Текст книги "Перехватчики"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

Люся замотала головой:

– Нет, нет, сам выбирай.

– Тогда принесите то, что, по вашему мнению, должны есть и пить люди, только что расписавшиеся в загсе. В общем, все самое лучшее.

– О, это пожалуйста. Благодарю за доверие.

На столе появились холодные и горячие закуски, шампанское в ведерке.

Мы чувствовали себя в этом тихом, отдаленном от центра ресторанчике очень хорошо. Уже скоро все окружающее перестало для нас существовать. Иногда появлялся официант, бесшумно менял тарелки, но мы почти не замечали его.

О чем мы говорили? Обо всем и ни о чем. Каждое слово было полно какой-то особой значимости.

– А ведь я была уже здесь, – Люся лукаво улыбнулась. – Со знакомым тебе человеком. Он сказал, что ты придешь ко мне.

– Ничего не понимаю!

– И я ничего не понимала сначала. Ты только представь: как-то под вечер пришел в больницу на прием пациент. До этого я его ни разу не видела. Пришел и сказал, что у него друг сильно болен и вылечить его может только один врач. Он еще долго разыгрывал меня, а потом назвал имя больного. И сказал, что врачом могу быть только я.

– Кобадзе! Капитан Кобадзе! – вырвалось у меня.

– Какой он обаятельный и тактичный человек. Не чета некоторым, которые ведут девушек в загс, даже не спрашивая их согласия.

– Как я рад, что тебе он понравился. Это мой самый лучший друг. У него большая душа и доброе сердце. Я люблю его больше всех.

– Это мило с твоей стороны, – Люся шутливо надула губы и отвернулась.

– Да нет же, ты вне конкурса.

Люся рассказала, как Кобадзе затащил ее после работы в «Турист» поужинать и весь вечер рассказывал обо мне.

Милый, дорогой друг!.. Как я ему благодарен. Но все-таки Люсино сообщение несколько огорчило меня. Выходило, только благодаря ему я и вырос в ее глазах.

Люся поняла мое настроение.

– Ты нехороший. Ты не имеешь права так думать. Ты заставляешь меня, девушку, говорить, когда слов совсем, совсем не нужно. Твой друг с большой душой и добрым сердцем. Он просто помог мне укрепиться в мыслях, которые у меня родились уже здесь. Помнишь, ты говорил однажды: «Людмила, давайте найдем с вами одну звезду»? У меня было время подумать над этими словами. Если бы ты не пришел… чтобы найти эту звезду… Словом, помнишь Марко Поло? «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе».

– У Маяковского в «Мистерии-Буфф» сказано иначе:

 
«А если
гора не идет к Магомету,
то и черт с ней».
 

– Кобадзе появился в то время, – продолжала Люся, не замечая моей реплики, – когда я уже решила уволиться и даже заявление написала. Я вдруг поняла: от этого все равно не убежишь.

Люся вдруг спохватилась и замолчала на полуслове. Она, видимо, посчитала, что слишком разоткровенничалась.

– Прости меня, – я взял Люсину руку. – И большое тебе спасибо за все, за все.

– Есть и еще причина, – сказала она, помолчав. – Здесь неинтересная работа. А мне хочется продолжить учебу в ординатуре.

За разговорами мы и не заметили, как заняли столики вокруг нас, а на эстраде появились музыканты.

Они завели тягучую грустную мелодию и при этом безбожно фальшивили. Люся поморщилась:

– Не переношу ресторанной музыки. Да и душно стало.

Мы рассчитались с официантом, оделись и вышли на крыльцо.

На дворе еще шел снег, мягкий, пушистый. Белые хлопья парашютиками падали к земле. Казалось, с неба спускался воздушный десант. И ночь обещала быть такой же снежной, потому что темневший вдали восток был обложен тяжелыми низкими тучами.

– Пойдем пешком, – предложил я. Люся посмотрела на часы.

– Пойдем, а то я совсем опьянела. Только побыстрее, – она сбежала с крыльца. – Сегодня мне на дежурство.

– Сегодня можно и не ходить, – я взял Люсю под руку. – Все равно увольняешься.

Люся засмеялась.

– Какой ты еще ребенок! – Она оглянулась и поцеловала меня в щеку. – В нашем положении надо быть серьезнее.

– Но ведь нельзя допустить, чтобы мы сейчас расстались.

– Ну правильно. Мы еще побродим по парку. Потом ты меня проводишь в больницу, а сам пойдешь к нам и все объяснишь бабушке. Это тебе за то, чтобы не обманывал бедных девушек.

– А если она меня палкой?

– И это может быть.

Люся подбежала к стоявшей на пригорке рябине.

Кругом было бело, стояли голые деревья, заваленные снегом, и вдруг эти гроздья огненно-красной рябины.

– Как чудесно! – Изогнувшись, Люся стала срывать губами переспелые ягоды.

Я мог любоваться ею сколько угодно.

– Но ведь ты могла и заболеть… – ухватился я еще за одну мысль, не представляя, как смогу расстаться с Люсей.

– Верно. Воспалением хитрости. Но я не заболела. Согласись, что сегодняшний день не очень подходящ для таких болезней.

Ее слова заставили меня покраснеть.

– Это точно. Мы не должны обманывать – ни себя, ни других.

– Будем всегда говорить друг другу только правду, какой бы она ни была.

Когда подходили к Люсиной больнице, начало смеркаться. Над лесом, за который обычно прячется на ночь солнце, очистилась узенькая полоска, и оттуда хлынули целыми пучками его живительные лучи. Они в одно мгновение преобразили все вокруг. Пронизанные солнцем снежинки на фоне темнеющего неба казались огненными искрами, точно там, в вышине, что-то загорелось и вот следы пожара медленно падают на белую землю.

Мы невольно остановились, очарованные редким зрелищем.

Не больше пяти минут продолжалось удивительное свечение снега в воздухе и на земле. А потом все померкло, и сразу стало как-то неуютно и грустно.

Мы растерянно переглянулись и пошли дальше, перебрасываясь редкими фразами о том, что все в мире непрочно и нельзя быть всегда счастливыми, что это так же верно, как то, что день сменяется ночью и, чем ярче день, тем чернее кажется ночь. Может быть, мы начали философствовать так, потому что пора было прощаться, а расставаться не хотелось. Казалось, так бы вот и шел рука об руку долго-долго, пока двигались ноги, а глаза смотрели вперед.

В тот день я вернулся в часть поздно. Ребята спали. А на меня, наверно, не подействовала бы и маска с морфием.

Я еще не мог свыкнуться с мыслью, что наконец-то свершилось то, о чем я так мечтал. Прошедший день был похож на чудесный сон, и я все боялся: меня вот-вот ущипнут за руку, и, проснувшись, я увижу, что вовсе и не встречался с Люсей, и не был с ней в загсе.

Но меня никто не будил. И в кармане лежала драгоценная бумага, подтверждавшая, что все, что произошло, – правда.

«Ну тогда я буду будить других, – эта мысль подняла меня с постели. – Прежде всего надо сказать Кобадзе».

Я прошел к его кровати, сел в ноги.

– Ты слышишь, Гиви? – не так-то легко было добудиться капитана. – Ну проснись же.

– Тебе чего? – он повернулся на другой бок.

– Я женился.

– Приснилось? Очень приятно. Мог бы и утром сообщить.

– Да нет, серьезно. Вот свидетельство. – Я зажег спичку.

– Какое свидетельство? – Кобадзе приподнял голову и открыл один глаз.

Я поднес к нему освещенный документ.

– На, прочти.

– Постой, постой, ничего не понимаю. «Гражданин Простин… и гражданка Молоканова… вступили в брак, – забормотал он, – о чем в книге записей актов…» Так, печать на месте, дата выдачи… – и вдруг он отбросил одеяло и сел рядом, свесив на пол тонкие волосатые ноги.

– Ну ты дал по закрылкам! Просто не верится! Как же это? Или все-таки разыгрываешь меня? Почему тайно, как бедный армейский прапорщик из пушкинской «Метели»?

– Вы чего там? – послышался из темноты бодрый голос Лобанова. Он, видимо, тоже недавно пришел с гуляния. – Случилось что?

– Случилось, – капитан поднял над головой свидетельство. – Простин женился.

Лобанов зашлепал босыми ногами к нашей койке.

– Как это женился? Снова вспыхнула спичка.

Он взял свидетельство и стал читать его, да так громко, точно нарочно хотел разбудить товарищей.

И ему это удалось. Один за другим летчики подавали голоса со своих коек. Сначала они выражали знаки возмущения по поводу поведения Лобанова, но, когда узнавали, в чем дело, шли пожать руку. Даже Истомин счел своим долгом поздравить меня.

Скоро около койки Кобадзе образовался кружок.

Кто-то догадался включить свет. Свидетельство заходило из рук в руки.

– Вот как надо, – сонно улыбался Шатунов, почесывая живот. – Поехал за самолетом, а привезет еще и жену. Недурно для полного комплекта.

– Значит, втихую решил, чтобы без расходов? – Лобанов сунул мне свидетельство и пошел на свое место. – Женился, как украл.

Товарищи засмеялись. А мне стало обидно. Только Кобадзе, хорошо знавший все, мог догадываться, почему я сделал так, а не иначе.

– Это поправимо, – сказал он. – И я понял, что в общем-то он тоже на стороне товарищей. – Впереди главное – свадьба. Думаю, что свет Алеша найдет для нас место за столом.

– Конечно! – воскликнул я. – Приглашаю всех. Как только вернемся домой.

Скоро снова все разбрелись по койкам – выключили свет. Вот уже захрапел Шатунов, Лобанов тихонько окликнул его, но потом замолк, видно, заснул. Заснули и другие. А я лежал на спине, таращил глаза в темноту и думал о свершившемся, о том… «какие розы нам заготовит Гименей…»

ВЫСОТА

Нечасто в марте выдаются погожие деньки, с голубым, точно весной, небом, с ярким солнцем и прекрасной видимостью по горизонту.

– Нет, вам просто повезло, – сказал полковник Бобров, посмотрев своими светлыми, как вода, глазами вдаль. Он только прилетел с разведки погоды и был несколько возбужден. – Посмотрите, какая благодать. И есть ветерок, благоприятный для взлета и посадки.

Мы посмотрели в ту сторону, куда он указывал широким жестом, и охотно согласились, что нам повезло.

– Но все-таки вы следите за погодой и докладывайте о ее изменениях на командный пункт, – продолжал он. – Летчик должен быть всегда начеку.

«Ну чего он тянет? – думал я. – Распускал бы по самолетам. Ведь понятно». Нам так не терпелось приступить к заданию. Я сегодня должен был вылететь в зону для отработки простого и сложного пилотажа на большой высоте.

А Дед Талаш, видно, считал долгом предупредить нас и о возможных промашках:

– Однако не забывайте. Сейчас трудно ориентироваться – линейные ориентиры занесены снегом.

«Да знаем мы это».

– И вообще земля проектируется несколько иначе. Расстояния скрадываются. Внимательнее следите за приборами.

«И это знаем. Чай, не первый год летаем зимой».

Полковник заметил мое нетерпение, нахмурил брови, похожие на заснеженные кустики.

– Скажите, лейтенант Простин, как будете пользоваться тормозами на посадке?

Я пожал плечами – вопрос казался, по меньшей мере, рассчитанным на ребенка.

– Как обычно.

– Не совсем, однако. В мороз торможение менее эффектно. Чуть больше тормознул – самолет пошел юзом.

– Ах в этом смысле!

Ребята засмеялись. «Черт бы побрал, это же я знал!» Полковник еще раз оглядел нас и подошел к Шатунову, стоявшему, как всегда, на левом фланге и жмурившемуся от удовольствия – его ждал долгожданный вылет.

– Возьмите, – сказал полковник, оторвав у него от куртки болтавшуюся на нитке пуговицу. – Пришейте по-настоящему, если не хотите стать ее жертвой. И все зарубите на носу: в авиации нет мелочей.

Прежде чем распустить нас, он рассказал о катастрофе в воздухе, которая случилась из-за того, что рули управления самолетом заклинило на посадке обычной пуговицей, оторвавшейся в полете у летчика.

Старая легенда. О ней говорили еще в аэроклубе. Но мы не хотели обижать Деда Талаша и с показным беспокойством зашарили пальцами по всем тем местам, где имелись застежки.

– Самолет к полету готов! – доложил мне техник на стартовой стоянке. Его крепкое рукопожатие придало уверенности.

Прежде всего я должен был осмотреть и принять самолет. Но сейчас я это делал не для того, чтобы проконтролировать работу техника, – этот орешек был еще не по моим зубам. Просто хотелось воспользоваться возможностью еще полюбоваться самолетом, лучше усвоить конструкцию, проверить себя.

Осмотрев самолет, я забрался в кабину. Перед вылетом по старой привычке захотелось побыть одному, продумать все элементы полета, вспомнить особенности выполнения фигур пилотажа и эксплуатации двигателя на высоте.

«Времени для размышлений в воздухе будет немного, – говорил я себе. – Спросить тоже не у кого. Остается одно: действовать, как учили командиры, как сказано в руководстве, как действовал во время работы на тренажере».

По стремянке поднялся техник.

– Начнем? – он внимательно оглядывал оборудование и арматуру в кабине. Я вопросительно посмотрел на него. Он улыбнулся:

– Порядок.

– Тогда начнем, – я застегнул шлемофон, парашютные, поясные и плечевые привязные ремни. Техник помог мне надеть кислородную маску и соединить шланги. Потом он снял наземные предохранители у стреляющего механизма, которым было оборудовано сиденье, и у аварийного сбрасывания фонаря. С этой минуты я мог в любое время катапультироваться из кабины. На мгновение представил, как взорвался под сиденьем пиропатрон и я пулей (здесь уж в прямом смысле слова) вылетаю из кабины вместе с сиденьем. Нет, лучше об этом не думать.

Техник, кажется, прочитал мои мысли, похлопал по плечу:

– Все будет в порядке. На такую машину можно надеяться.

Он подал сигнал шоферу пускового автомобиля. Юркий газик круто развернулся задом и остановился около фюзеляжа.

– Подключить питание! – скомандовал я. Стрелка вольтметра метнулась в сторону и замерла на нужной цифре – напряжение соответствовало. Я включил радио.

– Двадцать шестой. Я триста десятый, разрешите запуск.

– Я двадцать шестой. Запуск разрешаю.

– Я, триста десятый, понял.

«Ну теперь главное – не мешкать».

– Снять заглушки. Обороты.

– Заглушки сняты, – ответил техник.

– Есть, обороты, – донесся до меня голос шофера пускового автомобиля.

– Есть, обороты, – продублировал техник.

Все эти команды для меня еще не потеряли новизны, я не привык к ним и невольно думал с испугом: «А не пропустил ли чего?»

Но нет, техник спокоен. Быстро включил тумблер для запуска и генератор.

– От двигателя! Смотреть пламя!

– Есть, смотреть пламя, – спокойно, точно желая приглушить закипающий во мне азарт, ответил техник.

Я нажал на кнопку запуска и уже не спускал глаз с приборов.

– Есть, пламя, – сообщил механик, осторожно заглянувший в выхлопное сопло.

Теперь нужно обеспечить подачу топлива в камеры – я открыл стоп-кран, посмотрел на приборы.

Двигатель стал плавно набирать обороты.

Техник не уходил. Он следил за моими движениями, готовый в любую секунду подсказать, как действовать, помочь.

Стрелка на приборе, который показывает обороты, уверенно ползла от деления к делению.

Ну теперь не надо бояться, что двигатель остановится. Его устойчивую работу можно было даже определить на слух.

– Отключить питание! – скомандовал я. Маленький авиапускач отъехал к другому самолету. Мне оставалось только включить аккумулятор и остальные приборы. Щелк, щелк, щелк… Стрелки ожили.

Как все-таки хорошо, что нам дали несколько вывозных. Я уже привык к особенностям реактивного двигателя, к действию и эффективности рулей, к поведению самолета во время пилотирования на маршруте и в зоне. Горизонтальное положение самолета с передним колесом меня больше не смущало, не пугал и продолжительный разбег на взлете.

Единственно, с чем я еще никак не мог свыкнуться, – это с необычной скороподъемностью и быстротой полета.

Зона, где мне предстояло выполнить упражнение, находилась недалеко от аэродрома, чтобы в случае чего можно было быстро вернуться домой. Я не успел и глазом моргнуть, как был там.

Черт бы побрал! Даже не придумаешь сразу, с чем можно сравнить этот полет. Иногда кажется, что где-то очень далеко впереди находится гигантский магнит и моя машина, как маленькая железная пылинка, скользит, мчится, пробивается к нему сквозь огромные толщи воздуха.

Кобадзе сказал после первого полета, что он все время представлял себя в необычной стреле, выпущенной из необычного лука. А Шатунову показалось, что земля потеряла притяжение и самолет падает в космос.

– В том-то и дело, что не падает, – возразил Лобанов. – Он чувствует тебя, как умная лошадь седока. Чуть тронь ручку – и он готов изменить направление.

Набор высоты – дело трудное. Здесь главное – выдержать на каждом отрезке пути наивыгоднейшую скорость. Если этого не сделать, то можно израсходовать все горючее, а нужной высоты так и не набрать. Сейчас я весь внимание и строго слежу за показаниями приборов. Стрелка высотомера плавно идет от деления к делению, от цифры к цифре.

Из-за приборной доски хлопает своими белыми веками индикатор потока при каждом моем вдохе, – значит, кислородная система работает правильно.

Я уже на высоте многих километров и дышу чистым кислородом. За самолетом длинной белой лентой идет инверсионный след. Вдали он становится шире, прозрачнее и наконец тает. Старые летчики называют эту дорожку приговором. Может быть, потому, что след демаскировал самолет во время боевых вылетов, делал его более уязвимым. Белый шлейф оборвался – самолет миновал инверсионный слой.

О, какое здесь синее бездонное небо! Какие бескрайние дали открываются во все стороны! Как ярко светит солнце в этой пустоте! «А ведь температура окружающего самолет воздуха здесь примерно такая же, как зимой в Антарктиде, – подумал я, слыша, как гулко бьется взволнованное сердце. – Да и можно ли назвать воздухом это сильно разреженное пространство, где почти совсем нет кислорода и не может жить ни одно живое существо…»

Но я чувствовал себя как бог, потому что в кабине поддерживались строго заданные температура и давление. К моим услугам имелись баллоны с кислородом – дыши сколько влезет. Вот только самолет непривычно покачивало с крыла на крыло. Он стал менее устойчивым и рулей слушался хуже. Ощущение большой скорости на высоте исчезло.

Я посмотрел вниз. Земля была похожа на вымершую пустыню. Глаза не сразу могли зацепиться даже за огромный лесной массив, который мне нужен был как характерный ориентир для ввода и вывода самолета в заданном направлении с таким расчетом, чтобы солнце не мешало вести пространственную ориентировку.

Детально рассматривать землю мне некогда. Да в этом не было и необходимости. За каждым моим шагом следили безмолвные помощники – приборы.

«Делай все так, как они подсказывают, и тогда все будет хорошо, – так говорил я себе, выполняя горизонтальный полет в зоне. – Не забывай: на такой высоте очень маленькая подъемная сила – надо держать большие углы атаки».

Неожиданно я почувствовал, как рубашка с левой стороны прилипла к телу. Что это?! Я инстинктивно прижал руку к груди. Пальцы нащупали автоматическую ручку, и мне все стало ясно: на высоте из нее из-за разности давлений вышли чернила.

Я представил себя с синим пятном на груди и смеющихся товарищей, которые будут говорить: «Да ты, никак, ранен?!» Так они подшучивали над одним летчиком, когда с ним приключилась такая же история. Собираясь в высотный полет, я должен был оставить ручку на земле.

А потом я подумал: если подняться еще выше, то вот так же будет искать выхода циркулирующая по жилам кровь.

Через две минуты я снизился на высоту боевого потолка и стал делать развороты.

На этот раз я уже не забыл проверить действие противоперегрузочного костюма на работающем двигателе и в полете мог более легко переносить значительные по величине и по времени перегрузки.

Однако как отличны были эти развороты от тех, которые мне приходилось выполнять на небольшой высоте, как точно здесь нужно было соблюдать крен! Один раз я все-таки перетянул ручку, уж очень хотелось увеличить маневренность самолета (ведь только так и можно было зайти в «хвост» противнику, которого я попытался представить себе). Но машина не простила мне такой прыти, задрожала всем корпусом, закачалась с крыла на крыло и стала проваливаться носом вниз. За две секунды я снизился больше чем на километр, выпустил из рук главное для летчика – тактическое преимущество в высоте и инициативу. Во время боя с противником, положение мое было бы не завидным. Он обязательно бы воспользовался потерей мною высоты, и тогда нелегко было бы уйти из-под удара.

Чтобы набрать недостающие метры в разреженном пространстве, мне потребовалось некоторое время.

«А мог бы ведь и в штопор сорваться», – мелькнула в голове запоздалая мысль.

Потом я выполнял другие фигуры, которые можно было сделать на такой высоте. И всегда я встречался с новым для себя явлением – машина требовала тщательного соблюдения координации и режима скорости на всех фигурах. Она не спешила, когда спешил я, больше того – мстила мне за мою торопливость потерей высоты.

Я достаточно убедился в правоте своих учителей – бой на большой высоте мог провести только опытный летчик.

Проделав все, что требовалось заданием, я взял новый курс.

Подо мной был город. В нем жили люди. Десятки тысяч людей. Но эту жизнь нельзя было увидеть. С высоты каменные громады, выстроенные вдоль лабиринта улиц, казались цветной мозаикой, которую составил какой-то художник.