азербайджанской сцены!.. Как всегда, разобидевшись, Сейфулла нервно закурил папиросу, сделал вид, что собирается уходить. И, как всегда, его не удерживали: пусть покурит в уединении, пусть успокоится!
Чингиз решил, что настал момент, когда можно выиграть в глазах шефа, вступившись «за своих».
– Вы меня извините, если я вмешаюсь в этот неприятный спор, – сказал он, – но мне кажется, что спор этот не возник, если б наш художественный руководитель проявлял чуткость не только к своим любимым ученикам и ученицам, но и ко всем остальным.
Виктор Иванович смутился: он знал, что за его спиной кое-кто упрекает его в склонности окружать себя любимцами, и при этом имеют в виду главным образом Гамида и Баджи.
Были ли подобные упреки справедливы? Нет, тысячу раз нет! Но Виктор Иванович сам признавал, что порой он не может сдержать своего восхищения перед талантом, стремится быть ближе к такому человеку и этим, очевидно, вызывает зависть к тому, кем заинтересовался, и неприязнь – к себе. Виктор Иванович укорял себя за столь откровенные и восторженные порывы сердца, быть может неуместные для художественного руководителя театра, но не в силах был с ними сладить. И тогда он принимался оправдывать себя: даже отец многочисленных детей не мог бы каждого своего ребенка любить с равной силой.
Все это так. Но в данном случае, не был ли он слишком суров к Телли, к девушке-азербайджанке, делающей лишь первые шаги на сцене? Может быть, не следовало быть к ней таким требовательным?
Ободренная заступничеством Чингиз, Телли сказала:
– Вы, Виктор Иванович, художественный руководитель и главный режиссер, вы должны были указать мне, как сыграть, и я сыграла бы точно так, как вы указали.
Нелегко было вызвать гнев Виктора Ивановича, когда задевали его самого. Но при этих словах Телли обычной выдержке его пришел конец:
– Сколько раз твердил я вам в техникуме и теперь тысячу раз на день повторяю, что актер – самостоятельный художник, и он не имеет права перекладывать свою ответственность актера ни на режиссера, ни на автора, ни на художника театра, ни даже на самого дьявола! – гневно воскликнул он, и лицо его побагровело. – Сколько раз твердил я вам и теперь повторяю, что правдивый, яркий сценический образ может родиться только в творческом взаимодействии актера и режиссера, а не в слепом, автоматическом, рабском исполнении приказаний режиссера!.. И вот, молодая актриса, с позволения сказать, моя ученица, приходит на репетицию и начинает хныкать: «Укажите мне, что и как я должна сыграть, и я вам точно сыграю». Безобразие! Стыд!
Долго и гневно отчитывал в этот день Телли художественный руководитель. И, видя его столь справедливо разгневанным, никто, даже Чингиз, не решался вступиться за нее…
Оставшись с Баджи наедине, Телли угрюмо спросила:
– Ну что, понравилось тебе, как твой Виктор надо мной издевался?
– Ты опять за свое! – воскликнула Баджи. – Он учит тебя, а не издевается над тобой. Не забывай, что мы обязаны следовать советам худрука.
Казалось, Телли ждала этих слов.
– Обязаны? – переспросила она, прищурясь. – А что, если я не буду следовать?
– Хорошего от этого не жди!
– Напрасно так думаешь! Неужели ты считаешь, что у кого-нибудь хватит смелости уволить меня из театра?
– А почему бы нет?
Телли снисходительно усмехнулась:
– Эх, Баджи, Баджи! А еще считаешься умной! Меня, молодую актрису азербайджанку, каких у нас сейчас по пальцам перечесть, – выгнать из театра? Да ты в своем уме, что ли? – Она с вызовом подбоченилась: – Пусть только попробуют меня тронуть!
Пожалуй, с этим нельзя было не согласиться. Телли почувствовала это и уже спокойней добавила:
– Сейчас, пойми, сила на моей стороне, и я могу вести себя так, как мне нравится.
А вот с этим Баджи хотелось поспорить:
– Ты, Телли, все говоришь о себе да о себе, а разве судьба нашего театра тебя не волнует?
