Текст книги "Перехватчики"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

РЕЙД СТАРЫХ СОЛДАТОК

Погода переменилась за одну ночь. Вчера было тихо и деревья стояли как во сне, усыпанные пушистым инеем. А сегодня кто-то выпустил на волю ветер, и вот он, обрадовавшись свободе, ошалело заметался во все стороны, перебрасывая с места на место сугробы снега, снял с деревьев красивые белые одежды, забрался под чехлы самолетов, надул полотно огромными пузырями.

Летчиков погода устраивала. Вот поутихнет ветер, и можно будет начать полеты в сложных метеорологических условиях.

А пока мы сидели в классе и занимались предполетной подготовкой, Истомин ходил по рядам, как школьный учитель, и при этом держал руки за спиной – у него была такая привычка. Останавливаясь на секунду у какого-нибудь летчика, задавал ему вопрос и шел дальше. Из-под приспущенных век спокойно глядели умные глаза.

Те, к кому обращался Истомин, вставали и начинали говорить, как надо эксплуатировать и пилотировать самолеты зимой в условиях плохой погоды. Истомин кивал головой.

Вместе с нами занимался и наш новый штурман наведения майор Сливко. Он слушал ответы и что-то записывал в рабочую тетрадь. Мы не удивлялись. Офицер наведения обязан был знать уровень подготовки всех летчиков, их индивидуальные качества и даже излюбленные тактические приемы. Только тогда и можно добиться успеха при наведении перехватчиков на цель. А майор, как видно, хотел добиться успеха. В отличие от Перекатова, который тоже частенько приходил на занятия, майор пока не делал нам замечаний, связанных с перехватом целей, но на вопросы отвечал толково, сразу чувствовалось, что это летчик первого класса.

Иногда ответы Сливко вызывали у нас споры. В них принимали участие все, кроме старшего лейтенанта Шатунова.

С тех пор как приехала Верочка Стрункина, Михаил стал другим. Еще больше замкнулся, даже от Лобанова немного отошел, и теперь чаще его можно было видеть одного.

После занятий, перед тем как пойти на обед, я зачем-то зашел домой и застал Нонну Павловну, Истомину и Семенихину.

Они сидели возле неизвестно откуда появившейся печки-времянки и слушали Истомину.

– Убедила их, что с комнатой надо подождать, – говорила эта полная светловолосая женщина с красивыми, холеными руками и такими голубыми глазами, как будто в них гляделось целое небо. От нее всегда веяло чистотой, благополучием и спокойствием.

– И правильно, – одобрила Семенихина. – Еще успеют. Сейчас нам надо… – она строго посмотрела на меня и замолчала на полуслове.

В комнате пахло дымом, но было тепло. С подоконника капала вода.

Женщины набросились на меня с упреками.

– Вы что, жену заморозить хотите?

– Почему заморозить?

– У вас холод собачий.

Я посмотрел на термометр.

– Почти четырнадцать. Условия для жизни хорошие, здоровые. Верно, Люся?

Люся сидела около трубы и грела красные, как у гуся, руки.

– Верно, Леша!

Все засмеялись.

– Видите. Мы живем как в раю.

Варвара Васильевна взяла меня за локоть и подпела к углу:

– А вы видите?

Угол был основательно проморожен, и на плинтусе лежал иней.

– Сейчас-то здесь Ташкент, – сказала Нонна Павловна. – Но градусник ожил только после этой штуки, – она показала на печку, в которой гудело и клокотало пламя.

– Погода испортилась, и в этом вся беда. А где вы взяли этот атомный реактор? Хозяйка поставила?

– У вашей хозяйки снега не выпросишь, – проворчала Семенихина.

– Мы члены рейдовой бригады, – Нонна Павловна посмотрела на женщин и с улыбкой поклонилась. – По поручению женского совета знакомимся с жилищными условиями семей офицеров, подавших рапорты на получение площади в построенном доме.

– Ах вот что! Так бы и сказали. Присаживайтесь. Сейчас будем чай пить. Условия, сами видите, плохие. Живем как в аду. А сегодня ночью даже черти выли в трубе. Верно, Люся?

– Верно, Леша.

И опять все засмеялись.

– За что хотите поить чаем? За комнату? – спросила Семенихина, все так же строго глядя на меня. – Все равно не будем хлопотать.

– Почему?

– Плохо ухаживаете за женой. Она вам такой подарок готовит, а вы даже печку не можете достать. Сидит, бедная, в пальто и в валенках.

Так они журили меня, а Люся тем временем вскипятила чай, достала варенье, привезенное моей мамой.

– Клубничное? Надо и нам весной насадить клубники.

– За ней уход да уход нужен.

– Чай, не без рук.

– Так почему же, милая, у вас такой утомленный вид? – спросила у Люси Семенихина. – Гулять надо больше на воздухе, спать больше.

– Ну, теперь на Людочку напустились, – усмехнулась Нонна Павловна. – Будет, Варвара Васильевна, распекать их.

«Спать больше». Раньше, когда я приходил с ночных полетов, Люся спала. И еще как! Свернувшись клубочком, точно ребенок, она сладко посапывала во сне. На столе меня ждал термос с горячим чаем или какао. Закусывая бутербродом, я смотрел на Люсино лицо, затемненное абажуром настольной лампы, уверенно-спокойное и бездумное, как все лица во сне. Какое удовольствие доставляло мне смотреть на Люсю в эти минуты! Смотреть, и все. Она даже не просыпалась, когда я ложился рядом и просовывал свою руку ей под голову, только быстро-быстро шептала что-то во сне.

Но теперь, после гибели Кобадзе, все стало иначе.

Помню, я как-то остался после ночных полетов доиграть с Шатуновым неоконченную партию в шахматы, и Люся прибежала на аэродром с распухшими от слез глазами.

– О чем думаете? – спросила, коснувшись моего локтя, Варвара Васильевна.

– О ваших советах. Если бы она их выполняла! Если бы не боялась за меня и спала, когда у нас ночные полеты! Неужели и другие такие сумасшедшие? – Я посмотрел на Истомину. Семенихина вздохнула, и этим было сказано все, отодвинула чашку и встала из-за стола.

– Спасибо за хлеб-соль. Кто у нас следующий по очереди?

– Наши холостячки Лобанов и Шатунов, – подсказала Нонна Павловна, заглядывая в тетрадку, – живут в каком-то сарае. У Лобанова на днях волосы к подушке примерзли.

– Ну, у этих чаю не попьешь, – пошутила Истомина, оглаживая платье. – Я как-то захожу к ним, а Шатунов надел на руку дырявый носок и моет тарелку. – А потом тихо сказала Люсе: – А ты, голубушка, приходи к нам, когда ночные полеты. – (И я понял, что она тоже не спит.) – У нас на кухне в это время настоящий университет культуры открывается. Женский. Вместе лучше и веселее коротать часы.

– Нам не женский университет надо открыть, а общий, гарнизонный, – заметила Семенихина, повязывая шаль. – И не в ночное время. Сейчас такие университеты даже при артелях открываться стали. А мы все-таки организация солидная.

– Где его откроешь? Опять в той же столовой! – махнула рукой Нонна Павловна. – И так наш пищеблок превратили и в зал для общих собраний, и в концертный зал, и еще бог знает во что. Официантки ругаются: грязь таскаем.

– Нам свой клуб нужен, – сказала Людмила.

– Оно бы не помешало, – Варвара Васильевна еще раз посмотрела на промерзший угол, потом на меня. – Коврами надо обзаводиться. Практичная вещь для нашей армейской кочевой жизни. Скатал в трубку – и поезжай хоть на край света. А на стену повесил и закрыл все щели, всю неустроенность. Тепло и уютно.

Они, уже одетые и закутанные в платки, еще добрых полчаса пробыли у нас, обсуждая вопросы, связанные с постройкой клуба. В конце концов пришли к выводу, что о строительстве нужно поговорить на общем гарнизонном собрании женщин.

– Так приходи, – снова шепнула Люсе Истомина на прощание. – Вместе лучше коротать время. Только запасайся анекдотами.

ВОЖЖИ ЛЕТЧИКА

– Леша, проснись! Ты слышишь?

Голос раздавался как будто из-под земли. Я открыл глаза и увидел Люсю. Она сидела, привалившись к спинке тахты, свесив маленькие босые ноги. В призрачном свете от снега, который лежал за окном, ее лицо с глазами, окаймленными синевой, казалось худым и измученным.

– Что-нибудь случилось? – я вскочил на ноги и включил свет.

– Ошиблись мы, – Люсины губы тронула растерянная улыбка, но тотчас же она свела брови и поморщилась. – Пришло время.

– Ты это чувствуешь?

– Еще как.

Я оделся быстрее, чем по тревоге, и выбежал на улицу.

Ветер стих, и стало теплее. Во многих домах уже горел свет. С аэродрома доносилось приглушенное тарахтение снегоочистителей, отдельные возгласы людей, шипение сжатого воздуха, лязг металла, глухой шум топливо-заправочных насосов. Техники готовили самолеты к предстоящим полетам.

Врач Александрович к моему сообщению отнесся спокойнее, чем я думал. Он даже не захотел идти к нам и обследовать Людмилу.

– Везите ее, дружок, в родильный дом. И не волнуйтесь. До того как у нее начнутся настоящие схватки, еще далеко.

– Но откуда вам знать? Она так морщится. Ей очень больно.

– Она будет орать во всю ивановскую, а не морщиться. – Доктор позвонил в автобазу и попросил, чтобы подъехала санитарная машина.

– Пусть полегоньку собирается, и не спеша везите ее. За полчаса доберетесь.

Но до села, в котором находился родильный дом, мы добрались скорее. Дорогой Люся держала себя стойко. Только время от времени крепко сжимала мою руку и чуть выгибалась. Я очень переживал за нее, и она меня успокаивала, говорила, что все идет своим чередом.

В перерывах между схватками Люся давала всевозможные советы и наставления. Говорила, где что лежит из белья, какие вещи надо будет потом принести в роддом. Белье для младенца у нее было уже давно припасено. Я, помню, этому очень удивился, а она, улыбнувшись, сказала тогда:

– У тебя всегда наготове чемоданчик с личными вещами на случай тревоги. Вот и мне скоро дадут тревогу. И не какую-нибудь учебную.

Возвратив мне Люсины пальто, костюм и валенки, старая няня покачала головой:

– Помучиться ей, конечно, придется. Тазик у нее уж больно узок, как у девочки.

– И долго все это?

– А кто ж знает? Может, два часа, а может, двое суток. Одному богу известно, милок. Позванивай. Скажут, что и как. Да ты, голубок, не бойся. Чего нос-то повесил? Обойдется.

– А вдруг?

– Не говори так. Я уже здесь не один год работаю. А всё у всех было в аккурате. Акушерка у нас знающая и с образованием.

Вернувшись домой, я прежде всего справился по телефону, как Люся себя чувствует.

– Как и подобает роженицам, – ответили мне и просили часто не звонить. Тогда я взял шлемофон и пошел на аэродром.

Темно-серое, обложенное мутной наволокой небо задерживало рассвет. Но такая погода нам как раз и была нужна для отработки пробивания облаков с заходом и расчетом на посадку по приборам.

Ожидая, когда вернется с разведки руководитель полетов (из-за возможного ухудшения погоды полеты решили начать раньше), летчики сидели в вагончике около печки и тихо беседовали между собой.

На носу было восьмое марта, а поэтому речь шла о том, как провести этот день, какие купить подарки.

– Может, сорвемся в город? – предложил Лобанов своему закадычному другу. – Для желающих дают автобус. У меня там есть на примете одно местечко. Девочки такие, что пальчики оближешь.

Шатунов не ответил. Он все думал и думал о чем-то, глядя в одну точку. И это взбесило Лобанова.

– Да брось ты сохнуть по ней! Умершего к жизни не вернешь. Да и не любит она тебя.

– Знаю, – Михаил насупился.

– Ну так какого же черта! Встряхнуться надо. Посмотреть на других. А ты сидишь, как сурок в норе.

Лобанов достал ножичек и начал полировать ногти, напевая под нос:

– Как много девушек хороших, Как много ласковых имен…

Это была любимая песня Лобанова, и он всегда мурлыкал ее, если разговор шел о девушках.

– Лобанов прав, – сказал я. – А клин вышибают клином.

– Ладно, посмотрим, – Михаил махнул рукой, словно хотел отогнать кого-то, – в город мне так и так нужно.

Пришел врач. Через открытую дверь, как на экране цветного кино, показалась панорама ночного аэродрома. Перспектива и воздух на ней отсутствовали, но благодаря разноцветным огням были отчетливо видны взлетно-посадочные полосы, и рулежные дорожки, и линии подхода и ограничения, и стартовый командный пункт.

Александрович прошел к столу, на котором стояла лампа.

– Как, хлопцы, самочувствие? – спросил он своим жидким тенорком.

– Блестящее, – ответил Лобанов и положил в рот кусок сахару. Он всегда ел сахар перед полетами, чтобы острее было зрение.

Александрович похлопал его по плечу:

– У тебя один ответ. Где Простин?

– Здесь Простин, – я быстро подошел к врачу и дал ему знак, чтобы никому ничего не говорил.

– Отвезли? – спросил он на улице.

– Да.

– Вот и чудесно. Я смотрел плановую таблицу. У вас пробивание облаков?

– Да.

– Придется сегодня подождать.

– Почему?

– Сами знаете. Во-первых, по не зависящим от вас обстоятельствам вам пришлось нарушить отдых. Во-вторых, вы возбуждены, ваше внимание переключено на другой объект.

– Доктор, я чувствую себя хорошо.

– Спорить бесполезно. Я уже попросил командира, чтобы освободил вас от полетов. Он всецело согласен. Вот так!

– Это нечестно, – вскипел я. – Вы приняли решение, ни о чем меня не спросив.

– Да, принял, потому что отвечаю за вашу жизнь. И повторяю: спорить бесполезно.

– Что же мне делать?

– Можете оставаться на аэродроме. Этого запретить не могу. Но лучше, если поедете и отдохнете.

– Нет, я останусь, – мне хотелось хоть в чем-нибудь ослушаться Александровича.

– Воля ваша, – он открыл дверь и снова вошел в вагончик. А я остался на улице.

Самолеты уже вывозили на дальний старт. Сигнальные огоньки бросали на землю красные и зеленые блики. И я бессознательно побрел за этими огоньками, думая о Люсе и о муках, которые она, может быть, испытывает.

Полеты начались, как только рассвело, и проходили по заранее составленной схеме. Выполнив взлет, летчики пробивали облака, толщина которых была в несколько километров, разворачивались и шли на дальний приводной радиомаяк, строили маневр для выхода на посадочный круг, пробивали облака вниз и выходили на этот маяк на безопасной высоте, после чего снижались и делали расчет на посадку.

Вся сложность состояла в том, чтобы, ориентируясь только по приборам и командам с земли, выйти точно на взлетно-посадочную полосу и приземлиться.

Мне припомнился случай, как однажды звено штурмовиков во главе с Истоминым было застигнуто в воздухе бураном и потеряло ориентировку. Чтобы посадить летчиков на свой аэродром, пришлось послать на поиски капитана Кобадзе.

Теперь за летчиками все время следили невидимые лучи-разведчики, посылаемые антеннами радиолокаторов.

Лучи докладывали находившимся на аэродроме специалистам, где летят самолеты в данную секунду, сбились или нет они с курса, на какой идут высоте.

А недавно на нашем аэродроме появилось настоящее чудо, с помощью которого можно было…

Впрочем, я расскажу об этом по порядку.

Как-то еще осенью мы пришли на стоянку и увидели возле самой взлетно-посадочной полосы несколько автомашин. Они стояли в ряд примерно на одинаковом удалении от дальнего и ближнего стартов. Под оси машин были подставлены чурбаки и домкраты. А там, где вчера ничего, кроме выгоревшей травы, не было, мы уже увидели посыпанные песком и огороженные кирпичом дорожки. Кругом царил образцовый порядок. С удивительной быстротой обживают солдаты места, где им приходится останавливаться хотя бы на самое короткое время.

– Что это? – спросил я у техников, крепивших тросами высокую антенну радиопеленгатора. – Всю композицию здесь испортили.

– Ваши вожжи, – ответил один из лейтенантов. – Теперь не свернете в сторону на посадке. И высоту возьмете ту, которая положена.

Мне стало все понятно.

«Так вот какая она, эта радиосистема посадки!» – думали мы, оглядывая таинственные машины, набитые электронным и радиооборудованием.

Но уже скоро машины не стали казаться на аэродроме чужими, государством в государстве. Ведь они служили в самую трудную минуту – на посадке.

Упражнение выполняли Лобанов и Шатунов, когда над аэродромом пошел снег, да такой густой, словно где-то рядом растрясли огромную перину.

Я зашел на СКП. Несмотря на широкие окна для просмотра полосы, рулежных дорожек и самолетной стоянки, в помещении стоял полумрак. Небольшие, заключенные в футляры лампочки бросали узкие снопики слабого света на плановую таблицу полетов, лежавшую перед руководителем полетов, на карту-планшет, журналы и часы.

Подполковник Алимов держал в руках микрофон, прозванный летчиками «ругальником», и кричал только что приземлившемуся летчику:

– Ну чего тянешь резину, освобождай полосу! Быстрее! – И вполголоса – помощнику, сидевшему рядом: – Запиши: посадка с взмыванием, перелет сто метров. Причины: неправильное распределение внимания.

У наших соседей тоже шел снег, а поэтому руководитель полетов принял решение сажать самолеты на свой аэродром.

– Будьте внимательны, – предупредил он по телефону руководителя посадки старшего лейтенанта Веденеева. Веденеев был тоже летчиком, но к полетам на реактивных его, как и Сливко, не допустили по состоянию здоровья. Таким образом, летное дело он знал отлично, а руководителем посадки считался пока еще молодым и неопытным. Сегодняшний случай для него был экзаменом на зрелость.

Я очень волновался за своих друзей и, хотя знал, что посторонним на диспетчерском пункте слепой системы посадки, как и на СКП, находиться нельзя, все-таки побежал к знакомой крытой машине.

Мое появление, к счастью, не вызвало никакой реакции, потому что все занимались своим делом. К тому же в машине было темно. Вовсю гудели вентиляторы, откачивая горячий воздух, исходивший от радиоблоков, в которых совершались удивительные физические процессы.

У круглых серебристо-желтых экранов, слегка подсвеченных изнутри, сидели операторы. Один из них впился глазами в индикатор обзорного радиолокатора, стараясь найти в отраженных от местных предметов светлячках-импульсах те, которые бы передвигались.

– На удалении пятьдесят – пятьдесят пять два самолета, – вдруг доложил оператор Веденееву и тотчас же связался с летчиком первого самолета.

– Семь сорок, я – Аметист двенадцатый. Как слышите, ваша высота?

– Слышу отлично, – прохрипело в динамике. – Высота четыре тысячи.

Оператор взглянул на освещенный узким лучом света график определения поправок вертикальной скорости снижения и дал Лобанову команду.

– Семь сорок, держать вертикальную пятнадцать. – Это значило, что летчик должен был снижаться с вертикальной скоростью пятнадцать метров в секунду.

– Понял, – ответил летчик.

Теперь необходимо было дать команду Шатунову, который, как только начался снегопад, отстал на несколько километров, чтобы не столкнуться с Лобановым.

– Семь пятьдесят, ваша высота? – спросил у Шатунова оператор.

– Две с половиной.

– Держать горизонт до моей команды.

Летчик должен был идти без снижения.

Оператор то и дело запрашивал высоту то у одного летчика, то у второго, говорил им, с какой скоростью снижаться к земле.

Веденеев стоял за спиной у оператора и контролировал его работу. Он был так напряжен, что не заметил, как я подошел к нему и встал рядом.

Система посадки, установленная на нашем аэродроме, состояла из нескольких радиолокаторов.

Пока действовал только обзорный. Он предназначался для обнаружения самолетов и для контроля за их движением в районе аэродрома.

Когда самолеты были на удалении тридцати километров от полосы, Веденеев связался по телефону с операторами посадочного радиолокатора, находившегося на другой машине.

– Смотреть, удаление тридцать на курсе.

Через некоторое время на индикаторе курса появилась светящаяся отметка – управляемая оператором курса антенна захватила самолет. Он летел в направлении аэродрома.

Вспыхнула отметка от самолета и на индикаторе глиссады, который показывал, по какой кривой снижается этот самолет.

Теперь руководство посадкой взял на себя Веденеев.

Круглые зеленоватые экраны светились в темноте, как глаза какого-то огромного доисторического животного. Экраны говорили Веденееву, держит или нет летчик точный курс на посадочную полосу, правильно ли снижается.

– Семь сорок, до дальней десять, на курсе на глиссаде, – сообщал он Лобанову, и тот знал, что идет в нужном направлении, снижается под заданным углом, а до дальней приводной радиостанции ему осталось лететь десять километров.

Через минуту на обоих экранах появился второй самолет.

Начальнику посадки показалось, что Шатунов может сблизиться с Лобановым. Веденеев поднес микрофон ко рту:

– Семь пятьдесят, уменьшите скорость на десять.

– Понял! – ответил Шатунов. А потом спокойно, как будто это было каким-нибудь пустяком, доложил: – Сдвинуть рычаг управления двигателем не могу. Заклинило.

– Немедленно переходите на горизонтальный полет! – вдруг закричал испуганный Веденеев. Он знал, что Шатунов мог в любую минуту наскочить на Лобанова.

– Понял! – все так же спокойно ответил Михаил. И этот спокойный голос подействовал на Веденеева отрезвляюще. Он взял себя в руки и, сняв телефонную трубку, доложил о случившемся на КП.

– Семь пятьдесят, наберите высоту тысяча метров! – приказал Шатунову руководитель полетов.

– Помял.

– Попытайтесь убрать газ! – последовала новая команда, как только высота была набрана.

– Пытался, ничего не получается.

Чувство тревоги охватило всех, кто находился на земле.

Нам стало ясно: у Шатунова был один выход – катапультироваться, покинуть самолет.

И мы ждали такой команды. Между тем Веденеев продолжал сажать Лобанова.

Как только Николай оказался над дальней приводной радиостанцией, специальный бортовой маркерный приемник включил на приборной доске в кабине самолета сигнальную лампочку, а в наушниках у летчика затрещал звонок.

Веденеев напомнил Лобанову:

– Проверьте щитки, шасси, – то и другое к этому времени должно быть выпущено.

Руководитель посадки ни на секунду не выпускал из поля зрения Лобанова и все время информировал, правильно ли он летит, давал поправки. От перенапряжения у него выступили на лбу бисеринки пота.

После прохода дальней самолет начал снижение к посадочной полосе. Наступили самые ответственные минуты и для летчика и для Веденеева.

Начальник посадки спросил:

– Семь сорок, полосу видите?

– Нет.

Лобанов продолжал лететь вслепую, руководствуясь только приборами и командами с земли, до которой было рукой подать.

– Идете отлично, – подбодрил Веденеев летчика.

И вот уже Лобанов над ближней приводной радиостанцией. На приборной доске у него снова вспыхнула сигнальная лампочка, и снова зазвенел звонок. И вдруг мы услышали в динамике его голос:

– Полосу вижу.

Все, кто находился на диспетчерском пункте, облегченно вздохнули, переглянулись. Но это продолжалось только одну секунду. Потом снова все напряглись и стали слушать разговор командира полка с Шатуновым.

Молотков вывел летчика по локатору к замерзшему болоту, находившемуся в нескольких километрах от аэродрома, и велел покинуть самолет.

– Я буду сажать самолет на аэродром, – сказал Шатунов. – С выключенным двигателем.

– Делайте, что вам приказывают, – сказал командир. – Катапультируйтесь.

– Я буду сажать самолет на аэродром, – повторил Шатунов. – Прошу подвести меня к полосе.

– Он с ума сошел! – сказал Веденеев. – В такую погоду!

Однажды среди прорабатываемых нами документов попался такой, в котором говорилось, как в каком-то полку командир звена произвел посадку с выключенным двигателем. Но это было в летнюю пору и при хорошей видимости. Командира наградили ценным подарком.

– Не валяйте дурака! – повысил голос Молотков.

Еще никогда никто не видел его таким. Но никогда никто и приказа его не ослушивался. Командир отвечал за жизнь Шатунова и знал, что делал.

– Прошу подвести меня к полосе, – снова послышался голос Шатунова. – Я буду сажать самолет на аэродром. Мое решение окончательное.

Прошло некоторое время, прежде чем командир сказал начальнику посадки по телефону:

– Сажайте, Веденеев, – а через две минуты пришел на диспетчерский пункт сам.

И снова оператор впился глазами в индикатор кругового обзора, снова послышались его команды, а когда отметки от самолета появились на индикаторах глиссады, за дело взялся Веденеев.

Чтобы уменьшить скорость полета истребителя, Молотков приказал Шатунову выпустить сначала воздушные тормоза, потом щитки-закрылки.

Пока Шатунов не прошел дальний привод, начальник посадки давал ему нужные команды, а потом, как и требовала инструкция, просто информировал летчика, справа или слева от курса он летит, выше или ниже глиссады.

Стоило только Шатунову уклониться вправо и взять ниже глиссады, как Веденеев тотчас же сообщал:

– Семь пятьдесят, правее курса сто. Ниже глиссады тридцать.

Это грозило тем, что летчик мог сесть не на полосу и с недолетом. Получив информацию, Шатунов исправил положение.

Когда до полосы осталось два километра, Шатунов по приказу командира полка выключил двигатель. Теперь почти все зависело от умения летчика, от его мужества и мастерства. Впереди его ждали, держась за руку, жизнь и смерть. Стоило Шатунову сделать малейшее неверное движение – и самолет снизится раньше времени, не дотянет до аэродрома. А перед ним деревня. На такой скорости можно было скосить целую улицу вместе с ее обитателями.

Вот уже Шатунов доложил, что прошел ближний привод.

Я представил Шатунова в безжизненном стальном утюге весом в несколько тонн, который на огромной скорости летит к земле, и мне сделалось так страшно, что даже дух захватило.

– Полосу видите? – спросил Веденеев.

– Не вижу.

Мы подались вперед и замерли. Нервы у всех были напряжены до предела.

Да, Шатунову вдвойне не повезло. Он подходил к полосе, когда на аэродром обрушился новый снежный заряд. И никто ничем летчику не мог помочь. В душу людей заполз страх.

– Семь пятьдесят, идете хорошо! – кричал в микрофон начальник посадки. – Будьте внимательны.

– Понял, понял, – с олимпийским спокойствием отвечал Шатунов.

Если бы разрешалось, он, наверно, передал бы Веденееву; «За меня тревожиться не надо, я сделаю все, как и требуется».

Через мгновение летчик доложил:

– Я семь пятьдесят. Высота пятьдесят, полосу вижу. Мы переглянулись с командиром – шансов на успешное приземление у Шатунова прибавилось.

Веденеев, однако, продолжал внимательно следить за самолетом.

– Семь пятьдесят, перед вами полоса. Проверьте скорость.

Как только самолет Шатунова пробежал мимо диспетчерского пункта, начальник посадки повернулся к командиру полка и доложил:

– Самолеты посадку произвели, – и сообщил время.

Кто-то шумно вздохнул. Все пришло в движение. Оператор открыл шторку на окне. В белом дневном свете померкли экраны с зеленоватыми кольцами разверток и лампочки подсвета органов настройки. На лицах людей лежали смертельная усталость и печать недавнего страха за товарища.

Положив трубку, Веденеев велел выключить магнитофон, записывающий команды операторов и начальника посадки.

– Всей дежурной смене объявляю благодарность, – сказал командир полка. – А над дикцией вам надо поработать, – обратился он к Веденееву. – Начальнику посадки свое волнение рекомендуется держать за семью замками. Тогда и летчик в воздухе будет чувствовать себя спокойнее.

Командир посмотрел на часы и вышел на улицу. Перед ним теперь стояла сложная задача: как поступить с Шатуновым? С одной стороны, его нужно было жестоко наказать за невыполнение приказа, а с другой – похвалить. Шатунов не бросил самолета, совершил посадку в сложнейших условиях. Шатунов спас дорогостоящую машину.

На самолетной стоянке я зашел в домик дежурного по аэродрому и, выбрав минуту, когда все вышли, снова позвонил в родильный дом.

– Пока все без изменений, – ответила дежурная сестра. – Позвоните через часок. – Ее голос мне не понравился. В нем чувствовалась какая-то скрытая тревога.

– Как она себя чувствует?

Сестра ответила не сразу. Она словно совещалась с кем-то. В мое сердце закралось нехорошее предчувствие.

– Пока неплохо, – наконец ответил приглушенный голос.

– Почему пока?

– Потому что сказать точно пока никто ничего не может. Будем надеяться, что все обойдется хорошо.

– А разве есть какие-нибудь сомнения?

– Сомнения в таких делах всегда могут быть. Позвоните попозже, – повторила она и повесила трубку.

Я видел, что сестра словно что-то не договаривает. Но что?

«Помучиться ей, конечно, придется», – вспомнил я слова старой няни.

Не раздумывая долго, я побежал к Александровичу, который находился на старте.

Дорогой мне повстречались Лобанов и Шатунов. Они, как всегда, о чем-то спорили. Вернее, спорил Николай, а Михаил бросал в ответ на доводы друга категорические «нет», «нет» и «нет». «Сколько мужества, собранности и выдержки потребовалось Шатунову в воздухе! – подумал я. – А он идет, как будто и не был на волоске от смерти. Что там ни говори, а его отец, военный летчик, погибший в Отечественную войну, мог бы гордиться таким сыном». Я протянул обоим руки.

– Поздравляю вас. Что у тебя стряслось, Шатунов?

– Отвертка попала в рычаг управления двигателем. Ну и заклинило.

– Кто же ее уронил в кабину?

– Еще не выяснили. Там сейчас целый синклит. Во главе с командиром полка.

– Кому-то не поздоровится.

– Технику самолета в первую очередь.

– Ну а как с тобой?

– Грозился отстранить от полетов.

– Это он в шутку, – сказал Лобанов. – Вообще-то старик доволен. Хотя Мишка и поставил его в неудобное положение.

– А ты куда? – спросил Шатунов. Он не любил, когда говорили о нем.

– Ищу доктора.

– Он тоже там. Мы разошлись. Александрович понял меня с полуслова.

– Полеты кончились, – сказал он. – Можешь брать машину и ехать. Или вот что, поедем-ка вместе.

Я крепко сжал его руку и сел в машину.

Через полчаса мы были уже в родильном доме. Александровича там хорошо знали. Получив халат, он ушел, велев мне подождать его в комнате приема передач.

Потянулись томительные минуты. Я сидел как на иголках.

Потом вышла молодая сестра с подобранными под белую шапочку волосами. Я бросился навстречу.

– Вы Простим?

– Да. Что-нибудь случилось?

– Врач Александрович передал, что не сможет выйти к вам. Просил подождать.

– А где он?

– В операционной.

– Что он там делает? Почему вы все чего-то недосказываете?

– Он там сейчас за второго ассистента, потому что идет сложная операция.

Сестру строго позвали из глубины коридора, и она, извинившись, ушла.

Я опять остался один. Откуда-то на мгновение послышались приглушенные стоны и детский плач. Я ходил из угла в угол, почувствовал потребность закурить. Но папирос у меня не было, я давно бросил курить. Я знал, что там, в глубине коридора, за несколькими стенами, совершается что-то очень трудное, и чувствовал себя так же отвратительно, как во время недавней посадки Шатунова. Нет, это было глубже. Столько испытаний за один день! Я думал о словах старой няни, о том, что потом мы будем обо всем этом говорить, о сыне. Я не очень-то понимал, почему смогу его полюбить.

Ну почему никто не появляется? Почему мне никто ничего не скажет? И вдруг я подумал о самом страшном. Нет, я думал об этом и минуту назад, но сейчас было иначе. Как будто страшное уже наступило. Это так же, как если бы Шатунов не сумел посадить самолет. От страха у меня зашевелились волосы на затылке. Я рванул дверь и побежал по коридору, в конце которого скрылась сестра. Навстречу мне вышел Александрович. Плоское одутловатое лицо его было возбуждено и лоснилось от пота.