Текст книги "Перехватчики"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Здесь всегда толпился народ: летчики, техники, механики.

Подъезжали и отъезжали топливо– и маслозаправщики, тягачи, АПА, машины с кислородом, воздухом.

Спарки у нас пользовались таким же преимуществом, как матери с детьми на вокзале, – им все доставлялось в первую очередь.

В полку их было всего несколько, а поэтому при составлении плановых таблиц командиры эскадрилий устраивали в штабе баталии друг с другом; шли на хитрость, только чтобы заполучить «УТИ»; дело иногда доходило до скандалов.

На одну из спарок перешел работать и бывший механик майора Сливко Абдурахмандинов – удивительно юркий паренек, прозванный за свой малый рост Шплинтом.

– Служить мне осталось немного. Зачем привыкать к новому экипажу? – так мотивировал он свой переход.

Но мы знали и другое: Абдурахмандинов хотел до конца остаться верным своему командиру.

Мне рассказали, как Шплинт прощался на старом аэродроме со своим старым, видавшим виды штурмовиком. Майор Сливко летал на нем на штурмовку фашистского Берлина, и вот теперь этот самолет должен был идти на слом. Шплинт со слезами на глазах вымыл его с кока до дутика, смазал все шарниры, прошприцевал двигатель. Он готовил машину, как готовят к захоронению покойника.

Шплинт страшно горевал, сдавая три сумки с инструментом, который по ключику собирал в течение нескольких лет.

Теперь положено было иметь строго определенное количество ключей. На каждом из них был даже выбит номер.

Нелегко было Абдурахмандинову работать на спарке. Случалось, что на его самолете совершалось по нескольку десятков учебных вылетов в день. С утра до вечера он торчал с техником у самолета. На аэродроме они и завтракали, и обедали, но трудности не пугали Шплинта. Он, как всегда, был собран, подтянут, изворотлив и напорист. Его никогда нельзя было застать врасплох.

Желанием каждого летчика во время учебных полетов было выполнить запланированное упражнение на самолете Шплинта. Все знали: его самолет не подведет.

– Что же мы будем делать без тебя, товарищ Шплинт? – как-то полушутя, полусерьезно сказал я, садясь на изрядно уже заезженную, но очень опрятную спарку. – Ты хоть смену-то себе готовишь?

– Узнаете, узнаете… – туманно отвечал Абдурахмандинов, тщательно протирая фонарь кабины. – Будет человек – обижаться не будете.

И скоро мы познакомились с этим человеком.

Когда я впервые увидел его сидящим на баллоне со сжатым воздухом напротив Абдурахмандинова, то подумал, что это отражение Шплинта в огромном зеркале. Только на одном было новое обмундирование, а на другом – нет.

Заметив меня, один из Шплинтов вскочил с баллона и пошел навстречу своей быстрой танцующей походкой.

Абдурахмандинов один, пожалуй, по-уставному и с удовольствием, которое сквозило в каждой черте его маленького не знавшего бритвы лица, рапортовал о готовности своего самолета к вылету. А все остальные докладывали, скорее, по обязанности или совсем не докладывали, считая это ненужным формализмом. Да летчики и не требовали от техников и механиков официального доклада, а если и требовали, то только тогда, когда на стоянке находилось какое-нибудь начальство.

Рапортуя, Абдурахмандинов словно эстафету вручал: мол, я сделал на самолете все, что нужно, передаю его в полной исправности и надеюсь, что ты отнесешься к машине так же добросовестно. Своим рапортом Шплинт обязывал летчика обращаться с самолетом так, как об этом говорилось в инструкции по эксплуатации и технике пилотирования самолета.

«Обязательно буду требовать от своего техника официального доклада», – решил я, выслушав Абдурахмандинова, и посмотрел на поднявшегося вместе со Шплинтом мелкорослого худенького человека с торчащими в стороны ушами.

– Брат, – сказал Абдурахмандинов с гордостью. – Он недавно кончил школу авиамехаников. Он с отличием кончал, а все, кто получают такой диплом…

– Имеют возможность выбирать место службы, – заключил я. – И он приехал в наш полк. К тебе на смену.

– Правда. Его зовут Казбек.

Мы поздоровались. У Казбека, как и у Абдула, была тоненькая, смуглая, но сильная и цепкая рука. И пожатие было сильным.

– Зовите меня тоже Шплинтом, – на маленьком лице Казбека сверкнула большая белозубая улыбка. – Это мне понравилось.

– Шплинт номер два, – я подмигнул ему.

– Вы когда полетите? – спросил Абдурахмандинов-старший.

– Через полчаса.

Абдурахмандинов сказал что-то брату на своем языке, и они бросились расчехлять самолет.

Я хотел уже залезть в кабину, но Абдурахмандинов-младший окликнул меня.

– Подождите-ка, командир! – Он поставил около стремянки небольшой ящик, пол и стенки которого были обиты волосяными щетками, на которые была налита вода.

– Зачем это?

– Очищать ноги от грязи. Очень удобно. Попробуйте. А то мы стараемся, пылесосим кабины, а вы устраиваете там авгиевы конюшни. Знаете, что будет, если грязь ссохнется под педалью, когда самолет в воздухе?

– Догадываюсь. – А про себя отметил: «Однако ты, брат, не робкого десятка». Я старательно вытер сапоги, чувствуя, что у нашего Шплинта будет достойная смена.

НОЧНОЙ ГОСТЬ

Командный пункт полка размещался в огромной землянке. Здесь было даже в жаркий день прохладно, а по ночам солдаты из дежурного расчета подтапливали печку, сделанную из железной бочки.

Я сидел за столом командира и просматривал записи в рабочей тетради.

Днем были полеты, пришлось крепко поработать, кое-что делалось спешно и теперь, ночью, когда не трещали без умолку телефонные звонки, не хрипела радиостанция, хотелось кое-что сделать заново, не спеша, а кое-что и подправить.

То же самое, вероятно, думали и солдаты-планшетисты. Склонившись над столом штурманских расчетов, они начисто перечерчивали на кальку обстановку проходивших днем полетов, чтобы потом подшить кальку в альбом.

Было тихо и немножко мрачновато. Свисавшие с потолка лампочки, заключенные в непроницаемые абажуры, бросали свет только на круглые карты-планшеты, размещенные на столах. Из соседней комнаты доносилось беспорядочное журчание потока радиосигналов, слабо попискивал зуммер – это радисты, коротая ночь, тренировались в приеме телеграфных знаков в условиях помех. А изредка в висевшем над головой динамике слышалось потрескивание атмосферных разрядов – где-то стороной шла гроза.

Я впервые дежурил на КП оперативным. Все для меня было непривычно, ново. Я исправлял записи в тетради и думал об изменениях в полку.

Еще совсем недавно полетами у нас руководили со стартового командного пункта, и только на время летно-тактических учений разбивался круглосуточный командный пункт и на аэродром выезжали начальник штаба и его заместитель. Все имущество командного пункта умещалось в железном трофейном сундуке, который привозили на дежурной машине. Там было несколько топографических карт, пара штурманских линеек, коробка с цветными карандашами и рулон с чистой бумагой. Полевой телефон, уложенный в кожаную сумочку, был на КП единственным источником связи с командованием дивизии. Оттуда получали задания: куда и когда лететь, какие цели бомбить.

А теперь, когда нашему полку была поручена противовоздушная оборона, когда на вооружение поступили новые самолеты, все изменилось до неузнаваемости, функции командного пункта значительно расширились.

День и ночь крутились антенны радиолокаторов, посылая на сотни километров вокруг невидимые лучи-разведчики. Если на пути луча встречалось препятствие, он отражался и шел обратно на станцию, давая на экране обзорного индикатора тонкую светлую засечку – радиоэлектронную тень.

Дежурный оператор, не выходя из затемненного помещения, узнавал, как далеко, на какой высоте, куда, с какой скоростью летит самолет или группа самолетов. Он, не обмолвясь ни одним словом с экипажами, мог определить, чьи это самолеты – наши или противника. Мог следить за ними на протяжении всего полета, давая по телефону координаты этих самолетов планшетисту. А тот наносил их на карту-планшет. Если к объекту шло сразу несколько целей, и при этом с разных направлений, планшетисту приходилось держать в голове очень много всяких данных.

«И как они только ничего не перепутают?» – думал я, наблюдая за работой планшетистов.

Но это можно было считать только прелюдией, вступлением к работе командного пункта.

Я видел утром, как наш штурман наведения Перекатов, быстро сделав нужные расчеты, стал наводить находившегося в воздухе капитана Кобадзе на другой самолет-цель, до которого было больше ста километров. И все это с помощью радиолокатора, при участии оператора и планшетиста, которые ежеминутно информировали Перекатова, где находятся самолет-перехватчик и самолет-цель.

Я наблюдал на планшете непосредственного наведения, словно в зеркале, всю воздушную обстановку. Видел, как смыкались две четкие пунктирные линии: черная, которой отмечались координаты самолета-цели, и красная, обозначающая полет Кобадзе. Сначала они были прямыми как струны и уверенно шли к рубежу перехвата; потом черная линия стала ползти зигзагами, напоминала пилу – цель начала маневрировать по направлению, она во что бы то ни стало хотела уйти от перехватчика; но красная линия не остановилась, она тоже меняла направление и все ближе и ближе подходила к черной.

Я слышал, как Перекатов то и дело сообщал Кобадзе нужный курс, высоту полета цели, удаление до нее. Я слышал по радио ответы капитана, выполнявшего команды штурмана наведения.

Они не прекратили связи даже тогда, когда линии на планшете почти сомкнулись и Кобадзе доложил, что увидел цель и приступил к ее атаке. Это было на удалении нескольких сотен километров от командного пункта. И тогда я подумал: «Какая же кропотливая и сложная работа выполнялась на земле воинами самых различных специальностей, и всё только для того, чтобы один летчик перехватил одну цель!»

Сейчас наши локаторы были выключены, по это вовсе не значило, что небо не прощупывалось лучами-разведчиками. Работали локаторы на других аэродромах.

На пульте концентратора загорелась лампочка.

Солдат включил подсвет вертикального планшета общей воздушной обстановки и, взяв цветной мелок, нанес в нужном месте точку. Мы были по-прежнему спокойны, знали, что самолет противника не дойдет до рубежей перехвата, намеченных нашему полку. Да и вообще, как стало известно через несколько минут, он не собирался даже пересекать болгарскую границу. Просто летал вдоль нее, – видимо, для того, чтобы выяснить, следят за ним с нашей земли или нет, искал слабое место.

Но такого места не было ни на нашей, ни на болгарской земле. Сунулся бы только!

Через полчаса снова загорелась сигнальная лампочка.

– Позовите, пожалуйста, лейтенанта Простина, – послышался в трубке тихий вибрирующий голос.

– Простин у телефона.

– Не шутите, пожалуйста.

– Здесь не шутят. Что вам угодно, гражданочка?

– Лешка, это в самом деле ты?

Звонила Люся. Как я сразу не узнал ее голоса! И она моего почему-то не узнала.

– Ну конечно я. Ты почему не спишь? – я покосился на планшетистов и закрыл мембрану ладонью. Было без четверти три. – Ты звонишь с контрольно-пропускного пункта?

– Меня разбудили.

– Кто?

– Почтальон. Принес телеграмму. От твоей мамы.

– Что такое, читай скорее! – сердце гулко застучало в груди. – Надеюсь, ничего страшного?

Я совсем недавно схоронил отца и очень боялся за здоровье матери.

– Ничего, абсолютно. К нам едет твоя мама.

– Серьезно?!

– Прибудет с вечерним пароходом.

– А почему невеселый голос?

– Завидую.

– Ну, не надо. Моя мама – это и твоя мама.

– Не утешай, пожалуйста. Тебе хорошо так говорить. А вот если нам поменяться местами, наверно, заговорил бы по-другому.

Я не знал, что ответить Люсе, потому что видел, как она глубоко права.

Первые дни мы с Люсей жили только друг другом. В воскресенье мы могли до обеда пронежиться на постели, а потом быстренько перекусить чего-нибудь (иногда это делалось тоже на постели) и снова забраться под одеяло. Мы ни к кому не ходили и никого не приглашали. В будни я едва дожидался конца занятий или полетов и спешил домой. Получалось все так, как я когда-то мечтал. Люся вставала на цыпочки и подставляла губы. У нее было счастливое лицо с синими тенями под глазами. Потом мы садились на кровать, которая была одновременно и нашим диваном, потом ложились и уже не вставали до утра. Мы были счастливы и упивались своим счастьем. Стоило одному из нас о чем-нибудь подумать, другой уже говорил это вслух. Нас всегда поражало такое совпадение мыслей.

– Надо же! Ну чем это объяснить?

– Любовью.

Мы все объясняли любовью.

Потом повторилось то же самое, что и в центре переучивания, когда я встречался с Люсей: у меня стали появляться «тройки».

Пришлось засесть за книги. А тут как раз нужно было сдавать зачеты по радиооборудованию самолета, и я с головой ушел в дело.

Сначала Люся была даже рада этому и говорила, что наконец-то немножко отдохнет от меня, но вскоре загрустила.

Однажды она попросила меня оторваться от работы и подойти к кровати, на которой лежала с книжкой в руках. Она часто по вечерам читала лежа на спине, поставив книжку на грудь.

– Ты человек крайностей, – сказала Люся, притягивая меня к себе за уши. – Надо учиться переключать внимание. А у тебя как в песне:

 
Первым делом, первым делом самолеты,
Ну а девушки, а девушки потом.
 

Я поцеловал Люсю.

– Извини меня.

– Я понимаю тебя, – продолжала Люся, – у тебя работа. И к тому же интересная. Но ты не должен забывать обо мне.

– Я сейчас разденусь и лягу.

– Как ты все упрощаешь, – Люся легонько оттолкнула меня. – Какой-то писатель, кажется Лев Толстой, сказал: любовь – это единство душ. Нет, ты, видно, не любишь меня.

– Ну зачем так говорить, Люся?

– А затем! – В глазах у нее сверкнули злые искорки. – Ты стараешься занять меня тем, что приносишь книги из библиотеки. Но мне этого мало. Понимаешь, мало?

– Что же ты хочешь?

– Не знаю. Мне стала надоедать такая жизнь.

– Разве у тебя плохая жизнь? Ты с утра до вечера предоставлена себе. Можешь как угодно распоряжаться временем.

– Перестань, – Люся отвернулась к стене. – Тебе легко говорить. Но как бы ты повел себя на моем месте? – Она снова повернулась ко мне и села. – Да, да, что бы ты стал говорить?

Вот и по телефону она заговорила об этом же. Моя бедная девочка! Как утешить тебя!

Я представил ее вечно болтающуюся без дела, выспавшуюся днем и страдающую бессонницей ночью. Она позвонила мне, чтобы как-то развлечь себя, поговорить о чем-нибудь. А я начал ее утешать, забыв, что она не выносит утешений.

– Ты не хочешь, чтобы приезжала моя мама? – спросил я.

– Какое мне платье надеть к ее приезду?

– Ты хочешь понравиться ей?

– Что мне ей приготовить? Я хочу с утра сходить в колхоз за продуктами.

Слабый Люсин голос неожиданно потонул в грохоте, который вырвался из висевшего над головой динамика:

– Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс! Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс!

Полюс! Это же сигнал потери летчиком ориентировки в воздухе.

На мгновение в моем воображении появился летящий в ночи самолет. Кругом темнота, где-то бродят грозы, и летчик там, в черной вышине, не знает, куда ему лететь, и мало уже горючего в баках, и нужно садиться.

Потом я вспомнил инструктаж начальника штаба перед заступлением на дежурство. Он подробно рассказал, как действовать в самых различных случаях.

– Я Сокол, двести восемнадцать. Полюс! – продолжал передавать на землю незнакомый голос.

Я положил трубку на рычажок, забыв в это мгновение и о Люсе, и о матери, которая должна приехать.

Немедленно связался с дежурным по средствам ЗОС, приказал включить приводные радиостанции, освещение посадочной полосы, вызвать на старт прожекторы.

Командный пункт ожил. На лицах людей уже не было того скучающего выражения, которое я видел минуту назад. Сон и усталость отошли на второй план.

Дежурный радиотехнической службы, игравший в шахматы со свободным планшетистом, немедленно распорядился, чтобы включили радиолокационную станцию, пеленгатор. Другой планшетист, занятый подшивкой кальки в альбом, встал к столу наведения.

За несколько секунд все было готово, чтобы оказать помощь заблудившемуся летчику.

Я взял микрофон.

– Сокол, двести восемнадцать! Я Мортира, шестьдесят, как слышите?

– Слышу хорошо, – ответил летчик.

– Запросите пеленг. – Я назвал наименования пеленгаторов, у которых нужно было запросить пеленг, и мне было слышно, как летчик выполняет мое указание.

Дежурные на радиопеленгаторах тотчас же засекли курс самолета, а планшетист определил его место.

Нам стало известно, где находится самолет, его удаление от КП, в каком направлении нужно концентрировать внимание оператора радиолокационной станции.

Снова загорелась лампочка на телефонном концентраторе. Я снял трубку.

– Нас разъединили, Алеша, – говорила Люся.

– Подожди, дорогая. Сейчас некогда, – я повесил трубку и спросил у летчика, сколько горючего в баках.

Он ответил. По расчетной таблице я определил, что горючего хватит, чтобы прийти на аэродром и сесть.

«Буду сажать». Я посмотрел на часы: было без десяти три, и соединился по телефону с квартирой командира полка.

Он взял трубку удивительно быстро: армейская жизнь приучила к чуткому сну.

– Сажайте, – было ответом. – Сейчас приеду.

Я снова связался с самолетом, дал нужный курс. Назвал частоту и позывные нашего привода, на которую он должен настроить свой радиокомпас.

Планшетисты уже вели прокладку пути самолета. Красные черточки лепились одна к другой. Каждая черточка – километр пути.

Один раз летчик уклонился в сторону от нашего аэродрома, это тотчас же зафиксировали операторы у индикаторов кругового обзора, штурман наведения дал поправку.

Красная линия с цифрами, показывавшими высоту полета самолета, приближалась к аэродрому.

Я связался с ответственным за прием и выпуск самолетов, велел ему включить стартовую радиостанцию на тот же канал, на котором работал летчик, и сажать самолет.

В открытую дверь КП ворвался свист реактивного двигателя, тонкий, с мягким звоном. Его не спутаешь ни с каким другим звуком. Он запоминается сразу и навсегда. Когда я слышу этот свист на стоянке или в воздухе, то уже не могу ни о чем думать, кроме самолетов, которые мы получили и теперь осваиваем.

Самолет был над аэродромом. Теперь за него принялся дежурный стартового командного пункта.

Мы с облегчением вздохнули. Расчет командного пункта почувствовал себя свободнее. Быстро навели порядок на столах, знали: вот-вот должен был подъехать командир полка.

Я поднялся по лесенке наверх, и в это время вспыхнули прожекторы, облив землю изумрудно-золотистым светом. Лучи скользили по самой земле, высвечивая на ней каждый камешек, каждую травинку. Но самолет пока еще летел в темном небе. И были видны только красный и зеленый огоньки. Но вот он нырнул в море огня, и аэронавигационные огоньки померкли, зато весь он превратился в зеркальную стрелу, несущуюся над полосой с пронзительным свистом. Когда самолет приземлился, прожекторы потухли, и отступившая кверху темнота снова легла на спящую землю.

– Привезите летчика на КП, – сказал я шоферу дежурной автомашины и велел планшетистам задернуть занавесками висевшие на стенах схемы и таблицы.

Летчик вошел с бортжурналом в руках, и я сразу узнал его по квадратному скуластому лицу в веснушках, которые были с кулак величиной и такие яркие, словно их еще накрасили сверху коричневой краской.

– Капитан Чесноков! – вырвалось у меня. Я вышел из-за стола. Да, это был мой инструктор из летного училища, которого прозвали «Зубная боль» за педантичную требовательность к курсантам.

– Простин? – у Чеснокова подпрыгнули кверху совершенно выгоревшие на солнце лохматые брови. – Вот уж действительно мир стал тесен.

– Какими судьбами?

Мы крепко пожали руки друг другу.

– Значит, это ты протянул мне руку помощи? – Он, видимо, не хотел отвечать на мой вопрос. – Молодец, хорошо действовал, оперативно.

– Не зря же вы гоняли меня в училище, – улыбнулся я.

– Теперь вижу, что не зря. Спасибо, дружище, – он стащил с головы шлемофон и, пригладив ладонью короткие рыжие волосы, сел в подставленное планшетистом плетеное кресло. – У меня там второй пилот в самолете. Но все-таки желательно, чтобы туда никто не подходил.

– Стоянка закрыта, – сказал я. – Кроме часовых, на аэродроме никого нет.

– Ну тогда добре. Так, значит, переучиваешься на реактивную технику?

– Так точно, товарищ капитан.

– Теперь уже майор, – улыбнулся Чесноков.

– А вы тоже, я вижу, распрощались со штурмовиками? – Я еще во время переучивания видел эту двухместную машину. На ней стояло мощное радиолокационное оборудование. – Хорошая машина. Полетный лист, разумеется, у вас с собой?

– С собой, – ответил Чесноков, но бортжурнала не стал открывать.

Послышалось тарахтение машины, потом свободные широкие шаги по каменной лестнице, спускавшейся в центральный зал КП.

– Командир полка, – сказал я Чеснокову.

Чесноков отдал честь. Потом они поздоровались за руку. Чесноков показал командиру полка какие-то документы.

– Чуть было не угодили в грозовое облако. Молотков кивнул, и они вышли на улицу.

– С ответственным поручением, – предположил дежурный по радиотехнической станции.

Через несколько минут Молотков и Чесноков вернулись.

– Свяжите меня с дивизией, – сказал командир полка, – и распорядитесь, чтобы самолет майора Чеснокова немедленно заправили горючим. Через полчаса он вылетает.

Я взял под козырек и стал выполнять приказания. Прощаясь со мной, Чесноков доверительно шепнул:

– Еще встретимся. Обязательно. И тогда все узнаешь.

– Счастливого пути, – сказал я.

– Я рад за тебя, – он потрепал меня по плечу. – Кто еще из вашего выпуска здесь?

– Лобанов, Шатунов.

– Передавай привет.

– Обязательно.

Через несколько минут Чесноков улетел.