Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
– Туда нельзя, – сказал он, беря меня за рукав. Только сейчас я почувствовал, какие у него сильные руки – руки хирурга.
– Как Люся? Она жива? – вырвалось у меня помимо воли.
– Конечно, – он попробовал улыбнуться, но это не вышло.
– Что с ней, доктор?
– Трудные роды. Без хирургического вмешательства не обошлось. Сейчас ей сделали вливание крови.
– Ребенок?
– Жива.
– Значит, девочка?
– На вас похожа.
Я опустился на лавку.
ВО – ШИРИНА! ВЫСОТА – ВО!
– Что собираетесь подарить жене на восьмое марта? – спросил командир полка, вызвав меня в кабинет.
Вопрос, признаться, меня насторожил. К чему он вдруг заговорил об этом?
– Все зависит от нашего военторга, товарищ полковник!
– Ловко. Да, братец мой, мы все зависим от него. Я вот недавно проходил по квартирам офицеров и увидел: обстановка почти у всех на одно лицо – дорогая, красивая, а глаз не радует. Одинаковые шторы на окнах с оборками и кистями, стулья, коврики и картины. Как в благородном пансионе у эмигрантки Фальбала. Помните, у Пушкина? Даже вышивки. К кому ни придешь, у всех крыловская «Ворона и лисица». Сговорились, что ли, наши женщины?
Я невольно засмеялся, вспомнив, как перед самыми родами Людмила тоже купила этот рисунок на материале, решив сделать вышивку каким-то, не то болгарским, не то румынским, крестом.
– Вкусы хозяев квартир определяет военторг. Берут то, что есть, товарищ полковник.
Полковник покачал головой:
– Надо будет тряхнуть их хорошенько. Ну об этом после. Думаю, нынче облегчим ваше положение. Нынче вы подарите ей вот это, – он взял со стола конверт, – она не станет обижаться, хотя ваш подарок не будет в гарнизоне уникальным.
– Что это?
– Увидите сами. А теперь вы свободны, – он лукаво улыбнулся, подав мне руку, и крепко сжал ее.
За дверью я вскрыл конверт и увидел ордер на комнату в новом доме. Мне хотелось броситься назад к Молоткову и расцеловать его, как отца, по командир не любил сентиментальностей.
Зажав в руке конверт с ордером, я сбежал с лесенки и, не раздумывая, помчался в конец «Невского проспекта», где в окружении молодых деревьев возвышался двухэтажный красавец с большими окнами. На свой убогий домишко, стоявший в тупичке, я даже и не взглянул. Только усмехнулся, представив, какие глаза сделает наша хозяйка, узнав о переезде.
Через пять минут я уже стоял посреди своей комнаты, так вкусно пахнувшей краской и деревом, и смотрел через широкую балконную дверь на заснеженную улицу.
– Чудо, чудо, – твердил я, не веря счастью, и все ощупывал руками голые стены, оклеенные красивыми обоями. – Знала бы Люся! Как бы обрадовалась!
Но Люся находилась еще в родильном доме. Уже около месяца я не видел ее. И девочку нашу не видел, которую мы назвали Иринкой. Но, пожалуй, не было дня, чтобы я не получал от Люси письма. Писать о нашей Иринке для нее стало потребностью. Просто удивительно, как она могла так много видеть в этом крошечном беспомощном существе. Никогда бы не подумал раньше, что у крошки уже может быть свой характер, свои вкусы и даже свои привычки, что у нее мои, маленькие широко расставленные глаза без ресниц и оттопыренные уши. А на носу у дочки какие-то белые пупырышки. Ну и красавица же у нас вырастет! Впрочем, говорят, все еще может десять раз перемениться. Неужели она так и останется с пупырышками?
Господи, о чем я только не думал!
В каждом письме Люся писала, что ей все ужасно надоело и очень хочется домой, что единственным утешением и отрадой в ее однообразной жизни является дочь. Но ее приносят только на время кормления.
Ну ничего, теперь уже скоро я заберу вас. Теперь нам есть где жить.
Я оглядел нашу комнату.
Во – ширина!
Высота – во!
Проветрена,
освещена
и согрета.
Представил ее уже обставленной.
«Здесь мы поставим тахту, – думал я, – а тут шкаф, ближе к окну – Ирочкину кровать, ребенку нужно много света. Только вот не стало бы дуть. Ну мы эти щели заткнем».
Потом мне показалось, что я не имею права думать об этом без Люси. Мы все решим вдвоем, ей это будет так приятно. А пока надо набросать планчик нашей комнаты и послать Люсе, пусть порадуется. Нет, надо, чтобы она знала расположение всей квартиры.
Я достал блокнот и прошел на кухню, посмотрел места общего пользования. Все кругом блестело, как в столичной квартире.
В комнате напротив послышались голоса и смех. Мне захотелось узнать, кто будет нашими соседями, и я постучал в дверь.
Там зашуршали газетой, потом ответили сразу два голоса – и передо мной предстали Лобанов и Шатунов. Они сидели на подоконнике и что-то поспешно дожевывали.
– И вы здесь! – вырвалось у меня. – Вот здорово!
– А что, мы ничего, – Лобанов соскочил с подоконника и сделал нарочито испуганное лицо – это у него здорово получалось. – Присаживайтесь…
– На чем стоите, – улыбнулся Шатунов своей мягкой обвораживающей улыбкой.
– А что, это идея! – Николай сел на чисто вымытый крашеный пол, по-турецки сложив ноги.
Мы с Шатуновым тоже сели. Настроение у всех было приподнятое. Не прошло и года, а мы уже получили прекрасные комнаты. Не всем у нас в полку так повезло, но дело явно шло к этому, потому что рядом еще закладывали два дома.
Зашел разговор о предстоящем женском дне.
– Твоя мамочка не выйдет еще к этому времени? – спросил Лобанов и покрутил на мизинце серебряное кольцо с гравировкой.
– Кажется, нет.
– Давай в нашу компанию приходи.
– А что за компания?
– Брось ерунду городить, – остановил Николая Шатунов. – Чего он там не видел. Да и мне не хочется идти в твое «злачное местечко».
– Почему?
– Так, не хочу, да и всё. Лучше пойду к нам на концерт.
– Терпеть не могу самодеятельность.
– А я стильных девочек.
– Ну какой там стиль!
– Самый низкопробный. А ты его еще и в армию тащишь.
– Ну, знаешь…
– Знаю. Зачем выбросил пружину из фуражки? Чтобы блинчиком сидела. Зачем наватил плечи и нацепил самые большие погоны, какие только нашлись в военторге?
Друзья чуть было не поссорились, но мне удалось свернуть разговор с опасной дорожки, рассказав им о намерении Нонны Павловны. Дело в том, что после смерти Кобадзе она возглавила самодеятельность. И вот теперь ее участники готовили какую-то необыкновенную программу, составленную еще самим капитаном. Мой рассказ заинтересовал друзей.
Когда Лобанов вышел из комнаты (он был обидчив, как барышня), Михаил сказал:
– Понимаешь, попали мы в прошлое воскресенье в город и познакомились с девочками. Они привели нас домой. Пришли еще какие-то подружки и ребята, притащили пластинки, сделанные из рентгеновских пленок. Устроили танцы под радиолу. Я с одной танцевал – так думал, она на меня залезет. А потом появилось вино. А потом снова танцы до упаду. Колька был в восторге, а мне эта свистопляска не понравилась, не пойду туда больше.
Откровенность Шатунова меня удивила, – видно, здорово у него накипело на душе, если он решился рассказать мне об этом. А впрочем, я давно уже заметил, что Михаил все больше доверялся мне. Мы все чаще с ним разговаривали на досуге.
– И Кольку бы надо отговорить, – сказал я, подумав, как трудно бывает военным найти себе подруг. Михаил словно прочитал мои мысли.
– Колька ссылается на то, что в заводских или там в каких других коллективах знакомства и симпатии возникают на основе общих интересов. Ребята и девчата знают друг о друге почти все. А мы живем в замкнутом треугольнике – аэродром, столовая, дом. С женщинами знакомимся и влюбляемся на танцульках. Да и такая возможность не всегда и не у всех имеется. У нас нет времени на проверку чувств, на то, чтобы съесть с человеком тот пуд соли, без которого невозможно глубоко узнать человека. У нас часто всё решает первое впечатление, или старая школьная дружба, или первый поцелуй…
– Да, это верно, – я вспомнил о женитьбе Пахорова на женщине, которой стали чужды интересы мужа, и к чему это привело. – Это очень верно.
– Ничего здесь верного нет. Возьми самого себя, – продолжал Шатунов. – У тебя чудесная жена, а между тем вы встретились с ней не на аэродроме.
Мне стало неудобно и вместе с тем было приятно слышать такой отзыв о жене от Шатунова, потому что Шатунов говорил только правду, но это немного и смущало.
– И у тебя будет чудесная жена. – Я встал, потому что немедленно решил идти к Люсе. – Когда вы думаете перебираться?
– Сегодня. Койки да книги перетащить недолго.
– Ну твои книжки потаскаешь!
– Ничего, управлюсь. Мне хозяин тачку дает. А ты когда?
– Еще не решил. Посоветоваться надо. Хочу начертить ей план квартиры, – я стал обмерять шагами комнату друзей. – Соседям она будет рада.
– Не знаю. Вряд ли.
– Почему же?
– Холостяки – беспокойное племя. Но, конечно, постараемся очень не докучать вам.
– Да уж ладно.
Составив план квартиры, я пошел в родильный дом, чтобы передать его Люсе.
Через полчаса няня принесла мне ответ.
Ее письмо на этот раз было очень сдержанным и лаконичным. Она, так мечтавшая о новой комнате, отнеслась к моему сообщению без особых восторгов. Сначала меня это обидело, но через несколько строк все выяснилось. В родильном доме случилось несчастье – при родах умерла мать. Младенец остался круглым сиротой.
«Мы все очень расстроены, – писала Люся, – он такой крошечный и беспомощный. Мы кормим его по очереди».
Опечаленная, Люся на этот раз ничего не написала даже о нашей девчушке. Ее настроение передалось и мне. В гарнизон я возвращался без особого желания, и комната не манила меня.
Около дома Одинцова я носом к носу столкнулся с майором Сливко и Стрункиной. Они только что вышли от инженера, который вот уже несколько недель занимался с майором по математике.
Меня это не удивляло. Я и сам частенько заглядывал к Одинцову. У него всегда можно было почитать какой-нибудь новый технический журнал или бюллетень, а то просто поболтать с Нонной Павловной.
– Грызем гранит наук, – улыбнулся я.
– Ничего не поделаешь, – развел Сливко руками. – Приходится подковывать себя. Иначе и из штурманов наведения попрут.
Домой Сливко обычно уводила Стрункина.
– Он ведь не думает, что причиняет беспокойство чужим людям, – говорила она о майоре как о своем ребенке. – И что ужинать пора ему, тоже не думает.
Эта высокая статная женщина, с чуть увядшими чертами миловидного лица любила его по-прежнему горячо и самозабвенно.
«Если бы Сливко был полегче, то Стрункина, наверно, носила бы его на руках», – подумал я с некоторой завистью. Если чего мне и не хватало иногда, так это женской нежности.
Сейчас она забросала меня всякими вопросами по поводу Люсиного здоровья и самочувствия.
Я рассказал о случае в родильном доме. Стрункина как-то сжалась вдруг, словно ее больно хлестнули, поблекла, красивые тонкие, волосок к волоску, дуги бровей изломались, а в ясных глазах отразилось глубокое страдание. Впрочем, она быстро овладела собой, и только крылья ее небольшого аккуратного носа нервно раздувались.
– Как еще несовершенна природа, – сказал я первое, что пришло на ум.
– Люди должны исправлять это несовершенство, – ответила Стрункина.
В НАШЕМ ПОЛКУ ПРИБЫЛО
Труднее всего было достать мимозы. И тут мне помогли Лобанов и Шатунов. Они съездили в город и привезли огромный букет этих нежных желтых цветов.
– Пусть такой же нежной и теплой будет ваша любовь, – сказал Лобанов, видимо, заранее приготовленную фразу.
Водрузив цветы в графин, – казалось, огромная стая маленьких цыплят сбежалась к середине стола, – я еще раз осмотрел комнату: все в ней было так, как когда-то мечтала сделать Люся. Низко над столом висел большой абажур. Стены оклеены темными обоями, мебель приземистая, удобная.
Внизу послышался автомобильный гудок.
Я подошел к окну. Выглядывавший из командирской «Победы» шофер показал на свои часы. Я кивнул и, взяв чемодан, стал спускаться по лестнице.
В машине меня ждали Варвара Васильевна Семени-хина и моя теща, Полина Тимофеевна, приехавшая к нам в гости на несколько дней.
За время, которое я ее не видел, она еще больше располнела, маленький, напудренный носик совсем ушел в щеки, а на подбородке появилась новая складка.
– Мы ничего не забыли? – Полина Тимофеевна волновалась. Ей так не терпелось увидеть дочь и внучку, что она, сходив в военторг за розовой лентой, без которой, по ее мнению, нельзя было и появляться в роддоме, не пожелала даже зайти домой.
– Все в порядке, мама.
Наши взаимоотношения с тещей определились сами собой и были просты и безыскусственны. Мне не нужно было беспокоиться и думать, как она отнесется к тому или иному моему поступку, к тем или иным моим словам. В отличие от моей матери она не пыталась искать в моих словах того, чего не было и не могло быть, сама тоже была простодушно-прямой и бесхитростной.
Когда при встрече я впервые назвал ее мамой, она восприняла это как должное и поцеловала меня, как мать целует своего сына.
Я показал ей письмо, в котором Люся просила перегладить все приготовленные ею для младенца вещи, и мама сразу же взялась за дело.
До того как идти за Люсей, она успела еще обвязать красными нитками несколько распашонок и чепчик.
Уложив чемодан, мама взялась наводить порядок в доме. О том, что ей не нравилось у нас, говорила мне прямо в глаза (моя мама никогда не делала Люсе замечаний), и это мне нравилось.
Потом она побежала в военторг.
– Одеяльце не забыл? – Полина Тимофеевна не могла сидеть спокойно и всю дорогу ворочалась на сиденье, будто непоседливая девочка. Начала вспоминать, как встречал ее Николай Егорович, когда у них родилась Люся.
В приемной мы увидели Сливко. Заложив руки за спину, он увесистым шагом ходил по коврику, грызя мундштук незажженной папиросы.
– Верочка здесь? – спросила у него Варвара Васильевна. Она не удивилась майору.
– Там, – майор смущенно потоптался на месте, показывая на белую стеклянную дверь. Я никогда не видел его таким взволнованным, вопросительно посмотрел на Варвару Васильевну.
– Можете поздравить их с сыном, – Семенихина тепло, по-матерински улыбнулась майору. – Вес – почти шесть килограмм. Такие богатыри родятся нечасто. Назвали в память о капитане Кобадзе Гивушей.
Кажется, я все понял.
– Усыновили?
– Усыновили.
– Того, чья мать во время родов?.. Хорошее дело сделали, – я крепко сжал руку Сливко, Она была потной – это, видимо, тоже от волнения. – Вот теперь и жених есть у нашей Иришки.
Полина Тимофеевна передала чемодан с бельем няне, которая говорила мне, что в этом роддоме все у всех в аккурате.
– Там письмо есть, пусть наденет на себя все, что лежит в чемодане. А младенца уж вы помогите ей собрать.
– Поможем, поможем, голубушка. Не волнуйтесь. Няня ушла, и взоры всех снова обратились на майора.
– Вы на чем приехали? – спросила Варвара Васильевна.
– На своих двоих.
– Что, не было машин?
– А мы не узнавали.
– Нет, вы слышали? – Варвара Васильевна даже руками себя хлопнула по бокам. – Они, видите ли, не узнавали! Разве можно с самого начала так легкомысленно относиться к своим родительским обязанностям? Ладно. Мы потом поговорим с вами на эту тему.
Майор весело подмигнул мне:
– Тяжела ты, шапка Мономаха.
– Вот и меня пилят с утра до вечера, – сказал я, покосившись на Полину Тимофеевну. – Такова наша злая участь.
За стеклянной дверью послышались шаги. Все притихли. Потом она широко раскрылась, и мы увидели старую няню с приветливой дружеской улыбкой на лице.
– Людочка! – Полина Тимофеевна бросилась навстречу дочери и, пригнув ее голову, стала осыпать поцелуями.
Няня передала мне сверточек и показала, как держать его.
– Под головку, под головку подсовывайте эту ладошку. Вот так. Не прижимайте сильно.
Я отдал ей заранее приготовленный «выкуп» – десять рублей, так велела теща. Сквозь ватное одеяло чувствовалось тепло живого существа, а может, мне так казалось.
Освободившись из материнских объятий, Люся чмокнула меня в щеку.
– Посмотрел?
Люся отвернула уголок одеяла, и я увидел в окошечке маленькое красное личико и два темно-голубых удивленных глаза. Нос с белыми пупырышками напоминал горошину. Верхняя губа находила на нижнюю.
– На вас похожа, – улыбнулась мне няня, – будет счастливой.
Второго ребенка она отдала майору Сливко, и он теперь стоял как изваяние, боясь пошевелить даже бровью Верочка что-то тихо рассказывала ему, но он, по-видимому, ничего не слышал.
«Наверно, у меня такой же глупый вид», – подумал я и стал качать молчавший сверток. Сливко посмотрел на меня и тоже начал, словно стальной робот, – чуть пригибаться и выпрямляться, с такой же сосредоточенностью на окаменевшем лице.
Находившиеся в приемной люди засмеялись.
– Возьми его, – Сливко неуклюже переложил ребенка на руки Верочке и полез за папиросами. Он так был взволнован, что на лбу и под носом у него выступил пот. Это самый-то спокойный человек!
Неизвестно, сколько бы мы простояли в приемной, если бы не Варвара Васильевна, взявшая инициативу в свои руки. Мы не успели с майором еще и в себя прийти, как Люся и Верочка с новорожденными оказались в машине. Туда же было велено сесть и Полине Тимофеевне.
– Ну а вам, соколики, придется прогуляться пешочком, – Варвара Васильевна села рядом с шофером, и «Победа», плавно покачиваясь на неровностях, покатила по дороге.
Мы переглянулись с майором и пошли следом за машиной. Люся помахала через заднее стекло. Мы тоже помахали ей.
– Отцы семейств остались без семейств, – сказал Сливко.
Я хотел было разозлиться на майора за то, что по его милости должен был тащиться пешком, а не сидеть рядом с Люсей, которую так долго не видел, но разве можно было обижаться на человека, который, совершая благороднейший поступок, не продумал какую-то мелочь, маленькую деталь.
– Это не беда, – сказал я.
– Тем более что на краю села имеется чайная, где можно сделать передышку, – майор подмигнул мне, – и пропустить по одной за наших наследников.
Около чайной я сунул руку в карман и обнаружил ключ от квартиры.
– Для меня передышка отменяется, – я показал майору ключ. – Придется перейти на форсаж.
– Досадно. И ничего не поделаешь.
Мы прибавили шагу и через полчаса были в гарнизоне. Но мы могли бы и не торопиться. Комната уже оказалась открытой, и мне не удалось увидеть, какой эффект она произвела на Людмилу. Говоря по совести, меня это даже немного огорчило.
– Где же вы взяли ключ? – спросил я у Полины Тимофеевны, которая вышла встретить меня в прихожей.
– Все сделал Николай – ваш сосед.
– Лобанов?
– Он просто маг-волшебник.
– Как она находит комнату?
– Довольна. Всем довольна.
Из комнаты раздавались голоса, смех.
– У нас гости?
– Полная квартира. Пришли смотреть дочку. Все ждут тебя. Раздевайся скорей.
– А кто хоть?
– Не знаю. Твои товарищи. Верочка со своим младенцем тоже здесь.
– А майор отправился домой.
– Ему там скажут. Не волнуйся.
Я не успел и руки помыть, как пришел Сливко.
– Все это похоже на заговор, – он прислушался к раздававшемуся за стенкой звонкому детскому плачу.
– Это мой Гиви. Готов поспорить. – И столько отцовской гордости было в этих словах, что я даже почувствовал себя виноватым перед Люсей и Иринкой.
– Ну и проиграл бы, – сказала вышедшая в коридор Верочка. – Гиви твой спит богатырским сном.
Вслед за Верочкой вышла и Люся.
– Что будем делать? Может быть, сбегаешь за вином? – шепнула она.
– Ни в коем случае, – Варвара Васильевна хлопотала на кухне с керогазом. – Ни тебе, ни Верочке пить нельзя.
– Верочке можно, – сказал Сливко. – И гостям нашим.
– Сегодня вам надо не о себе беспокоиться. И не о гостях. Ваши дети – вот кто должен быть в центре внимания.
– Вот мы и выпьем за их здоровье.
– Это в другой раз, – не сдавалась Варвара Васильевна. – А сейчас мы вас побалуем чайком с вареньем.
– Ну чайком так чайком, – майор развел руками. Мы вошли в комнату.
ПО АТОМНОЙ ТРЕВОГЕ
Я проснулся от Иришкиного рева, соскочил с тахты и взял дочку на руки. Затихла. Нет, на этот раз наша умница, кажется, никого не разбудила.
За звонкий раскатистый голос Лобанов и Шатунов прозвали ее Сиреной. Она частенько поднимала нас на заре, и, что удивительно, всегда в одно и то же время, так что в дни полетов мои соседи по квартире даже перестали заводить будильник.
Первое время Люсе было очень трудно. Если дочка брала в реве верхнюю ноту, Люся тотчас же делала круглые глаза и посылала меня за доктором. Она вся извелась и еще больше похудела. Я боялся, что у Люси может пропасть молоко, и старался облегчить ее положение. Стоило дочке чуть закукситься, я вставал и скорее совал ей в рот резиновую пустышку, смоченную сладкой водой, менял мокрые пеленки на сухие, качал.
Вот и теперь пришлось взять ее на руки. Я посмотрел на часы. Через тридцать минут нужно было идти на аэродром, на ночные полеты. На улице уже смеркалось, и я не сразу увидел прикорнувшую за столом Люсю.
Она спала, подложив под голову руки. На столе лежала раскрытая тетрадь с наполовину исписанным листом.
«Дорогая дочурка! – прочитал я. – Главное внимание в этих записках будет уделено тебе. Это будет твоим дневником. В будущем, уже научившись писать, ты сама продолжишь его.
А перечитывая первые страницы, ты сможешь узнать, какой была в раннем детстве, как складывался твой…»
Запись оборвалась. Сморенная усталостью, Люся заснула незаметно для себя.
Я осторожно присел к столу и, поддерживая дочку на коленях, приписал недостающее слово: «характер». Потом подумал немного и добавил: «Твой папа тоже будет вести этот дневник. Таким образом, ты сможешь позже получить о себе исчерпывающие сведения. А сейчас, – я взглянул на дочь, мирно посапывающую во сне, – мне хочется сказать о тебе следующее…»
И вдруг за окном послышались противные прерывистые гудки – это дежурный по полку включил сирену атомной тревоги.
Я был почти уверен, что тревога учебная, но кто мог поручиться, что когда-нибудь вот так же не загудит сирена, оповещая личный состав полка и всего гарнизона о приближении к аэродрому самолета противника с атомными и водородными бомбами.
По спине прошла холодная дрожь. Я положил малютку в кроватку и стал быстро собираться. По стеклу окна пробежали зловещие желтые отсветы от ракет, выпущенных с химического наблюдательного поста.
Три минуты скулила сирена. За это время я полностью оделся и, разбудив жену, побежал на аэродром. На лестнице догнал Шатунова с двумя чемоданчиками в руках. Такие чемоданчики были наготове у каждого летчика. В них лежали вещи первой необходимости: нательное белье, носки, принадлежности туалета, сто рублей денег. Ведь при определенных обстоятельствах мы могли не попасть домой несколько дней.
Люсю мой чемоданчик всегда почему-то пугал, и я держал его от тревоги до тревоги под кроватью.
– А где же Лобанов?
– Блистает своим отсутствием.
– Опять не отдыхал?
– Я оставил ему записку и взял оба чемодана. Придерживая локтями противогазы, переведенные в положение «наготове», мы молча бежали по залитой лунным светом дороге к дежурному домику, где должны были собираться все летчики. И вместе с нами, сталкиваясь и отскакивая друг от друга, бежали по обочине наши тени. На дорогу выскочила кошка, посмотрела на нас – и в кусты. Шатунов остановился, перевернул фуражку козырьком назад и помчался дальше. Он не был суеверным и сделал это по привычке полушутя, как, скажем, некоторые плевали трижды через левое плечо, когда хотели, чтобы что-нибудь не помешало задуманному предприятию.
Навстречу промчались два тягача с людьми, которые не были заняты подготовкой самолетов к вылету.
Около штаба, глядевшего на нас желтыми квадратами притемненных окон, облачались в неуклюжие прорезиненные комбинезоны техники из разведывательного дозора, готовили к работе дозиметрические приборы, переносную радиостанцию. Здесь же стояла полуторка с людьми. Нам протянули руки, и мы забрались в кузов.
– Давай в инструменталку! – крикнули шоферу. Машина тронулась.
Общая комната для инструмента, по типу тех, которые имеются на заводах, была создана Одинцовым после того, как на самолете Шатунова в рычаг управления двигателем попала отвертка. Теперь потеря инструмента была исключена. Его получали по специальным жетонам, а после работы сдавали.
А вот и аэродром. Локатор с медленно вращающейся антенной в виде огромных лопухов в этот сумеречный час казался похожим на живое чудо – растение из волшебной сказки. Да так оно и было: сферически изогнутые лопухи посылали во все стороны на многие десятки километров радиоволны, а потом принимали их отраженными от находившихся в воздухе самолетов. И никакая погода не могла задержать эти волны, помешать им вернуться назад, чтобы светлыми засечками лечь на экранах перед операторами.
Мы были уже на стоянке, когда над аэродромом пролетел реактивный бомбардировщик, условно названный носителем атомного заряда. И тотчас же около взлетно-посадочной полосы появились люди из имитационной команды и зажгли дымовые шашки, а потом стали бросать взрывпакеты – это должно было обозначать взрывы авиабомб с боевыми, радиоактивными и отравляющими веществами.
Летчики к этой «иллюминации» относились довольно спокойно, тревоги устраивались часто, и к ним привыкли. От нечего делать они подсмеивались над товарищем, пришедшим по тревоге с дамским чемоданчиком.
– Посмотри, может быть, у тебя там бюстгальтер вместо кальсон? – сказал Косичкин.
– Ты лучше расскажи нам, как превратился в невидимку на прошлых полетах, – парировал обиженный летчик.
И новый взрыв хохота потряс стоянку. А случай и в самом деле был на редкость курьезным, необычным.
Косичкин вернулся с задания и, выпустив шасси самолета, стал строить расчет на посадку. При этом он то и дело сообщал руководителю полетов:
– Выпустил закрылки. На четвертом развороте. Планирую.
Напрасно дежурный стартер направлял свой оптический прибор в сторону, откуда должен был показаться самолет, напрасно с СКП смотрели туда в бинокль – Косичкин не показывался. И рева турбины тоже не было слышно.
– Полосу освободил, – вдруг сообщил Косичкин. Это значило, что летчик приземлился благополучно. И даже срулил в сторону.
Что за чертовщина! Все пожимали плечами. Уж в самом деле, не превратился ли он в невидимку?
А что же оказалось? Косичкин перепутал аэродромы и сел к соседям, базировавшимся в нескольких километрах от нас.
Послышались резкие удары в баллон.
– Химическая тревога! Химическая тревога! – трагическим голосом сообщил по радио Горохов – наш начхим.
Теперь уж ничего не поделаешь. Нужно было надевать противогазы, если не хочешь иметь неприятность от начальства.
И вдруг мне пришло в голову, что вместо шашек и взрывпакетов в район нашего аэродрома или еще куда-то сброшена настоящая атомная бомба. Ведь это могло случиться, иначе бы нам и не устраивали учебных тревог. Сердце сжалось. «Нет, нет, – я замотал головой, – этому не быть. Иначе зачем тогда нужна противовоздушная оборона? Зачем государство держит нас? Кормит, поит, одевает и платит хорошие деньги? Ох как надо работать нам, перехватчикам! Ведь мы в первую очередь отвечаем за жизнь нашего народа».
Разведчики из дозоров, расположенных около КП и ближнего и дальнего стартов, выехали на машинах на свои объекты. Им нужно было определить уровень радиации, степень зараженности материальной части, оружия и личного состава. Там и тут появились квадраты на железных штырях с нарисованными на них треугольниками. Разведчики быстро писали на них, какого уровня достигла радиация, и тотчас же сообщали об этом по радио на КП.
В своих одеждах и противогазах они были похожи на гостей из космоса. Усиленная жестикуляция и только изредка глухой голос старшего усугубляли это впечатление.
– В районе дальнего старта и взлетно-посадочной полосы обнаружены радиоактивные вещества, – вещали репродукторы на стоянке. – Уровень радиации ноль целых пять десятых рентгена в час.
На нашей стоянке уровень радиации достиг семидесяти пяти рентген. Истомин в это время был у командира полка, получал, как полушутя, полусерьезно у нас говорят, ЦУ – ценные указания.
Истомину немедленно поднять самолеты в воздух, а технический состав вывести из зараженного участка на машинах – таков был приказ командира, – Александровичу со своими санитарными носильщиками выехать в район сбора пораженных и на месте оказать первую помощь пострадавшим.
Дежурный передал по селектору точное время и барометрическое давление – это для летчиков, которые должны были подняться в воздух.
Прибежал Лобанов. Он уже успел надеть защитные чулки и противогаз и теперь ничем не отличался от остальных. Но разговора с Истоминым ему не удалось избежать. Поставив перед нами задачу уничтожить в воздухе самолеты противника, он подошел к Лобанову:
– Почему опоздали, старший лейтенант?
– Забыл противогаз, товарищ майор. Пришлось возвращаться с полдороги.
Мы переглянулись с Шатуновым. Лобанов врал, не моргнув глазом.
Истомин, кажется, ему не поверил.
– Потом схватило живот ненадолго, – продолжал врать Лобанов, смело глядя сквозь стекла противогаза в суровые глаза командира.
– Ладно, мы еще вернемся к этому, а сейчас всем по самолетам и – запуск, – по старой привычке он крутанул в воздухе рукой.
Мы побежали к машинам, отбуксированным на линию предварительного старта. Лунный свет желтыми бликами лежал на фюзеляжах и стабилизаторах, ослепительно блестели раскрытые стекла кабин.
– Сейчас же закрыть фонари! – командовал бегавший у самолетов Одинцов. Старший инженер был ярым врагом условностей, знал, что такая мелочь может привлечь самолеты противника.
Мокрушин приложил руку к маске противогаза и стал докладывать о готовности машины к полету. Помог мне снять на приставной лесенке защитные чулки. В кабине я надел шлем, потом, затаив дыхание, стащил противогаз и сразу же, чтобы не наглотаться «газа», подтянул к подбородку кислородную маску. Теперь я дышал кислородом от бортового баллона.
Мокрушин принял у меня противогаз и быстро захлопнул фонарь. Я тотчас же загерметизировался, помигал огнями АНО – это чтобы механик убрал из-под колес колодки.
Днем солнце как-то еще укрывало нас в воздухе от врага. А теперь, уйдя за горизонт, оно нам мешало. Штурман наведения это знал. Он загнал меня в «темный угол» и оттуда наводил на цель. Так было больше шансов, что противник не увидит мой самолет раньше времени.
Но цель была скоростной, и поразить ее в условиях ночи представлялось непростым делом. Вот уже и горючее из подвесных баков выработалось, а я все шел и шел вперед, посылаемый нашим штурманом наведения. Где-то внизу, в далекой черной глубине, проносились залитые светом города. По улицам, вероятно, бродили толпы людей. Может быть, кто-нибудь услышал рокот моей машины и посмотрел в ночное небо, пытаясь представить, как это там, в темноте, летит человек, какой он собой, о чем думает. И не страшно ему, безумцу. Так и я почему-то думал раньше, глядя на движущиеся среди звезд огоньки.
