Текст книги "Перехватчики"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

ДОВЕРИЕ

В то утро раньше всех я повстречался с Пахоровым. Он шел из штаба с кипой бумаг.

– А-а, Простин, поздравляю! – сунул мне руку, и я машинально пожал ее.

– Спасибо. Тебя тоже с праздником.

– Я про другое. Ты разве не знаешь? – Пахоров рассеянно посмотрел на бумаги своими крохотными немигающими глазами. Он думал о чем-то.

– А что я должен знать?

– Ну тогда потерли до построения. Спешу к начальнику штаба. Забыл ему вчера отдать, пусть познакомится… – И уже на ходу: – А с тебя причитается.

Я ничего не понимал и злился на Пахорова. Совсем очумел парень. А каким был собранным летчиком! Все делал обстоятельно. Без спешки.

Подходя к штабу, я, однако, сообразил, о чем говорил Пахоров, и радость захлестнула сердце. Неужели свершилось?! Нет, это слишком невероятно. В своем желании я не мог признаться даже самому себе. Ведь я ничем не отличался от товарищей. Ну, например, ог Шатунова или от того же Лобанова. Ведь они могут счесть это преждевременным.

Еще никогда с таким нетерпением и боязнью (а вдруг это не то, о чем думалось?) я не ждал обще-полкового построения, как в то солнечное первомайское утро. Мне даже разговаривать ни с кем не хотелось, и я стоял в стороне и без конца смотрел на часы.

Приходившие на построение офицеры примыкали к стихийно образовавшимся группам и включались в разговор. Вспоминали какие-то смешные случаи (а их в авиации хоть отбавляй), что-то обсуждали, добродушно подтрунивали над кем-нибудь, договаривались о чем-то. Настроение у всех было самое хорошее. И выглядели все в своих нарядных костюмах с золотыми нашивками замечательно. С любого пиши картину. Наверно, прав был Шатунов, сказав мне однажды, что, чем труднее служба, тем красивее форма, тем больше мишуры навешано на нее. Он утверждал, что это сделано специально. И в качестве примера приводил моряков.

Потом пришли строем, как прекрасные витязи из пушкинской сказки, солдаты во главе с морскими дядьками-старшинами, и все стали строиться по эскадрильям, на ходу поправляя погоны, ремни, ордена.

Был торжественный митинг. Сначала выступил замполит, потом Лобанов – он всегда выступал в торжественных случаях, а после спрашивал: «Ну, как у меня получилось? Верно, неплохо?» – и тыкал в бок: – «Вот, брат, как надо!» После Лобанова слово попросил младший лейтенант Герасимов и наконец старший сержант сверхсрочной службы Лерман.

Смысл их речей до меня почти не доходил, знаю только об одном: они говорили о дне Первого мая и о задачах, которые поставил в своем праздничном приказе Министр обороны СССР.

– Неустанно повышать бдительность и боевую готовность, держать на должном уровне обороноспособность страны – вот главная наша заповедь, – говорил Лерман.

Я все ждал, когда дадут слово начальнику штаба. И вот наконец он вышел и развернул бумагу. Приказ из дивизии.

Сердце билось редкими гулкими ударами. Как-то к этому отнесутся товарищи?.. Названо несколько фамилий, моей среди них пока нет. Кого-то назначили заместителем командира полка полетной подготовке. Я даже не расслышал фамилию. Наконец начальник штаба стал называть фамилии новых командиров звеньев.

– Старший лейтенант Простин, – прочитал он и посмотрел в мою сторону. Все тоже посмотрели. Стоявший рядом Шатунов локтем толкнул меня в бок:

– Поздравляю, старик.

Я ничего не ответил. Отнялся язык.

События разворачивались с неимоверной быстротой. На другой день меня вызвал к себе командир полка и сказал:

– На базе техники соседнего полка дивизия проводит методические сборы командиров звеньев. Оформляйте документы и поезжайте.

– Когда я должен быть там?

– Завтра.

Узнав об этом, Люся расстроилась. Я убеждал жену, что мне нелегко уезжать, но служба требует. Я говорил и не верил своим словам. Мое сердце было уже там, где должны собраться на учебу молодые командиры звеньев.

– Ты ведешь себя со мной как с маленькой. Я ведь понимаю. И очень рада за тебя, – сказала Люся. – Только прошу тебя, мой командир звена, будь осторожнее. Помни, у тебя семья. – Она разлохматила мне волосы и покачала головой. – И совсем ты не похож на командира. Уж хоть бы усы завел, как Лобанов. Только у тебя зеленые будут. Лучше не надо.

Была и еще причина, почему я спешил хотя бы на время уехать из полка, – это мои вконец разладившиеся отношения с Лобановым.

После построения, где был зачитан приказ из дивизии, товарищи подходили ко мне и поздравляли с новым назначением, были рады за меня, говорили какие-то приятные слова, немножко шутили, называли своим наставником. А Семенихин, пожав мою руку, прямо сказал:

– Теперь вы должны быть образцом не только для экипажа, но и для всего звена. Надеюсь в скором времени услышать, что ваше звено объявлено отличным.

– Постараюсь, – сказал я, испытывая радостное чувство за добрые слова товарищей и командиров.

Но эту радость омрачил Лобанов. Он тоже подошел и с усмешечкой протянул руку.

Я думал, что он перестал дуться на меня за критику, и с удовольствием сжал ему крепкую ладонь.

– Спасибо тебе, – не выпуская моей, сказал он. – Подсидел все-таки. Герой!

До моего сознания не сразу дошли его слова, а потом, когда их смысл стал ясным, я вдруг почувствовал, как катастрофически краснею.

Он поморщился:

– О, да ты еще можешь стыдиться. Я повернулся к нему боком:

– Так думать глупо.

– Зачем же ты думаешь? – живо спросил он. – Или совесть заела?

Да, мне было немного совестно. Я помнил тот день, когда Истомин забрал из строевого отдела документы на Лобанова, подготовленные к отсылке в дивизию, вместо них чуть позднее были посланы мои. Мне об этом рассказал по секрету писарь строевого отдела. Нет, я не стал бы выступать на собрании, если бы знал, что так получится. Но теперь об этом можно было только сожалеть.

– Ты извини, но так думать… Я не хотел, я не знал… – лепетал я, чувствуя себя виноватым. Это подлило масла в огонь.

– А, брось! Скажи, решил выслужиться, мой командир звена, – в последние слова он постарался вложить как можно больше яду. – Ну, ну, продолжай в том же духе и далеко пойдешь. – Он приложил руку к козырьку и громко щелкнул каблуками. Со стороны, наверно, все выглядело очень трогательно. Товарищ поздравляет товарища с повышением в должности.

Тогда я так и не нашелся, что ответить Лобанову, а потом жалел, что не сумел отбрить его хорошенько. Нужные слова всегда приходят потом.

Жить с Лобановым в одной квартире, встречаться в коридоре, на кухне, в ванной стало в тягость.

«А в отдалении улягутся страсти, все сгладится», – думал я, уезжая на сборы.

На пристань проводить меня пришли Мокрушин и Брякин. Брякин взял из рук у Люси дочку и стал строить ей рожицы, щелкать языком.

– Вот учись, как надо заниматься с ребенком, – сказала мне Люся с улыбкой. – Будет идеальным папашей. – А потом обратилась к нему: – Что Майя пишет?

Брякин нахмурился и передал девочку, в глаза он старался не смотреть. Люся повторила вопрос, не замечая его недовольства.

– Не знаю.

– Разве вы не переписываетесь?

– У них крупные разногласия, – сказал Мокрушин.

– Опять! – всплеснула руками Люся. Она уже однажды мирила Брякина с Майей. – И что вы делите?

– Брякин после демобилизации хочет ехать на целину. И ее зовет, а она отказывается.

Люся вздохнула:

– Я, может, тоже не хотела бы жить в нашем «лесном гарнизоне». А приходится. Жить надо там, где мы нужней. Ты правильно решил, Толя. И я ей напишу. Я заставлю ее покраснеть.

– Не надо, – сказал Брякин.

– Нет, надо, – Люся поняла, что Брякину хочется помириться с Майей, но от своего он не собирался отступать. И это мне нравилось.

Время на сборах пролетело быстро. Мы жили прямо на аэродроме в разборных домиках. Программа была настолько уплотненной, насыщенной самыми разнообразными дисциплинами, что летчики не могли выкроить несколько минут, чтобы написать письмо или почитать книгу. Даже по воскресеньям были страшно заняты. Теоретическая подготовка сменялась практическими занятиями на аэродроме, а те в свою очередь – полетами. Отрабатывали технику пилотирования и самолетовождения днем в простых, а потом в сложных условиях, групповую слетанность.

По каждому виду давалось по два, а то и три полета. Наши инструкторы (это были лучшие летчики из других частей) проверяли качество выполнения нами всех элементов того или иного полета, узнавали наши возможности как будущих инструкторов. Потом нам показывали, как нужно правильно выполнять то или другое упражнение, потом сажали на свое место и, поднявшись в воздух, намеренно делали ошибки и заставляли нас, молодых командиров звеньев, исправлять их.

На методических разборах нам говорили, где мы были правы, а где нет, как нужно было действовать в каждом отдельном случае.

К концу сборов мы просто с ног валились от усталости, а вместе с тем каждый из нас чувствовал себя значительно сильнее, грамотнее.

Домой я ехал полный больших желаний и надежд. Мне хотелось учить других тому, чему я научился сам.

Я знал, что мне не раз еще придется столкнуться с Лобановым, – может быть, он даже будет пытаться подрывать мой авторитет, но это теперь не пугало меня. Я был готов дать Лобанову отпор.

«Попробую держаться с ним официально, на основе точных уставных требований, – решил я. – Это, пожалуй, будет правильнее всего при его всевозможных притязаниях».

На мой стук дверь открыла темноволосая девушка с округлыми оголенными до плеч руками, в узеньких брючках на молниях, туго обхватывавших бедра. Сначала я думал, что ошибся дверью, но девушка вдруг улыбнулась, и я сразу узнал ее по улыбке и золотому зубу. Это была знакомая Михаила Шатунова.

– А Людочка с дочкой уже заждались, – сказала она так, как будто мы были знакомы по крайней мере лет пять. – Только сейчас их нет дома. С утра в саду. Вместе с другими женщинами. Борются с каким-то однопарным шелкопрядом.

«Непарным», – хотелось поправить мне..

– Пройдите пока к нам, – она открыла дверь к холостякам. – Отдохните с дороги.

Подталкиваемый непонятным любопытством, я последовал за девушкой и, взглянув на обстановку, сразу же обо всем догадался. Незнакомка была в этой комнате уже не гостьей, а хозяйкой.

Все здесь было иначе. Вместо двух узких железных коек стояла одна широкая тахта (как две капли похожая на нашу), вместо вешалки из гвоздей, набитых от стены до стены, – шкаф с зеркалом. Приемник, гордость Николая и Михаила, был накрыт пестрой скатертью. На стенах висели репродукции в золоченых рамках. Причем расположение их было довольно оригинальным. Например, создавалось впечатление, что знаменитый перовский «Рыболов» смотрел не на клев рыбы, а на обнаженную купальщицу, которая выходила из воды. Я не представлял себе, как со всем этим свыкнется Шатунов, крайне непритязательный к жизненным благам, даже с пренебрежением относившийся к ним и вместе с тем не лишенный вкуса.

– Простите, мы незнакомы, – я протянул руку, – а судьба, видно, свела нас под одну крышу.

– Жанна, – сказала девушка и поклонилась, – мы только что поженились с Мишей.

– Догадываюсь. Вы не родственница Жанны д'Арк? – сорвался у меня глупый вопрос. И зачем я только берусь острить?

– Не родственница, – серьезно ответила она. – Я Хвостикова.

– А где же устроился Лобанов?

– Его койка на балконе. Сейчас ведь не холодно. Правда, для нас это не очень удобно. Но к зиме ему что-нибудь предложат.

– Да, зимой на балконе будет прохладно.

– Мы его не притесняем. Миша даже приемник не хочет брать, хотя они и договорились, что он достанется тому, кто первый женится.

– А вам без него нельзя?

– Конечно. Только он почему-то не ловит западные джазы.

Я усмехнулся, вспомнив, как однажды друзья уехали на две недели в дом отдыха, забыв выключить приемник. Он орал за закрытой дверью день и ночь. И надорвался. Теперь принимал только Москву.

Девушка подошла к приемнику и стала настраивать его на веселый лад, покачивала в такт мелодии красивой кукольной головкой.

– Хотите чаю? – спросила она. – С конфетами «Раковая шейка».

От чая я отказался.

– Если можно, я бы оставил чемоданчик. Пойду поищу Людмилу.

– Отчего же. Он будет в целости-сохранности. – Теперь уже она острила. Мы стоили друг друга. – Не сомневайтесь.

Только на улице я до конца осознал смысл происшедшего с Михаилом Шатуновым.

«Как же это он! – думал я. – А мы-то все куда глядели!»

Люсю я встретил в нашем молодом гарнизонном саду. Оставив коляску с дочкой около посыпанной песком дорожки (там было около десятка таких колясок, и сидела старушка с книжкой в руках), она ходила меж тонких зелененьких яблонь с ведром и кистью и подновляла побелку на стволах. Этим же делом занимались еще несколько женщин. А в другом конце сада в марлевых респираторах, защитных очках и резиновых перчатках орудовали солдаты – распыляли с помощью специальных приспособлений дуст на кроны деревьев, пораженные гусеницами непарного шелкопряда.

– Ты же собирался в воскресенье, – сказала она, радуясь, что я приехал раньше на день, и смущаясь, что не успела приготовиться к встрече. – Не смотри на меня так, – она попробовала стряхнуть со старенького выгоревшего платья пятна извести.

Кто бы мог подумать, что моя худенькая, с фигурой подростка жена так похорошеет и поправится после рождения дочки. Я прекрасно помнил, какой встретил ее в роддоме.

Я поцеловал ее в шею.

– Ты…

 
Во всякой одежде красива,
Ко всякой работе ловка…
 

Я был очарован ее видом и от волнения стал выражаться стихами.

Идя домой, мы разговаривали о новостях, которые произошли в гарнизоне за мое отсутствие.

– Ты с нашей новой соседкой познакомился? – спросила Люся, вышагивая, как по половичке, мелкими радостными шажками, и при этом смотрела на дочку, которую я вез В коляске.

– Да, уже. Как же это все произошло? Что может быть общего между ними? – А про себя: «А дочка наша тоже начинает округляться».

– Милый, а может быть, и не нужно, чтобы было много общего?

– Тебе она нравится?

– Она смешная.

– И глупая, – добавил я.

– Не надо делать скороспелые выводы.

– А Мишка умница. Мудрец и философ.

– Вот они и будут дополнять один другого, – Люся улыбнулась. – Может быть, она расшевелит его.

– Не знаю. Кто хоть она?

– Жанна? Она никто. Кончила десятилетку. Работала немного табельщицей. Да разве в этом дело? У нее хороший характер. С ней легко и просто. Я уверена, что она тебе понравится.

Около дома нас ждала Верочка Струнника с сыном на руках. Увидев меня, она почему-то засмущалась и вопросительно посмотрела на Люсю своими большими серыми глазами.

– Пойдем, пойдем, Вера. – Люся повернулась ко мне. – Я прикармливаю Гивушку своим молоком. В родильном им только до трех месяцев отпускали. Теперь предложили перейти на искусственное кормление. Но это совсем не то. Ученые пока еще не придумали замены женскому молоку.

Я испугался. А вдруг это делается в ущерб здоровью? Люся, кажется, поняла меня.

– И мне хорошо, не надо сцеживать. – Она усмехнулась. – Никогда не думала, что у меня будет так много молока. Откуда только берется?

Теперь, когда стало ясно, что жена и дочь в полной безопасности, я устыдился. Мы часто бываем великодушны задним числом.

Пока Люся кормила маленького Гивика, мы разговаривали со Стрункиной о Сливко.

– Сначала хандрил, скучал по небу, – говорила Верочка, – а теперь стал привыкать. Много занимается. А в сыне души не чает. Роман даже находит, что сын на него похож, – она улыбнулась. – В общем, живем…

Вечером ко мне пришли товарищи. Сначала Миша Шатунов. Он выглядел удивительно опрятно. В его наутюженной одежде появился даже какой-то лоск. Узел галстука больше уже не поднимал уголков на воротничке рубашки.

Я поздравил его с законным браком, подумав: «Не так-то уж плохо, видно, тебе живется».

– Да вот, женился, – он развел руками, – пора, говорят, – и перевел речь на другое.

– Скоро будем менять лошадок, – шепнул он между прочим. Его сообщение страшно удивило меня.

– Не может быть! Давно ли мы пересели на этих? Ты, конечно, разыгрываешь меня?

– Наши инструкторы уже уехали за ними. В тот же центр переучивания.

Перед моим взором предстала пузатая приземистая машина с тонкими короткими крыльями, откинутыми назад, которую испытывал и доводил Яшкин. Сколько часов мы провели около нее, мечтая о том времени, когда вот так же, как Яшкин, сядем в нее и взмоем свечой кверху, не пробежав и половины полосы.

«Доведется ли полетать на такой?» – думали наши «старики». Однако прошло немного времени, а полк уже получает эти сверхзвуковые самолеты. А другие истребительные полки из войск ПВО получили их еще в прошлом году.

– Истомин тоже уехал?

– Тоже.

– Трудно мне будет без комэска.

– Ну полно! В твоем звене хорошие, сильные ребята. Я стал спрашивать, далеко ли продвинулись по плану боевой подготовки летчики в мое отсутствие.

Шатунов говорил, скупо, но метко охарактеризовывал каждого из летчиков.

– Впереди всех, конечно, Лобанов?

– Не сказал бы. Кольке теперь меньше доверяют. И этим у него пошатнули веру в себя. Осторожничать стал. Особенно когда заходит в хвост.

– Ну, это он обжегся на молоке, теперь дует на воду.

– И это возможно. Только, знаешь, осторожность – вещь хорошая, но… – он замолчал, и я понял, что скрывалось за этим «но». Был у нас в полку один осторожный летчик и способный, может быть, не менее, чем Лобанов. А вот теперь ходит в адъютантах.

«Надо его разубедить, – подумал я. – Но как? Попробуй сказать этому страшно мнительному парню, что он боится заходить в хвост. Обидится смертельно. А потом, при следующем же полете, сгоряча сунется в струю, и неизвестно, к чему это приведет». Мне всегда казалось, что удаль Лобанова немножко показная, рассчитанная на зрителей.

– На его месте и мы, возможно, опасались бы, – сказал я вслух. – Ему надо помочь, и скорее, пока осторожность такого рода не вошла в привычку.

Теперь я уже думал как командир звена. Почему-то вспомнилось, как я испугался однажды, потеряв ориентировку в воздухе. Об этом узнал Кобадзе, он быстро помог мне побороть замешательство, но все это без малейшего намека. И только позднее я узнал, что ему было известно мое состояние.

– Как ты поможешь ему? – спросил Михаил. – И, не дожидаясь ответа, предложил затащить его на спарке в хвост. Пусть убедится, что ничего страшного в струе нет. Ну потреплет немного самолет, может быть, даже вышвырнет разок, но Лобанов увидит, что попасть в струю не так уж и опасно.

Я усмехнулся:

– Это похоже на один из способов обучения плаванию. И не предусмотрено методикой.

Но так или иначе, а мы решили привести в исполнение затею Шатунова.

Спустя полчаса пришли Мокрушин с Брякиным. И сразу же вслед за ними – наш адъютант Пахоров.

– Ого, в нашем полку прибыло! – Он достал блокнот и поставил в нем галочку. – Ты приехал вовремя. «Слетай» завтра по третьему варианту. Половина людей в отпуске. Некого послать.

– Ладно, пиши.

Ребята заулыбались. Полеты в полку всегда планировались по двум вариантам – на простые и сложные метеоусловия. Третьим вариантом у нас называлось хождение в наряд: дежурным по части, по аэродрому, по полетам и т. п. Но каким-то чутьем я понял, что он пришел не за этим. И веселье у него было напускное. Когда речь снова зашла о новых самолетах, Пахоров заерзал на стуле, маленькие, ушедшие под лоб глаза его разгорелись, а руки не находили места.

– Ты что-то хотел сказать? – тихонько спросил я Пахорова.

– Потом, – он покосился на товарищей. – Я не знал, что они здесь.

Все это меня заинтриговало, и теперь я с нетерпением ждал ухода друзей.

– Ну, что у тебя, выкладывай! – сказал я Пахорову, как только закрылась за ними дверь.

– Понимаешь, какое дело… – он все еще мялся. – Как бы тебе сказать? Ну, в общем, я хочу снова перейти на летную работу. Она мне теперь снится каждую ночь. И только во сне я бываю счастлив. Возьмешь в свое звено? Все-таки я был у тебя ведомым…

– И неплохим ведомым, – сказал я. – Только как же с медицинской комиссией? Тебя же забраковали из-за сотрясения мозга.

Пахоров достал из портсигара папиросу, помял в пальцах, потом посмотрел на спящую на кровати дочку и сунул папиросу в карман.

– У меня не было сотрясения, – глухо сказал он.

– Выходит, врачи ошиблись в диагнозе?

– Да. Я сказал, что меня тошнило, но это неправда. Меня не тошнило.

Он замолчал, настороженно посматривая на меня из-под бровей.

Я не стал опрашивать, зачем соврал тогда Пахоров. Было ясно, что он струсил после гибели Кобадзе. Впрочем, ребята об этом догадывались и раньше. А вот Шатунов своим ударом помог ему скрыть трусость от товарищей.

– Но ты понимаешь, что теперь тебе придется сказать правду? – спросил я, вдруг почувствовав к бывшему летчику неприязнь.

Пахоров молчал.

– Ты понимаешь, что эту правду должны в полку узнать все летчики? Только через нее лежит твоя дорога в небо. Но и это еще не все. Простит ли тебе командование – неизвестно.

Пахоров продолжал молчать.

Вошла Люся с подносиком в руках, принесла нам чай и снова ушла. Поняла, что у нас серьезный разговор, и не захотела мешать.

Пили молча. Пахоров, нахмурив брови, думал тяжелую думу. Потом поднялся и стал прощаться.

– Поговоришь с Семенихиным? – спросил он. Но тотчас же спохватился. – Нет уж, я сам. Кто сказал «а», пусть скажет и «б».

Он ушел.

Мне стало жаль Пахорова. Ведь того, что с ним случилось, могло бы и не быть. Поддался уговорам своей Адочки – и вот теперь расхлебывает.

А ведь Люся меня тоже просила бросить летное дело. Впрочем, она знала, что я не соглашусь, и говорила просто так, чтобы отвести душу. Тогда многие жены ударились в панику.