Текст книги "Мечты сбываются"

Автор книги: Лев Вайсенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Напрасно так думаешь! Зайди к нам в артель, посмотри, какой мы недавно выткали ковер. Такого ты еще никогда не видел!

– Что еще за такой особенный ковер? – спросил Шамси, задетый за живое: нет таких ковров, каких бы он не видал.

– Жизнь теперь иная – и ковры иные!

– А я ковры, как ты знаешь, люблю прежние… Эх, славные были когда-то времена!

– За рубль в месяц работала я от зари до зари в те славные времена!

Шамси вспомнил, как впервые увидел Ругя за станком в мастерской ковродела и как она приглянулась ему – толстушка, круглолицая, с большими лукавыми глазами, поблескивающими из-под платка.

– А кто тебя от той трудной жизни избавил, взяв в жены, не я ли? – спросил он с важностью.

«За семьдесят два рубля купил мою молодость!» – с горечью усмехнулась про себя Ругя, но промолчала.

Воспоминания нахлынули на Шамси. Ему вдруг захотелось сказать Ругя многое. Но этому мешало присутствие Балы. И Шамси положил руку на плечо сына и просяще сказал:

– В самом деле, сынок, погода хорошая, пошел бы ты немного погулять!

Он дождался, пока шаги Балы стихнут, и с волнением в голосе произнес:

– Я тебя люблю и сейчас…

Ругя молчала.

Он ее любит? Может быть. В свое время он ее холил, баловал. Ненавидеть Шамси, как ненавидели своих мужей другие женщины, выданные замуж не по своей воле, у Ругя оснований было меньше, чем у других. И уж подавно не было у нее против Шамси злобы сейчас, когда она стала свободной и счастливой. За три года, что она не видела Шамси, он заметно постарел и теперь она ощущала его как бы своим отцом. Ей было жаль Шамси, она охотно сделала бы для него многое. Но ответить ему так, как он того хотел, она не могла, потому что любила другого.

– Кое-что из моего добра уцелело, – продолжал Шамси. – Если бы ты вернулась ко мне… Мы бы с сыном втроем ходили в кино…

Ругя молчала.

И Шамси, приняв ее молчание за внутреннюю борьбу, готов был продолжать уговоры, ибо без них, считал он, не обойтись, когда имеешь дело с женщиной, которую любишь, но дверь неожиданно отворилась и вошел Газанфар. Шамси почувствовал себя пойманным на месте преступления.

– Пришел по делу… – пробормотал он смущенно, вставая с места.

Газанфар внимательно взглянул на него и спросил:

– Вы, наверно, Шамсиев?

«Сейчас как крикнет: мало тебе, старый осел, своей старухи, так по чужим женам ходишь? – и вышвырнет вон», – пронеслось в голове Шамси. Будь он на месте этого мужа, он сам бы так поступил.

– Пришел проведать сына… – сказал Шамси, одновременно оправдываясь и стараясь сохранить достоинство. И тут же добавил: – Ну, мне пора!..

«Так вот какой он, этот Шамси Шамсиев!» – подумал Газанфар, продолжая разглядывать нежданного гостя.

И сложное чувство охватило его: гнев за зло, которое этот торгаш причинил Ругя, готовность крикнуть, что подобным непрошеным гостям нет места в этом доме, но вместе с тем и сомнение: справедливо ли будет лишать Балу свидания с родным отцом?

И Газанфар сказал:

– У нас на промыслах есть обычай: приезжающих из города не отпускать, не дав им отдохнуть. – Видя, что Шамси стоит в нерешительности, он добавил: – А сейчас к тому же у нас в некотором роде праздник.

«Праздник? – удивился Шамси. – Новруз давно прошел, а курбан еще не наступил». Но спросить Газанфара он не решился.

– Обед у нас будет вкусный! – лукаво добавила Ругя: она хорошо знала слабое место Шамси.

А тут еще вернулся с прогулки Бала. Он прижался к Шамси и ласково прошептал:

– Не уезжай, отец!

Пришлось Шамси остаться…

За обедом Ругя была сдержанна, спокойна, но Газанфар понимал, чего это стоит ей, и мысленно похвалил ее. Не ускользнули от Газанфара и беспокойные взгляды, которые время от времени исподлобья бросал Бала то на него, то на Шамси.

Да, странная была эта встреча!

И Газанфар, желая рассеять неловкость, принялся пересыпать свою речь шутками, веселыми рассказами. Мало-помалу Бала оживился, и все чаще раздавался за столом его звонкий смех. Стала подхватывать веселое словцо и Ругя.

Вначале Шамси испытывал смущение: впервые в жизни сидел он за одним столом со своей бывшей женой и ее новым мужем. Боясь, что будет задета его мужская честь, он решил быть начеку, но при этом с невольным удовлетворением отметил, что Газанфар, получив от Ругя тарелку первым – муж есть муж! – в свою очередь тотчас передал тарелку ему, Шамси – гостю и старшему по возрасту. Попадаются, оказывается, вежливые люди и среди большевиков.

За обедом Шамси, как ни сдерживался, не мог не улыбаться шуткам Газанфара. По временам он даже забывал, что перед ним муж его бывшей жены и к тому же большевик. А сытно поев и разомлев, он решил:

«Веселый и, видно, неплохой малый!..»

К чаю собрались гости.

В большинстве это были люди с «Апшерона», и Шамси стало не по себе.

«Большевики, – подумал он, – интернационал!.. Не ровен час, явится еще и племянничек мой со своей сестрицей: их теперь, надо думать, с Ругя и с Газанфаром водой не разольешь!»

Он не ошибся: вскоре пришли Юнус и Баджи, а вслед за ними явился и Арам с семейством.

Шамси забеспокоился: дернуло их всех притащиться сюда как раз в этот день и час, чтоб видеть его мужской позор! Но он все же с достоинством поздоровался с Юнусом и с Баджи, протянув им руку, – мало ли что бывает между родственниками, незачем выносить сор за порог!

Хозяйка подала чай, гости разговорились.

Много было разговоров о промысловых новшествах – о глубоких насосах, о вращательном бурении, о групповых приводах, о передвижных вышках, – и Шамси не видел в этом ничего странного, ибо, вслушиваясь в разговор, он понимал, что все эти новшества вытесняли собой старые способы добычи нефти, доставлявшие немало мучений рабочему люду. Удивительным казался Шамси лишь тот оттенок гордости и нежности, с каким говорили об этих насосах, приводах, передвижных вышках, и каким естественно было б говорить о любимом существе или о дорогой, принадлежащей тебе вещи.

И все же в центре внимания гостей в этот день были не промысловые нововведения, а электричка, и Шамси, узнав, что она в эти дни пущена в ход, понял, что именно новую электричку имел в виду Газанфар, говоря, что сейчас на промыслах в некотором роде праздник… Праздник? Шамси готов был признать, что электричку не сравнить со старой железной дорогой, но и тут не видел оснований, чтоб говорить о ней с оттенком гордости и нежности и считать праздником, едва ли не равным светлому новрузу или курбан-байраму, то, что эта электричка пущена в ход.

– Я читал, что ветка будет продлена до северного берега и свяжет город с прибрежными селениями – Маштаги, Бузовны, Мардакяны, – сказал Арам.

– Жаль, что в Баку нет сейчас Сергея Мироновича, – он бы праздновал вместе с нами! – воскликнул Юнус.

– Он и так с нами, хотя живет и работает в Ленинграде! – ответил Газанфар. – Читали, товарищи, как он приветствует нас? «Горячий братский привет Азербайджану с его пламенным Баку из гранитного города Ленина!»

Долго не умолкала беседа о Кирове – у каждого было о чем вспомнить. Потом снова заговорили об электричке.

Захотелось вставить слово и Шамси.

– Я еще помню те времена, когда здесь не то что электрички, но даже поезда не было! – сказал он.

И Шамси принялся рассказывать, как полвека назад, мальчиком, вроде Балы, не раз бывал он в этих местах, направляясь с отцом в селения на северном берегу полуострова, и как он и отец встречали по дороге дервишей, приходивших сюда поклониться вечным огням Апшерона – Атешга. Сейчас Шамси был готов посмеяться над дервишами-огнепоклонниками: разве не глупо поклоняться огню, когда существует аллах? Но опасаясь, что смех его может быть истолкован как желание подладиться к окружающим, благоразумно промолчал.

– А на чем вы с дедом сюда добирались? – спросил Бала.

– Само собой разумеется, не пешком, а на арбе! Выедем, бывало, утром – приедем к обеду.

– На арбе… – протянул Бала разочарованно.

И в памяти Шамси возникла исхлестанная степной пылью и дождем большеколесная скрипучая арба, переваливавшаяся с одного песчаного холмика на другой, и, невольно сравнив ее с электричкой, Шамси потрепал Балу по плечу и сказал:

– Ты, сынок, во всяком случае, будешь ездить только на электричке!

И вдруг, неожиданно для себя, он и сам проникся к этим свежевыкрашенным, чистеньким вагонам электрички чем-то вроде симпатии и нежности.

За весь вечер Шамси не решился обменяться с Юнусом ни единым словом: идет племянник в гору – еще не ответит своему дяде, помня, наверное, старые обиды, а если и ответит, то, чего доброго, наговорит старику дерзостей.

Но с племянницей Шамси был не прочь поговорить: как-никак три года прожила в его доме девчонка. Правда, он до сих пор был на племянницу в обиде: он, дядя, пекся о ней, а она в ответ выступила против него на суде и разлучила с сыном. Делай после этого людям добро! Пусть скажет ему спасибо, что он сидит сейчас рядом за одним столом и не хочет помнить о старом зле!

Шамси не видел Баджи со дня суда. Он уже тогда заметил, как она изменилась, но сейчас, искоса поглядывая на нее, просто диву давался: ни дать ни взять – барышня! Неужели она была в его доме служанкой? Шамси смотрел и не верил своим глазам.

Держала себя Баджи с Шамси без особой почтительности, какую лестно было бы видеть от младшей родственницы, однако и без заносчивости, на которую, по правде сказать, он опасался натолкнуться. Она вела себя непринужденно – скорей, как равная.

Баджи расспросила Шамси о здоровье Ана-ханум, о Фатьме, о внучатах, и он, желая быть учтивым, принялся в ответ расспрашивать Баджи о ее жизни. Узнав, что племянница учится в театральном техникуме и готовится стать актрисой, он смутился: об актрисах он имел свое, не слишком лестное, мнение. Однако ему не хотелось предстать в глазах окружающих отсталым человеком, и он покладисто произнес:

– Что ж, это было в твоей натуре с юных лет. Помнишь, как я тебя хвалил, когда ты изображала Лейли?

Уже смеркалось, когда Шамси собрался домой.

– Может быть, у тебя тоже будет сын… – сказал он Газанфару, прощаясь. – Пусть аллах даст ему счастье, если ты не обидишь моего!

Газанфар тронул Шамси за руку и убежденно произнес:

– Не тревожься, отец, за сына, у нас его никто не обидит. Я за ним смотрю как за родным. Придет время – поймешь.

Шамси вздохнул, прижал Балу к груди, поцеловал.

Тяжело, конечно, оставлять родного сына в чужом доме. Но дом этот, к удивлению Шамси, уже не казался ему таким чужим, как прежде, и не было в сердце Шамси той острой тревоги и щемящей тоски, какие он ощущал, расставаясь с сыном в прошлый раз.

Сделав несколько шагов, Шамси обернулся и подозвал Балу.

– Слушайся мать, – сказал он и, наклонившись к уху Балы, шепотом добавил: – И Газанфара.

Не оборачиваясь, он быстро зашагал к вокзалу.

Всю дорогу к дому Шамси размышлял о дне, проведенном на промыслах, и думал, как неразумно он поступал, три года не решаясь навестить сына, и, уже войдя в ворота Крепости, вдруг вспомнил, что ничего не предпринял, чтобы забрать к себе Балу. Шамси стал навещать сына.

Он приглядывался к Газанфару, к его друзьям, прислушивался к их разговорам и незаметно для себя почувствовал интерес к той жизни, которой жили эти люди и среди них его сын Бала. Порой он сопоставлял их с Хабибуллой, с муллой хаджи Абдул-Фатахом.

Всякий раз, когда Шамси собирался навестить сына, Абдул-Фатах давал ему советы, ободрял, напутствовал, словно тот шел на бой, и с беспокойством и нетерпением дожидался в доме друга его возвращения. Одиноко сидя на главном ковре для гостей за остывшим стаканом чая, он размышлял о том, какие новости привезет Шамси с промыслов. Но Шамси, возвратившись, бывал молчалив, и Абдул-Фатах, избегая бередить раны друга, ни о чем его не расспрашивал. Однажды – звезды уже заглядывали в окна – а Шамси все еще не возвращался. Абдул-Фатах стал тревожиться: не стряслось ли чего недоброго с его другом на промыслах? Но вот раздался стук входной двери. Нет, слава аллаху, друг вернулся цел и невредим. Абдул-Фатах долго вглядывался в Шамси, стараясь угадать, каковы его успехи, но лицо Шамси, как всегда в этих случаях, оставалось замкнутым, и Абдул-Фатах, не выдержав, наконец спросил:

– Ну как, Шамси, отдадим нашего Балу в медресе, пошлем в Неджеф или в Хорасан?

Шамси уже знал, что не отдаст Балу в медресе, не пошлет ни в Неджеф, ни в Хорасан. Но ему не хотелось спорить с Абдул-Фатахом, и он сказал уклончиво:

– Хороший мальчик Бала. Не сын, а золото! Может дать отцу большое счастье. – Затем он хлопнул в ладоши и крикнул: – Эй, Ана-ханум, дай-ка нам с хаджи чаю покрепче да инжирового варенья, которое послаще!

ВИКТОР ИВАНОВИЧ

Быстро прошла короткая апшеронская зима, и прошумели мартовские ветры. Дважды поспел в окрестных садах инжир и подули осенние ветры. Не успела Баджи оглядеться, как снова начались занятия и оказалась она на втором курсе.

Ученье дается Баджи легко. Но все же встречаются трудности, и тогда ее охватывает тревога: справится ли она с ними и сколько их еще впереди? А вслед за тревогой порой приходит уныние: не окончить ей техникума, не стать актрисой.

Неприятно с такими чувствами идти к Виктору Ивановичу, невесть зачем пригласившему ее сегодня к себе домой!

Баджи застает Виктора Ивановича священнодействующим над приготовлением кофе. Семьи у Виктора Ивановича нет – его любимая жена давно умерла, – и теперь все хозяйство ведет властная старушка экономка, оставляющая за хозяином лишь право варить на спиртовке кофе по своему вкусу.

– Рад тебя видеть! – приветливо встречает Виктор Иванович Баджи, на миг отводя глаза от бурлящей коричневой пены в кофейнике. – Проходи в мою комнату!

В ожидании хозяина Баджи рассматривает его жилище.

В свое время Виктор Иванович исколесил страну, собирая попутно всяческие раритеты, и теперь следы его давних странствий видны в его жилище на каждом шагу. Вот древняя потемневшая икона, вот старинная шашка с выщербленным клинком, вот неуклюжая пистоль с двумя курками в виде птичьих клювов. А вот этюды маслом, написанные рукой хозяина: широкая Волга, неведомые зеленые леса, горы Кавказа в туманной дымке облаков.

В этой комнате Баджи не впервые, но всякий раз она испытывает восхищение: какое великое множество чудесных красивых вещей! Стыдно вспомнить, что когда-то они побудили ее назвать Виктора Ивановича бывшим буржуем!

Хозяин входит с кофейником в руке, расстилает на столе свежую накрахмаленную салфетку, достает из горки две фарфоровые чашки. Затем нарезает тонкими ломтиками хлеб, сыр, колбасу, наливает в чашки дымящийся кофе.

– Ты что-то невеселая сегодня? – спрашивает он гостью.

На лице Баджи появляется удивленная улыбка:

– Невеселая?

Быть может, кто-либо другой поверил бы этой улыбке – не зря ведь прошла Баджи первый курс актерского мастерства, – но Виктора Ивановича не обмануть: именно потому и пригласил он Баджи к себе, заметив, что у нее возникли какие-то трудности в учебе. Он только не хочет первым заговорить об этом, не торопится огорчить свою ученицу.

Мало-помалу, однако, правда выплывает наружу.

– В этих случаях нужно поступать так… – говорит Виктор Иванович и приводит примеры из сценической жизни прославленных русских актрис – Ермоловой, Савиной, Комиссаржевской.

Баджи вздыхает:

– Им было легко – не то что нам, азербайджанкам или узбечкам, – они были хорошо грамотны, никто в них не кидал камнями, никто не подстерегал их с ножом в руке. Им было легко – счастливицам!

– Напрасно так думаешь, – возражает Виктор Иванович и рассказывает Баджи о суровой жизни, о жестоких испытаниях и разочарованиях, выпадавших порой даже на долю великих актрис прошлого. – Недавно вышла книга воспоминаний Марии Гавриловны Савиной – возьми в нашей библиотеке, прочти…

И вот эта книга в руках Баджи и жизнь русской актрисы прошлых дней проходит перед ее глазами на страницах книги. О, какая это была нелегкая жизнь!

– Я бы, наверно, не выдержала – ушла бы со сцены! – говорит Баджи, делясь с Виктором Ивановичем своими впечатлениями о книге.

– Ну, значит, и не стала бы тем, кем стала Мария Гавриловна! – слышит она суровый ответ.

По совету Виктора Ивановича Баджи смотрит в русском театре «Без вины виноватые» Островского.

Печаль закрадывается в сердце Баджи, когда по ходу пьесы Кручинина произносит: «Лавры-то потом, а сначала горе и слезы!»

– У актрис, видно, всегда сначала горе и слезы? – сокрушенно говорит она Виктору Ивановичу, едва заходит у них разговор о виденной ею пьесе, и морщинки тревоги прорезают ее лоб.

– Нет! – горячо восклицает Виктор Иванович. – Нет! Горе и слезы нашим актрисам, и особенно молодым, сейчас не к лицу: слишком много у них дел, радостей в учебе и в труде!..

В этом можно убедиться, наблюдая, скажем, за Халимой.

Халиме, правда, многое в учебе дается трудней, чем другим, – мешает недостаточное знание азербайджанского и русского языков.

Бывает, кое-кто решается подтрунить над тем, с какими ошибками и как, искажая произношение, говорит узбечка Халима по-азербайджански. В таких случаях Баджи резко одергивает насмешников:

– Прислушайтесь-ка лучше, как вы говорите по-русски!

Сама Халима, впрочем, ничуть не унывает. Изо дня в день отдает она по часу на изучение русского и азербайджанского языков. В русском ей помогает Виктор Иванович, в азербайджанском – Баджи, и Халима заметно продвигается, совершенствуется. Да, радуют Халиму учеба и труд!

А вот другую подругу Баджи – Телли, – ту учеба и труд что-то не очень привлекают.

Однажды, исполняя сценическое задание, Телли сбилась. Виктор Иванович поправил ее, подсказал. Телли снова сбилась, понесла отсебятину.

– Да ты, мой друг, и текста-то совсем не знаешь – не выучила! – воскликнул он. – А если актриса путает текст еще до спектакля, то что же будет с ней, когда она предстанет перед зрителями?

– А для чего в таком случае суфлер? – буркнула Телли.

– Суфлер? – голос Виктора Ивановича зазвучал строже. – Сколько раз я говорил, что рассчитывают на суфлера плохие актеры, а хорошие рассчитывают только на самих себя! Плохо, Телли, плохо ты приготовила урок, стыдись! – Виктор Иванович с досадой махнул рукой.

Оставшись наедине с Баджи, Телли угрюмо промолвила:

– Слышала ты, как он на меня кричал?

– Он не кричал, Телли, а учил тебя, – ответила Баджи.

Телли обиженно поджала губы:

– Когда ты Виктору нагрубила, я тебя защищала, а теперь, когда он меня обидел, ты за него!

Баджи вспомнила, как бросила Виктору Ивановичу это злосчастное «сами можете не ходить!» и как что-то дрогнуло в ответ в его глазах.

– Быть может, и не следовало защищать меня тогда, – заметила она тихо.

– Не понимаю тебя…

– Да ведь Виктор Иванович… – И Баджи рассказала Телли то, что знала о нем от Ага-Шерифа, и о чем долго умалчивала, стыдясь усугубить свою вину в глазах товарищей.

Но Телли в ответ только небрежно фыркнула:

– Подумаешь, барин какой! Он не смеет говорить со мной в таком тоне!

– Слишком много у тебя самолюбия, Телли! – сказала Баджи с укоризной.

– А у тебя его слишком мало – видать, не привили с детства! – огрызнулась Телли.

Неужели Телли намекала на то, что детство Баджи прошло в бедности, а бедность, как известно, с самолюбием часто не в ладах? О, как хотелось Баджи ответить на эту дерзость еще большей! Но она понимала состояние подруги и сдержалась. Придет время – Телли сама все поймет!

ЧЕСТНОЕ КОМСОМОЛЬСКОЕ

Мысль о вступлении в комсомол не покидает Баджи вот уже несколько месяцев.

Кое-кто пытается отговорить ее – пугает трудностями, нашептывает слова сомнения:

– Азербайджанка – в комсомоле? Как-то непривычно!

Баджи злится: опять это «непривычно!» А кроме того, неверно: в одном только Баку есть уже сотни комсомолок-азербайджанок.

Некоторые предостерегают:

– Смотри, Баджи, не было бы беды! Слишком много у нас врагов.

Вот трусы! Она еще несколько лет назад не побоялась пойти в клуб, а ведь это было тогда для женщины еще труднее и непривычнее, чем теперь комсомол! Что же касается врагов, то еще больше есть у женщины-азербайджанки друзей!

Нашлось о чем поговорить и Чингизу:

– Ничего дурного, пожалуй, про комсомол не скажешь, но только стыдно, Баджи, вступать туда в твои годы – не девочка!

Стыдно? Нет, это не то слово! Правда, немного неловко, ибо для каждого возраста есть свой удел. Но что поделаешь, если жизнь так сложилась, что все идет наоборот: сначала ее выдали замуж, затем она стала учиться в клубе и только сейчас, уже взрослой, собирается вступить в комсомол.

Решающими все же были слова Газанфара о том, что комсомольцы – младшие братья, а комсомолки – младшие сестры партии. Ну кому же не лестно войти в такую славную семью?

Халима горячо поздравила Баджи: с год назад она сама вступила в комсомол, и теперь подруги и впрямь стали словно сестры.

Телли, напротив, представилось, что комсомол воздвиг между ней и Баджи стену.

– Дался тебе этот комсомол! – проворчала она ревниво. – Что ты в нем находишь?

– Комсомол, во-первых, против чадры… – Баджи загнула палец.

– Я чадру и так не ношу! Это только старые дуры носят.

«Напомнила бы я тебе про твою мать, да только, как говорится: кто любит свою мать – не станет обижать чужую», – подумала Баджи и, загнув второй палец, продолжала:

– Во-вторых, комсомол – за культуру, за женское образование.

– Я и так грамотна! Меня еще до революции отец отдал в закрытую школу для мусульманок, и не в какую-нибудь, а в русско-мусульманскую Александрийскую школу, куда отдавали девочек из богатых домов. Правда, там нас не столько обучали наукам, сколько мучили молитвами – до и после еды, в начале и в конце занятий, – заставляли, когда полагается, держать пост и траур, но нас все же научили читать и писать по-азербайджански и по-русски.

– Посидела бы ты в наказание за русскую книжку в той закрытой школе, в какой сидела я, в подвале, иное насчет комсомола запела бы. Ты хвалишься: закрытая женская школа для мусульманок. А вот в театральный техникум родные тебя не пускали!

– Они – старые люди и по-своему были правы. Что ни говори, а актрисы все же легкомысленные женщины.

– Может быть, скажешь, что и мы станем такими? Халима, например? Или я?

– Не очень-то Халиме с ее рябинами придется опасаться этого, если б и захотелось!

Баджи горделиво подбоченилась:

– А мне?

– Ты – другое дело, – признала Телли. – Тебя не сравнить с Халимой… Но все же…

– Хватит! – оборвала ее Баджи. – Знала бы я, что ты такого мнения об актрисах, не унизилась бы из-за тебя перед одним человеком в Наркомпросе!

Телли надулась:

– Не думала я, что станешь меня попрекать за помощь. А еще считаешься подругой.

Баджи спохватилась: всегда ее подводит язык!

– Быть может, если бы ты в свое время обратилась в комсомол, не пришлось бы тебе слышать то, что услышала сейчас от меня, – сказала она.

– Это почему же?

– Комсомол обязан помогать нам, молодым женщинам.

– Помогать нам должны отец, муж, брат.

– Сегодня отец жив, завтра мертв. Так и с моим отцом было в один дурной день. Мужья? Ах, Телли! Многие из них не столько женщинам помогали, сколько их обижали. Братья? Не думай, что всем так повезло с братом, как мне. Что же до комсомола, то он не умрет, не обидит и для каждой из нас всегда как добрый брат.

Телли упорствует:

– Как-нибудь сама себе помогу!

– Так же, как с учебником по анатомии?

– Каждая действует как умеет!

– Нет, Телли, нет! Это прежде женщины боролись за свои права хитростью и обманом. Я сама на этот счет была не промах!.. – Глаза Баджи искрятся озорством: есть о чем вспомнить! – Но теперь… – Баджи снова становится серьезной, – теперь обманом и хитростью далеко не уйдешь, многого не возьмешь. Теперь надо бороться открыто, правдой, а учат нас этой правде партия большевиков и комсомол. Поверь мне, Телли, честное комсомольское!

Честное комсомольское!

В свое время, девчонкой, Баджи божилась: «Пусть сдохну, если я вру!» Врала она часто – невозможно было не врать – и удивлялась, что остается жить. Став старше, она, если ей не хотели верить, поднимала глаза к небу и восклицала: «Клянусь аллахом!» Случалось, она нарушала клятву, но и тогда аллах ее не убивал – видно, много, у него было дел поважнее! Да, не всегда легко было сказать правду или сдержать слово, но вот теперь ей уже незачем лгать, и если все же в ее словах усомнятся, она будет говорить: «Честное комсомольское!» И ей поверят, потому что слова эти означают: если я говорю неправду, значит я недостойна быть членом ленинского комсомола!

В СТРЕЛКОВОМ КРУЖКЕ

Нет кружка, к которому Баджи оставалась бы равнодушной.

Вот, скажем, кружок кройки и шитья. Очень полезный кружок! Можно самой скроить и сшить платье по своему вкусу, сэкономив при этом деньги на что-нибудь другое. На книги, скажем. Книги-то ведь самой не написать!

Или, к примеру, фотокружок. Не бежать же за фотографом всякий раз, когда увидишь что-либо красивое или интересное, что захочется запечатлеть. А так – щелкнешь, и готово!

Нет кружка, членом которого Баджи не хотела бы состоять. Но больше всего ее привлекает кружок стрелковый.

Глаз у Баджи зоркий, рука твердая, спокойная. Выстрел! Влево, чуть выше центра мишени, появляется след от пули. Еще раз! След ложится вправо, чуть ниже центра. И – в третий раз! Пуля пронзает самый центр.

Баджи кладет винтовку на прилавок и торжествующе оглядывается: ловко? Чингиз говорит:

– Такой красавице, как ты, к лицу роза, а не ружье!

Баджи страдальчески морщится:

– Надоел ты со своими любезностями!

Телли, напротив, склонна поддержать Чингиза:

– Фехтование для женщины – это я еще понимаю: красиво и может пригодиться на сцене. Но, Баджи, скажи на милость, к чему женщине ружье?

– А если будет война?

– Не будет!

– В газетах пишут, что враг не спит.

– Если даже на нас нападут – разве смогут женщины воевать?

– А почему же нет? Мало, что ли, женщин воевало в гражданскую войну?

– Это воевали русские женщины, а не наши.

– Азербайджанки тоже в свое время воевали.

– Где? Когда? Что-то я не слыхала!

– А Хеджер, жена Качаха-Наби? Она помогала своему мужу бороться против царских чиновников, громить усадьбы беков и караваны купцов.

– Вот чудачка! Так ведь это сказка!

– Во-первых, не сказка, а героический эпос, – плохо ты слушала Ага-Шерифа. А во-вторых, если даже сказка, – немало из того, что было когда-то сказкой, стало затем былью. – Взгляд Баджи затуманивается. – Ах, Телли! Если б ты знала, как я люблю сказки, легенды!..

Телли пожимает плечами:

– Я уже вышла из того возраста, чтоб увлекаться байками для детей!

– Дело не в возрасте. Ты не обижайся, Телли, если скажу, что равнодушны к сказкам, по-моему, только дурные люди.

– Это еще почему?

– Потому что сказки, как я понимаю, – это мечты хороших людей о счастливом будущем человека. Они непременно сбываются, эти мечты, раньше, позже. Но кто же, как не дурные люди, равнодушны к мечтам о счастье человека?

До Телли не доходит философия сказки, развиваемая Баджи.

– Скажи лучше прямо: неужели ты, женщина, пошла бы воевать? – спрашивает она с вызовом.

– Пошла бы! Нашим женщинам теперь есть что защищать!

– А для чего в таком случае у нас солдаты, красноармейцы, если будут воевать женщины, актрисы?

– Для чего? Ах, Телли, неправильно ты понимаешь жизнь! Ведь если сыновья защищают свою мать-родину, неужели дочерям будет стыдно стать плечом к плечу с братьями?

Телли безнадежно машет рукой:

– Ты, Баджи, фантазерка!..

Фантазерка, чудачка… Как только не называют Баджи кое-кто из ее товарищей и подруг! Баджи, однако, не обижается: пусть Телли и Чингиз острят сколько угодно, она от своего мнения не отступит!

„РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА“

Гамид прочел Баджи переведенные им на азербайджанский язык сцены из «Ромео и Джульетты» Шекспира.

– Скоро мы будем работать над отрывками из пьес, – сказал Гамид, закончив чтение. – Я задумал поставить «Сцену у балкона» и получил от Виктора Ивановича согласие на учебную постановку. Какого ты мнения об этой сцене?

Слова любовных признаний Ромео и Джульетты еще звучат в ушах Баджи.

– Прекрасная сцена! – взволнованно восклицает Баджи. – Пожалуй, лучшая из тех, что ты прочел.

– А в роли Джульетты ты была бы лучше любой из наших девушек! – подхватывает Гамид.

– Так полагалось бы говорить Чингизу!

– В данном случае он был бы прав. Впрочем, я говорю тебе не комплимент, а делаю серьезное предложение: прошу, прими участие в моей зачетной постановке «Сцена у балкона» из «Ромео и Джульетты».

– Неужели в роли…

– Джульетты, разумеется!

Баджи едва переводит дух: она будет играть шекспировскую Джульетту! Лицо Баджи озаряется радостью, она поспешно восклицает:

– Ловлю тебя на слове – я согласна!

– А мне остается тебя поблагодарить! – удовлетворенно говорит Гамид.

Баджи озабоченно спрашивает:

– А кому ты предложишь роль Ромео?

– Ясно кому: Чингизу! Он ведь у нас красавец, покоритель сердец, – чем не Ромео?

В тоне Гамида сквозит насмешка. Уж не ревнует ли он ее?..

И вот Баджи и Чингиз под руководством Гамида репетируют «Сцену у балкона».

Когда Чингиз-Ромео доходит до слов:

Любовь не останавливают стены,

Она в нужде решается на все!..

он, пользуясь возможностью, совсем не по-сценически обнимает, и крепко целует Баджи в губы.

Трах-х!..

Звонкой пощечиной Баджи нарушает пафос мизансцены.

– Ты, видно, в самом деле воображаешь, что ты Ромео! Осел!.. – Баджи брезгливо вытирает ладонью губы, лицо ее пылает гневом.

– Русские, видать, ей нравятся больше! – бросает Чингиз, с кривой усмешкой потирая покрасневшую щеку.

Баджи немедля награждает его второй пощечиной.

– Получай, националист, и не суй свой нос куда не следует!

Рука у Баджи тяжелая. Чингиз вскипает. Он готов броситься на Баджи, но Гамид успевает заслонить ее собой.

Чингиз много сильней болезненного Гамида – ему ничего не стоит оттолкнуть его и расправиться с Баджи, – но он, прочтя в глазах Гамида решимость не дать Баджи в обиду, сдерживает себя. Шайтан с ней, с этой недотрогой! Придет время – узнает, что значит оскорблять Чингиза!

Присутствующие удовлетворены: крепко, но справедливо! Телли, однако, испытывает двойственное чувство: конечно, это полезный урок Чингизу, чтоб не заигрывал с другими, но вместе с тем Баджи слишком много берет на себя – не ей учить Чингиза оплеухами. А Баджи все еще в гневе: она охотно влепила б Чингизу третью пощечину – ведь из-за этого наглеца сорвалась так удачно начатая репетиция…

О происшедшем поставлен вопрос на комсомольском собрании.

Кое-кто поддерживает Баджи: женщина должна отстаивать свое достоинство и честь!

Но многие осуждают ее.

– Есть другие способы отстаивать честь и учить таких, как Чингиз, – считает Гамид.

– Руки свои женщинам нужно беречь для других, более полезных дел! – поддерживает его Халима.

С Халимой и Гамидом соглашается большинство, и в результате Баджи получает выговор.