Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
Истомин достал папиросу и спросил уже более миролюбиво:
– Обсуждаете проведенные полеты?
– Да. Вот хотим завтра потренироваться в глазомере, выкатим самолеты со стоянки.
– У нас же недавно была такая тренировка.
– А если одной мало?
– Подождите, когда устроим вторую. Нельзя же заниматься каждому, чем вздумается. Этак у нас никакого порядка не будет. Давайте придерживаться плана учебно-боевой подготовки.
– План не пострадает. Скорее наоборот.
– Ну вот что, – перебил Истомин, – не будем устраивать дебаты. Завтра другая тема занятий.
Он поднялся и пошел на стартовый командный пункт. Но, видимо сообразив, что взял в разговоре не совсем верный тон, вернулся и добавил:
– Нам сейчас надо подумать о тех, кто получил на прошлых полетах плохие отметки.
Вот тут, мне кажется, и была основная ошибка Истомина. Он любил повторять: «Учиться надо на чужих ошибках, а не на своих» – и все наше внимание нацеливал на эти ошибки, хотя мы давно уже их не делали.
На другой день мы все-таки нашли время и, выкатив самолеты, потренировались в глазомере. Об этом, конечно, узнал и командир эскадрильи.
– А вы упрямый, – сказал он мне во время предварительной подготовки к очередным полетам для отработки воздушного боя. – Конфликтовать с командирами не советую.
– Завтра мы будем драться в стратосфере, где техника ведения боя усложнена, – сказал я, стараясь выдержать грозный взгляд комэска, – и у нас не будет времени на гадание, соответствуют ли заданным интервал и дистанция, мы должны знать об этом точно.
– Что ж, посмотрим, – больше капитан ничего не сказал.
– Ну, ребята, надо доказать командиру, что не зря старались, – сказал я ведомым в день полетов, чувствуя, что Истомин склонен был согласиться со мной. Может быть, он понял, что нельзя подменять командиру звеньевых и ведомых. Ведь он не семижильный, мог и заболеть – и тогда мы все могли бы очутиться без руля и без ветрил.
Маневрировать самолетом на большой высоте было трудно. А такие фигуры, как петля Нестерова, полупетля – петля в наклонной плоскости, – вообще невозможно было сделать. На простой разворот у нас уходило в три раза больше времени, потому что радиус его приходилось увеличивать.
Малейшая ошибка в пилотировании вела к потере высоты, которую приходилось с таким трудом набирать. Но ребята мои действовали правильно, хотя каждому из нас пришлось попотеть, прежде чем удалось сделать прицельную атаку. Наши фотопленки вызвали у командира полка удивление.
– Отлично сработано, – сказал он Истомину на полковом разборе полетов. И, подумав, добавил: – Включите ведущего в график дежурных по готовности в простых условиях.
Я не верил своим ушам. Меня в график дежурных? Об этом можно было только мечтать.
Проходя мимо дежурного домика, около которого всегда стояла пара расчехленных истребителей, я завидовал летчикам, которым было поручено нести боевое дежурство.
Они мирно сидели на увитой плющом террасе и стучали костяшками домино по столу или читали книги, а когда подходило время обеда или ужина, им прямо туда привозили еду, но я знал, почему они не снимали с себя летного снаряжения и, балагуря между собой, держали ухо востро.
Стоило бы только передать перехватчикам с КП готовность № 1, как они сорвались бы со своих мест и помчались к стоявшим на старте самолетам.
И горе было бы тому вражескому самолету, который осмелился перелететь государственную границу. Они преследовали бы его до полного уничтожения. Даже если бы у перехватчиков вышли боеприпасы, они не прекратили бы погони. Пошли бы на таран, как в войну шли на него их друзья по оружию.
И вот теперь меня включали в семью летчиков, которым доверили охрану государственной границы с воздуха.
Я ликовал, мне хотелось вскочить на стол и сделать стойку на руках, но нужно было, под стать моменту, хмурить брови и сжимать челюсти. Ведь теперь я стал на голову выше некоторых своих товарищей, и мне «по штату» полагалось быть серьезным.
ТРАГЕДИЯ МАЙОРА СЛИВКО
– Вы домой, лейтенант? – комэск оторвал взгляд от летных книжек, которые просматривал.
Я взглянул на часы.
– Сначала зайду поужинать.
– Вот и чудесно. По пути заскочите к Сливко и попросите прийти в класс. Нужно подготовить к завтрашнему утру график персонального налета по видам подготовки. Писарь знает. Он поужинает и тоже придет.
– Разве у нас завтра подведение итогов за месяц? Кажется, намечалось в понедельник?
– Пришлось перенести. На подведение хочет приехать командир дивизии.
– Хорошо, я передам майору.
– Пусть поторопится, – крикнул вдогонку Истомин.
Вот уж тут нельзя было не согласиться с Лобановым, который любил говорить, что «кривая вокруг начальства короче прямой». И зачем я заглянул в класс? Мне не хотелось идти к майору, потому что меня ждала Люся. Мы условились вместе с Кобадзе и Шатуновым отправиться в лес, полюбоваться на золотую осень. Кобадзе хотел проверить поставленные на той неделе капканы на рысь.
Мне открыла дряхлая старушенция, закутанная в черную шаль.
– Майор Сливко дома?
Она пожевала губами и, ничего не сказав, удалилась за полог, развешанный в сенях, будто растаяла.
Сливко спал, распластавшись на диване. Свешенная на пол рука затекла и посинела. Стянутая галстуком шея набухла. В полуоткрытом рту бурлило и клокотало, как в кратере вулкана перед извержением.
Я впервые был у Сливко и невольно поразился странному убранству комнаты. Она напоминала наполовину расторгованную аукционную камеру. Вещи были расставлены без всякой системы, словно на время. На столе и шкафу возвышались запыленные вазы и статуэтки голых женщин из мрамора и бронзы. На окне среди пачек с сахаром стояла знакомая мне лампа с широким абажуром из жести. Эту лампу я видел у него в палатке во время летно-тактических учений. Невольно вспомнилось, как Сливко уверенно расхаживал по палатке, расставив толстые волосатые руки, и говорил, что мне делать во время разведки. Кто мог тогда подумать, что то туманное утро окажется для него роковым.
Я тронул майора за плечо, и храп прекратился, точно в горле поставили заслонку, но майор не проснулся. И не так-то просто оказалось разбудить его. Он все мычал, отмахивался от меня, как от мухи, но глаза не открывал. Тогда я и понял, что он изрядно хлебнул.
«Как же он будет заполнять график? Там надо считать на счетах. Он, пожалуй, насчитает такое, что потом только держись».
Сливко проснулся неожиданно и сразу вскочил с дивана.
– А, это ты! – слегка покачиваясь, он подошел к графину и стал пить прямо из горлышка. Вода текла по тупому, массивному, небрежно выбритому подбородку и каплями падала на тужурку и рубашку. Выпив всю воду, он поставил графин на место и вытер ладонью запекшиеся потрескавшиеся губы. – Присаживайся, свет Алеша. Гостем будешь.
Я присел на стул, не зная, как поступить дальше. Что-то подсказывало мне, что говорить о приказании Истомина не следовало. Ведь он мог пойти, и тогда, конечно, ему бы несдобровать.
– Шел мимо и заглянул, – сказал я первое, что пришло в голову. При этом я старался казаться беспечнее.
– И правильно сделал. – Он наклонился и достал из-под дивана бутылку с водкой.
– Нет, нет, пить я не буду.
– Брось. Рабочий день кончился, и тебе теперь сам черт не брат.
– Не могу. Мне вечером к командиру.
– Ну как знаешь. – Майор налил себе полстакана и выпил, крякнув при этом так, что задрожали стеклянные висюльки на люстре.
– У вас что сегодня за праздник? – спросил я.
– Почему праздник? А-а, ты насчет этого, – он щелкнул по бутылке. Толстое помятое лицо его помрачнело, а глаза навыкате сделались усталыми и грустными. – Жизнь, брат, дрянная стала.
– Я этого не нахожу.
– И не найдешь, потому что ты пока еще летчик.
– А вы адъютант. Заместитель командира и прямой начальник всего личного состава.
– Пугало я собачье – вот кто.
– Ну это вы бросьте.
– Тебе мало – могу иначе: штабная крыса, бумажный червяк.
– Зачем такие слова, майор?
– Что, майор? Думаешь, я не знаю, что ты такого же мнения о моей собачьей должности? Знаю, дорогой. И вижу, как бегаете вы от меня, когда я ношусь со списком, соображая, кого бы запихнуть в наряд.
Сливко помолчал немного, тяжело, шумно вздохнул и показал мне свои огромные, сильные лапы с обкуренными пальцами.
– Они к штурвалу привыкли, а не к карандашу, понимаешь ты это?
Да, я это понимал и сочувствовал майору. Не так-то легко ему было расстаться с небом, ведь он отдал летной работе лучшие годы жизни. Да и что он умел еще?
– Паскудные времена настали для нашего брата. – Майор пошарил в карманах, потом подобрал с полу окурок и стал ссыпать из него оставшийся табак в маленькую трубочку. – Теперь больше тебя щупают, чем ты летаешь. – Он кивнул на лежавший на подоконнике сахар и усмехнулся: – Набрал перед комиссией. Ел сдуру по три пачки в день, чтобы улучшить зрение. Брюхо отросло, а зрение каким было, таким и осталось.
– Техника стала сложнее… – Я не знал, о чем разговаривать с майором.
– Не в том дело. – Майор бросил спичку на пол. – В войну летчик был на вес золота. Ему многое прощалось, если он хорошо бил врага. А теперь бить некого. И с нашим братом не очень-то считаются. Чуть что: «Иди-ка, дружок, на покой». А твое место занимает желторотый птенец. Неважно, что он только что вылупился из яйца и у него нет опыта, зато он имеет на груди «поплавок». И на нем можно спокойно колыхаться по жизненным волнам до самой пенсии.
«Поплавком» у нас некоторые военные называли маленький ромбовидный значок, который выдавался после окончания академии вместе с дипломом.
– «Поплавок» – пять лет учебы, – попытался возразить я, – знания.
– Спасибо за разъяснение, – Сливко неуклюже поклонился, сидя на стуле. – А эти «поплавки» для вас уж не в счет? – Он открыл стол и извлек из ящика целую горсть орденов. Среди них был и значок летчика первого класса. – Их можно сдать в металлолом? Нет, шалите. Я за это не только пот, но и кровушку проливал. И ты меня теперь уважай.
– Я и уважаю.
– Ты-то, может, и уважаешь, а вот начальство не особенно. Для них такие, как мы, – мавры, сделавшие свое дело; теперь им нужны с «поплавками».
– Ну это вы бросьте. Возьмите нашего инженера Осипова. У него нет диплома, но он большой практик. Его назначили начальником технико-эксплуатационной части. Ему подчиняются инженеры с академическим образованием, с «поплавками» на груди.
– Подчиняются до поры до времени. А потом баи его какой-нибудь «академик» по макушке – а сам на его место. Знаем мы эти фокусы! Ну ладно, не люблю плакаться в жилетку. – Он еще потянулся за бутылкой, но я отставил ее в сторону.
– Хватит!..
– Ну хватит так хватит, – усмехнулся Сливко, взглянул на меня из-под лохматых бровей: – А таким заместителем командира и прямым начальником всего личного состава я не желаю быть. Понимаешь ты? Не желаю.
Да, я и это понимал.
– Можно бы и другую работу себе подобрать. Например, штурманом наведения на командном пункте неплохо быть.
Майор усмехнулся:
Летчик водит самолеты —
Это очень хорошо.
Повар делает компоты —
Это тоже хорошо.
Говорили мне об этом. Только хрен редьки не слаще, так я и сказал нашему Семенихину.
– Ну и напрасно. Будучи адъютантом, вы посылаете летчиков в наряд, – кажется, так вы изволили выразиться, – а тут будете посылать их на перехват воздушной цели. Разница есть. Вы же знаете, что прошла пора, когда истребитель сам решал все, что было связано с перехватом противника. Теперь летчик без служб взаимодействия, без КП, оснащенного радиотехническими средствами наведения, мало что сделает.
Я говорил, наверное, слишком прямолинейно, по-газетному, я вообще не умел говорить.
– Кобадзе вот сравнил нашу работу с работой футбольной команды, где от слаженности ее зависит успех дела. – продолжал я. – В состав нашей футбольной команды входят летчики, наведенцы, техники…
Сухие, обожженные папиросами губы майора сложились в презрительную усмешку:
– Ладно, хватит агитировать. Вот съезжу в окружной авиационный госпиталь и тогда точно буду знать, на что годен. А пока вынужден довольствоваться тем, что имею.
Я взглянул на часы:
– Ох, как я засиделся. Пора.
– Но ведь ты зачем-то приходил? Говори, не стесняйся. Денег, наверно, занять?
«Чудесный предлог. Как это я сам не догадался?»
– Да не отказался бы от сотняшки.
– Ну так бы и говорил. – Майор полез в карман за бумажником.
Через минуту я был уже на улице.
«Ну разве можно его подставлять под удар? – думал я. – Ведь он пьет от горя, от большого, настоящего горя. А там на это не посмотрят. Сейчас строго. Могут и из армии выгнать. И даже без пенсии. Не посчитаются с его прошлыми заслугами. Надо спасать человека».
Я скорее пошел домой – на ужин у меня времени уж не оставалось.
Люси дома не оказалось, и я даже этому обрадовался. Написал на клочке бумаги: «Сегодня вечером не жди – выполняю срочное задание». Потом мне показалось, что ее может напугать такой текст, и я приписал: «Буду в учебном корпусе. Позвони».
Когда я пришел в класс, писарь Бочаров был уже там. Наклонив голову набок и высунув кончик языка, он раскрашивал заголовок на графике персонального налета.
Его так и не взяли в бомбардировочную авиацию – там своих людей хватало. Идти по примеру Лермана в оружейники он не захотел, да никто и не настаивал на этом; говорят, адъютанты эскадрилий даже поругались между собой из-за него. Каждому хотелось заполучить в эскадрилью хорошего чертежника. Так и стал бывший воздушный стрелок Бочаров писарем третьей эскадрильи. Впрочем, он, кажется, не обижался на судьбу.
– Капитан Истомин ушел совсем? – спросил я.
– С полчаса назад.
– Майору Сливко нездоровится, – я зачем-то смотрел на схему перехвата в стратосфере, вычерченную на доске командиром во время прошлых занятий, – он поручил поработать с тобой.
Писарь пристально взглянул мне в лицо, на толстых губах мелькнула еле приметная ухмылка. А может, мне показалось.
Я придвинул к себе счеты, взял из стопки летных книжек верхнюю и стал подсчитывать налет летчика за месяц сначала в простых, потом в сложных метеоусловиях, количество выполненных упражнений, фотострельб, перехватов, отстрелов, налет в стратосфере, при минимуме погоды и т. д. и т. д.
Получавшиеся в сумме цифры я называл писарю, он аккуратно вставлял их в графы, а потом раскрашивал в разные цвета. Работа двигалась медленно и была не из приятных.
«Да, майора Сливко можно понять, – думал я. – Здесь белугой взвоешь».
– Часам к трем утра управимся? – спросил я у писаря.
– Вряд ли при таких темпах.
Время от времени мы делали перерывы, и я разговаривал с писарем.
Он, как и все писари, считал себя на особенном положении и знал о нашем брате офицере больше, чем остальные солдаты, неоднократно бывал свидетелем наших промахов на занятиях.
– Как думаешь, кто будет впереди по показателям, Пахоров или Приходько? – Меня в первую очередь интересовали свои ведомые.
– Пахоров, факт. Грамотный летчик, думающий. Смотрите, как он на занятиях рубит.
В один из перерывов, когда мы почти все уже закончили, – было около четырех утра – в класс неожиданно пришел Истомин. Несколько минут комэск молча изучал график. Широкое лицо его с резкими морщинами на безукоризненно выбритых щеках было обеспокоенным и строгим.
«Сейчас спросит о Сливко. Что же ответить?» – сердце громко стучало. Но капитан пока ни о чем не спрашивал. Ему зачем-то нужны были отдельные цифры. Вот он записал в блокнот, кто больше всего налетал, кто меньше всего. А нас с писарем как будто и не существовало.
«Прикидывает, какая эскадрилья выиграла соревнование, – подумал я. – Неуспевающих у нас нет, но и отличников немного. Он не очень-то обращал внимание на тех, кто летал успешно».
Потом Истомин так же молча повернулся и вышел. У двери сказал, не оборачиваясь:
– Лейтенант Простин, можно на минутку?
Мы переглянулись с писарем. На губах у него снова мелькнула всепонимающая усмешечка.
Я вышел за Истоминым на улицу.
Еще не светало, но восток уже чуть-чуть засерел, а у самого горизонта виднелась розовая ниточка.
Истомин достал папиросу.
– Почему вы не передали Сливко моего приказания и не доложили, что майор не сможет работать?
«Неужели он все знает? Наверно, он был у него. Но что мне сказать?»
– Решил, не стоит вас тревожить по такому делу. Решил сделать эту работу сам.
– Меня не интересует ваше решение. Я спрашиваю, почему не поставили меня в известность?
– Я хотел это сделать позднее.
– Ну хорошо, а что с майором?
– Болен.
– Что у него, температура, насморк?
– Этого я не знаю.
– Нет, вы всё знаете. А теперь и я знаю. Но вы представляете, что мне пришлось пережить несколько минут назад? Я готовился к докладу. Мне потребовались цифры. Придется, думаю, сходить к Сливко, пока он не заснул. А его хозяйка вдруг сказала, что Сливко с вечера спит непробудным сном. Я чуть не рехнулся. Побежал сюда и только теперь обо всем догадался. Он пьян?
– Н-не знаю… Н-не знаю… – Я не давал отчета своим словам.
– Нет, вы знаете, лейтенант Простин. А вот, что говорите сейчас, не думаете. Покрывая Сливко, вы тем самым толкаете его в пропасть.
Капитан говорил со мной ровно и спокойно, он вообще редко повышал голос и ругался, как это делал комэск первой эскадрильи, но от этого никому легче не было. Уж лучше бы капитан накричал на меня, тогда хоть его можно было бы в чем-то упрекнуть, обозлиться на него. А тут я увидел, что кругом виноват, и хотелось провалиться от стыда сквозь землю.
– Ладно, к этому разговору не будем возвращаться. Пойдемте доканчивать график. – В голосе Истомина я уловил более теплые нотки. Захотелось как-то отблагодарить его за этот разговор – ведь он и обо мне заботился.
– Простите, товарищ капитан. Этого не повторится. Я буду говорить и делать только правду.
Истомин бросил окурок и посмотрел мне в лицо.
– «Делать правду…» Это вы правильно сказали. Я верю вам, товарищ лейтенант. Да, правду надо делать.
ДЛЯ НИХ СЛУЖБА КОНЧЕНА
В тот день я был дежурным по части. Это было одно из самых хлопотливых дежурств в моей жизни. Поминутно приходилось решать какие-то вопросы, с кем-то созваниваться, просить, приказывать и самому выполнять десятки всяких приказаний. А виной всему – демобилизация старшего возраста срочной службы.
Впервые о демобилизации солдаты и сержанты узнали несколько дней назад в столовой от диктора, передававшего утренние последние известия. Я был там в это время и видел: никто не остался безучастным к указу о демобилизации. Лица старослужащих в одно мгновение приняли новое, не передаваемое словами выражение. На них были одновременно и радость и грусть, и растерянность и решимость, и озабоченность и безмятежность, и десятки других самых разнообразных чувств.
Вспыхивали и гасли под суровыми взглядами старшин и снова вспыхивали разговоры за столами.
Опорожненная алюминиевая миска в руках у Брякина тотчас же превратилась в музыкальный инструмент, и по залу разлетелась разухабистая дробь. В другом месте ему ответили звоном стаканов. Старшинам эскадрилий пришлось оторваться от своих тарелок и встать, а Ралдугин прошел в другой конец зала, где сидел Брякин. Судя по всему, у него не было желания проявлять власть, он только нахмурил брови и погрозил пальцем.
– Чего вы-то разошлись? Вам еще далеко.
– Один год два месяца семнадцать дней, – отчеканил Брякин, вскочив с места и вытянув по швам руки. И все засмеялись. Ралдугин тоже засмеялся.
– Застегните пуговички и вытащите из-за пояса пилотку, – сказал он. – Что за дурацкая привычка! Вы же не дровосек, а воин.
– За столом я хлебосек.
И опять все засмеялись.
В тот же день в военторговском магазине исчезли чемоданы, а Абдурахмандинов купил даже шевиотовый костюмчик. Теперь старослужащие держались не то чтобы особнячком, но как-то не растворялись в общей массе. Переполненные благодушием, они учили тех, кто должен был встать на их место, как действовать в той или другой обстановке.
Лерман тоже уходил в запас. Всегда энергичный и деятельный, он вдруг присмирел, притих.
– Ты чего как в воду опущенный? – спросил я его на аэродроме.
Лерман посмотрел на меня внимательно и опустил черные и блестящие, как маслины, глаза, видимо раздумывал, что мне сказать.
– Как вам объяснить? Понимаете, я, говоря откровенно, боюсь «гражданки». Да нет, боюсь – не то слово и не в этом дело. Я люблю авиацию, понимаете, люблю. Без неба я как моряк без моря, как птица без крыльев. Авиатор – это звучит гордо! Понимаете, гордо!
Но тут надо принять во внимание, что Лерман не был офицером. А солдат, отслужив положенное, обычно с легкой душой уходил в запас. На «гражданке» его ждала интересная, полнокровная жизнь.
Почему же Лерман боялся этого?
Лерман прочитал мои мысли. Он умел узнавать, что думают другие.
– Мне нравится армейская жизнь, – сказал он. – Она как хорошо смазанная машина: крутится – и все. И ты чувствуешь себя нужным винтиком в этой машине. – (Ох уж эти сравнения! Лерман питал к ним пристрастие.) – Мне нравится армейский порядок.
– А дело, дело, которому ты служишь, тебе нравится?
– Это, конечно, главное, – ухватился он за мои слова.
Мы оба помолчали немного, потом я сказал:
– Послушай, а что, если тебе остаться на сверхсрочную? В ТЭЧ о тебе отзываются как о хорошем специалисте.
Черные маслянистые глаза Лермана заблестели по-новому, – вероятно, он об этом думал, а теперь в моем лице нашел единомышленника.
– Не знаю, право…
– А чего знать тебе нужно?
– Как к этому отнесется руководство. В стране из года в год сокращаются вооруженные силы, а я буду…
– Сокращаются, правильно. Но мы от этого не должны становиться слабее. Старослужащие – первая опора.
Сержант кивнул:
– У меня, признаться, и девушка здесь работает.
«Вот как! Никогда бы не подумал, что у Лермана может быть девушка. Интересно бы на нее посмотреть. Наверное, какой-нибудь «синий чулок».
– Ладно, пиши рапорт, – сказал я. – Вместе сходим к Одинцову.
Инженер принял нас у себя в кабинете. Разговор был коротким. Одинцов вообще не мог терпеть длинных разговоров.
– Технико-эксплуатационная часть – это один из ответственнейших участков, – сказал он. – Это то же, что хирургическое отделение в больнице. От работы ТЭЧ зависит боеготовность полка. И я не выдам секрета, если скажу вам: сейчас мы ведем крен на то, чтобы укомплектовать ТЭЧ опытными специалистами, и желательно сверхсрочниками, потому что они могут работать на одном месте по многу лет, могут совершенствоваться до бесконечности.
На рапорте он написал: «Всецело согласен».
А сегодня Лерман уже зашел ко мне в дежурку в новеньком обмундировании. От офицерского оно отличалось только знаками различия. Такая же фуражка с блестящим козырьком, такие же тужурка и брюки навыпуск. Заглаженные складки придавали стройность его толстым ногам.
– Ты свободен? – Я поправил ему галстук. – Не поможешь ли немножко? А то зашиваюсь. И посыльный куда-то исчез.
– Давайте. – Он хотел, чтобы я обратил внимание на его бравый вид. Я улыбнулся, и он понял меня, засмущался.
– Прогуляйся на пристань. Узнай, когда подготовят пароход для демобилизованных.
Идея с пароходом принадлежала Семенихину. Начальник строевого отдела хотел всех отправить до областного, центра на обычном рейсовом пароходе, но замполит сказал, что это неторжественно, и договорился с областным управлением речного флота, чтобы подали к пристани небольшой удобный пароходик.
Пароход пришел утром. Женщины украсили палубу разноцветными флажками и гирляндами из хвойных веток и живых цветов. В этом деле помогали им и молодые солдаты.
Военторг должен был открыть на пароходике буфет.
Через полчаса Лерман вернулся и сказал, что пароход готов.
– Там и замполит. Передал, чтобы все готовились к построению.
– Хорошо. Сейчас дадим команду.
На построении был весь личный состав полка. Уходившим в запас воинам вручили похвальные листы. А потом все строем во главе с духовым оркестром направились к пристани. Чемоданы демобилизованных несли друзья-солдаты.
Сюда же пришли и жители окрестных деревень, девушки. Прямо на лужайке устроили танцы. Лерман танцевал с полногрудой голубоглазой блондинкой.
«Костюм ему, конечно, она отутюжила», – подумал я. Нет, на «синий чулок» она совсем не была похожа в своей прозрачной нейлоновой кофточке.
Кто не танцевал, разбились на небольшие группки, разбрелись по берегу. Новенькие, еще ни разу не стиранные гимнастерки и френчи мешались с разноцветными платьями. Я невольно удивился: почти у всех солдат были девушки. Когда и где они только успелиперезнакомиться?! Вот уж действительно: гони природу в дверь, она влетит в окно.
Полковые фотографы то и дело щелкали затворами аппаратов. Вот обнялись Брякин и Абдурахмандинов. Позируют перед фотографом. Раньше они не больно дружили – коса находила на камень.
Брякин сказал:
– Ты, Шплинт, подыщи для меня тепленькое местечко. Это на всякий случай.
– Приезжай. Работа найдется. – Потом он что-то сказал брату на родном татарском языке. Брат закивал головой.
– Наказываю, чтобы служил лучше, – пояснил он Брякину. – С бабами не гулял. У него жена дома.
– Так рано?! – удивился Брякин.
– Тем лучше. Скорей ребенки вырастут.
– Мы за ним посмотрим, – Брякин растянул в ухмылке рот и подмигнул младшему брату Абдурахмандинова.
И все захохотали.
Команду демобилизованных возглавил Сливко. Ему поручили это дело как бы по совместительству, потому что он ехал в окружной госпиталь, тот самый госпиталь, где когда-то работала Люся и лежал Одинцов, в тот самый город, где совсем недавно стоял наш полк.
Настроение у Сливко было неважнецкое. Он, видимо, мало верил в то, что ему удастся подлечить глаза и снова вернуться на летную работу. А ехал он туда, скорее, затем, чтобы все-таки не упускать последнюю возможность. Мало ли чудес в авиации! Ведь летал же Маресьев без ног. А всемирно известный летчик-испытатель Анохин и по сей день летает без глаза.
Но так или иначе, а майор Сливко сказал кое-кому из товарищей, что, если «номер не удастся», он обратно вряд ли приедет. Он не может видеть самолеты, по не летать на них. Лучше уж будет добиваться, чтобы демобилизовали, и уедет в свой колхоз, где когда-то работал на стареньком «Универсале». Правда, теперь там тоже другие трактора, но как-нибудь прицепщиком-то его возьмут.
Говоря так, Сливко, может, немного и рисовался, но о том, что он собрался уйти в отставку, мы все догадались, как только увидели его прощание с товарищами.
Сливко обходил нас, протягивая большую волосатую руку. В свое рукопожатие он вкладывал все, что не мог и не умел сказать товарищам, с которыми жил, летал вместе.
К капитану Кобадзе он подошел в последнюю очередь. Они молча посмотрели друг другу в глаза, усмехнулись, а потом неожиданно для всех порывисто шагнули навстречу друг другу и обнялись.
– Ничего, старик, все будет хорошо, – Кобадзе похлопал майора по широкой спине. – Где наша не пропадала! – Его губы чуть-чуть подергивались, а голос, всегда такой звонкий и веселый, стал глухим и очень тихим.
Майор ничего не ответил. Мы видели, как залились краской его короткая шея и затылок. Чувствовалось, оба были сильно взволнованы, и это волнение передалось нам.
Еще бы! Прощались два старых ветерана войны. Оба они бок о бок прошли с боями от Сталинграда до Берлина, вместе делили горести поражений и радости побед, вместе ели и пили, вместе спали, вместе проводили время.
И вот настал день, когда дороги их должны были разминуться, и, вероятно, навсегда.
Послышался третий гудок. Убрали сходни. Уходившие в запас солдаты стояли у перил и махали старенькими пилотками. Сейчас их отделяла от нас только узенькая полоска воды.
– Напишите, как устроитесь, – кричал Лерман, сняв с головы новенькую фуражку.
Какая-то девушка всхлипнула вдруг и уткнулась головой в грудь подруге. Кто знал, что творилось в эту минуту у нее на душе.
– Не забывайте о нашем разговоре, – сказал Семенихин майору Сливко.
– Ладно, – он последним перемахнул через перила, посмотрел на капитана парохода, и тот что-то сказал в переговорную трубку.
Внутри парохода загудел двигатель, но тотчас же его шум заглушил выстроившийся на корме оркестр.
Стоявшие на берегу люди пошли вслед за пароходом.
Еще не кончили играть марш, когда пароход скрылся за поворотом.
