Текст книги "Мечты сбываются"

Автор книги: Лев Вайсенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Баджи мрачна: досадно, еще ничем хорошим не проявив себя в комсомоле, успеть заработать выговор!

Чингиз, узнав о решении собрания, с довольным видом пощипывает усики: теперь эта недотрога станет покладистей. Правда, и его, говорят, пробрали на собрании, но ему от этого горя мало – он в комсомоле не состоит!

Телли подходит к Баджи и, участливо обнимая ее, шепчет:

– Вот как тебе помогает твой комсомол, вот каковы твои лучшие друзья! Не хотела бы я быть на твоем месте!

Неприятно, конечно, получить выговор, неприятно, когда тебя пробирают на собрании твои лучшие друзья. С этим никто не спорит. Но еще неприятней, когда тебя жалеют, когда тебе сочувствуют в таком тоне.

И Баджи, нахмурясь, отвечает:

– Знаешь, Телли, есть такая пословица в нашем народе: враг моих недостатков – мой лучший друг. И еще у нас, извини, говорят: лучше шлепок друга, чем ласка чужака!..

Вот какие неприятности бывают из-за мужчин! Ну их всех, этих мужчин! Ей надо учиться, работать, двигаться вперед. Ей сейчас не до них.

Но к одному из них Баджи все же тянется непреодолимо.

– Читал ли ты «Ромео и Джульетту» Шекспира? – спрашивает она Сашу.

– Не пришлось… – отвечает он смущенно.

Брови Баджи приподнимаются:

– Не читал?

Она с трудом скрывает радость: не только ей всегда оказываться невеждой!

Такое чувство охватывает Баджи всякий раз, когда обнаруживается, что Саша незнаком с какой-нибудь пьесой, или не знает значения иностранного слова, или затрудняется объяснить какое-нибудь явление. А Баджи намеренно задает Саше вопросы трудные, сложные, стремясь поставить его в тупик. Пусть и он помучается, как подчас мучается она сама от его вопросов! Для этого Баджи предварительно копается в словаре иностранных слов. Каких только слов там не выищешь – даже прочесть трудно! Можно побиться об заклад, что не только Саша, но и Виктор Иванович таких слов отроду не слыхивал!

– Надо бы тебе познакомиться с этой трагедией Шекспира! – чуть покровительственно замечает Баджи.

– Я люблю Шекспира, – как бы оправдываясь, говорит Саша, – спрашивал «Ромео и Джульетту» в нашей библиотеке – к сожалению, там нет, зачитали.

Спустя несколько дней Баджи является на квартиру к тете Марии с увесистым пакетом. Неторопливо развязывает она бечевку, развертывает бумагу и один за другим выкладывает на стол пять толстых томов брокгаузовского Шекспира.

– Не могла найти «Ромео и Джульетту» отдельной книжкой, купила всего Шекспира, – говорит она в ответ на удивленный взгляд Саши. – Прими, Саша, в подарок!

Саша смущенно разводит руками:

– Я очень тронут, Баджи… Спасибо… Но такое дорогое издание – зачем?

– Это мой долг!

– Долг?

– За «Кавказского пленника» – помнишь?

– Но ведь то была маленькая книжка!

– А процентов сколько набежало с тех пор? Подумай!..

И Баджи весело смеется, довольная своей остротой.

Проходит еще несколько дней.

– Ну как – понравилась «Ромео и Джульетта»? – с опаской осведомляется Баджи.

– Прекрасная вещь! – восклицает Саша в ответ. – Только очень, очень печальная.

– Да, – соглашается Баджи. – «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте…»

И Баджи задумывается.

Почему так много говорят поэты о любви печальной? Черкешенка, Лейли, Джульетта… Одну разлучила с любимым вражда между народами, другую – жестокая власть родителей, третью – родовая вражда. Как искренне и преданно эти девушки любили и как печален был их конец!

– В будущем обществе будет иначе, – говорит Саша, словно в ответ ее мыслям.

– И любящие не будут страдать?

– Не будут!

Баджи не верится.

– И близко то время? – спрашивает она.

– Не за горами!

Баджи смотрит на Сашу затуманенным взором и вздыхает: вот бы ей дожить до той поры!..

НА ОГОНЕК

Однажды, извлекая из почтового ящика корреспонденцию, Хабибулла обнаружил в нем несколько разрозненных экземпляров зарубежной мусаватской газетки.

Хабибулла остолбенел. Как попали в его ящик эти газеты? Откуда? Не принес же их почтальон… Первым побуждением Хабибуллы было заявить о находке – так спокойней! Но вслед за тем, подстрекаемый любопытством и соображением, что газеты подброшены ему друзьями или, возможно, попали в ящик по ошибке, решил, что нет нужды прежде времени навлекать на себя подозрения.

Чего только не писали мусаватисты-эмигранты на страницах своей грязной газетки, за чтение которой с волнением принялся Хабибулла! Торжество советской власти в Азербайджане трактовалось ими как «красный империализм», в пространных статьях лились лицемерные слезы о гибели азербайджанской национальной культуры, о разрушении старой доброй мусульманской семьи, о превращении достойных дочерей ислама в продажных женщин.

Все было на этих страницах ложью и клеветой, и всякий, пребывая по эту сторону рубежа, казалось, не мог этого не видеть, не понимать. Но Хабибулла был плоть от плоти, кровь от крови тех людей, кто эту ложь и клевету распространял, и он сочувственно вчитывался в высказывания своих единомышленников за рубежом, с интересом следил за их внутренними распрями, склоками, скандалами и затем в течение многих дней переживал прочитанное. Его тщедушное тело пребывало здесь, в комнатах и коридорах Наркомпроса, но дух витал на улицах Парижа, Лондона, Вашингтона.

Спустя некоторое время в почтовом ящике оказалась новая пачка зарубежных газет. На этот раз здесь был и печатный листок объединенных закавказских и украинских контрреволюционеров-эмигрантов. Казалось, кто-то давал Хабибулле понять, что мусаватисты в Баку не одиноки в своих антисоветских устремлениях, и протягивал ему руку солидарности.

Кто-то… Но кто он, этот таинственный почтальон? Хабибулла принялся следить.

Однажды, услышав подозрительный шорох в парадной, Хабибулла подкрался к двери и, резко распахнув ее, увидел мелькнувшую на лестнице женскую фигуру. Он кинулся вслед, преградил ей путь. В полумраке парадной он разглядел лицо женщины и в изумлении отступил: перед ним стояла Ляля-ханум.

– Вы ли это?.. – пробормотал он. – Газеты… Неужели вы…

Ляля-ханум не отпиралась.

– Конспирация в отношении вас, Хабибулла-бек, носит характер чистой проформы! – сказала она, дружелюбно улыбаясь. – По существу же, мы вам целиком доверяем, зная вас как верного члена нашей многострадальной партии мусават. Извините, но, как говорится, «собака собаке на ногу не наступит!» Так что, прошу вас, захаживайте ко мне на огонек! – Она снова улыбнулась, еще более дружелюбно.

Пословица Хабибуллу покоробила – такая изящная, культурная женщина, как Ляля-ханум, могла бы найти более удачные слова для выражения политического единодушия. Но от приглашения зайти он все же не отказался.

Жила теперь Ляля-ханум не в том большом красивом доме в центре города, куда некогда проводил ее Хабибулла, спасая от хулиганской выходки Теймура, и который был теперь занят под общежитие курсантов, а в неприглядном доме на окраинной улице, в двух тесных комнатах, куда ей пришлось перебраться из прежней барской квартиры. Эти две комнатушки, едва вмещавшие часть мебели, оставшейся после реквизиции богатой обстановки Ага-бека, Ляля-ханум, со свойственным ей даром, сумела превратить в уютное гнездо, и вечерами сюда охотно тянулись на огонек ее друзья.

В доме Ляли-ханум Хабибулла стал встречаться со многими старыми друзьями и знакомыми, уцелевшими после падения власти мусавата. До последней поры он вынужден был избегать этих людей и теперь в их обществе отдыхал душой.

Здесь можно было вспомнить с Мухтар-агой промысел «Апшерон», совместную борьбу против упрямых апшеронцев, помечтать о возвращении тех времен, некогда казавшихся незавидными, но теперь, по сравнению с жестоким настоящим, представлявшимися блаженнейшей порой.

Здесь можно было услышать занятные истории из зала суда – их умело рассказывал некий Юсуф Агаевич, в прошлом видный присяжный поверенный, а ныне член коллегии защитников, славившийся как специалист по алиментным и бракоразводным делам. Было что послушать в живой передаче этого старого сутяги!

А разве не вызывали веселый смех шутки и анекдоты неунывающего Абульфаса, отца этой задорной, хорошенькой студентки театехникума? Весельчак и здесь, в двух тесных, душных комнатах, казалось, чувствовал себя не хуже, чем в просторных залах бывшего «Общественного собрания». Стоило провести с Абульфасом четверть часа, как жизнь переставала казаться столь мрачной, какой представлялась до прихода в салон.

Многие из старых друзей и знакомых, которых встретил Хабибулла в доме Ляли-ханум, устроились теперь на советской службе, и хотя внешний облик их изменился, поблек, убеждения и чаяния оставались неизменными. Здесь по-прежнему открыто выражали недовольство советской властью, шептались о том, что друзья из-за границы требуют активной деятельности от своих единомышленников, оставшихся в Азербайджане.

Ляля-ханум, как оказалось, вела деятельную переписку со своим дядей Ага-беком, эмигрировавшим в Европу вместе с бывшим мусаватским правительством и обивавшим теперь пороги министерств на Даунинг-стрит и Кэ д’Орсэ. Дядя высылал из-за границы любимой племяннице средства на жизнь, и племянница в знак благодарности выполняла его поручения.

Ляля-ханум принимала гостей и угощала их, хотя и скромно, но все же достаточно любезно, чтоб превратить свою квартиру в нечто вроде светского салона. И, глядя на Лялю-ханум, которая так мило хлопотала по хозяйству и успевала обмениваться приветствиями и репликами с гостями, Хабибулла с неприязнью вспоминал свою Фатьму и вновь, как десять лет назад, чувствовал себя почти влюбленным в Лялю-ханум. Какая замечательная женщина, совсем константинопольская дама!

Здесь, в этом мирке, Хабибулле порой казалось, что дорогие его сердцу мусаватские времена вернулись.

Как-то, уткнувшись в зарубежный мусаватский листок, тайно пересланный Ага-беком своей племяннице среди ряда невинных подарков, Хабибулла наткнулся на статью, привлекшую его внимание.

В статье шла речь о борьбе между царской Россией и шахским Ираном за обладание Северным Азербайджаном – о событиях столетней давности, – но Хабибулла с живым интересом и волнением углубился в чтение.

В ту далекую пору, о которой шла речь, некоторые бывшие ханы Азербайджана, по наущению шахского правительства и английских эмиссаров, пытались поднять мятежи, направленные на отделение их ханств от России. Эти авантюры иранских агентов из феодалов и духовенства происходили в Гандже, Талыше и ряде других мест Азербайджана. Они потерпели крах, так как широкие массы Азербайджана не только не приняли в них участия, но даже оказывали помощь русским войскам в подавлении мятежей. Так Северный Азербайджан остался во владении России.

Об этих событиях вспоминал сейчас зарубежный листок, отмечая их столетие, и при этом недвусмысленно становился на сторону мятежных ханов и одновременно восхвалял действие некоего полковника британской службы, пробравшегося в Северный Азербайджан и стремившегося спровоцировать население в тылу у русских войск.

Хабибулла слышал об этих событиях, еще будучи мальчиком, от Бахрам-бека, в свою очередь слышавшего о них от своего отца, принимавшего участие в ганджинском мятеже Вынужденный после подавления мятежа спасаться, дед Хабибуллы бежал на юг, через Араке, осел в Южном Азербайджане, остававшемся под властью Ирана, где прожил до конца своих дней.

«Если б не наше мужичье, возможно был бы сейчас и Северный Азербайджан под властью Ирана, а не большевиков», – с грустью размышлял Хабибулла.

Он знал, конечно, что Реза-шах, недавно занявший в Иране трон каджаров, жестоко притесняет население Южного Азербайджана. Знал, что в стране царят голод, нищета, что люди страдают от малярии, трахомы, туберкулеза, что эпидемии уносят в могилы тысячи, а медицинская помощь почти отсутствует. Знал, что в стране нет ни одного высшего учебного заведения, а немногие открытые начальные школы влачат жалкое существование; что иранские правители отрицают национальную самобытность и культуру азербайджанского народа, преследуют азербайджанский язык. Да, все это хорошо знал Хабибулла и все же был убежден, что лучше находиться под самой жестокой властью Реза-шаха, чем тут, в Советском Азербайджане.

Оказаться под властью Ирана не представлялось Хабибулле таким уж несбыточным. О нет, он не собирался последовать примеру деда и нелегально перейти границу – для этого внук был слишком малодушен и содрогался при одной мысли очутиться, как дед, средь бурных мутных волн Аракса. Но Хабибулла хорошо помнил, что пять-шесть лет назад, во время Парижской мирной конференции иранское правительство предъявило меморандум о передаче Ирану всей территории Азербайджана с городом Баку и Нагорным Карабахом. Эти притязания, к его сожалению, не осуществились, но как знать – чего не случилось вчера, то может случиться сегодня, завтра, послезавтра…

Иногда, однако, Хабибулла впадал в уныние. И причин тому было достаточно.

Активной деятельности против советской власти требовал зарубежный центр от оставшихся здесь мусаватистов. Хабибулла злился: легко Ага-беку и его зарубежным друзьям требовать, сидя за столиками в уютных кафе Анкары, Парижа, Лондона. Попробовали бы они действовать здесь, в советском Баку, в советском Азербайджане! С него, с Хабибуллы, достаточно тех нескольких месяцев, что он просидел в тюрьме, откуда вырвался чудом.

Так говорили в Хабибулле разум, благоразумие, осторожность.

И все же что-то властно тянуло Хабибуллу к деятельности, к которой призывал его и всех ревнителей старого мусаватский зарубежный центр. Вылазка по поводу брачного возраста, предпринятая в свое время Хабибуллой на страницах «Бакинского рабочего», хотя и не дала результатов, однако привила ему вкус к новым и более острым авантюрам. В самом деле: не оставаться же ему на всю жизнь исправным советским чиновником!

Роясь однажды в книжном шкафу Ляли-ханум, Хабибулла обнаружил там несколько детективных книжонок на турецком языке. Он выпросил их у хозяйки и свободное время посвятил чтению. Этим он укреплял свои познания в турецком языке – в глубине души еще жива была вера, что они пригодятся – и одновременно питал пряной пищей свою фантазию.

В одной из книжонок успешно и безнаказанно действовал какой-то таинственный отравитель. Хабибулла был увлечен: отравители с зачитанных страниц Понсон дю Террайля, из хроник семейства Борджиа и дешевых бульварных изданий привлекали его внимание еще с гимназической скамьи. Сейчас, однако, Хабибулла сделал и некоторые практические выводы: тот, кто стремится к активной деятельности, должен учесть их опыт.

Он понимал, конечно, что времена героев Понсон дю Террайля и Борджиа прошли, и имел лишь в виду тот тайный вред, который можно принести ненавистной ему советской власти и партии большевиков: вовремя пустить в ход антисоветский анекдот или слушок, искривлять, перегибать, опошлять, доводить до абсурда советские мероприятия!.. Подобным образом, и не без успеха, действовали нередко национал-уклонисты. Подобным образом, по сути дела, действует уже и он сам, выступая в техникуме по вопросам искусства. Таким оружием, казалось Хабибулле, можно, рискуя малым, все же добиться ощутительных результатов.

Что вдохновляло Хабибуллу на такое поведение? Неужели не явным было бессилие мусаватистов еще весной двадцатого года, неужели сопоставление сил из года в год крепнущей советской власти с немощью этих обломков былого говорило в пользу последних? Неужели осуществимыми представлялись идеалы, провозглашаемые на страницах зарубежных листков людьми, которым история уже вынесла свой гневный приговор? И неужели, наконец, столь соблазнительными являлись те жалкие материальные подачки, которые время от времени бросал из-за границы эмигрантский центр своим слугам внутри Азербайджана?

Дело было сложнее.

Хабибулла понимал, что за спиной эмигрантов мусаватистов стоят могущественные государства – Франция, Англия, Соединенные Штаты, – готовые организовать новую вооруженную интервенцию и вновь создать из обломков былого мусаватское правительство.

Сама по себе эта мысль не лишена была оснований, и Хабибулла связывал с ней большие надежды.

Он представлял тот счастливый день, когда вернутся из-за границы его единомышленники и станут у власти: Правда, они уже были один раз разбиты – в марте восемнадцатого года, но ведь вернулись же они затем к власти в сентябре. Тогда их поддержали Германия и Турция, но что стоят эти государства по сравнению с теми могущественными державами, поддержки которых его единомышленники и друзья-эмигранты добиваются сейчас на Даунинг-стрит и Кэ д’Орсэ, подбадриваемые Вашингтоном?

«История повторяется» – убеждал себя Хабибулла, черпая уверенность в нашумевшей в ту пору книге Шпенглера «Закат Европы»: разве не утверждала эта книга, что события истории движутся как бы по спирали и, хотя в обновленном виде, но, в сущности, такими же, «возвращаются на круги свои», подобно вечному ветру из «Экклезиаста»?

«История повторяется!» – твердил про себя вслед за Шпенглером Хабибулла и верил: они вернутся в Баку, его учителя и друзья! Но если так – какой ответ даст он, когда спросят, что делал он здесь в эти трудные годы их скитаний и унижений на чужбине и какую внес лепту для торжества общей цели? А они непременно спросят! И ответ может быть только один: список угодных им дел. И чем длинней будет этот список, тем щедрей будет заслуженная награда.

Вот что заставляло Хабибуллу все чаще захаживать к Ляле-ханум на огонек и чувствовать себя готовым выполнять волю зарубежного центра, ничем не брезгуя, лишь бы увеличить счет своих заслуг.

ДИСКУССИЯ О ЧАДРЕ

То, на что недавно решались только смелые женщины, становится повседневным явлением – на многочисленных женских собраниях десятки и сотни азербайджанок демонстративно сбрасывают с себя чадру.

Успехи советской власти в ее борьбе за раскрепощение женщин вызывают сопротивление реакционных кругов, и время от времени силы реакции активизируются. Никто, разумеется, не осмеливается теперь выступать в защиту чадры открыто, и борьба со стороны приверженцев старого принимает сложные, завуалированные формы. На митингах и на страницах газет возникают дискуссии и споры лишь о методах борьбы с чадрой. В этих дискуссиях, спорах активно участвует и азербайджанская учащаяся молодежь.

На собрании в техникуме, созванном городской комсомольской организацией, решил, на правах работника Наркомпроса, выступить Хабибулла. Вот где можно увеличить счет своих заслуг перед зарубежным центром! Здесь они, пожалуй, будут более серьезны, чем в спорах о таре и кеманче.

Хабибулла явился на дискуссию вместе с Фатьмой: пусть не говорят, что он, видный работник Наркомпроса, держит свою жену взаперти. Фатьма шествует за супругом по пятам, переваливаясь и неуклюже ковыляя в своих новых лакированных туфлях на непомерно высоких каблуках. Баджи так и подмывает крикнуть ей через весь зал: «Смотри, Фатьма, не свались!»

В ожидании начала собрания Хабибулла расхаживает по залу и коридорам техникума, вступает в беседы с учащимися, подает фамильярные реплики, щедро расточает комплименты. Всем своим видом, поведением он словно говорит: «Я, как сами видите, свой человек, ваш друг!»

Вот он беседует с Телли.

Да, он частенько встречается с ее отцом в одном милом доме, куда заходит вечерами на огонек. Да, он хорошо знал и ее покойного деда: ведь все они – ганджинцы.

– Всегда готов быть полезным дочери и внучке таких достойных людей, как ваш отец и дед! – галантно заявляет Хабибулла. – Ведь в том, что вы вкушаете в техникуме сладкий мед знаний, повинен и я! – витиевато добавляет он, намекая на стипендию.

– Я ваша должница, Хабибулла-бек… Требуйте! – игриво отвечает Телли.

– Придет время – потребую! – полушутя, полусерьезно грозится Хабибулла.

Он увивается вокруг хорошенькой Телли, не обращая внимания на Фатьму, нетерпеливо переступающую с ноги на ногу в своих лакированных туфлях.

Телли в ответ любезно кивает головой, кокетливо улыбается – пусть Чингиз ее немножко приревнует!

Звонок возвещает начало собрания. Короткое, но пылкое вступительное слово говорит представитель городской организации комсомола. Затем следуют другие выступления – не очень умелые, не очень складные, но проникнутые верой в близкий завтрашний день, несущий женщине реальные равные права с мужчиной.

Вот на трибуне появляется Хабибулла.

– Пора освободить азербайджанку от цепей старых законов, пора снять с нее позорное рабское покрывало! – патетически возглашает он.

В ответ раздаются аплодисменты.

– И сделать это нужно революционным путем: запретить ношение чадры особым правительственным декретом! – восклицает он, потрясая кулачком. – Вот ведь запретило же правительство совершать самоистязания во время шахсей-вахсей! В Наркомпросе мы уже подготовили постановление, категорически запрещающее учительницам ношение чадры.

В разных концах зала снова раздаются аплодисменты: заманчива эта идея – издать правительственный декрет и сразу, одним ударом, навсегда покончить с ненавистной чадрой!

Баджи настораживается: в партии, в комсомоле считают, что декретирование и административные меры в таких вопросах – путь неправильный. По мнению партии и комсомола, единственно правильный путь борьбы против чадры – освобождение женщины от материальной зависимости от родных и от мужа, обеспечение ее работой, систематическое разъяснение неизбежного и законного отмирания обычая ношения чадры. Баджи это мнение представляется справедливым – история Ругя и многих других женщин из мешочной артели достаточно убедительна.

Защищать на дискуссии эту позицию ячейка поручила Гамиду и Халиме. Но Гамиду в райкоме комсомола дали срочное задание направиться в район, Халима же в день собрания неожиданно заболела и только успела сообщить, что на собрание явиться не сможет. Тогда вдруг вызвалась выступить Телли: она, хотя и не партийная и даже не комсомолка, однако она не видит особой трудности в том, чтобы сказать слово против чадры – в том духе, как этого хочет комсомол.

Но вот Телли сидит в конце зала, смешливо перешептывается с Чингизом и, видно, вовсе не следит за ходом собрания.

Баджи посылает ей записку:

«Хабибулла говорит вразрез с нашим мнением – учти это, когда будешь выступать».

Записка возвращается с ответом Телли на обороте:

«Я не знала, что участвовать в дискуссии будет Хабибулла-бек. Мне выступать против него неудобно: он мне устроил стипендию, к тому же он хороший знакомый моего отца».

В досаде смяв записку, Баджи оглядывает присутствующих: неужели никто не ответит Хабибулле – так, как следует? Видать, робеют сейчас те, кто на собрании ячейки так решительно выступал и голосовал против издания декрета.

Слушая, как Хабибулла продолжает развивать свою точку зрения, Баджи, не сдержавшись, восклицает с места:

– Неправильно вы говорите! Декретом снять чадру нельзя!

Взоры присутствующих обращаются к Баджи. На лице у Хабибуллы появляется снисходительная улыбка: вот, оказывается, кто его нежданная оппонентка!

– Нельзя? – иронически переспрашивает он. – В Турции уже два года как законом запрещены чадра и феска! А ведь там не советская власть!

Упомянув о Турции, оратор оживляется. Правда, Турция уже не та, какой она была еще лет десять назад, привлекая в ту пору его симпатию, – младотурки разбиты, власть в руках кемалистов, и тот, с кем так запросто беседовал он у южных ворот дворца ширваншахов, не у дел, – но все же особой разницы нет.

– Если подобных успехов могли достичь принудительным путем в буржуазной Турции, скажите мне, молодые друзья, почему их нельзя достичь у нас? Что препятствует нам взять у Турции пример? – Хабибулла вызывающе оглядывает аудиторию, встречается с взглядом Баджи.

Проклятый Хабибулла! Все он знает, на все у него есть готовый ответ. Ведь это верно, что в Турции законом запрещены чадра и феска – она сама читала об этом в газете. И все же Турция… Баджи вспоминает Нури-пашу, кровавую полосу на щеке аскера, фонарь, на котором повесили старика.

– В Турции еще не то бывает! – восклицает Баджи. – Вы сами, наверно, хорошо помните. Но ведь мы не турки, а азербайджанцы!

В зале возникают сдержанный шум, движение, сочувственные возгласы. Хабибулла чувствует, что сделал промах: ему-то уж, во всяком случае, не следовало упоминать о турках.

– Если товарищ студентка считает, что я неправ, – пусть выйдет на трибуну и выскажется! – предлагает он. – На то у нас свобода слова. Перебивать же оратора, извините меня, некультурно.

Он говорит елейным, поучающим тоном. При этом он думает: «Пусть только выступит, выскочка!..»

Баджи умолкает: пожалуй, в самом деле некультурно перебивать.

Проклятый Хабибулла! Как ловко он вертит языком, как умеет заставить себя слушать! Людей сбивает с толку, хитрая лиса! Вот все сидят не протестуя и только перешептываются. Попробуй выступи против него!.. Эх, был бы сейчас здесь Гамид… Или если б она, Баджи, умела так хорошо выступать, как он… А приходится лишь спокойно сидеть на месте, слушать и отмалчиваться.

Но спокойно сидеть Баджи не удается.

И когда Хабибулла приводит еще один, с виду веский аргумент в пользу издания декрета и слова его покрываются аплодисментами, они отзываются в сердце Баджи острой тревогой: неужели из-за Телли, не желающей выступать, будет провалена точка зрения ячейки?

Нет, нет! Этого не должно быть!

И тут Баджи видит: в сторонке, за колонной, юноша из городской организации комсомола что-то лихорадочно записывает на листке бумаги. Лицо его озабоченно и нахмуренно. Баджи с облегчением вздыхает: он, конечно, готовится дать Хабибулле отпор! Но вдруг, неожиданно для себя, она сама решительно восклицает:

– Дайте мне слово!

Пробираясь к трибуне, Баджи сталкивается с Хабибуллой лицом к лицу. Он с притворной любезностью уступает ей дорогу.

«Ну, послушаем…» – читает она в его насмешливом взгляде, но смело проходит вперед.

Баджи говорит с трибуны:

– Советская власть не издавала декрета о принудительном снятии чадры, и все же сколько азербайджанок уже сбросили с себя чадру, и с каждым днем нас все больше и больше! Сколько работниц и крестьянок являются делегатками, выдвигаются на ответственные посты…

– И все-таки вас немного! – перебивает ее Хабибулла.

– Немного? – восклицает Баджи. – А что было лет семь-восемь назад, когда в Исмаилие, на каком-то съезде, одна-единственная азербайджанка посмела выступить с открытым лицом? Не помните? Я вам напомню: съезд на два дня закрылся, а кочи и хулиганы преследовали на улицах азербайджанок, появлявшихся без чадры. Помните, вы сами спасали от таких хулиганов одну девушку по имени Ляля-ханум?.. А сейчас мы выступаем с открытым лицом и никого не боимся. Кто сейчас посмеет меня тронуть?.. – Баджи откидывает голову и застывает в гордой позе.

Хабибулла сжимает кулачки. С каким наслаждением стащил бы он с трибуны эту обнаглевшую бывшую служанку его тестя и вышвырнул бы ее вон из зала! Увы, времена упомянутого ею «первого общекавказского съезда мусульман» действительно прошли! Приходится ограничиваться репликами с места, мешая Баджи говорить.

Мешать, путать!

И Хабибулла подает одну реплику за другой.

– Если товарищ Хабибулла-бек считает, что я неправа, пусть выйдет на трибуну и выскажется, – предлагает Баджи в ответ на эти реплики. – На то у нас свобода слова. Перебивать же оратора, извините меня, некультурно!

В зале оживление, смех: в словах, в жестах и интонациях Баджи все узнают Хабибуллу. Дар подражания, свойственный Баджи и являющийся предметом восхищения ее друзей, сейчас обретает действенную силу: в самом деле, хватит этому человечку перебивать их оратора – пусть Баджи договорит!

Хабибулла злится:

– Еще более некультурно да к тому политически постыдно для комсомолки отстаивать ношение чадры!

Баджи ошеломлена: это она-то за ненавистную чадру?

– Хабибулла-бек, вероятно, шутит! – парирует она. – И очень странно шутит!

Ее поддерживают женские голоса:

– Правильно!

С места подает голос Виктор Иванович.

– В этом вопросе, – говорит он, – следует проявлять большую чуткость: декрет может сыграть на руку реакционным элементам, дать им возможность окружить азербайджанку, насильственно лишенную привычной чадры, мученическим ореолом. На данном этапе нужно убеждать женщин, их мужей и братьев, а не приказывать всем им.

– А вы откуда так хорошо разбираетесь в психологии нашей женщины-мусульманки и наших масс? – иронически восклицает Хабибулла.

Не успевает Виктор Иванович ответить, как в дверях раздается громкий женский голос:

– Виктор Иванович совершенно прав! У нас в Узбекистане муллы и «бывшие люди» лицемерно жалеют женщин, сбросивших чадру, изображают женщину как жертву большевистских порядков, чтобы создать недовольство среди народа.

Баджи резко оборачивается. Халима? Да, это она! Лицо Халимы бледно, видно, что она нездорова. Она не могла улежать в постели и явилась сюда, чтоб сказать свое комсомольское слово. Молодец Халима!

Выступление Виктора Ивановича, поддержанное Халимой, грозит приоткрыть тайное-тайных Хабибуллы: ведь именно эту самую роль предназначает декрету зарубежный центр мусаватистов, предписывая своим единомышленникам внутри Азербайджана провоцировать его издание. Хабибулла понимает, что дальше заострять вопрос опасно, и обмякает. Вслед за ним теряют свой пыл его сторонники, большинство из которых, впрочем, аплодировало ему не столько из подлинной солидарности, сколько попав в сети его краснобайства.

Вопрос о декрете ставится на голосование. Проходит резолюция комсомола. Ее встречают шумными аплодисментами.

Дискуссия окончена. Многие подходят к Баджи, жмут ей руку, выражают свое одобрение:

– Молодец, девушка!

– Ты что же скрывала от нас, что умеешь так хорошо выступать?

– Да еще жаловалась, что политически слабо подготовлена!

Баджи прижимает руки к груди и твердит, оправдываясь:

– Поверьте, товарищи, я сама не помню, как очутилась на трибуне!

– Ладно, ладно, не принижайся!..

Выходя из зала, Баджи сталкивается с Хабибуллой и Фатьмой.

– Ну и бойкий же у тебя язык! – криво улыбаясь, говорит Хабибулла. – Надеюсь, сегодняшняя деловая беседа не испортит наших добрых отношений?

– Надейтесь, Хабибулла-бек! – с явной насмешкой восклицает Баджи в ответ.

– Никак не отучишься ты от этого «бека»! – шепчет Хабибулла с мягкой укоризной, словно не замечая тона Баджи. – Впрочем, сегодня тебе все простительно: молодец! Умна, находчива! – Искоса взглянув на Фатьму, он пренебрежительно добавляет: – Скажу откровенно: не то, что она!

Лицо Фатьмы вытягивается, в глазах вот-вот появятся слезы.

– Да… – вздыхает Фатьма, и губы ее вздрагивают: – Баджи далеко ушла, а я отстала.

И Баджи становится жаль Фатьму: в сущности, не столь уж Фатьма плоха, сколь несчастлива, имея такого мужа, как Хабибулла, и если б можно было сейчас отдать Фатьме кусочек своего счастья – она, Баджи, готова была б отдать!