Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)
ИХ ЖДЕТ ИНТЕРЕСНАЯ ЖИЗНЬ
Я возвращался с аэродрома. Спешил – жены страшно пугаются, если летчики опаздывают домой. Особенно когда осваиваются новые машины. Да и погода не располагала к вояжу. Осень давно уже наложила на все свои следы. Пожухлую траву прибило дождем к земле, и только в низинках она оставалась удивительно яркой и сочной.
Я не замечал луж на пути, потому что весь был под впечатлением только что увиденного и пережитого и думал, что из этого можно рассказать Люсе. Ведь никто, пожалуй, не живет так интересами мужа, как жены военнослужаших, – у большинства из них нет своей работы.
Все летчики волновались. Еще бы! Каждому предстояло в скором времени самостоятельно подняться в воздух на совершенно новой машине. И если бы кто-то из нас допустил, скажем, на взлете или в воздухе оплошность, то поправить нас уже было бы некому.
А пока мы учились только рулить по аэродрому и делали пробежки на взлетно-посадочной полосе. Разбег всегда начинали с ее конца, чтобы в запасе было как можно больше свободного пространства. Всего две – три секунды длился он, потом мы убирали обороты и начинали торможение, но и этих секунд достаточно было, чтобы убедиться, какие огромные возможности таит в себе новый перехватчик.
Он с ревом и грохотом срывался с места и, как разъяренный зверь, устремлялся вперед, с непривычной быстротой наращивая скорость. Какую-то секунду назад бетонные плиты без движения лежали на земле, и вот они уже мелькают перед глазами, слились в сплошную полосу, уносясь под шасси. Катастрофически быстро приближается конец полосы. Тут уж зевать нельзя!
Свист ветра в оголенных вершинах деревьев, шуршавшие под ногами листья – все почему-то напоминало мне о шумах, которые я слышал, находясь в кабине перехватчика, заставляло снова и снова пережить волнующие минуты.
Я не заметил, как прошел «Невский проспект», поднялся на второй этаж и открыл ключом дверь.
У нас была гостья – Майя Быстрова. «Зачем она приехала», – подумал я.
Я наскоро умылся и вошел в комнату. Мы поздоровались.
Пионервожатая из нашей бывшей подшефной школы, Майя Быстрова, была такой же кругленькой, свеженькой, розовощекой, только косы остригла (чудесные были косы, цвета спелой пшеницы) и оттого казалась еще короче. Так же задорно торчал кверху маленький смешливый носик и озорно поблескивали прищуренные глаза.
– Поужинаешь сегодня дома, – сказала мне Люся. И украдкой прислонилась губами к моей щеке. – Разожги, пожалуйста, керосинку. – Через минуту она вышла на кухню, чтобы поставить чайник.
– Как бы сюда Брякина… – шепнула она.
– Он ничего не знает?
– В том-то и дело.
– Ну это мы устроим.
Я спустился вниз и, подозвав проходившего мимо солдата, попросил передать Брякину, чтобы немедленно зашел ко мне.
Через четверть часа в прихожей раздался звонок. Я посмотрел на Люсю.
– Майя, открой, пожалуйста, – попросила она.
Мы тем временем стали накрывать на стол и при этом как можно громче звенели посудой.
Они вошли в комнату минут через пять, оба взволнованные и обрадованные.
– Здорово вы меня разыграли, – сказала Майя. От смущения и счастья она похорошела еще больше.
– И меня, – Брякин топтался на месте, не зная, куда девать не очень-то чистые руки. – Извините, я прямо с аэродрома.
Ишь ты, вот уже и извиняться научился, совсем джентльменом стал.
На Брякине была брезентовая куртка с белыми разводьями от дождя.
Я вспомнил, что новую техническую форму он, как и все, получил в этом году. Как техники ждали эту форму, думали, она облегчит им работу в зимних условиях. Но надежды людей не оправдались. Только брюки всем понравились – глубокие, до самой груди, – в таких уж не схватишь радикулит, который некоторые считают профессиональной болезнью авиаторов. А вот варежки по-прежнему были неудобными для работы, громоздкими – захочешь один тумблер включить, а захватишь десять; валенки – по пуду каждый, и такие огромные, что в педали еле пролезают. В такой форме только у колхозных амбаров сидеть с дробовиком в руках (уж не замерзнешь!), а не обслуживать новейшую авиационную технику.
«Может быть, нужно было предупредить его? – мелькнуло у меня в голове. – Переоделся бы парень».
– Так вам и надо обоим, – сказала Люся, доставая из шкафа тарелки и вилки.
– Ну, Толя, сколько осталось до твоей демобилизации? – спросил я, чувствуя себя немного виноватым.
– Пять дней, одна баня, одна получка и котел каши.
– Ответ исчерпывающий, – улыбнулась Майя.
За столом Майя рассказала об изменениях в городе, где мы раньше жили, о школе, о Люсиных родителях, к которым она заходила перед отъездом.
– Где хоть вы развлекаетесь-то здесь? – спросила Майя.
– У нас чудесный Дом культуры, – об этом Люся сказала так, словно клуб стоял в гарнизоне по крайней мере несколько лет, а не был открыт на прошлой неделе. О том, что он наполовину построен руками жен офицеров, Люся ни словом не обмолвилась. – У нас там очень красиво, яблони кругом. И яблоки, которые сейчас лежат на столе, с нашего гарнизонного сада. И весело очень у нас. Работают всякие кружки. Вот бы тебя, Майка, в нашу самодеятельность! – Люся стала рассказывать о программе концерта, с которым самодеятельность выступит к годовщине Октября.
– А как же вы туда ходите? – Майя глазами показала на дочку, спавшую в коляске.
– А так, – Люся взяла с этажерки пятачок и подкинула кверху.
– Решка! – крикнул я.
Монета со звоном стукнулась об стол и упала кверху цифрой.
– Отгадал, – она недовольно надула губы. Потом улыбнулась. – Ну вот и сходишь на колонку за водой, а то нечем и посуду помыть.
– У вас же водопровод.
– Без воды. Ремонтируют водонапорную башню.
– Все понятно, – засмеялась Майя. – И в других семьях в орлянку играют?
– Приходится.
– А почему бы вам не открыть в гарнизоне детские ясли?
– Да у нас же почти никто не работает.
– Тем более. Значит, у вас всегда можно подобрать хороших воспитателей и нянечек.
– Конечно, – усмехнулась Люся. – Отдать ребенка в ясли, а самой баклуши бить. Дети – наше единственное развлечение.
– Вам, родителям, это, может, и не нужно, тем более что дети для вас развлечение, – в голосе Майи легко было уловить иронию, – но для детей ясли и детский сад – вещь просто необходимая.
Они заспорили, где лучше воспитывать детей, одна и другая приводили примеры и аналогии, и в конце концов каждая осталась при своем мнении.
– Мы вернемся к этому разговору, когда будешь матерью, – сказала Люся миролюбиво.
Майя вспыхнула до корней волос и украдкой взглянула на Брякина, который надевал у зеркала пилотку. Ему пора было на вечернюю поверку.
Проводы демобилизованных хотели устроить на берегу реки, у могилы капитана Кобадзе, но погода неожиданно испортилась: с самого утра зарядил мелкий промозглый дождик, и тогда торжество решили перенести в клуб, а у памятника Кобадзе демобилизованные должны были дать прощальный салют из личного оружия, после чего передать карабины и автоматы лучшим солдатам из нового пополнения.
В клуб были приглашены и гости, колхозники из соседних деревень, шефы с рыбокомбината.
Брякин сидел с Майей чуть ли не в самом конце. На нем была новенькая, ни разу не стиранная гимнастерка. Белая полоска подворотничка подчеркивала загар на шее. Потом ефрейтора выбрали в президиум, и он ушел на сцену, где стоял длинный стол, накрытый красной материей.
«Даже брови побрил», – подумал я, посмотрев Брякину в лицо, которому он изо всех сил пытался придать серьезное выражение.
С напутственным словом к отъезжающим обратился командир полка Молотков. Рядом с ним на столе лежали Почетные грамоты, приготовленные для лучших воинов. Кончив говорить, командир вызвал к столу старшину Ралдугина и взял из пачки верхний лист.
– «За успехи в боевой и политической учебе и безупречную службу в рядах Вооруженных Сил Союза ССР награждаю Вас Почетной грамотой, – прочитал он. – Выражаю уверенность, что Вы и впредь будете служить примером добросовестного исполнения своего патриотического долга перед нашей великой Родиной – Союзом Советских Социалистических Республик».
Командир пожал Ралдугину руку. В зале зааплодировали.
Вместе с другими солдатами такую же грамоту получил и Брякин.
Я посмотрел на Майю и почему-то стал рассказывать ей о нашей первой встрече с Брякиным в эскадрильской землянке, куда он пришел, покинув караульное помещение. Не очень-то гладко протекала у ефрейтора служба в первое время, были и срывы, и падения, но все это осталось позади. Брякин изменился до неузнаваемости. Нет, не зря ему вручили Почетную грамоту.
– Рад за вас, – сказал я Майе и пожал ей руку.
– Я тоже рада, – чистосердечно призналась она. От имени комсомольской организации выступил Лерман. К удивлению всех, его речь на этот раз была удивительно коротка и конкретна.
Он говорил о том, что надо поддерживать связь между теми, кто служит, и теми, кто демобилизовался. Надо служить и работать так, чтобы ни тем, ни другим не было совестно. (Он любил это «надо» и никогда не упускал случая, чтобы ввернуть его.) Уезжавшим на целину он вручил рекомендации бюро комсомола для получения в обкоме ВЛКСМ комсомольских путевок.
После торжественной части уходившие в запас дали в память о себе небольшой концерт. Каждый выступил с каким-нибудь номером, даже те из них, кто никогда не выступал раньше.
Играя на гитаре, Брякин, вскидывал ее над головой, убирал за спину, барабанил пальцами по корпусу.
В зале стоял хохот, его вызывали на «бис», и Брякин снова играл и играл, на этот раз только веселое.
Кто-то вбежал на сцену и оказал, что в зале находится солистка джаз-оркестра, организованного покойным капитаном Кобадзе.
– На сцену ее! – крикнули из зала.
– На сцену! – эхом отозвалось сразу в нескольких местах. Зрители зааплодировали.
– Придется идти, – сказал я Майе.
Она кивнула головой и стала выбираться из рядов.
Вот она встала в свете рампы, маленькая, вся налитая и какая-то очень уютная, улыбнулась – и в зале все улыбнулись, – посмотрела на Брякина, что-то сказав ему вполголоса.
Он проиграл вступление, и она запела:
Родины просторы – горы и долины,
В серебро одетый зимний лес стоит.
Едут новоселы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит.
Я смотрел на них и думал: «Хорошая пара. И хорошая у них должна быть жизнь».
ВАМ ВЗЛЕТ!
Мы сидели в теплушке – ждали, когда вернется с разведки погоды руководитель полетов. Настроение у всех было нервно-приподнятое. Еще какой-нибудь час-другой – и каждый из нас должен был совершить первый вылет на новом перехватчике.
Чтобы не томить себя попусту, рассказывали всякие были и небылицы.
Один вспомнил, как еще в училище Приходько, ориентируясь во время посадки по СКП (что было в корне неверно), сел чуть ли не на середину полосы. И если бы не убрал шасси – выкатился в овраг. А все потому, что СКП, расположенный на колесах, в это время из-за перемены направления ветра переезжал по рулежной дорожке на другой конец аэродрома.
Другой вспомнил, как Шатунов во время прыжков с парашютом упал в лесу на землянику и ел ее до тех пор, пока не был найден Александровичем, выехавшим на санитарной машине разыскивать пропавшего летчика, а потом еще и выяснилось, что в воздухе Шатунов не нашел кольца и тогда разорвал чехол парашюта. Тут нужно было иметь адскую силу. Он чуть не разбился, другие на его месте, наверно, получили бы нервный шок, а он сидел на корточках и выбирал из-под листьев красные ягоды.
Нет, я не Пушкин, я другой.
Еще неведомый избранник,
По штатной должности механик,
Но с поэтической душой,
– читал третий довольно популярную авиационную поэму «Евгений Онегин», повествовавшую о любви моториста Ларина к технику по приборам Татьяне, о механике Онегине, пытавшемся посмеяться над их любовью, о дуэли из ракетниц.
Как жаль, что Пушкин умер рано.
Ведь если б знал он техсостав,
Он посвятил бы им романы
В двенадцать, двадцать, тридцать глав.
Но Пушкин жил в туманной дали,
Тому назад сто с лишним лет,
Тогда по небу не летали,
Тогда хватало и карет.
Постороннему чело-веку могло бы показаться, что в домике сидят не летчики, а школьники или не очень серьезные студенты-первокурсники.
В самом деле, ну чего без конца хохочут, особенно вот этот большеротый, с тонкой мальчишеской шеей и неистощимым весельем в глазах? Ну какой это летчик! Но Приходько был неплохим летчиком. Иначе ему не доверили бы такую совершенную машину. И все остальные были не хуже его. А что касается таких вот, на первый взгляд пустеньких, разговоров, то они помогали нам справиться с волнением, которое все больше и больше овладевало всеми. И мы знали: пройдет еще немного времени – и каждый из нас станет совсем другим.
«Только бы добраться до кабины, – думал я. – Увижу, что все на месте, что все мне знакомо до мелочей, и успокоюсь».
Прибежал дежурный по аэродрому.
– Ну а вы что, особого приглашения ждете, именинники?
– А в чем дело? – Лобанов прищурился и перестал полировать ногти.
– Идите к Александровичу.
– Хлеб за ртом не ходит.
Мы засмеялись. Нам уже изрядно надоел со обоими расспросами о здоровье и самочувствии полковой эскулап. Перед полетами он непременно обходил каждого и спрашивал, нет ли у нас жалоб на что, не утомлены ли, какое настроение, и все старался вызвать на откровенный разговор.
А с недавнего времени ему показалось этого мало. От назойливых и, как нам казалось, совершенно ненужных опросов он перешел к тщательным предполетным и послеполетным осмотрам.
Мы должны были раздеваться до пояса и подставлять для выслушивания и ощупывания грудную клетку и живот. Он заглядывал нам в рот и глаза, измерял температуру и кровяное давление, заставлял вытягивать руки и приседать.
– Он думает, что мы морские свинки, а не летчики, – возмущался Лобанов. – Пользуется нашей покладистостью и делает все, что хочет, будто не он для нас существует, а мы для него. Я уверен, он ставит опыты для какой-нибудь диссертации. Нет, вы как хотите, братцы, а я не пойду. Скажите ему, мол, жив и здоров, посылает вам физкультпривет.
Мы стайкой двинулись к домику, где размешалась резиденция врача. Лобанов запел у нас за спиной, фатовато отставив ногу:
Я ускользнул от Эскулапа,
Худой, обритый, но живой.
В это утро Александрович был особенно внимателен к нам и от фельдшера, который помогал ему, требовал того же. Он даже составил для него специальную инструкцию предполетного и послеполетного осмотра, повесил на стену таблицу субъективных и объективных признаков утомления.
Первым осматривался Шатунов. Врач крутил его и так и этак, качал головой, задумывался, а потом вдруг сообщил, что не может допустить Михаила к полетам.
Мы от удивления даже рты раскрыли. Этого крепыша с грудью, как колокол, и вдруг не допустить!
Но, к еще большему удивлению, Михаил даже не стал возражать. Молча надел куртку и вышел.
– Что с ним? – спросил я Александровича.
– Переутомление. Вы живете вместе. Мне надо у вас спрашивать, что с ним? Недавно пришлось даже высотный костюм на нем заново подгонять – похудел. Почему?
Я пожал плечами.
– Как он живет с женой? Ругаются?
– Бывает и такое.
– А из-за чего?
Не так-то легко было ответить на это. Вот мы с Люсей живем вроде хорошо, а тоже иногда… А из-за чего? На другой день даже и не вспомнишь.
В самом деле, из-за чего недавно его Жанна шумела на всю квартиру? Ах да, вспомнил. Жанна добилась того, что Шатунову дали новую комнату.
Я слышал, как перед этим она говорила Люсе на кухне:
– Сегодня на всякий случай не буду ресницы красить. Пойду к замполиту хлопотать насчет комнаты. Может быть, придется пустить слезу.
Да, у Жанны Хвостиковой ни от кого не было секретов. Она даже не постеснялась сказать Люсе, что поймала Мишку на крючок.
– А что, раз он мне нравится! Никогда нельзя упускать того, что можно удержать.
Так ее учила какая-то подружка Беллочка.
Для меня все-таки оставалось загадкой: как мог ей понравиться именно Мишка? Тюленистый с виду парень с белесыми глазами. Неужели эта недалекая девушка сумела увидеть в Шатунове то, чего не замечали более серьезные женщины?
Пока Шатунов был на аэродроме, Жанна даже перенесла в новую комнату свои вещи. А вечером выяснилось, что эта комната сначала предназначалась технику с ребенком. Шатунов сгреб вещи жены в охапку и перетащил обратно.
– Мы еще успеем, – сказал он. – А технику нужнее.
Жанна не ожидала этого. Он был всегда таким покладистым – и вдруг! Как видно, она совсем еще не знала своего мужа. А мы-то его знали. Уж если Шатунов сказал «нет», так умрет, а не возьмет слова назад. Это не Лобанов, у которого на неделе было семь пятниц и который мог два раза на день менять решения.
Нет, если бы Жанна получше знала мужа, она не стала бы ему устраивать скандал, потому что это было бесполезно.
– Я не могу жить среди двоих мужчин, – говорила она. – Я должна наконец чувствовать себя дома, а не на вокзале.
Шатунов немного послушал ее, а потом взял с тахты подушку и пришел к нам.
– Пустите?
– Конечно. Места хватит на полу. Матрац есть. Шатунов долго не мог заснуть. Ворочался, вздыхал.
– Не переживай, – сказал я шепотом, чтобы не разбудить Люсю.
– Очень разные мы, – ответил он тоже шепотом и сел. – Колемся.
– Это не беда. Ребенок появится и все углы сгладит. Краем уха я слышал, что Жанна забеременела еще до их женитьбы. Собственно, это-то обстоятельство и заставило Михаила взять ее в жены.
– Никакого у нас ребенка не появится, – он махнул рукой. – Выдумала она.
– Как выдумала?
– А так. Чтобы женить на себе.
Я был огорошен.
– Наверно, ошиблась. Это у них бывает. Разве она могла пойти на такое?
– Да ведь я-то пошел. Я первый поступил подло. И он стал рассказывать, как встретился с Жанной у знакомых Лобанова, как о» и гуляли по ночному городу, он рассказывал ей о далеких мирах, а она слушала с раскрытым ртом. Она впервые встретила человека, который знал об этом, – так она сказала. Потом он пошел провожать ее…
Утром к Жанне пришли подруги и застали обоих в постели.
– Вам надо пожениться, – сказала Михаилу одна из подруг. Это она, оказывается, потом привозила Жанну на отцовской «Волге» в гарнизон.
– Ну вот мы и поженились, – закончил рассказ Шатунов. – Только что толку?
– Ты любишь ее?
– С ней, конечно, весело. Она мертвого растормошит. Всегда смеется, как Чилита.
Михаил снова улегся.
Тихонько скрипнула дверь напротив, послышались шаги, кто-то осторожно постучал к нам.
Михаил приподнял голову. Я набросил на себя пижаму и вышел в коридор. Это была Жанна.
– Позовите, пожалуйста, Мишу, – она придерживала на груди ворот длинного халата. – Мне нужно что-то срочно сказать ему.
Я кивнул, но не успел и шагу сделать, как из-за спины у меня вышел Шатунов. В руках он держал подушку.
Она улыбнулась ему своей обворожительной улыбкой:
– Пойдем.
Они скрылись за дверью своей комнаты.
Я подождал немного и тоже ушел спать.
А утром они как ни в чем не бывало прогуливались по «Невскому проспекту» и о чем-то оживленно разговаривали. Милее пары трудно было сыскать.
– Так почему они не ладят? – повторил вопрос Александрович. – Может, им надо помочь приладиться друг к другу? Я знаю, что это бывает нелегко. Но с характером Шатунова нельзя расстраиваться. Он все в себе держит. А это плохо.
– Вот как! Значит, не очень уж и спокойный этот Шатунов. Просто у него железная выдержка.
– Лучше бы он был вспыльчив, как Лобанов, – вздохнул Александрович. – Кстати, этот, я вижу, опять блистает своим отсутствием.
– Он передавал вам физкультпривет, – добродушно улыбнулся Приходько. – Чувствует себя хорошо, готовится к вылету.
– Так, так, так, – Александрович нахмурил брови, побарабанил по столу. – Ну и чудесно. Вы, Приходько, туда сейчас идете?
– Туда.
– Передавайте ему мой физкультпривет. И скажите, что к полетам я его не допускаю.
Летчики засмеялись. Нет, видно, с этим толстяком шутки плохи.
Лобанов примчался через пять минут.
– Не опоздал?
– На первый раз простим, – Александрович улыбнулся. – Раздевайтесь по пояс.
Едва мы освободились от опеки Александровича, как тотчас же попали под опеку наших инструкторов. Снова начались проверки, как мы знаем оборудование кабины, порядок действия с арматурой и органами управления, которые расположены в кабине.
Истомин заставил меня рассказать, что я буду делать в особых случаях полета, о порядке запуска двигателей в воздухе. Он не покинул моего самолета до тех пор, пока руководитель полетов не отдал приказание выруливать на старт. Мокрушин сжал мою руку, закрыл фонарь и отнял от колес колодки. Стоявшие около самолета механики отбежали в сторону. Отошел и Истомин. Но у меня было такое ощущение, будто он взлетает вместе со мной и, сидя за спиной, зорко следит за каждым движением.
Едва стрелка высотомера показала 15 метров, я переставил кран шасси в убранное положение – мягко стукнули под ногами колеса, теперь можно было перевести самолет в угол набора.
Почему-то вспомнилось случайно оброненное выражение одного из летчиков: «До высоты двести метров жизнь в руках техника, а после – в руках летчика». Если это так, то, значит, я пока еще ничего не смогу сделать, когда обрежут двигатели. Но почему же я тогда так спокоен, почему не испытываю страха?
Ах вот оно что!
Я был уверен в самолете. И эта уверенность росла во мне с каждым мгновением. Удивительно легко и быстро поднимался он благодаря мощным турбинам, для беспокойства совсем не было повода. Мне даже стыдно стало перед самим собой за пришедшие на ум «двести метров».
Первые минуты полета на новой машине отличались какой-то необыкновенной легкостью и стремительностью. Я мог, бы сравнить свое состояние с тем, которое бывает после хорошей русской бани. Каждая клетка тела дышала, в каждой я чувствовал ток крови. И настроение было чудесное, как у именинника. И мне действительно вспомнился один день рождения. Это было очень давно. Я тогда учился только в третьем классе. Отец подарил мне шомполку с длинным «кавказским» стволом. Я считал себя самым счастливым и не расставался с ружьем, даже в школу принес, чем перепугал учителей. Приятели были в восторге и смотрели на меня жадными глазами. Они могли о таком ружье только мечтать. Вот такое же чувство, по-детски чистое, возвышенное чувство, я испытывал и теперь, держа в руках штурвал сверхзвукового истребителя.
Да, за такого коня не пожалеешь и целого царства! Со всех сторон на меня смотрели многочисленные приборы, а с правой стороны выступал вперед радиолокационный прицел – одно из чудес новой, сверхскоростной машины.
Давно ли было время, когда авиатор стрелял в воздухе в самолет противника из пистолета и руками бросал бомбы на головы неприятеля!
А с помощью этого чудо-прицела можно было отыскать и поразить вражескую цель в сплошных облаках, в дождь, в снегопад, в туман, ярким днем и в кромешную тьму. У меня не укладывалось в голове, как это на экране величиной с небольшое блюдечко находили отражение широкие воздушные пространства, простиравшиеся впереди самолета. Впрочем, таких чудес на самолете было много, о некоторых из них нам даже еще и не говорили, и мне предстояло все их поставить на свою службу.
И снова, вот уже в который раз, я проникался чувством большой гордости за технику, которая была в моих руках, за наших советских конструкторов.
Но про себя я уже отметил: новая машина не прощала так легко ошибки, как прежняя. Здесь все время нужно было думать, думать и думать. И скоро я стал уставать от необычности полета, от скованности, которая пришла ко мне после ряда мелких ошибок в пилотировании.
Сделав три круга над аэродромом, я снизился до пятисот метров, вошел в малый круг полета и стал строить расчет на посадку. Вот где была нужна быстрота реакции. Перед третьим разворотом выпустил шасси, перед четвертым – закрылки, труднее всего было выдержать скорость. Меня так и подмывало поубавить ее, но я понимал: ждать устойчивости от самолета с такими крохотными крылышками на малой скорости было нечего. Постарался собрать себя, мобилизовать все свои органы, потому что знал, если раскроешь рот, не успеешь выполнить одну из многих операций с арматурой, упустишь из виду один из многих приборов и врежешься в землю на огромной скорости.
Но нет, я не врезался, хотя посадку и нельзя было назвать идеальной. Широкая бетонная полоса стремительно побежала навстречу. Подождав немного, я отдал ручку от себя и выпустил тормозной парашют. Машину словно кто-то ухватил за хвост и стал придерживать. Скорость быстро начала падать. И вот уже шестигранные плиты медленно поползли под колеса.
– Уберите закрылки! – подсказали мне с командного пункта. «Как же это я забыл? Так и рулю с выпущенными лопухами».
Я не пробыл в воздухе и получаса, а заметно уморился. Сказывалась напряженность, связанная с работой в новых условиях.
«Что ни говори, а Александрович прав, – подумал я, ожидая, когда самолет прицепят к буксировщику и отвезут на стоянку. – Надо следить за своим здоровьем».
Около теплушки толпились летчики. Я знал, они смотрели на мою посадку. Те, кто уже поднимались в воздух, были возбуждены полетом, оглушены ревом турбин, а потому разговаривали громко, что-то рассказывали Семенихину, размахивали руками, смеялись.
– На посадке при работе с арматурой превращаешься в какого-то пианиста-виртуоза, – говорил Лобанов.
Когда я подошел к друзьям, замполит шагнул мне навстречу и протянул руку:
– Поздравляем с первым самостоятельным!
