Текст книги "Мечты сбываются"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
К Баджи подходит незнакомая девушка с блокнотом в руке.
– Что-нибудь ищешь? – спрашивает она.
– Грамоте хочу учиться, – отвечает Баджи.
– Я как раз и записываю таких. Запишешься?
Баджи медлит: не обиделся бы брат, что она с ним не посоветовалась… Но тут же она вспоминает все, что говорили о грамоте и брат, и Саша, и Газанфар, и решается:
– Записывай!
Девушка берется за карандаш:
– Как зовут тебя?
– Баджи.
– Теперь все мы – Баджи, сестры! – улыбается девушка. – Как твое настоящее имя?
– Дай-ка я напишу сама… – говорит Баджи, решительно беря карандаш из рук девушки: пусть не думает, что она совсем неуч!
«Басти Дадаш-кзы» – Басти дочь Дадаша, – старательно выводит она на листке свое имя под длинным списком других женских имен…
Иногда, видя, каким усталым возвращается Юнус с работы или из школы, Баджи думала: «Нелегко ему себе на жизнь зарабатывать, да еще меня, дармоедку, кормить».
Однажды, когда Юнус вернулся поздней обычного, Баджи сказала:
– Надо бы и мне где-нибудь работать. Мешки, что ли, начать латать в мешочной артели при клубе?
Юнус насторожился.
– Наука уже надоела? – спросил он строго. – Задумала сменить учение на заработки?
– Нет, не сменяю! С утра буду работать в артели, а вечером сяду за книгу.
– Не много ли на себя берешь?
– А ты-то ведь работаешь и ходишь в свою профшколу?
Юнус готов был ответить:
«Себя со мной не равняй: я – мужчина!»
Но сказал он другое:
– Не я один теперь так поступаю. В профшколе нашей увидишь кого угодно – масленщики, слесаря, подручные. Интересно у нас! Эх, Баджи, сегодня снова приходил к нам на урок Киров, Сергей Миронович, проверял занятия, расспрашивал, как идет учеба, – остался доволен, похвалил.
– Ну вот, видишь! А насчет меня сомневаешься.
Брат читает в глазах сестры беспокойное ожидание и снисходительно произносит:
– Что ж, сестра, попробуй!..
В помещении мешочной артели тесно, стоит непрерывный гомон. От ветхих, грязных мешков – пыль и духота.
Баджи работает быстро, почти всегда первой выполняет норму. Заведующая дает ей дополнительную нагрузку – распределять мешки. Баджи справляется и с этим. И теперь, нередко отлучаясь по делам, заведующая оставляет Баджи за старшую.
– Вот еще старшина, «седая борода» на нашу голову выискался! – слышит Баджи ворчливый голос.
Это говорит Софиат, худощавая, болезненного вида женщина. Недавно ее вместе с тремя малыми детьми выгнал из дому муж. Почему? Просто не захотел кормить ее и троих детей. Сказал: даю развод, и куда-то скрылся. Вот и все. Пришлось ей, чтоб прокормить ребят, пойти работать в мешочную артель. Софиат раздражительна, мнительна. Сейчас она вообразила, что Баджи нарочно дала ей совсем изодранные мешки.
– Если я тебе не нравлюсь, слушайся козла, у него борода длинная, да ум короткий, как у тебя! – отшучивается Баджи.
Все смеются.
– Не буду я эту труху латать! – раздается в ответ все тот же ворчливый голос Софиат, и вслед за тем в лицо Баджи летит грязный мешок, окутывая ее густым, удушающим облаком пыли.
Вмиг Баджи оказывается подле Софиат. Глаза Баджи горят, кулаки сжаты. Она стоит перед слабой, измученной женщиной – молодая, сильная, пышущая здоровьем. Софиат ни жива ни мертва; прикрыв голову и лицо, она стоит в ожидании расправы. Окружающие понимают: Софиат несдобровать!
Баджи широко замахивается и вдруг неожиданно отводит занесенную над Софиат руку себе за спину.
– Если б не твои дети, я бы тебя в пыль стерла! – говорит она сквозь зубы и, резко повернувшись, уходит на свое место.
Все облегченно вздыхают, одобрительно перешептываются: молодец эта Баджи, умеет показать свою силу и вместе с тем рукам воли не дает!..
Четверг.
Баджи только что вышла из клуба и спешит домой.
Три женщины в чадрах, с тазами и узелками, шлепая туфлями, гуськом шествуют впереди нее вдоль мостовой. Что-то знакомое чудится ей в этих фигурах. Она ускоряет шаг. Так и есть: Ана-ханум, Ругя, Фатьма.
– Здравствуйте, женщины! – восклицает Баджи, поравнявшись с ними.
– Здравствуй, Баджи, здравствуй, здравствуй! – обрадованно восклицают в ответ женщины и не могут прийти в себя от изумления, видя Баджи без чадры.
– Что у вас нового? – спрашивает Баджи.
Все отвечают наперебой. Что у них нового? Да ничего особенного. Не так, как у нее, у Баджи. Вот, как обычно в четверг, понежились в бане и идут домой пить чай. Может быть, и Баджи по старой памяти выпьет с ними крепкого чайку?.. Нет времени? Скажите на милость, какая стала деловая! Ну, пусть в таком случае хоть проводит их до дому, расскажет им о себе – слухов всяческих о ней ходит немало.
Баджи рассказывает о том, как сняла чадру, о клубе, о мешочной артели.
– Интересно было б и вам побывать в клубе! – заканчивает она, замедляя шаги у дома Шамси.
– У нас в подвале своих рваных мешков хоть отбавляй, – незачем нам чужую пыль глотать! – говорит Ана-ханум пренебрежительно и, нагибаясь, проходит в низкую, тесную дверь дома.
«Из этого риса плова не сваришь!» – думает Баджи, глядя ей вслед.
– А ты не пошла бы? – обращается она к Фатьме, когда шаги Ана-ханум стихают.
– Не пустит меня Хабибулла, – отвечает Фатьма.
– Не пустит? – усмехается Баджи. – А ведь ты хвастала, что муж у тебя образованный!
Фатьма вздыхает:
– Это он с другими женщинами образованный и любезный, ходит с ними по ресторанам.
– А ты ему отомсти – возьми да сама тайком сходи в клуб!
– Он хитрый, узнает.
Баджи машет рукой: «Тот же рис третьего сорта!»
Оставшись наедине с Ругя, Баджи шепчет:
– В женском клубе музыка, танцы. Можно учиться грамоте, шитью – чему хочешь! Интересно! Не то что дома.
Ругя колеблется. Дома действительно скука смертная, слоняешься целыми днями из угла в угол да с Ана-ханум переругиваешься. В самом деле, любопытно было б сходить в женский клуб – на людей посмотреть и себя показать. Не такая уж она старая – нет еще двадцати шести лет. А где она за всю свою жизнь бывала? Что видела? Баня да женская половина на свадьбах – вот ее клуб! Правда, Шамси узнает – будет браниться. Ну и пусть – она от этого не похудеет!
– Ладно, – шепчет Ругя в ответ, – как-нибудь вырвусь и загляну.
«Вот это рис ханский!..»
– Спросишь меня в мешочной артели или в ликбезе, – говорит Баджи.
Спустя несколько дней Баджи водит Ругя по комнатам клуба, показывает, объясняет.
Вид у Баджи при этом важный и покровительственный. Не скажешь, что еще совсем недавно другая женщина вот так же водила Баджи по этим комнатам, показывала, объясняла.
Ругя в восторге от клуба: шумно, весело, слышишь новое слово! Не обманула ее Баджи.
С этого дня, при первой возможности, Ругя спешит в клуб. И, уходя домой, всякий раз говорит на прощание:
– Спасибо, Баджи!
– Приходи почаще! – в ответ приглашает ее Баджи, запросто, словно к себе домой.
Простившись, Баджи долго смотрит вслед Ругя. У нее такое чувство, словно она накормила голодного или дала расправить крылья пленной птице.
Еще недавно она бы сказала самой себе: «Правый ангел запишет мне это доброе дело!» Но ангелов, как теперь доподлинно известно, не существует. Кто же будет записывать ей ее добрые дела?..
Время от времени в клубе проводятся собрания женщин.
Извещать об этом женщин азербайджанок далеко не просто: объявления и повестки не приведут к цели – почти все, кого созывают на собрания, неграмотны. На активисток клуба возлагается обязанность: обходя базары, бани, дворы, квартиры, оповещать женщин о дне и часе собрания.
– Может быть, и ты поможешь? – предлагают однажды Баджи.
Баджи устала: с утра – работа в артели, вечером – занятия. Но ей хочется быть похожей на тех, кого считают лучшими и называют активистками, и она отвечает:
– Что ж, я могу!..
И вот Баджи ходит по узким уличкам, переулкам и тупикам Крепости, стучит дверным молотком в ворота старых домов, сзывает затворниц и домоседок на собрание в женский клуб.
Нелегкое это дело!
Если дверь откроет мужчина – почти нет надежды на успех: в присутствии отца, мужа, брата не поворачивается язык звать женщин на собрание в клуб.
Если все же решишься и позовешь – едва ли добьешься успеха и только навлечешь на женщину гнев. Умней всего прикинуться соседкой и, отозвав обитательницу дома в сторонку, как бы по женскому делу, шепнуть той на ушко о дне и часе собрания.
А уж если наткнешься на мужчину, который когда-нибудь заметил тебя у клуба, – готовься услышать бранное слово или увидеть перед носом захлопнувшуюся дверь. Иной раз нужно прикинуться, что не туда попала, и вежливо извиниться.
Особенно настораживает некоторых мужчин то, что Баджи без чадры. Баджи понимает, что чадра облегчила бы ей задачу, но теперь даже мысль о чадре вызывает у Баджи отвращение.
Нелегко извлечь затворницу и домоседку азербайджанку из дому, нелегко привлечь ее в женский клуб. Но зато как приятно, обегав с полсотни домов, увидеть затем в клубе на собрании хотя бы десяток «своих», особенно «новеньких»!..
У входа в клуб обычно толпятся мужчины. Это суровые отцы, мужья-ревнивцы, братья-фанатики, оберегающие «честь домашнего очага». У входа в клуб женщин нередко ждут скандалы и побои.
Веяние времени все же дает себя знать – кое-кто из мужчин думает: «Аллах с ним, в конце концов, с этим женским клубом! Не было бы чего похуже – не ровен час, заведут женщины знакомство с чужими мужчинами!» Другие стыдятся признать подлинную причину пребывания их у дверей клуба и делают вид, что оказались здесь случайно. Третьи, благожелательно относясь к клубу, явились сюда, чтоб оградить своих женщин от хулиганов и нахалов, считающих себя вправе задеть на улице любую азербайджанку, снявшую чадру или посещающую клуб.
У Баджи нет отца. Тот, кто был ее мужем, – в тюрьме. Брат днем работает, а вечером учится. Никто не провожает ее в клуб, никто не поджидает ее у входа, никто не провожает ее домой.
Что же касается хулиганов и нахалов, то они Баджи не слишком смущают. Пусть только попробуют ее задеть! Она за крепким словом в карман не полезет – так отрубит, что не обрадуешься! А если кто-нибудь даст волю рукам – она может дать сдачи. Она ведь не какая-нибудь неженка, вроде Ляли-ханум…
Еще недавно дел у Баджи было не так уж много – прибрать комнату, сбегать за угол в продуктовую лавку, сварить обед, постирать, починить. А теперь дел у нее стало по горло: прибавились артель, занятия, собрания, общественная работа. Теперь дел у нее столько, что не пересчитать! Какой интересной стала ее жизнь!
СЕРДЦЕ
Время от времени из города приезжает Саша.
Он вернулся в Баку с XI армией, был вскоре демобилизован, откомандирован в университет.
Студенческого в нем пока очень мало – он до сих пор не расстался со своей выцветшей красноармейской гимнастеркой, на ногах у него грубые, стоптанные солдатские ботинки и обмотки.
– Помнишь, Баджи, как я тайком пришел к тебе в Крепость? – спрашивает он, улыбаясь.
– Не утаился! – смеется Баджи в ответ. – Дилявер-хала́ все-таки увидела и наябедничала дяде.
– Попало? – соболезнующе осведомляется Саша.
В глазах Баджи вспыхивает лукавый огонек:
– Дядя – глупый: поверил мне, что старухе померещилось!
– А как мы с тобой читали Пушкина – помнишь?
– «Прими с улыбкою, мой друг…», – бойко начинает Баджи, но тут же осекается. – Забыла, как дальше… – виновато говорит она и, словно оправдываясь, добавляет: – Я теперь хожу в женский клуб, учусь грамоте, азербайджанской.
– Надо бы тебе и русской грамоте учиться.
Баджи разводит руками:
– Кто же будет меня учить?
– Было бы желание – учителя найдутся. Да хотя бы я! Хочешь?
– За добро, как говорится, воздастся добром! – отвечает Баджи, вспыхнув от радости.
В ожидании преподавателя ученица надевает свое лучшее платье, тщательно причесывается, прихорашивается.
Волосы у Баджи черные с синеватым отливом, слегка волнистые. Многие находят их красивыми. Но человек редко ценит то, чем обладает; Баджи, например, нравятся волосы светлые и кудрявые. Однажды перед приездом Саши она нагрела на жаровне шашлычный прут, завила им волосы мелкой кудряшкой. Не обошлось при этом без ожогов.
– Это что за баран? – поморщился Юнус при виде кудряшек. – Сейчас же – под кран!
Пришлось размочить кудри в воде, заплести волосы в тугие косы. Косы еще не успели высохнуть, как появился Саша. Баджи поймала его взгляд, скользнувший по влажным волосам.
– Только что вернулась из бани, – сказала она не моргнув и взялась за учебник.
Слушать, пересказывать сказки, рассказы, заучивать стихотворения – пожалуйста, сколько угодно! Это не составляет для Баджи особого труда; по-русски она говорит довольно свободно, хотя с акцентом и нередко путая падеж и род. Охотно учится она чтению и письму.
Но с грамматикой у Баджи упорные нелады. Подлежащее? Сказуемое? Обстоятельство образа действия? Зачем это нужно, не говоря уж о том, что это малопонятно? Видя, однако, что грамматике Саша придает большое значение, Баджи прикидывается заинтересованной.
Однажды ее все же прорвало:
– Подлежащее, сказуемое? Мужской, женский род? К чему это все?
– Чтоб научиться правильно говорить и писать, – спокойно объяснил Саша.
– А разве я плохо говорю?
– Неплохо, но все же с ошибками.
– Если захочу, не сделаю ни одной.
– Ну, это ты уже перехватила!
– Не сделаю! – упорствует Баджи. – Клянусь сердцей!
– Сердцей? – укоризненно переспрашивает Саша, покачивая головой. – А сердце – какого рода?
– Женского! – отвечает Баджи не задумываясь: все равно не додумаешься – в азербайджанском языке нет родов.
– Неверно.
– Ну, мужского! – легко уступает Баджи.
– Тоже неверно!
Ученица озадаченно разводит руками:
– Неужели среднего?
– А почему это тебя так удивляет? – спрашивает Саша.
Глаза Баджи задумчиво устремляются вдаль:
– По-моему, правильней было бы так: сердце мужчины – мужского рода, женщины – женского.
– Почему?
– Потому что сердце мужчины и сердце женщины совсем разные.
– Разные? Чем?
Он еще спрашивает! Эх ты… подлежащее – сказуемое! Обстоятельство образа действия!.. Видно, только из-за этого и приезжает он сюда из города, студент!
– У мужчин сердце глухое, жесткое, закрытое на замок, – отвечает Баджи.
Что-то вроде упрека слышится Саше в ее словах.
– А у женщин? – спрашивает он.
Баджи загадочно улыбается:
– Подумай-ка сам!
Теперь разводит руками преподаватель.
– Приезжай-ка к нам в Черный город, там мы еще об этом потолкуем! – говорит он на прощанье.
Однажды, после отъезда Саши, Баджи спросила Юнуса:
– Знает Саша, что я была замужем за Теймуром?
Юнус избегает говорить на эту тему – рана еще слишком свежа.
– Спроси сама, – отвечает он уклончиво.
О, как хотелось бы ей, чтоб Саша не знал!..
Баджи не была в Черном городе с тех пор, как ее взял к себе Шамси. Зачем ей было туда ездить? Бродить по грязным лужам? Томиться печалью о матери и об отце?
Совсем иными показались теперь Баджи трубы, и резервуары, и скамейка подле ворот, которые семнадцать лет сторожил Дадаш, встречая идущих на завод рабочих добрым словом «салам!» или «здравствуй!» Все, что некогда ей представлялось большим, словно уменьшилось, все, что когда-то казалось далеким и недоступным, – приблизилось. Как все изменилось!
Баджи постучалась в комнату, где некогда жила. Дверь открыла девочка лет десяти. У нее были черные, аккуратно заплетенные косички, в руке – карандаш.
– Отец еще на работе, а мать в больнице, родила мне сестренку, – сказала девочка, не спуская глаз с гостьи: красивая, без чадры!
– А где отец работает? – спросила Баджи.
– На нашем заводе.
«На нашем!..»
Баджи погладила девочку по голове и огляделась. Стены комнаты были оклеены новыми обоями, пол выкрашен, электрическая лампочка с бумажным самодельным колпаком спускалась с чисто выбеленного потолка. Видно, и здесь нашелся теперь кто-то вроде Юнуса.
И Баджи вспомнила, как жили здесь ее отец и мать в скудости и в нищете и как умерли, не дождавшись счастья. Сердце ее сжалось, и ей захотелось плакать. Но она постыдилась чужой девочки и отвернулась к окну. Здесь, у окна, коротала она дни после смерти матери, глядя на пустырь и грязные лужи, в которых копошились мазутники. Теперь лужи были засыпаны, выровнена изрезанная рытвинами земля и на желтом, свежем песке играли дети.
Совсем иной показалась Баджи и квартира тети Марии. Книжный шкаф занимал теперь место, где прежде стояла узкая полка, а на стене висели большие портреты бакинских комиссаров.
Баджи принялась рассматривать портреты. Два человека ей знакомы: Степан Шаумян, Мешади Азизбеков. Остальных она видит впервые.
– Этот, в косоворотке, – Ванечка Фиолетов… А этот, рядом с ним, – Алеша Джапаридзе… – поясняет тетя Мария.
Многих из этих людей она хорошо знала и теперь охотно рассказывает гостье об их славных делах.
– Остался кто-нибудь в живых? – спрашивает Баджи с надеждой в голосе.
Губы тети Марии печально и сурово сжимаются:
– Никто…
Рассказала тетя Мария и о своей работе – теперь она заведует новым заводским детским садом. Малышей в нем втрое больше, чем в том, куда Баджи приносила рис, изюм, топленое масло.
– Помнишь, Баджи?
– Еще бы не помнить!..
Стал рассказывать о себе и Саша – о своей учебе в университете.
– А кем ты будешь, когда кончишь учиться? – поинтересовалась Баджи.
– Учителем буду, – ответил Саша.
– Подлежащее, сказуемое, обстоятельство образа действия? – улыбнулась Баджи.
– Не только это. Буду учить литературе, истории. Буду рассказывать, как люди жили когда-то, какие были войны, революции, как люди будут жить в будущем.
Баджи вспоминает, что о чем-то подобном слушала уже, стоя у двери комнаты Ага-Шерифа.
– Что ж, это неплохо! – говорит она одобрительно.
Целый день провела Баджи в Черном городе, рассматривала Сашины книги, обедала, ужинала, вдоволь наговорилась и с тетей Марией, и с Сашей.
Перед отъездом Баджи заглянула к старым соседям по первому коридору и уехала, когда уже стемнело, а Саша так и не сказал ни слова о том, о чем обещал поговорить. Может быть, в самом деле сердце кое у кого среднего рода?..
И все чаще Баджи задумывается: женщины и мужчины говорят, что она хороша собой, – почему же не видит, не замечает этого Саша, почему не нравится она ему? Может быть, потому, что он знает про ее замужество, в душе осуждает ее, и обучает грамоте лишь из жалости или по дружбе? А может, скучно ему с ней, потому что она темна и невежественна, а он ученый, студент и так много, много знает, что не о чем ему говорить с ней?
Скорее всего – поэтому!
И Баджи овладевает страстное желание учиться. Она читает все, что попадается ей на глаза: вывески, афиши, обрывки газет, надписи на папиросных и спичечных коробках – все. Она исписывает тетрадь за тетрадью, и с пальцев ее не сходят чернильные пятна. Она даже берется за ненавистную ей грамматику.
Саша не нарадуется на ученицу.
«Правильно!», «Умница!» – все чаще слышит Баджи от Саши и все чаще улавливает в его тоне теплоту.
Однажды Баджи услышала, с какой похвалой он говорил о ней Юнусу. Радость и гордость захлестнули ее.
Вот, оказывается, какой дорогой надо идти к сердцу Саши. А она, глупая, грела на жаровне шашлычный прут, завивала волосы в мелкие кудряшки!
БЕСПЛАТНЫЕ БИЛЕТЫ
Из всех комнат клуба больше всего Баджи привлекает та, в которой происходят занятия кружка художественной самодеятельности.
Каких только песен не услышишь здесь! Звучат старинные печальные песни о доле людской – «шикеста́», нежные любовные – «гезеллемэ́», веселые шуточные – «мейхане́».
Нередко Баджи вспоминает свою мать Сару. Высоким прерывистым голосом напевала Сара печальные песни без слов. О чем она пела? У кого научилась и для кого пела, сидя на ветхой подстилке, одинокая, смертельно больная? Как не похожи были те напевы на новые песни, какие впервые услышала здесь ее дочь и какие теперь распевает в полный голос!
В доме Шамси и в доме мужа Баджи не раз бралась за тар, за кеманчу, но струны плохо слушались ее пальцев, а о том, чтоб учиться музыке, нельзя было и мечтать. Теперь в клубе музыкант-профессионал обучает участниц кружка, и Баджи быстро совершенствуется в игре. Посмотреть только, как она поднимает и раскачивает над головой свой тар, ни дать ни взять – настоящий тарист!
Баджи любит и потанцевать. Особенно она отличается в женском хороводном танце «гыд-галады́». Забавный танец! Танцующие, собравшись в круг, жестами и мимикой изображают кумушек, ведущих между собой шуточную беседу.
– Сейчас вы увидите богатую купчиху! – объявляет Баджи и мигом преображается: лицо ее становится надменным, в движениях сочетаются спесивая самонадеянность и суетливость.
Ругя, заглянувшая в комнату, где происходят занятия кружка, всматривается в танцующую Баджи. Что-то знакомое чудится ей в этой живой карикатуре. Внезапно Ругя осеняет: да ведь это Ана-ханум! Портрет, нарисованный танцем, меток и зол. Младшая жена испытывает подлинное удовлетворение.
– А теперь посмотрите на старуху сплетницу!
Ругя смотрит. Ну, это, конечно, не кто иной, как Дилявер-хала!
– А вот так танцуют ганджинские сельские девушки! – снова объявляет Баджи и снова преображается.
Расставаясь с Ругя, Баджи, как обычно, говорит:
– Приходи почаще!
Но Ругя на этот раз в ответ на приглашение обиженно отворачивается:
– Приходить для того, чтоб смотреть, как ты меня передразниваешь и на смех выставляешь перед людьми?
– Я – тебя? На смех? – восклицает Баджи удивленно. – Когда?
– Да, да! Когда ты ганджинских сельских девушек изображала.
– Да я вовсе и не думала тогда о тебе!
Тон у Баджи искренний, но он не рассеивает подозрений Ругя.
– Брось прикидываться, на это ты мастерица! – говорит она.
Баджи прижимает руку к сердцу:
– Клянусь братом – говорю правду!
Ругя смягчается.
– Кого же, в таком случае, ты изображала?
– Ганджинских сельских девушек… вообще…
Ругя вспоминает далекую мастерскую, где она коротала свой день, сидя на полу за ковровым станком рядом с подругами-ковроткачихами, и как вечером, окончив работу, принимались они за танцы – размять затекшие ноги… Да, пожалуй, Баджи имела в виду не только ее, а их всех, и, значит, незачем зря обижаться. Одно лишь странно: каким образом удалось Баджи, ни разу не видевшей тех девушек-ковроткачих, так верно их изобразить? Неужели только по ее, Ругя, рассказам?..
Время от времени посетительницам клуба, в особенности членам кружка самодеятельности, раздают бесплатные билеты в театр.
Некоторые отказываются от билетов: охотно посещая женский клуб, они, однако, считают, что театр, где женщина может оказаться сидящей рядом с чужим мужчиной – рассадник порока.
«Не скоро, видать, поумнеют наши женщины!» – досадует Баджи.
Сама она охотно взяла бы целый десяток билетов, если б ей дали столько и если б можно было одновременно сидеть в десяти местах и смотреть за десятерых. Во время раздачи билетов она тем не менее делает безучастное лицо: если покажешь, что сильно чего-нибудь хочешь, – не получишь; так нередко бывало в ее жизни. Впрочем, сейчас Баджи напрасно гневит судьбу – в бесплатных билетах ей еще ни разу не отказали…
В ожидании, когда зажгутся огни рампы, заиграет музыка и взовьется занавес азербайджанского сатир-агиттеатра, Баджи разглядывает зрительный зал.
Нет больше женских задрапированных лож, женщины сидят в открытых ложах и в партере рядом с мужчинами; во всем зале – две-три чадры. Кое с кем из женщин Баджи весело перемигивается – на один билет она ухитрялась провести с собой в театр трех подруг. А на тех местах, где некогда покоились неприкосновенные папахи кочи, сейчас сидит она с братом.
– Народу сегодня в театре много, несмотря на траур махаррам! – одобрительно замечает Юнус, оглядывая зрителей.
– Еще бы! – отвечает Баджи. – Тем более, что билеты бесплатные!
– Да, любит наш народ зрелища! – Юнус усмехается и добавляет: – Даже наш дядюшка Шамси, и тот не прочь в эти дни потоптаться во дворе мечети, поглазеть на шебихи, на божественные представления.
Баджи вспоминает, как однажды ей удалось увидеть шебих через забор мечети. Что ни говори, а зрелище это было интересное! Признаться, всплакнула она тогда у забора вместе с другими женщинами, глядя на муки святого имама Хуссейна.
Но вот вспыхивают цветные огни рампы, веселые звуки музыки наполняют зал, взвивается яркий занавес. Перед зрителями – антирелигиозное обозрение. Миниатюры, сатирические и бытовые лубки, частушки, музыкальные интермедии, эстрадные номера! Сцена наполнена пением, музыкой, танцами.
Баджи в восторге. До чего же верно на сцене изображаются муллы с их плутнями! Посмотреть хотя бы на этого: не то мулла Ибрагим с его ленточками и глупыми заклинаниями – бильбили, вильвили, сильвили! – не то мулла хаджи Абдул-Фатах в его красивой абе, с его вечными ссылками на коран и хитрыми проповедями.
Зрители весело и шумно реагируют на обозрение: никогда еще и нигде о плутнях мулл так прямо не говорилось! Аплодисменты и реплики с мест то и дело прерывают спектакль.
Правда, стоят траурные дни махаррама, и верующие созерцают сейчас шебихи во дворах мечетей и томят себя зрелищем мук. Ну и пусть поступают как им нравится! Что же до тех, кто сидит сейчас здесь, в зале сатир-агиттеатра, то скорби в их жизни и без того хватало!
Много удивительного можно увидеть в публике и на сцене первого азербайджанского сатир-агиттеатра, но самым удивительным представляется Баджи то, что женские роли исполняют теперь только женщины – с недавних пор особым декретом Советского правительства запрещено исполнение мужчинами женских ролей. Актрисы азербайджанки! Вдуматься только в эти два слова! Да, сильно, сильно изменились времена!
БРАЧНЫЙ ВОЗРАСТ
Царский закон, разрешавший женщинам Закавказья вступать в брак с четырнадцати лет, отменен. Издан в Советском Азербайджане декрет, запрещающий женщинам вступать в брак ранее шестнадцати лет.
В городе усиленно обсуждают этот вопрос.
Мулла хаджи Абдул-Фатах, критикуя декрет, говорит:
– На то аллах создал женщину, чтоб ей рожать детей ему на славу. И, значит, чем раньше девушку выдадут замуж – тем лучше. Незачем красть у нее два года!
– Справедливые слова! – охотно соглашается Шамси. – Недаром издавна говорят: девушка в пятнадцать лет должна быть замужем или в могиле… Поэтому-то и брал я себе в жены девушек помоложе: Ана-ханум было едва четырнадцать, Ругя – пятнадцать. И племянницу мою, Баджи – хотя, сам знаешь, она у меня непутевая, – выдал в пятнадцать. Вот только с дочерью моей Фатьмой чуток опоздал – выдал ее в шестнадцать…
Толкуют о брачном возрасте и Ана-ханум с дочкой.
– Меня выдали в четырнадцать, – говорит Ана-ханум, – и что же, разве я плохо жила? А тебя вот выдали в шестнадцать. Разве ты живешь лучше?
Фатьма вспоминает о неприветливости Хабибуллы, его придирчивости, изменах и отвечает, вздыхая:
– Нет, не лучше.
– То-то и есть! – подхватывает Ана-ханум. – Да если аллах захочет, он даст счастье той, что выйдет замуж в девять лет, а не захочет – лишит счастья ту, что просидела в девках до девяноста девяти…
Разумеется, имеет свою точку зрения и Хабибулла.
Он считает, что азербайджанка по самой своей природе, по своему раннему созреванию, резко отличается от женщины северной, русской. По его мнению, царский закон, учитывавший это, был разумен и справедлив. Вывод: не следовало старый закон отменять и издавать декрет.
Своей точки зрения Хабибулла, конечно, не излагает во всеуслышание. Напротив, он всюду и везде ратует за новый декрет. Однако подлинные его мысли беспокойно бродят в нем и ищут выхода.
Вскоре на дискуссионной странице газеты Хабибулле удается поместить заметку, посланную им от имени рядового читателя и подписанную «Хабиб». Осмотрительней было бы, конечно, подписать такую статью полным псевдонимом, но тогда ничто не напоминало бы об ее подлинном авторе, а это тоже не отвечает интересам Хабибуллы: в глубине души он лелеет надежду, что кто-нибудь из бывших друзей угадает за подписью «Хабиб» его, Хабибуллу, и удивится его смелости. С другой стороны, скромное «Хабиб» – мало, что ли, есть на свете Хабибов! – не бросается в глаза и в то же время щекочет самолюбие автора, вызывая в памяти времена, когда он подписывал свои статьи более внушительно и пышно – «Хабибулла-бек Ганджинский».
Написать статью о брачном возрасте – даже для дискуссионной страницы и даже анонимно – Хабибулле, однако, нелегко.
Не потому, конечно, что ему нечего сказать – мыслей у него хоть отбавляй! И не потому, что он плохо владеет пером – перо у него бойкое. Трудность заключается в том, что хочется выразить свои подлинные мысли возможно ясней, а приходится – чтоб не выдать себя с головой – выражать их туманно, завуалированно. Нужно хитрить, изворачиваться.
И вот рядовой читатель Хабиб пишет в статье, что довелось ему недавно побывать в одном из районов Азербайджана – называет даже для убедительности город Нуху – и присутствовать там на суде, где слушалось дело пастуха, обвинявшегося в женитьбе на четырнадцатилетней. Когда суд приговорил виновного к лишению свободы, жена осужденного зарыдала: «Куда я теперь пойду? Я сирота. Кто меня будет кормить?»
Пишет он и о том, что довелось ему в другой раз – и теперь упоминает город Закаталы – разговориться с одним арестованным деревенским парнем. «Взяли меня за то, что жена моложе, чем разрешает декрет, – сказал ему парень. – Я единственный мужчина в семье. Хлеб в поле гибнет, хозяйство развалилось. Мать, жена, сестра голодают».
Еще о многом подобном пишет тот, под личиной которого скрывается Хабибулла, рассказывает, как трагично подчас оборачивается для людей новый декрет о брачном возрасте. Не забывает автор и намекнуть, что следовало бы этот декрет пересмотреть и снова снизить брачный возраст, и завершает свою статью красивыми словами: «Пусть возьмет верх принцип гуманности!..»
Дискуссионную страницу обсуждают также Юнус и Саша.
– Далось же некоторым это «раннее созревание»! – возмущенно восклицает Саша. – Хотят под свои мракобесные взгляды подвести «научную» основу. Демагоги! Умственно-то ведь как южанка, так и северянка в четырнадцать лет еще девочка, почти ребенок. Как она может решать, за кого ей выходить замуж? Как она может воспитывать детей, когда еще сама нуждается в воспитании? Пусть сначала окончит школу второй ступени, духовно разовьется, а потом уже сознательно выбирает себе мужа.
– И сестра никогда бы не вышла замуж за Теймура, если б была постарше, – вставляет Юнус угрюмо.
– Ни за что бы не вышла! – убежденно подхватывает Саша. – Уверен, что она теперь без ужаса не может вспомнить тот шаг.
– Она все спрашивает, знаешь ли ты про ее замужество, – стыдится тебя.
– В том была не вина ее, а беда.
– Да, – соглашается Юнус и задумчиво добавляет: – Сестра достойна не такого человека, как тот негодяй.
– А помнишь, ты говорил: «Такую сестру я знать не хочу!»
– Не будем, Саша, об этом вспоминать… – Юнус берет в руки газету. – Интересно, кто этот писака: Хабиб?.. Уж не наш ли милый друг Хабибулла?
