Текст книги "Мечты сбываются"

Автор книги: Лев Вайсенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Кулль вспомнил, что видел эту пьесу много лет назад в одном из лондонских театров. Забавная комедия! Интересно, черт возьми, посмотреть, как выглядит эта пьеса здесь. Любопытно было бы взглянуть на ту хорошенькую азербайджаночку, сестру этого назойливого малого из промыслово-ремонтной мастерской, – судя по разговорам, уловленным утром на промысле, актриса азербайджанка, участвующая в сегодняшнем спектакле, не кто иная, как она.

Спиртное подчас диктует быстрые и неожиданные решения. Сейчас оно подтолкнуло инженера Кулля к билетной кассе. И Кулль не раскаялся: сидя в зрительном зале, он искренне смеялся, хотя далеко не все понимал, о чем говорили на сцене. Смешило его, однако, не столько развитие действия пьесы, сколько то, каким искаженным изображался на сцене быт Англии и как нелепо выглядели англичане. Впрочем, он снисходительно одобрял спектакль: похвально уже одно то, что здешний темный рабочий люд начинает приобщаться к европейской культуре.

Да, было чему посмеяться в этот вечер людям, наполнившим зрительный зал Дома культуры, хотя и не по той причине, по которой смеялся инженер Кулль.

В значительной мере тому способствовала игра Сейфуллы: стоило ему появиться на сцене, как в зале возникал веселый шепот, вскоре переходивший в смех, а затем и в безудержный хохот.

Сейфулла и впрямь выглядел чрезвычайно комично в женском платье, в соломенной шляпке с вуалью. По ходу действия он прыгал из окна, падал со стула, опрокидывал на себя стол с посудой, неуклюжим галопом проносился по сцене, показывая мужские брюки из-под женского платья. В этот вечер Сейфулла превзошел самого себя. Куда девались его годы?

Зато со сцены он возвращался за кулисы, тяжело дыша, мокрый от пота, правда, с торжествующим видом победителя.

«Ну, кто же был прав? – говорил весь его вид. – Вы убедились теперь, чего хочет публика? Простой рабочий люд хочет развлечься после трудового дня, похохотать вволю – вот и все!»

С Сейфуллой не спорили: судя по тому, что в этот вечер происходило в зрительном зале, казалось, что так оно и есть.

Выездные спектакли на промыслах не столь уж часты, и благодарным любопытным зрителям не хочется сразу по окончании спектакля расставаться с теми, кто только что радовал их со сцены.

Обычно вокруг актеров собирается народ, расспрашивают о театре, о профессии актера, порой критикуют, спорят. Нередко по пути к вокзалу движутся вместе с актерами большие группы попутчиков, затем мало-помалу тают, рассеиваются.

В этот вечер, однако, кучка людей, сопровождавшая Баджи, не таяла, не рассеивалась: разве можно не проводить Баджи до самого вокзала, не усадить в вагон электрички, не помахать на прощание рукой!

По дороге друзья говорили о спектакле, расхваливали его участников, особенно игру Баджи. Приятно, радостно было слышать такое! Но вдруг Баджи показалось, что говорилось это не столько потому, что понравился спектакль, сколько из любезности, из чувства дружбы к ней самой.

– А ты, дедушка, что скажешь? – обратилась она к старику кирмакинцу, ковылявшему рядом.

– Я?.. Что скажу?.. – замялся старик, застигнутый врасплох, и развел руками. – Я в этом деле судья плохой… Спроси лучите кого-нибудь, кто грамотней и умней.

Баджи поняла, что он уклоняется от ответа, стала настаивать:

– А ты все же скажи! Не ты ли когда-то говорил, что за правдой готов пойти на край света? А теперь готов от нее бежать?

– Ну, если так… – старик помедлил, затрудняясь высказать свою мысль. – Что-то не понял я, дочка, к чему вся эта беготня мужчины в женском платье? И еще не пойму я: почему и другие носятся по сцене, как шуты базарные, и не видят того, что ясней ясного – что мужчина этот в юбке совсем не тетка?

– Так ведь это же, дедушка, комедия!

– Комедия?..

Кирмакинец впервые услышал это слово и уж конечно не разбирался в жанрах драматургии. Пришлось Баджи, как бог на душу положит, объяснить, что это слово означает.

– А в прошлый раз про визиря и про его жен – тоже была комедия? – спросил старик в раздумье.

– Тоже!

– Мне, по правде сказать, та больше понравилась… – промолвил кирмакинец виновато. – Я тогда вволю посмеялся, глядя на визиря и на его жен, и потом еще не раз о них вспоминал и снова смеялся.

Его друг ардебилец, явно с ним соглашаясь, что бывало не часто, добавил:

– И говорили-то сегодня как-то малопонятно – все смахивало на турецкий лад!

Он произнес это тоном осуждения: видно, крепко засел в его памяти тот язык, который слышал он из уст Нури-паши и Вали-бея и на котором так неумело пытался говорить хозяин «Апшерона» Мухтар-ага.

Баджи нахмурилась: оказывается, ни кирмакинцу, ни ардебильцу пьеса не понравилась. Остальные спутники смущенно приумолкли, и Баджи показалось, что они в глубине души того же мнения, что эти двое.

Однако нашлись и защитники спектакля:

– Уж больно вы, товарищи, судьи строгие! – прервав молчание, воскликнула Ругя с упреком. – Это у тебя, старик, в Кир-Маки, или у тебя в твоем Ардебиле посещал ты театры лучше и веселей?

Ардебилец вспыхнул:

– Ты моего Ардебиля не трогай!

– Ну и ты наш бакинский театр не задевай!

А старик кирмакинец только печально покачал головой; часто же его попрекают за тот прежний Кир-Маки! А чем он, старик, виноват, что там в те времена не то что театр, а даже канатный плясун никогда не появлялся? Бывало, спасибо скажешь, если кто-нибудь из рабочих веселую песенку затянет!.

На вокзале, в ожидании электрички, участники спектакля и провожающие объединились, разговор стал общим.

– Помню, лет двадцать назад приезжала в наш район труппа «Товарищества мусульманских артистов» со спектаклем «Медный рудник», – говорил Газанфар. – Вы, товарищ Сейфулла, наверно, знаете эту пьесу?

Сейфулла с важностью кивнул:

– Мне ли не знать: я сам в ней играл!

– Замечательная была пьеса, не правда ли? Как ярко показывала она положение рабочих, их нищету, бесправие! Как остро бичевала соглашательство и попрошайничество отсталых рабочих, их рабское чувство и религиозный фанатизм! А с какой страстью призывала эта пьеса к борьбе против насилия и беззакония, к осознанию человеческого достоинства трудового народа! Замечательная была пьеса!

Газанфар говорил с увлечением, и было в его словах и тоне нечто такое, что, казалось, бросало тень на «Тетку Чарлея» и что заставило Сейфуллу возразить:

– Может быть, подобные пьесы нужны были в ту пору, но теперь – другие времена.

– Другие, уважаемый Сейфулла, другие, согласен с вами! Но товарищ Ленин учит нас, что борьба за сочувствие большинства трудящихся не прекращается с завоеванием власти пролетариатом. Борьба продолжается, хотя в иных формах, – значит, и теперь необходимо нам большое, настоящее революционное искусство!

Кто-то из присутствующих постарше заметил, что «Медный рудник» в свое время настолько взволновал рабочих, что они своими силами поставили эту пьесу в рабочем драматическом кружке.

– Да ведь ты, Газанфар, сам играл в тех спектаклях, и, помнится, очень хорошо это у тебя получалось, тебя после спектакля даже качали! – воскликнул Арам, не подозревая, в какое смущение введет своего друга.

Баджи удивленно взглянула на Газанфара… Играл на сцене? И хорошо получалось? Впрочем, когда дело касалось Газанфара, удивляться не приходилось: вот уже много лет, как она знает этого человека, жила рядом с ним по соседству, в одном доме, а вот то и дело открываешь в нем такое, чего никак нельзя было предполагать.

– Случалось, грешным делом, играл… – признался Газанфар и, словно оправдываясь, добавил: – Но ведь не я один, да и то по необходимости… Вспоминаю покойного нашего друга Ханлара – как-то заболел актер, исполнявший роль в спектакле «Хаджи Гамбар», и Ханлар его заменил… Ведь мы, рабочие люди, считали, да и сейчас считаем, сцену не забавой, а важным общественно-политическим делом.

Баджи насторожилась: не в бровь, а в глаз Сейфулле! Интересно, что он скажет в ответ?

Но Сейфулла не стал возражать: ни к чему! Этот Газанфар, по-видимому не глуп, но он не человек искусства, а партийный работник, а у таких людей, когда они рассуждают об искусстве, в голове одно – идеология. Их не переубедить! Хватит с него, с Сейфуллы, подобных разговоров в театре.

К словам Газанфара внимательно прислушивался и Юнус. Да, он, как и многие другие в зрительном зале, до слез смеялся, глядя, что вытворяет в женском платье и шляпке этот Сейфулла. И все же Газанфар, пожалуй, прав – ведь у каждого рабочего человека есть много серьезных вопросов, и было бы хорошо, если бы театр помогал эти вопросы решать. Юнус вдруг вспомнил о Кулле, об этой волоките с рабочим изобретательством и еще о многих других промысловых делах. Чем помогает рабочему человеку такая пьеса, как эта «Тетка»? Да ровным счетом ничем!

Подошла электричка. Актеры с шумом устремились в вагон.

Несмотря на поздний час, там было много народу – возвращались с вечерней смены рабочие, живущие в городе. Кое-кто готов был уступить Баджи место, но она осталась стоять в тамбуре.

Электричка плавно тронулась, мелькнули на перроне дружеские лица, поднятые руки и шапки провожающих, яркие станционные огни. Поезд легко набрал скорость.

Дверь из тамбура в вагон была полуоткрыта, и до Баджи доносились голоса товарищей. То и дело к ним присоединялись голоса случайных попутчиков, еще не успевших задремать в этот поздний час после работы и склонных потолковать с встретившимися им необычными пассажирами.

– Мы за такую пьесу, которая всем нужна и интересна! – слышался голос Виктора Ивановича.

– На всех, дорогой худрук, не угодишь, – звучал в ответ голос Сейфуллы. – Уж я-то нашу вздорную публику знаю – поверьте мне!

– Не угождать нашему зрителю призываю я, а побеждать его – силой правды и таланта!

– А разве мы не победили его сегодня – смехом?

– Из того, что зал смеялся, вы заключили, что пьеса и спектакль имели подлинный успех?

– Разумеется!

– Это глубокая ошибка! Как часто люди искренне смеются во время спектакля, но уже в гардеробной, у вешалки, вдруг неожиданно изрекают: «Пустая вещь!», «Нежизненно!» Да, сидя в зале, они находились под обаянием игры актеров и смеялись, подсознательно веря драматургу и театру, что те приведут их к каким-то интересным выводам о жизни. Но, поскольку этого не случилось, зритель выносит театру суровый приговор. К сожалению, этого приговора актер обычно не слышит.

Баджи вздрогнула: разве не так получилось сегодня? Но только она, Баджи, по дороге на вокзал слышала этот приговор собственными ушами…

– Ты чего губы надула? – послышался вдруг подле нее голос Телли.

Баджи не ответила. Уткнувшись в окно, она с преувеличенным вниманием вглядывалась в ночную мглу.

– Впервые вижу тебя такой мрачной! Обиделась, что ли, на кого-нибудь?

– Да, право же, ничего…

Телли покачала головой: нет, здесь что-то неладно! Интересно узнать, в чем дело? Набравшись терпения, Телли принялась допытываться.

– Только всего? – с облегчением и несколько разочарованно воскликнула она, узнав, что тревожит подругу.

– А по-твоему – мало? Неужели недостаточно, что рабочие нас раскритиковали?

– Я больше слушала, как нам аплодировали! – Телли покровительственно обняла Баджи за плечи. – Пойми, не наше это дело – заботиться о том, какие пьесы нужны рабочим.

– А чье же?

– Тех, кто составляет и утверждает репертуар – Наркомпроса, управления театрами. Что же до нашей «Тетки Чарлея», то мне известно, что эту пьесу рекомендовал сам Хабибулла-бек.

Так вот, оказывается, кого нужно благодарить за эту злосчастную «Тетку»!

– Ну и что ж из того, что Хабибулла-бек? – спросила Баджи с вызовом.

Глаза Телли широко раскрылись:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что разбираешься в этих делах лучше, чем он?

– Я хочу сказать, что эта глупая «Тетка» нашему зрителю не нужна!

Телли махнула рукой, отошла. Странная она все же, эта Баджи! Придумывает себе всяческие беды, неприятности, расстраивается по пустякам и других баламутит…

Электричка неслась сквозь ночь. Прильнув к окну, Баджи всматривалась в огни промыслов, заводов!

Где-то там, в Черном городе, стоял знакомый «фирменный дом» в тридцать два окна, где-то там находился завод, ворота которого некогда охранял ее отец, сторож Дадаш.

В тамбур доносились знакомые голоса – кто-то продолжал спорить о пьесе, о спектакле. Но Баджи не вслушивалась. Теперь все о «Тетке Чарлея» стало для нее ясным. И Баджи испытывала стыд – будто она обманула тех, кто хотел в нее верить и верил.

„СКУПКА КОВРОВ“

Время от времени Шамси брал из дому какой-нибудь ковер и направлялся к магазину с вывеской «Скупка ковров».

Входя в магазин, он вздыхал: входишь сюда со своим ковром, а уходишь с пустыми руками, хотя и с толикой денег, вырученных от продажи. Это про такие деньги говорят «сало на реке»: вода утечет – унесет с собой сало. Мало радости доставляют такие деньги!

Но странно: стоило Шамси погрузиться в бесшумный полумрак коврового царства, как возвращалось утраченное чувство уверенности и покоя, какое некогда испытывал он, бывший владелец коврового магазина. Правда, некогда он входил в магазин как хозяин, со связкой ключей в руках, а теперь, уподобляясь амбалу Таги, с ковром на плече. Да, многое изменилось…

Прошли времена, когда, раскидывая перед покупателем один ковер за другим, Шамси умел утомить, сбить с толку глаз покупателя и под конец подсунуть ковер, который ему хотелось продать; прошли времена, когда он посылал Таги в ближнюю чайную и покупатель, распив с хозяином пузатый фарфоровый чайник, вновь принимался разглядывать и откладывать в сторону ковры из числа ранее отобранных. Теперь продажа совершалась быстро – никого не уговоришь, ничего не выторгуешь… И все же Шамси не спешил уходить. Он задерживал взор на коврах, присматривался, прислушивался к разговорам, изредка сам вставлял словцо.

В магазине «Скупка» Шамси обретал чувство уверенности и покоя. Но в этот раз ковер, принесенный на продажу, был, по мнению Шамси, оценен столь низко, что нельзя было не выйти из себя.

– Ты что, смеешься надо мной? – вскипел Шамси, вырывая ковер из рук оценщика. – Где ваш заведующий?

Оценщик указал на дверь в глубине магазина. Шамси свернул ковер в трубку и направился туда. За столом, стуча костяшками счетов, сидела женщина.

– Аллах праведный!.. – воскликнул Шамси, недоуменно останавливаясь в дверях. – Ты ли это, Ругя?

– Я самая!

– Каким образом?

– Я здесь уже второй месяц, выдвинули меня на должность заведующей… Входи!

Шамси не мог опомниться: Ругя, его бывшая жена, женщина, – заведующая магазином?

– Всегда ты что-нибудь да выкинешь! – пробормотал он, медленно приближаясь к столу.

Они разговорились – есть о чем потолковать старому ковроторговцу с заведующей ковровым магазином. А беседа, как известно, что мешок проса: прорвется – рассыплется, одно слово тянет за собой другое.

– В Баку скоро будет много ковров! – сообщила Ругя.

– Откуда им взяться? – усмехнулся Шамси. – Границу с Персией, что ли, открыли? – Он в этот день был настроен особенно скептически.

– Здесь строится большая ковровая фабрика, – ответила Ругя.

– Для того позакрывали одни мастерские, чтоб открывать другие?

– На новой фабрике станки будут новой системы.

– Неплохо ткали на старых!

– На новых будут ткать еще лучше!

– Не верится что-то… Фабрика! А где напасетесь ковровой пряжи?

– Пряжу будет выделывать другая фабрика. Уже отпущено сто тысяч рублей на постройку.

– Сто тысяч! – Деньги всегда настраивали Шамси на деловой лад, и он спросил: – А где хорошие краски возьмете? Старухи-то ведь унесли с собой секрет.

– Найдем новый секрет! Есть у нас лаборатория, в которой работает инженер-химик – он секрет любой краски знает! Синюю сделает не хуже, чем из бобов индиго, красную – не хуже, чем из марены или дубового червеца.

Шамси задавал вопрос за вопросом, и на каждый, к его удивлению, у Ругя находился исчерпывающий ответ.

– Вижу, боевая ты стала, Ругя. Как мужчина! – сказал Шамси, и в тоне его сквозь удивление и укор прорвались одобрительные нотки.

Ругя улыбнулась:

– Недаром, видно, говорится: веретено в руках женщины – все равно что меч в руках мужчины! – Ей было приятно видеть, какое впечатление производят ее слова на Шамси, и она добавила: – И еще у нас будет экспериментальная мастерская!

– Какая?.. – Шамси пытался переспросить, но завяз в слове «экспериментальная». Ишь каким словечкам научилась – не выговоришь с одного духу!

– Это такая мастерская, где делают опыты, пробы, – пояснила Ругя.

– Кто же их будет делать?

– А мы пригласили двадцать лучших мастериц художественного ковротканья – из Шуши, из Кубы, из Казаха – со всех концов Азербайджана!

Ругя говорила с увлечением. И Шамси поймал себя на том, что все, о чем она говорит, интересует также и его. Но ему не хотелось этого выказывать, и он буркнул:

– Мы да у нас!.. Чего только у вас не будет, как послушаешь!.. Ты лучше расскажи о самой себе, что слышно в твоем доме.

– О себе?.. – Только сейчас Ругя вспомнила, что не виделась с Шамси уже много месяцев: он теперь не ездил на промыслы – Бала, став старше, сам ездил в город навещать отца. – Ну что ж, есть у меня что рассказать и о себе: направляют меня на курсы инструкторов по ковроткачеству. Буду учиться там два года, без отрыва от работы.

– Уж не хочешь ли стать ученой, вроде вашего знатока красок? – усмехнулся Шамси, но про себя подумал: «С нее станет!» От баб теперь всего можно ожидать, – еще в самом деле заделается инженером-химиком! Вот ведь стала же дочка сторожа Дадаша актеркой, и о ней даже в газете что-то писали – читал ему недавно Бала.

– У меня свое дело неплохое – ковротканье, – спокойно ответила Ругя. – Не к чему мне быть ученой.

– А сама что-нибудь ткешь? – спросил Шамси: обидно, если такая мастерица перестанет ткать!

– Делаю на конкурс большой ковер, три метра на пять. В центре – портрет, а вокруг – азербайджанский орнамент.

– Опять портрет! – воскликнул Шамси с досадой. – Да ведь ковер не картина, а вещь солидная… Знаешь ли ты, что такое ковер для мусульманина?

– Знаю, Шамси, знаю! – мягко остановила его Ругя: сколько раз распространялся он на эту тему! – Знаю… Но только народ наш, пойми, стал теперь другим!

Шамси вздохнул: пожалуй, есть в словах Ругя правда.

– А чей портрет-то? – спросил он, смирившись.

– Поэта Сабира.

Сабира? Того самого, кто когда-то испортил ему новруз?

– Надо бы кого-нибудь другого!.. – сказал Шамси угрюмо.

– Может быть, назовешь – кого?

Шамси перебрал немногие имена писателей и поэтов, застрявшие у него в памяти… Мирза Фатали Ахундов? Молла Насреддин?.. И безнадежно развел руками: все они безбожники и насмешники! Один не лучше другого!..

Рассказать о самой себе просил Шамси свою бывшую жену, и она рассказывала, а он смотрел на нее и изумлялся: заведующая? инструктор? участница конкурса? Не слишком ли много? Не привирает ли она?

– Дел, Шамси, у меня вот сколько! – сказала Ругя в ответ его мыслям и провела рукой над головой.

Тень озабоченности прошла по ее лицу, и Шамси не преминул хвастливо ввернуть:

– А у меня ты целыми днями слонялась без дела! Разве что изредка, да к тому же по своей воле, садилась за станок.

– Зато и успевала не столько!

Они помолчали: незачем прошлое ворошить!

Ругя кивнула на свернутый в трубку ковер и спросила:

– Принес на продажу?

– Да, – ответил Шамси, и тут же добавил, словно оправдываясь: – Кому теперь нужны ковры? Только моль разводить! А лишний рубль в доме не помешает.

– Лишний ли? – спросила Ругя, глядя Шамси в глаза: она знала, что он без особой нужды ковры продавать не станет.

– Рубль, конечно, никогда не бывает лишним, – ответил он, отводя взгляд. – Я не работаю, Ана-ханум стара, болеет… – Он помедлил и тихо добавил: – А тут еще Фатьму с ее тремя кормить приходится.

Ругя удивилась:

– Это почему же?

Шамси не ответил.

– Не заботится, что ли, о них Хабибулла? – допытывалась Ругя.

Шамси горестно усмехнулся:

– Если бы только это! Теперь таких отцов можно живо образумить – через суд – сама знаешь… Дело с моим зятьком похуже… – Шамси огляделся и, наклонившись к уху Ругя, шепнул: – Хочет уйти от Фатьмы, совсем!

– Плохой он человек, твой зять! – Не обижайся, Шамси, если скажу правду: испортил ты жизнь своей дочери, выдав ее за Хабибуллу.

Шамси вспомнил о бедах, в которые некогда вверг его Хабибулла. Доверился бы тогда он, Шамси, своему собственному уму-разуму – не дал бы спрятать ружья в своем подвале… До сих пор ноет у него плечо, едва подует холодный северный ветер.

– Неважный он человечек, вредный… – печально согласился Шамси.

– А как Фатьма себя чувствует? – спросила Ругя.

– Поначалу, конечно, плакала. А потом вытерла слезы и решила: «Может быть, это к добру? Конец моим мукам с таким мужем!» – Шамси развел руками, словно хотел сказать: «Трудно понять женщин!», и заключил: – Вот так и живем… – Он вспомнил о Бале и добавил: – А сын мой еще молодой, чтоб помогать старику отцу…

– Скоро вырастет, будет помогать. А пока… – взгляд Ругя упал на ковер. – А ну, разверни!

Шамси, однако, не торопился: видно, придется ему краснеть, если Ругя узнает, что он принес для продажи ковер, некогда вытканный ее руками. Но Ругя решительно взялась за ковер, развернула его и сразу узнала:

– Моя работа!

Шамси смутился – дьявол привел его именно в этот магазин! Но Ругя, не обращая на него внимания, принялась рассматривать ковер. Она загнула угол ковра, чтоб на изнанке определить густотканность, а затем, проведя ладонью по бархатистому ворсу лицевой стороны, деловито, словно оценивая чужую работу, заключила:

– Хороший ковер!

Шамси обрадовался:

– Я и сам это знаю! А твой оценщик – тряпичник, в коврах ничего не смыслит!

– Неопытный еще, молодой… Хотя иной раз и опытный не сразу верно оценит: с виду ковер будто хороший – и ткань густая, и рисунок красивый, и ворс нежный, а если как следует разобраться – рогожа! А бывает и наоборот. Уж на что я сама ковроткачиха, двадцать лет с шерстью да с утками вожусь, и то, случается, ошибаюсь.

– А я вот никогда не ошибусь! – сказал Шамси, и спокойная уверенность прозвучала в его голосе. – В чем угодно ошибусь – на то мы люди, чтоб ошибаться, – да только не в коврах! Там, где ковер, – я впросак не попаду! И за полвека, что в ковровом деле варюсь – клянусь аллахом! – ни разу не ошибался!

– Верю тебе, – сказала Ругя. – И, не льстя, скажу, что еще не встречала человека, который бы лучше тебя понимал в этом деле.

Прищелкнув языком – так, как не щелкал он добрых полвека, – Шамси задорно воскликнул:

– То-то!..

А на смену задору пришло великодушие:

– Ну и ты, Ругя, зря не скромничай: разбираешься ты в коврах не хуже меня! – Помедлив, он осмотрительно добавил: – Ну, разве что чуть похуже!

– Нет, Шамси, много хуже. Иной раз натолкнешься на такой ковер, что призадумаешься: что за ковер? где такой выткали? какая ему цена? И скажу прямо – не раз придет в голову: был бы тут Шамси – он бы с одного взгляда определил.

Сладостные слова! Почти столь сладостные, как слова любви! Шамси чувствовал, что Ругя говорит искренно, – теперь ей незачем льстить ему и подлаживаться. И за эти слова он готов был простить все ее прегрешения, все нанесенные ему обиды.

И он сказал:

– Ты пошли за мной, если я тебе понадоблюсь. Ведь мы с тобой не конкуренты, как это бывало в прежние времена среди нашего брата, ковроторговца, а просто – люди…

– Как раз завтра у нас день скупки ковров. Может быть, придешь?

Шамси поразмыслил немного и ответил:

– Зайду…

Он взялся за ковер – разговорами плова не сваришь! – но Ругя его остановила:

– Если бы ты работал, не пришлось бы тебе домашние вещи продавать. Неужели не хочется работать?

Глаза Шамси загорелись:

– Хочется, Ругя, очень хочется! Я ведь не лежебока. А нынче бродишь из угла в угол – некуда деться! По соседям ходить, разводить сплетни – не по мне. Читать газеты и книги? Мало я, по правде сказать, в них разбираюсь. Дома – тоска. Фатьма – с детишками у себя. Сын – с тобой… Тебя самой нет… – Лицо Шамси стало печальным. – Работать хочется, очень хочется! Только кому я нужен? – Он с горечью усмехнулся.

– Теперь любой человек нужен, если он хочет честно работать. Только надо понимать, кого на какую работу определить. Кому ты нужен?.. – Неожиданная мысль мелькнула у Ругя. – Да хоть бы в этом магазине!

В этом магазине? Вот это да! Слова Ругя рассмешили Шамси, и ему самому захотелось пошутить:

– На должность хозяина, что ли?

– Хозяева уже есть – советская власть. А вот эксперт-специалист нам нужен, ищем.

– Что еще за должность?

– Знаток в ковровом деле, оценщик товара, – пояснила Ругя.

Знаток ковров? Шамси приосанился: да кто же в городе лучший знаток, чем он?

И предложение Ругя вдруг показалось Шамси заманчивым: в самом деле, доколе он будет сидеть сложа руки, вдали от коврового дела, которым занят был всю свою жизнь? Неужели он конченый человек, подобно тем, кто не желает смириться перед новой властью? Работают же некоторые бывшие торговцы у советской власти, – почему бы и ему не заняться любимым делом? Ковры – слава аллаху! – советская власть не уничтожает и даже строит, как сказала Ругя, новую, большую ковровую фабрику.

Боясь, однако, что ему помешает его прошлое, Шамси озабоченно спросил:

– А примут ли меня?

– Я поговорю о тебе в правлении, быть может возьмут внештатным, – ответила Ругя.

Но тут Шамси вновь обеспокоился и спросил с опаской:

– Что еще такое – внештатный?

Ругя объяснила и добавила:

– Справишься, надо только хорошо и честно работать.

– А где же я буду работать?

– В наших магазинах.

– И у тебя, значит?

– И у меня.

Голова у Шамси пошла кругом. Все в этом мире перевернулось вверх дном! Женщина готова помочь своему бывшему мужу, и он вроде как бы пойдет под ее начало?.. В сказках подобного не придумать!

– Так, значит, договорились? – спросила Ругя.

– Ладно уж… – Шамси протянул ей руку с таким видом, словно его с трудом уговорили. И на лице у него появилась слабая, странная улыбка, соединявшая, казалось, несоединимое: смущение и веру, бессилие и надежду. – А ты все же прикажи своему тряпичнику, чтоб он правильно оценил ковер, – сказал он, поднимаясь.

– Скажу…

Шамси принялся сворачивать ковер. Ругя следила, как скрывается вытканный ее рукой рисунок.

– Это – первый ковер, который я для тебя выткала, выйдя замуж, – произнесла она задумчиво.

Что-то подступило к горлу Шамси, глаза его увлажнились.

– Только тебя одну любил я в своей жизни… – сказал он глухо.

Ругя опустила глаза.

– Поздно нам, Шамси, говорить о любви. О любви, наверно, скоро будет говорить какой-нибудь девушке наш сын Бала.

– А я и сейчас тебя люблю – клянусь Балой! – хотя мне пошел шестьдесят четвертый, – упрямо произнес Шамси. – Люблю… И если я в чем виноват перед тобой, прости меня, старика!..

Шамси печально покачал головой: быть может, и впрямь справедливо говорят: любовь старика – все равно что зима для цветка? Слеза скатилась по его щеке.

Ругя пронзила жалость:

– Ах, Шамси!.. Не злой ты человек, да только жизнь у нас была тогда злая, неправильная… Многого ты не понимал, да и сейчас еще плохо понимаешь. Вот у нас с тобой ничего хорошего и не получилось…

Лицо Ругя стало печальным. И Шамси захотелось сделать ей что-то доброе, приятное.

– Возьми-ка ты этот ковер себе! – вырвалось вдруг у него.

– Да что ты, Шамси? Не для того я тебе его дарила, чтоб отнимать.

– Возьми, прошу тебя, не обижай меня!

– Деньги-то ведь тебе нужны?

Шамси небрежно махнул рукой:

– Деньги да деньги!.. Всю жизнь только о них и слышишь! Будто нет в нашей жизни ничего иного, что стоило бы ценить дороже.

О деньгах в таком тоне Шамси говорил впервые…

Ругя улыбнулась сквозь набежавшие на глаза слезы. Она долго отказывалась, но Шамси был упорен и настоял на своем. Словно кто-то другой действовал за него в этот день. И только уже на полпути к дому Шамси осознал, что возвращается без ковра и без денег.

Расчувствовался он, видно! В прежнее время с ним бы такого не приключилось. Подумать: еще с час назад хвастал он, что там, где дело касается ковров, он, Шамси, впросак не попадет. Ан и попался! Без ковра, да без денег, да без жирного плова, каким мечтал побаловать себя сегодня!

Но странно – огорчения Шамси не чувствовал. Напротив, ясный осенний день казался ему на редкость приятным. Проходя через сквер, Шамси сел на скамейку, нагретую солнцем, заложил ногу на ногу, как молодой человек, и стал любоваться листвой деревьев, вслушиваться в пение птиц. В их щебете ему чудилось:

«Экс-перт!.. Специа-лист!..»

КЛЕЕНЧАТАЯ ТЕТРАДЬ

Не так-то просто разобраться во многих сложных вопросах театра, хотя с некоторых пор Баджи не беспомощна, как прежде. Спасибо «Тетке Чарлея»!

Порой хочется поделиться своими мыслями. Увы, не всегда бывает рядом понимающий, чуткий слушатель. А вот толстая клеенчатая тетрадь, которую Баджи недавно приобрела, та готова предоставить для этого свои страницы в любую минуту.

Записи в тетради Баджи ведет вперемежку по-азербайджански и по-русски: излагать свои мысли на родном языке ей легче, но она считает, что ей необходимо совершенствоваться и в русском. Для этого есть много, очень много причин!

«Клянусь сердцей?..»

Так, правда, говорила она давно, и с тех пор она сильно продвинулась в русском языке, но, по совести говоря, она и сейчас еще далеко не великий грамотей, несмотря на «весьма успешно» по русскому языку в свидетельстве об окончании техникума. В отсутствии снисходительности экзаменаторов не обвинишь!

А стоит только взглянуть на любое ее писание, прошедшее через руки Саши, который интересуется ее успехами… Как и в тетрадях своих учеников в школе, Саша решительно действует красным карандашом и неумолимо подводит итог: ошибок – столько-то, исправить, переписать. Увы, следов от его красного карандаша больше чем достаточно!

Однако толстая клеенчатая тетрадь от всего этого избавлена, и не потому, что Баджи наконец стала писать без ошибок, а потому, что тетрадь эту она осмотрительно прячет в ящик стола, запирает на ключ, а ключ кладет на платяной шкаф. Пусть лучше таятся в этой тетради сотни грамматических и всяких других ошибок, чем заглянет в нее чужой нескромный глаз.

Страницу за страницей исписывает Баджи в своей толстой клеенчатой тетради. И кое-кому было б любопытно заглянуть в нее хотя бы одним глазком!

Не мало строк уделено здесь новым друзьям Баджи, особенно – Натэлле Георгиевне и Кюбре-хале, Али-Сатару и Юлии-ханум. Славные люди! Как хорошо, что она сошлась с ними, подружилась!

Не изменяет ли она этим своим старым друзьям, – ведь говорится же, что старый друг лучше новых двух? А как быть тому, чье сердце широко открыто для многих новых хороших людей? Но, может быть, эта пословица справедлива лишь для тех, чье сердце столь скупо и тесно, что не в силах вместить новых друзей без того, чтоб не изгнать старых?