Текст книги "Мечты сбываются"
Автор книги: Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Annotation
«Мечты сбываются» – вторая книга о жизни Баджи, героини романа «Младшая сестра». В первой – рассказывалось о тяжкой доле женщины Азербайджана в дореволюционную пору, о крушении старого мира и об открывшихся перед героиней путях к новой счастливой жизни. В романе «Мечты сбываются» автор стремится дать развернутую целостную картину дальнейшей судьбы Баджи после Великой Октябрьской социалистической революции. Это побуждает автора вернуться к ряду событий, изложенных в конце первой книги.
Мечты сбываются
Часть первая
С БРАТОМ
ГОРЕСТИ ПРАВОВЕРНЫХ
ЖЕНСКИЙ КЛУБ
СЕРДЦЕ
БЕСПЛАТНЫЕ БИЛЕТЫ
БРАЧНЫЙ ВОЗРАСТ
КТО ВЫШЕ?
НОВЫЙ ЗАКОН
ГЛУБОКИЕ НАСОСЫ
ДУЕТ МАРТОВСКИЙ ВЕТЕР
Часть вторая
БАДЖИ НЕНАВИДИТ ЭТО СЛОВО
ВОТ ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ
ДВОЙНОЙ ПАЕК
УЧЕБНИК ПО АНАТОМИИ
МОЛОДЫЕ ЛЮДИ
ВОЛЬНАЯ ТЕМА
СЕМНАДЦАТЬ СТУПЕНЕЙ
В ГОСТЯХ У СЫНА
ВИКТОР ИВАНОВИЧ
ЧЕСТНОЕ КОМСОМОЛЬСКОЕ
В СТРЕЛКОВОМ КРУЖКЕ
„РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА“
НА ОГОНЕК
ДИСКУССИЯ О ЧАДРЕ
ЗЕЛЕНЫЕ ГРУШИ
СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ
Часть третья
ДВЕРИ ОТКРЫТЫ
АЛИ-САТАР
ВРОЖДЕННЫЙ ТАЛАНТ
ЮЛИЯ-ХАНУМ
КОСТЮМЕРША
РЕПЕРТУАР
ЗА ПЕРЕГОРОДКОЙ
ПРОМЫСЛОВЫЕ БУДНИ
ПРАЗДНИЧНЫЙ СТОЛ
КТО ЖЕ ПРАВ?
„СКУПКА КОВРОВ“
КЛЕЕНЧАТАЯ ТЕТРАДЬ
НА БУЛЬВАР!
У ЮРИСТА
СВЕТ В ОКНЕ
Часть четвертая
САЛОН ПОПОЛНЯЕТСЯ
ДЕРЕВЯННЫЙ МЕЧ
В МАЛОМ КРУГУ
СХЕМА УСКОРЕНИЯ
ЛЕТО
ГОРЬКИЙ
АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ
ЭКСПЕРТ-СПЕЦИАЛИСТ
КОВЕР РУСТАМ-АГИ
НОВАЯ ПЬЕСА
ИСКУССТВО ВЗЫСКАТЕЛЬНО
ПАРИЖСКОЕ ПЛАТЬЕ
ХАБИБУЛЛА КРИТИКУЕТ
ФАТЬМА
Часть пятая
СМЕШАННЫЙ БРАК
ИМЯ
ВСМАТРИВАЯСЬ В ДОЧЬ
НИЧЕГО ОСОБЕННОГО
ПОДЛЕ ДЕТСКОЙ КОЛЯСКИ
ПЕРСИДСКИЕ КОВРЫ
ШТАТНЫЙ
ТУЧКА
ТАКОВА ЖИЗНЬ
ГАМИД
ДЛИННЫЙ НОС
ГОЛОСА ДРУЗЕЙ
Часть шестая
ВСТРЕЧА
НОВЫЙ ДИРЕКТОР
СУГУБО ЛИЧНОЕ ДЕЛО
АГИТБРИГАДА
ГОСТЬЯ
„МОГИЛА ИМАМА“
ВЫШЕ В ГОРЫ
ТВОРЧЕСКИЙ ОТЧЕТ
Часть седьмая
ПРОГУЛКА ПО ГОРОДУ
В НОВОМ ДОМЕ
ПЕРВАЯ СТРЕЛА
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПО ФОРМЕ
КОЖАНЫЙ ДИВАН
ТИПАЖНЫЙ ПРИНЦИП
ПЕРО ВРАГА
ПРОЧТЯ В ГАЗЕТЕ
ШАЙТАНОВЫ ПЕРЕЖИТКИ
БЕЗ ОЧКОВ
ПЕРЕСТАВЛЕННЫЕ ПОДКОВЫ
ЧТО ПРИНЕСУТ ГОДЫ?
Мечты сбываются
Часть первая
ВСЕ МЕНЯЕТСЯ
С БРАТОМ
С той темной ночи, когда Юнуса увезли, его держали в сыром подвале, били, томили голодом, жаждой.
Жив он остался чудом: за несколько дней до падения власти мусаватистов Хабибулла, в страхе перед расплатой, приказал его освободить.
Много, много пришлось Баджи и Юнусу испытать с той темной, страшной ночи. Но вот алые флаги снова вьются над Баку, над всем Азербайджаном, брат и сестра встретились снова. Теперь уже в самом деле никто и ничто их не разлучит!
Юнус покинул казарму для бессемейных.
Комната, куда он привел Баджи, была маленькая, с грязными стенами, закопченным потолком, выщербленным полом. Окно выходило на длинную стеклянную галерею. И было что-то во всем облике нового жилища, напомнившее Баджи ее жизнь в Черном городе. Ей стало грустно.
Юнус сам выбелил потолок, оклеил стены, выровнял пол. На потолке, конечно, не возникли гурии, на стенах не появились зеркала, и пол не оказался устланным четырьмя коврами, как это было в доме Шамси, но Баджи помнила, что там, в доме Шамси, она была служанкой, бедной родственницей, взятой в дом из милости, а здесь она – хозяйка, любимая сестра. И грусть Баджи рассеялась.
На другой день Юнус принес кровать.
– Это тебе в собственность, сестра! – сказал он, отерев с лица пот.
Кровать была узкая, железные ножки погнуты, прутья спинки ржавые, грязные; матрац, набитый соломой, тонкий и жесткий. И опять Баджи стало грустно. Уж, может быть, лучше спать на полу?
Юнус выпрямил ножки кровати, вычистил прутья наждачной бумагой, покрасил кровать голубой масляной краской. Постель, конечно, не стала шире, и тонкий, жесткий матрац, из которого торчали колючие соломинки, не стал периной, но Баджи подумала: что ни говори, а у нее своя собственная кровать!
Помогая Юнусу, Баджи наблюдала за ним и размышляла:
«Прежде брат был еще очень молод, толку от него было мало. Теперь он взрослый мужчина, на все руки мастер!»
А когда комнатка приняла жилой вид, Баджи всплеснула руками и воскликнула:
– Молодец!
Юнус уловил восхищение в ее голосе. Не часто ему приходилось слышать от сестры похвалу, не часто удавалось быть ей полезным.
Но он ответил:
– Комнату мне дал жилотдел.
Лицо Баджи выразило недоумение:
– Не слышала про такого! Кто такой?
Юнус рассмеялся и объяснил.
Баджи была разочарована. Ей хотелось думать, что брат обзавелся квартирой на собственные деньги. Так было б верней!
– А мел и обои где взял? – спросила она.
– Мел и обои мне дали в промысловом комитете.
«Дали?..»
Баджи насторожилась:
– А кровать?
– Кровать я купил на толкучке, в железных рядах.
– Хорошо, что денег хватило! – сказала Баджи удовлетворенно.
– А деньги я занял в кассе взаимопомощи, – признался Юнус.
Баджи смолкла. Жилотдел? Промысловый комитет? Касса взаимопомощи? Вот, оказывается, кто помогает брату в его стараниях, доселе тщетных! И вдруг Баджи поняла: брат стал молодцом не потому, что прибавилось ему лет, а потому, что настали иные времена…
Иные времена!
Как и прежде, целыми днями сидит Юнус в тесной тартальной будке, и участок, на котором он работает, – все тот же старый, отработанный участок… Много времени проходит, прежде чем желонка опустится в глубину и, наполнившись нефтью, поднимется на поверхность… И снова, как в пору Коммуны, размышляет Юнус, как бы ему увеличить добычу – что-то высчитывает, чертит, конструирует. И опять, увы, результаты неутешительны.
Но теперь, докладывая о ходе работы Араму, назначенному старшим по группе эксплуатации на промысле, Юнус с каждым днем все решительнее заявляет:
– С этими желонками – одно мученье! Сколько ни старайся, добычу намного не поднимешь!
Он берется за карандаш и подкрепляет свои слова расчетами.
На лбу у Арама появляется складка: в глубине души он, пожалуй, согласен с доводами Юнуса – такие же мысли не раз приходили в голову ему самому. Однако, наслушавшись подобных жалоб и от других тартальщиков, он в сердцах восклицает:
– Опять вы все сваливаете на желонки! Надо прилежней работать – и все!
Успокоившись, он разъясняет Юнусу, что энергично продолжать тартание необходимо не только для того, чтоб увеличить добычу, но и по той причине, что сокращение эксплуатации грозит обводнением и порчей месторождения, катастрофой.
Слава Арама звучат убедительно, и Юнус, разводя руками, покорно соглашается:
– Буду нажимать!..
Часто, возвращаясь с работы, Юнус приносит Баджи кубик халвы, ириски, леденцы. Баджи снисходительно улыбается: брат, видно, до сих пор считает ее маленькой!
– Прими-ка подарочек! – говорит Юнус. Далеко позади то время, когда он давал сестре лакомство тайком, точно пряча краденое, а не даря добытое честным трудом.
А за обедом Юнус кладет на тарелку Баджи лучший кусочек, словно стремясь вознаградить ее за прошлые дни, когда лучшее отец, по обычаю, отдавал ему, сыну.
Хорошо живется Баджи у брата!
И работы у нее совсем немного: прибрать комнатенку, сбегать за угол в продуктовую лавку, сварить обед, постирать, починить. А трудно ли это, умеючи? Ах, как хотелось бы ей быть полезной брату еще чем-нибудь! Но чем?..
Баджи часто видят вместе с Юнусом.
Его стройная фигура, красивое лицо привлекают внимание женщин.
– Твой муж, что ли? – спрашивают женщины у Баджи.
– Нет, – отвечает Баджи, – мой брат.
– Женатый?
– Не собирается!
– А сама ты замужем?
Баджи неопределенно вертит рукой, отмахивается. Не то она хочет этим сказать – «был у меня муж, да сплыл!», не то – «не дура я, чтобы выходить замуж, имея такого хорошего брата!» Пусть думают что угодно! Ведь если она скажет правду, начнутся расспросы – кто да что? А какой она может дать ответ? Что посадили ее муженька за его темные дела в тюрьму на пять лет? Будто что-то нечистое, липкое пристало к ней во время замужества, и так хочется это нечистое, липкое поскорее смыть. Нет, уж лучше отмахнуться, чем отвечать!..
По праздничным дням в комнатке брата собираются друзья.
Непременные гости – Арам с семьей и Газанфар. Случается, заходят табельщик Кафар, Рагим и неразлучные кирмакинец и тартальщик ардебилец – три года совместного труда, общих радостей и печалей сказываются.
Тесно, накурено, не всегда хватает угощения. Зато всегда шумно и весело. Бывает, правда, что вспомнятся старые, злые времена, но чаще речь идет о завтрашнем дне, о будущем. Нередко звенят струны тара, звучит песня, порой ухитряются и потанцевать, несмотря на тесноту.
Баджи с детства любит гостей, всегда оживляется с их приходом. Разные, правда, бывают гости, и разные ведут они разговоры. Гости Шамси, например, толковали о коврах, ценах, мечетях. Гости Ана-ханум – о платьях, стряпне, о поведении соседок. Гости Теймура – о пьянках, картах, женщинах, драках и о многом другом, о чем не хочется вспоминать.
О чем толкуют гости в маленькой комнате брата?
– Лозунги мы написали хорошие, а нефти пока добываем мало, – сетует кто-то из гостей. – Инженер Кулль говорит, что до войны в Баку добывали пятьсот миллионов пудов в месяц, а теперь, говорит, никак не можем добыть и двухсот. Несколько тысяч скважин, говорит, бездействуют.
– Кулль!.. – пренебрежительно восклицает Юнус: еще жива память о том, как этот Кулль якшался с англичанами.
Вставляет свое слово и Кафар.
– До войны, не забудь, – говорит он, – рабочих в Баку было тысяч шестьдесят, а теперь – меньше двадцати. Взять, к слову, наш «Новый Апшерон» – осталась половина старых рабочих.
Осведомленность Кафар а ни у кого не оставляет сомнения: с недавних пор, после слияния соседних промыслов, он работает здесь табельщиком.
– Одни, – продолжает Кафар, – ушли в Красную Армию, погибли на фронтах, других загубили проклятые мусаватисты, кое-кто уехал в хлебные края.
– Еще бы не уехать! – подхватывает Розанна. – А как прожить на три фунта муки и фунт постного масла в месяц?
Сато – семнадцатый год, она считает себя достаточно взрослой, чтобы возразить матери:
– Мы-то ведь, мама, не уехали и – живем!
– С нас пример брать нечего, – отвечает Розанна. – Мы с отцом старые рабочие, нам ничего не страшно!
Не подобает хозяину спорить с гостями, но Юнус все же возражает:
– А я, тетя Розанна, думаю, что с таких-то людей и следует брать пример тем, кто помоложе, чтоб и им ничего не было страшно. Что до меня, то я, тетя Розанна, не уехал бы сейчас отсюда, если бы даже пришлось здесь работать даром.
– И правильно бы поступил! – одобрительно восклицает Арам и, обращаясь к Розанне, поясняет: – В старое время, Розанна, нефть добывали свыше двухсот фирм, да бурили полсотни подрядных фирм, да перерабатывали нефть десятка три заводов, да обслуживали промыслы и заводы сотни технических контор и механических мастерских и заводов. А теперь вот все это хозяйство нам приходится объединять, перестраивать. Это не шутка! Такие дела в один день не делаются!
Розанна недовольно пожимает плечами: всегда ее старик заодно с молодыми, а не с ней!
– Беда в другом – в разрухе, – продолжает Арам. – А до разрухи нас довели войны – царская и гражданская, турки, англичане, мусаватисты и всякая другая дрянь.
При упоминании о войнах Розанна, как обычно, тяжело вздыхает: не забыть матери своих погибших сыновей! Что же до всех этих мусаватистов, непрошеных гостей – турок, англичан, – она их ненавидит не меньше, чем ее муж. Вспомнить лишь, сколько горя они ей доставили, когда посадили Арама и Газанфара в тюрьму.
Арам понимает чувства Розанны и говорит:
– Дурное прошлое, Розанна, позади… Нам, рабочим людям, надо строить свое будущее. А будущее, Розанна, у нас, бакинцев, надо думать, хорошее.
– Когда еще оно придет, это хорошее будущее?
– Скорее, чем ты думаешь, жена!
– А ты откуда знаешь?
За Арама отвечает Газанфар:
– А как же, Розанна, не знать, если делами нефтяными занимается сам товарищ Ленин и уже создана Центральным Комитетом партии комиссия по нефтяным делам!
Всем известно, что Газанфар был недавно на торжественном пленуме Бакинского совета и на пленуме Центрального Комитета Азербайджанской Коммунистической партии, где обсуждались вопросы нефтяной промышленности. И стоит Газанфару заговорить о нефтяных делах, как все обращаются в слух.
– Намечен такой план, чтоб все у нас на промыслах переменилось к лучшему, – продолжает Газанфар. – Вместо ударного бурения будет вращательное, вместо тартания желонками – глубокие насосы, вместо нефтемоторов – электромоторы.
– Замечательный план! – вырывается у Юнуса. Но вслед за тем, словно не веря своим ушам, он переспрашивает: – Неужели сам Ленин, Центральный Комитет будут руководить и нашим «Апшероном»?
– Сам Ленин, Центральный Комитет! – подтверждает Газанфар. – Из Москвы, конечно. А здесь, на месте, заниматься нашими делами будет Сергей Миронович Киров.
– Тот самый, который прислал из Астрахани пакет с брошюрами и листовками на английском языке? Который связал Астрахань с бакинским подпольем и руководил морским экспедиционным отрядом? Тот самый, который пришел в Баку с XI армией на помощь восставшим бакинским рабочим и крестьянам Азербайджана? – раздаются голоса.
– Именно он! – отвечает Газанфар с оттенком гордости, словно то, что Киров направлен в Баку, дело рук самого Газанфара.
На лицах присутствующих появляются радостные улыбки: Ленин, весь ЦК, Киров – вот кто будет и впредь, как и всегда, помогать бакинцам! Да, надо думать, что скоро на промыслах все будет хорошо. Даже Розанне приходится теперь с этим согласиться.
Все гости высказались. Высказался и хозяин. Неожиданно Газанфар круто поворачивается к Баджи и спрашивает:
– А ты что думаешь, Баджи?
Нельзя сказать, что по вопросу о добыче нефти у Баджи есть свое мнение. Но поскольку в доме отца, и в доме дяди, и в доме мужа ей приходилось только прислушиваться, оставаясь незаметной и безгласной, а сейчас ей предоставляют возможность высказаться, – Баджи пользуется случаем и деловито изрекает:
– В очереди за хлебом, я слышала, говорят, что нефти мало, потому что нет на промыслах настоящих хозяев!
Юнус бросает на Баджи неодобрительный взгляд: ну и сестра же у него!
– А мы, по-твоему, кто – не хозяева? – спрашивает он строго.
Баджи смотрит на Юнуса и гостей. Одежда у всех ветхая, в нефтяных пятнах, как у мазутников. Хозяева! Вот разве что важный вид, с каким брат и гости рассуждают о нефти, напоминает хозяйский. Баджи готова высказать это, но, чувствуя, что слова ее не найдут одобрения, умолкает.
Случается гостям заговорить о горькой доле женщины-азербайджанки. Прислушиваясь, Баджи сочувственно и понимающе кивает головой: она-то эту долю знает хорошо.
– Пора азербайджанкам снять чадру! – все чаще слышится в разговорах.
Баджи вопросительно поглядывает на Юнуса.
– Пора, сестра, пора! – подтверждает он. – Это ветхий, дурной обычай! Ну к чему она женщине, эта тряпка?
Баджи задумывается: в самом деле – к чему? Вот ведь ходят рядом с ней русские женщины без чадры – и ничего. Это у жительниц Крепости, вроде Ана-ханум, вся жизнь в чадре. А она, Баджи, черногородская, заводская, а нынче промысловая, где вообще с чадрой так не носятся, как в Крепости. Ко всему, с тех пор как она живет на промыслах, она, по правде говоря, и носит-то чадру не так, как носить полагается, а просто набросит на голову вроде платка, скорее для виду, для приличия – отвыкла она за годы, что жила в Крепости, ходить перед чужими мужчинами с непокрытой головой. Так что, если брат и все друзья вокруг не против, чтоб она сбросила чадру, она только скажет им спасибо…
Словно тяжесть сброшена с головы!
И теперь, когда Баджи производит уборку комнаты и вытирает пыль лоскутом изорванной чадры, она с удовлетворением думает:
«Правильно сказал брат – только и остается чадре, что быть пыльной тряпкой!..»
Однажды, вернувшись с работы, Юнус сказал:
– Собирайся, сестра, скорей!
– Куда? Зачем? – удивилась Баджи. – Обед уже на столе.
– Пообедаем позже!
– А что такое? – допытывалась Баджи.
– Увидишь сама!.. – ответил Юнус, шагнув к двери.
Баджи последовала за братом.
Группами и в одиночку спешили рабочие к воротам «Нового Апшерона».
«Наверно, пожар или нефтяной фонтан!» – мелькнуло в голове у Баджи.
Людской поток увлек Баджи и Юнуса в глубь промысла, к буровой вышке, вокруг которой столпились рабочие. Баджи увидела: вышка украшена флагами, гирляндами зелени и цветов. Нет, здесь не пожар и не фонтан! Может быть, какой-нибудь праздник?
С одной из площадок вышки Газанфар, размахивая фуражкой, возглашает:
– Да здравствует буровая номер шесть – первая пробуренная скважина на нашем «Новом Апшероне»!
В ответ несется громкое «ура» на разных языках. Люди поздравляют друг друга, обнимаются, целуются. Лица у всех радостные, праздничные. Только и слышно вокруг: «наша буровая», «наш промысел», «наш район».
Баджи смотрит на взволнованные лица рабочих – многие ей уже знакомы, – прислушивается к радостным голосам.
«Наш, наша, наше!..»
Так говорят люди, уверенные в себе.
Юнус торжествующе поглядывает на Баджи, словно спрашивая: «Ну, теперь что ты скажешь, сестра, насчет хозяев?»
Что она скажет? Похоже, что рабочие в самом деле хозяева на промыслах!
Спустя несколько дней Юнус, придя с работы и наскоро пообедав, снова заторопил Баджи. На этот раз Баджи не мешкала: брат, наверно, поведет ее туда, где интересно.
Позади остался промысловый район и показались известняковые карьеры. Баджи увидела множество людей с ломами, кирками, носилками, тачками, облепивших серо-желтый известняк.
– Субботник… – промолвил Юнус, берясь за кирку.
До позднего вечера, рядом с другими людьми, таскала Баджи камни, нагружала арбы и грузовики. Камни были большие, тяжелые. Баджи содрала себе кожу на ладони, прищемила палец.
Время от времени Баджи посматривала на Юнуса. Ловко работает! Как легко взлетает и опускается в его руках кирка, как движутся мускулы под распахнутой ветхой рубашкой! Баджи решила: на первые же заработанные ею деньги она купит брату в подарок новую красивую рубаху!
На обратном пути, кивнув на перевязанный палец Баджи, Юнус спросил:
– Сильно болит?
Баджи собралась ответить: «Тяжелое это дело – таскать камни!»
Но вспомнив про подарок, который решила сделать на заработанные ею деньги, бодро воскликнула:
– Зато, наверно, хорошо заплатят!
– Нет, – спокойно ответил Юнус, – за работу на субботниках платить не полагается.
Баджи замедлила шаг… Не полагается? Зачем же он привел ее сюда? Кто станет таскать тяжелые камни с полудня до вечера задаром?.. Но почему, в таком случае, собралось здесь столько людей? Почему так упорно орудовали киркой сам Газанфар, и Кафар, и Рагим? Почему так прилежно таскали носилки, катили тачки кирмакинец и ардебилец, Арам, Розанна, Сато? Даже маленькая Кнарик не захотела остаться дома и, подражая взрослым, таскала в своих ручонках камни, какие ей было под силу поднять.
Юнус почувствовал недоумение Баджи.
– Не расстраивайся, сестра! – сказал он. – Из этих камней построят Дворец культуры. Надо думать, что и мы с тобой будем туда ходить.
– Дворец культуры?.. – не поняла Баджи.
Весь остаток пути Юнус говорил о субботниках, о дворцах культуры и о многом другом, о чем Баджи слышала впервые.
– Ну, для этого стоило поработать! – наконец поняв и повеселев, воскликнула она.
Вечером, лежа в кровати, Баджи размышляет о своей жизни. Много, много в ней было дурного и горького, очень много!.. А теперь? Баджи приоткрывает сонные глаза, видит Юнуса, склонившегося над столом, что-то пишущего, оглядывает комнату, свое нехитрое хозяйство, различает на полочке среди книг Юнуса и свои две книжки: «Кавказский пленник» и новенький азербайджанский букварь.
Она сворачивается калачиком и засыпает.
Пожалуй, она счастлива!
ГОРЕСТИ ПРАВОВЕРНЫХ
Нечто подобное Шамси уже некогда переживал – в дни Коммуны.
Страшной казалась Шамси та пора! Грохотали пушки, трещали пулеметы и ружья. Даже мусульмане шли на мусульман – бедные на богатых. Магазины и лавки закрывались, товары реквизировались.
Теперь, правда, пушки не грохочут, и не слыхать неприятного треска пулеметов и ружей, и люди друг друга не убивают. Но магазины и лавки частных хозяев снова закрыты, и снова реквизируются товары. Подумать только: конец торговле! А чем жить, скажите, если не торговать? Воровать, что ли? Или милостыню оросить возле мечети? Не идти же ему, в самом деле, на службу к большевикам! Приходится выносить свои пожитки на толкучку и бродить, торгуя с рук вещами, будто старьевщик.
А тут еще назвал его кто-то мелким буржуем – и слов таких прежде он никогда не слыхал! Как будто он виноват, что аллах, по разумению своему, наделил его достатком.
Буржуй!
Слово это, впрочем, не казалось Шамси обидным, если бы не унижающий его довесок «мелкий». Не назовут буржуем крестьянина-бедняка или амбала, а называют так промышленников и домовладельцев, богатых купцов и торговцев, пусть и лишенных сейчас благоволения аллаха, но все же людей важных и видных, таких, перед которыми чувствуешь себя мелкой сошкой и порой, признаться, даже робеешь.
Вскоре Шамси удивило новое слово – «нэп». Некоторые частные магазины и лавки снова открылись, но Шамси не верил большевикам – наверно, только хотят выведать, у кого сохранился товар.
Увы, прошло золотое время для торговцев! Теперь люди с каждым днем все больше покупают в советских магазинах, да и налоги сильно больно бьют по хозяевам-частникам. Конечно, тот, кто половчей, тот разок-другой обманет фининспектора, но так или иначе, от теперешней торговли не разживешься.
На первый взгляд времена Коммуны казались страшней, но тогда все же имелся выход: можно было уехать, скажем, в Ганджу или даже, если иметь побольше в кармане, в Грузию. А теперь и бежать стало некуда – распространилась эта советская власть по всему Азербайджану, перекинулась в Грузию, в Армению. На этот раз беднота, видно, крепко засела у власти во всей стране.
Правда, кое-кому из друзей Шамси – торговцам побогаче – удалось пробраться в Персию, и доходили слухи, что некоторые из них там даже преуспевают, но Шамси не чувствовал в себе силы решиться на такой шаг. Нет уж, лучше жить потихоньку, распродавая домашний хлам и дожидаясь лучших времен.
Но день шел за днем, а лучшие времена не наступали. Шамси обращал свои взоры к окружающим его людям, жадно искал совета и утешения.
Жены?
Всё так же спорят они между собой, грызутся. Правда, теперь не столько насчет кухни и нарядов, как бывало прежде, сколько насчет политики, как на митинге. Старшая ругает большевиков, а младшая, видно старшей наперекор, защищает их, говорит, что они стоят за справедливость. Справедливость! Не понимает, дура деревенская, что если ее не прокормит муж, она сама скоро по́ миру пойдет.
Нет, нет, какие могут быть советы и утешение от жен! Чего можно ждать от баб? Огорчение и досаду!..
Сын Бала?
Девятый год пошел ему. Славный мальчик! Ласковый, почитает отца. Мог бы быть утешением старости.
Но вот наступает пора мальчику учиться – нынче ведь без науки не обойтись, – и задумываешься: где учить и чему? Мулла Абдул-Фатах не велит отдавать Балу в советскую школу: испортят, говорит, мальчика – надо отдать его в медресе, такие, слава аллаху, пока еще существуют. Сулит при этом Абдул-Фатах немало: окончит, говорит он, твой сын бакинское медресе, отправишь сына в Персию – в Неджеф или в Хорасан, в высшую школу для мулл. Возвратится, говорит он, Бала из Персии ученым муллой, будет хорошо зарабатывать, наградит щедро тех, кто послал его на угодное аллаху дело.
А другие вот говорят, что не время сейчас учиться на муллу, потому что мулл тоже вроде как бы буржуями считают. Может быть, учить Балу ремеслу? Нет, не для того отец всю жизнь копил деньги, чтобы на старости лет видеть сына с молотком или с клещами в руках! Хорошо бы сделать сына инженером или доктором: инженер может построить хороший дом, доктор – вылечить от тяжелой болезни, от болезни живота например. Хорошо бы, очень хорошо!.. Жаль только, что для этого надо учиться в советской школе… В советской школе? Вот и вернулись к тому же месту, откуда начали! Как же быть? Ну ее, эту науку! Бала еще маленький – успеет!
Нет, не находил Шамси утешения в мечтах о будущем своего сына Балы, не находил он его в речах своего друга муллы хаджи Абдул-Фатаха.
Дочь Фатьма?
Но что можно ждать от дочери, выданной замуж? Отрезанный ломоть! Теперь ее дело – слушаться мужа, и все.
Его друг и зять Хабибулла? Странные дела творились в последнее время с Хабибуллой, он, Шамси, с некоторых пор перестал его понимать.
Шамси имел основание удивляться поведению своего друга.
Еще в первые дни после восстановления советской власти Хабибулла как активный мусаватист был арестован.
На следствии он занял позицию человека, который заблуждался, но затем прозрел и ныне глубоко раскаивается. Он старался убедить следователя, что внутренне порвал с «мусаватом» еще до восстановления советской власти, и в доказательство ссылался на то что освободил нескольких арестованных коммунистов.
Ему повезло: установив, что подобный факт действительно имел место, но не поняв, что причиной тому был только страх Хабибуллы перед расплатой, молодой, неопытный следователь составил мнение, что Хабибулла порвал с «мусаватом» искренне и окончательно. Это мнение следователя Хабибулла подкрепил клятвенными заверениями, что если только он будет освобожден, он все свои силы отдаст на служение советской власти.
Просидев несколько месяцев в заключении, Хабибулла вышел на свободу.
Свобода эта, однако, не порадовала Хабибуллу: лодка с золотом, некогда взлелеянная его мечтой, ушла на дно; страшный корабль, в свое время, казалось, объятый пламенем, спокойно шел вперед, а он, Хабибулла, несчастливый гребец, выброшен на чужой берег!
Первое время Хабибулла отсиживался дома, прислушивался к каждому шороху – не идут ли снова арестовать его? Он перестал встречаться со старыми друзьями и знакомыми, избегал ходить даже к тестю – не та пора, чтобы дружить с бывшими лавочниками и купцами. Времена, считал он, наступили такие, когда нужно быть тише воды, ниже травы.
Прошло немало месяцев, прежде чем он решился на вылазку в новый мир.
Он направился в наркомпрос – здесь нуждались в интеллигентных работниках азербайджанцах. Умело щегольнув своими знаниями, Хабибулла произвел благоприятное впечатление. Кое-кто из его старых друзей, уже успевших пробраться в советские учреждения, протянул ему руку помощи и устроил на работу.
Многие сослуживцы знали, что Хабибулла в прошлом мусаватист, и вначале на него косились. Но Хабибулла с таким рвением принялся за работу, с такой энергией ратовал за все нововведения – за снятие чадры, за женское образование, за преобразование старого арабского, алфавита, – с таким постоянством прилагал к имени каждого из сослуживцев обращение «уважаемый товарищ», что неприязнь и настороженность постепенно стали рассеиваться.
Днем, на работе, Хабибулла был исполнителен и приветлив, но, возвратившись домой, вечером, он преображался и вымещал на Фатьме накопленную за день злобу. Ратуя днем за снятие чадры, что искренне считал Хабибулла допустимым лишь для узкого круга избранных азербайджанок, таких, скажем, как Ляля-ханум, он вечером с яростью, достойной фанатика-муллы, убеждал покорную и невежественную Фатьму в необходимости еще старательней прятать себя под чадрой от мужских взглядов. Выступая в Наркомпросе рьяным поборником женского образования, он палец о палец не ударил, чтобы помочь Фатьме усвоить хотя бы те азы грамоты, которым в свое время готов был ее обучить. Теперь его даже злило, когда Фатьма решалась просить его об этом – тоже лезет к большевикам! Разглагольствуя на совещаниях о необходимости преобразовать алфавит, он дома, лежа на тахте, любовался завитками старой арабской вязи, не видя и не желая видеть, что она уже давно стоит стеной между народом и культурой.
С возникновением нэпа Хабибулла оживился. У власти, правда, надежно стояли большевики, но все же… Внимание его особенно привлекали национал-уклонисты, усилившие в эту пору свое влияние и подчеркивавшие, в ущерб классовым интересам рабочих и крестьян, «общенациональные» особенности азербайджанцев. Хабибулла проникался к этим людям симпатией: разве, по сути дела, не поступали они так, как поступали всегда он сам и его единомышленники-мусаватисты?
Симпатия эта подогревалась воспоминаниями о суровых днях мартовского мятежа. Уже тогда уклонисты выступали против решительного подавления мусаватистов и требовали прекращения вооруженной борьбы, тем самым пытаясь спасти мусаватистов от разгрома. А после подавления мятежа они обратились с ультимативным письмом на имя Шаумяна, требуя отмены мероприятий, проводимых советской властью. Нет, национал-уклонисты мусаватистам не враги!
Эти соображения побуждали Хабибуллу идти еще дальше: он даже не прочь был представить себя в рядах этих самых уклонистов – ведь многие из них занимали сейчас высокие посты, а огонь властолюбия, со школьной скамьи сжигавший Хабибуллу, продолжал тлеть под маской вынужденного смирения и по сей день.
Да, не до Шамси было теперь Хабибулле: такой тесть, как Шамси, только помеха для него, для Хабибуллы, с немалым трудом завоевывающего себе репутацию солидного работника Наркомпроса…
Тщетно обращал Шамси свои взоры к близким, ища совета и утешения. Он видел, что мир, в котором он прожил свою жизнь и который казался ему незыблемым, удобным и справедливым, уходит у него из-под ног.
ЖЕНСКИЙ КЛУБ
Пожалуй, она счастлива.
Но, что ни говори, жизнь у нее однообразная, скучноватая. Чего-то в ее жизни не хватает. Чего?
А самое главное – до сих пор не везет ей с учением. Начал было ее учить грамоте брат, но он целыми днями занят на промысле, да к тому же сам стал учиться по вечерам в какой-то школе – профтехническая, что ли, называется – и когда приходит домой, глаза у него слипаются от усталости. Не до учебы!
Может быть, ей съездить в город, в женский клуб, о котором сейчас столько разговоров среди женщин и в котором, говорят, есть что-то вроде школы для таких, как она?
– В женский клуб? – переспрашивает Юнус, испытующе оглядывая Баджи.
Конечно, он не из той породы братьев, которые готовы ткнуть сестру ножом, едва та выйдет за ворота – так кое-кто и по сей день защищает «честь семейного очага», – но сестра уже совершила однажды горькую ошибку, выйдя за Теймура, и долг старшего брата присматривать за сестрой.
– Что ж, я не против, – говорит Юнус одобрительно, но тут же строго добавляет: – Только, смотри, поздно не возвращайся!
– Нет, нет, я только взгляну одним глазком и – назад! – доносится до него голос Баджи с галереи.
Она только взглянет одним глазком!
Баджи обходит помещение клуба, заглядывает во все уголки. В прошлом это дом-дворец одного крупного богача. Потолки высокие, стены расписные, всюду картины, пол устлан коврами. Сотни лампочек, светло как днем. А женщин здесь в каждой комнате больше, чем было во всем Исмаилие! И не таких, как там, – богатые сюда носа не кажут. Есть здесь пожилые, есть молодые, с детьми на руках, есть совсем девочки; одни женщины в чадрах, другие – в платках, а некоторые и вовсе с непокрытыми головами. В одной из комнат сидят на партах по двое, как в школе, и учатся; в другой – шьют; в третьей – играют на таре и танцуют. Интересное, оказывается, место этот клуб, недаром женщины стремятся сюда!
