Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
ТРУДНОЕ РАССТАВАНИЕ
В нашем распоряжении был целый день и вечер. Мы никогда не были вместе так много.
В этот последний перед Люсиным отъездом день лучше всего было бы остаться у Люси, но Люсина бабушка прихворнула, и нам не хотелось стеснять ее. Так мы говорили друг другу, а глаза наши говорили другое: нам не хотелось стеснять себя.
Сначала мы бродили по городу, дулись друг на друга и не разговаривали. Люся все-таки остригла волосы и теперь была похожа на мальчишку-подростка с торчавшими в стороны вихрами. А ведь я просил ее не подстригаться. Неужели мода оказалась сильнее? Меня это огорчило.
– Ты просто не привык, – улыбнулась Люся. – И вообще мы живем не в эпоху «Домостроя», нужно ли обращать внимание на такие мелочи? Вот надеть на тебя парик, который я носила, и заставить походить хотя бы с месяцок.
Видимо, я был согласен с Люсей, но все-таки сказал, что теперь она не имеет права поступать так, как хочет, – она жена и должна считаться с желаниями мужа. Мне казалось, если я сразу не сумею взять верх, то потом с ней будет ох как трудно. Чего доброго, и под каблуком очутишься, о котором я столько слышал от старших товарищей.
– И муж должен считаться с желаниями жены, – не сдавалась Люся. – Только еще в большей степени.
– А если эти желания неблагоразумны?
– Ну, знаешь… – Люся отвернулась и ускорила шаг, тонкая, по-мальчишески стройная и красивая.
Я почувствовал себя виноватым. В самом деле, ну чего я разворчался, как старик! Стоило ли ссориться из-за каких-то волос. Ведь ока осталась для меня такой же дорогой и близкой.
Я взял Люсю за руку и повернул к себе. Глухо обвязанное шарфом лицо было чуточку скорбным, как у монашки.
– Ты озябла. Не поехать ли к нашему старому знакомому в «Турист»?
– Не хочется. – Она не смотрела мне в глаза.
– Тогда пойдем в кино.
Мне было все равно, какую картину смотреть. Лишь бы быть вместе, держать в руке маленькую, нежную, прохладную Люсину ладонь, пользуясь темнотой, перебирать ее пальцы, гладить запястье и чувствовать, что рядом, плечо к плечу, колено к колену сидит дорогой и близкий человек.
Мы остановились около садовой ограды, обклеенной афишами.
– На какое пойдем, выбирай.
Люся посмотрела кверху и прислушалась. Скопившиеся за день на концах голых веток капли воды замерзли ночью, и теперь, когда поднялся утренний ветерок, березы звенели в тысячи маленьких хрустальных колокольчиков.
Музыка зимнего сада отвлекла наше внимание, и мы, не говоря ни слова, побрели меж деревьев по узкой протоптанной в снегу тропинке.
Это была самая приятная прогулка из всех, какие я помню. Предоставленные самим себе, мы то и дело поворачивались друг к другу и целовались, как бы наверстывая упущенное во время короткой размолвки. Я загораживал Люсе путь, прося выкупа, и получал его в виде поцелуя. Потом такой же выкуп просила она. Мы в этот день скорее всего были похожи на детей природы.
Неожиданно мы снова вышли на старое место.
Это нас страшно развеселило. Снова попросил Люсю выбрать, на какую пойти картину. Она пожала плечами. Ей было безразлично.
Мы посмотрели три фильма. Точнее, присутствовали при их демонстрации. Наши лица были обращены к экрану, на котором такие же, как мы, люди строили, разрушали, любили, ненавидели, смеялись, плакали, но зачем все это они делали, нам было непонятно. Мы не улавливали смысла происходящего, потому что были заняты друг другом, мы без конца вели таинственный, волнующий нас обоих разговор. Мы никому не мешали, нас никто не мог услышать, говорили наши руки, пальцы…
Потом мы зашли в кафе и поели. А когда снова вышли на улицу, было темно. На небе горели звезды, но луна не показывалась. Окна домов смотрели розовыми, голубыми, желтыми и зелеными огнями, они точно дразнили нас, напоминая о том, что у нас нет своего угла и мы не можем сейчас уединиться и принадлежать друг другу.
Иногда мы замедляли шаги или останавливались и смотрели на чужую жизнь, думая вслух, как бы устроили свою.
Я не придавал значения убранству комнат. Я привык жить в помещениях, залитых солнечным или электрическим светом, с белыми стенами и потолками, но после Люсиных слов наша комната представлялась мне такой, какой хотелось видеть ее Люсе, с многоцветными обоями и круглым светлым пятном на столе.
– Чехлы на мебель я не буду надевать, – говорила Люся, замедляя шаги у другого окна. – Это простит. Комната становится похожей на общественное место.
И мне вспомнился зачехленный диван в загсе.
Люся шла и мечтала вслух. Она, казалось, забыла о моем существовании. Но я не обижался, я жадно ловил каждое ее слово, думая о том времени, когда можно будет претворить в жизнь Люсины желания. Они были для меня законом.
В одном из окон за тюлевой занавеской мы увидели молодую женщину с младенцем на руках. Она кормила его грудью и улыбалась тихой материнской улыбкой. Люся как-то сникла и замолчала.
«Она очень неровная, – подумал я о Люсе, – как море. То светится миллионами веселых искр, то хмурится и похожа на холодный свинец».
– О чем ты думаешь? – я сжал Люсину руку.
– Так, ни о чем.
– Нет, о чем-то думаешь.
– Ты, Лешенька, все знаешь. Я по голосу чувствую. Только рано об этом. Я буду работать, учиться. Нужно встать на ноги.
Да, я думал о ребенке, хотя даже себе не хотел признаться в этом.
На вокзал мы пришли за полчаса до отхода Люсиного поезда. Совершенно случайно она попала в тот же вагон, в котором мы, летчики, приехали сюда.
– Уже обратно? – спросил проводник, узнав меня.
– Жену отправляю. Жена едет. – Если бы было можно, я, наверно, просклонял бы это слово во всех падежах. Оно звучало для меня как самая лучшая музыка. – Вы уж помогите жене сойти. У жены тяжелые чемоданы.
– Не беспокойтесь. Довезем и выгрузим. Поставив Люсины вещи в купе, мы вышли на перрончик. Разговор не вязался. Люся посмотрела на небо.
– Помнишь, Леша, я однажды нашла для себя звезду, ты назвал ее Спикой и сказал, что это из созвездия Девы.
–. Да, тот вечер окончился для нас разрывом.
– Я не пустила тебя на свою звезду и сейчас готова исправить положение, если найду Спику.
– Вот она, – я указал на яркую, мерцавшую голубым огнем звездочку.
– Я так и думала. Мы будем смотреть на нее в одно и то же время и думать. Ты скажешь, это банально. И пусть, – на глазах у нее заблестели слезы.
– Не скажу, – я притянул Люсю к себе. – Мы будем думать о том, что ждет нас впереди.
– И об этом, – тихо сказала Люся, наклонив голову.
– О том, что мы всегда будем вместе.
– И об этом.
– Что мы никогда не будем ругаться. Это противно и глупо.
– И об этом.
По радио объявили, что до отхода поезда осталось пять минут. Мы испуганно посмотрели друг другу б глаза.
«Через триста секунд ее уже не будет рядом со мной, и каждая следующая секунда будет увеличивать расстояние между нами».
Я сказал ей об этом.
– Мы думали об одном и том же, – прошептала Люся.
– Это единство душ.
– Бабушка сказала, что ты меня украл. Верно, смешно?
«Женился, как украл», – вспомнил я слова Лобанова.
– Это ничего. Мы это событие еще отметим. Мы обязательно…
– Знаешь, я очень попрошу тебя… – перебила Люся. – Ты ведь мне не откажешь? – она внимательно смотрела мне в лицо. – Дай честное слово.
– Хоть десять.
– Я не хочу, чтобы у нас была свадьба, чтобы ты приглашал своих друзей.
– Но почему же?
– С меня уже хватит.
– Но я же обещал ребятам.
– Ты не имел права обещать. Такие вопросы решают вдвоем, – в ее голосе я уловил знакомые мне жесткие нотки.
В голове состава раздался свисток. Поезд тронулся.
Люся растерянно кинулась к вагону. Мне захотелось схватить ее, удержать, оставить, но стоявшие на подножке проводник и какой-то матрос ловко подхватили Люсю, и она нырнула за их саженные спины. Мы так и не попрощались.
– Пиши! – крикнул я, ошеломленный таким неожиданным расставанием.
Она махнула маленькой рукой из-за широкого плеча матроса.
СЕНСАЦИОННОЕ ИЗВЕСТИЕ
– Смотрите: это наш связник! – воскликнул Кобадзе, указывая на легкий перкалевый самолетик, прострекотавший над аэродромом. Мы подняли головы и, загородившись от солнца руками, стали следить за полетом По-2 с хорошо знакомым номером на хвосте. Самолетик прилетел словно из другой эпохи, таким он теперь казался беспомощным и музейным. И вместе с тем мы очень обрадовались старому испытанному другу.
Кто же мог пожаловать на нем?
Сделав традиционный круг над аэродромом, «небесный тихоход» пошел на посадку. Коснувшись земли, он пробежал всего метров сто и остановился, словно для того, чтобы показать сразу все преимущества королевской техники. Мы невольно переглянулись. Если бы так мало места требовалось для посадки реактивным самолетам!
К По-2 подбежал Лобанов, ухватился за конец плоскости и, развернув его, пошел рядом к самолетной стоянке.
Мы гурьбой двинулись к месту, где самолет должен был остановиться.
Когда винт, качнувшись в последний раз, замер, воткнув в небо одну из лопастей, из кабины проворно вылез на обтянутую перкалем плоскость коренастый полнотелый летчик в старомодном, с длинными наушниками шлемофоне.
По шлемофону, по широкой фигуре мы издалека узнали подполковника Семенихина – нашего замполита. Бросились к нему, как цыплята к клухе, зашумели радостно. Все-таки мы соскучились по этому живому, энергичному человеку, по его густому, басистому голосу, хотя, чего греха таить, каждому из нас по-отечески попадало от него. Ну да нашему брату, молодым летчикам, обязательно нужно время от времени прочищать мозги. Подполковник поздоровался с каждым за руку, каждому нашел что сказать. Спросил, какие у нас успехи, не забыли ли родной полк и товарищей.
– Вижу по глазам, техника вас устраивает, – гудел он, всматриваясь в наши лица. – Она даже наложила на вас отпечаток: возмужали, выглядите собраннее.
Нам не терпелось узнать, что нового в полку, с какой целью прилетел заместитель командира полка по политической части. Не мог же он прибыть сюда, чтобы только узнать о наших успехах. Для этого существовали телефон и другая связь, и командир эскадрильи Истомин каждый вечер докладывал о всех делах лично командиру полка полковнику Молоткову.
Здесь было что-то другое. И мы, провожая замполита до командного пункта, все расспрашивали его. Семенихин сказал, что полк превратился в настоящую школу – все учатся, начиная от солдата и кончая командиром полка, изучают конструкцию новых самолетов, на которых мы должны вернуться в полк, наставления и инструкции по инженерно-авиационной службе, по эксплуатации и технике пилотирования. Многие техники звеньев уехали на моторный завод.
Он говорил о пополнении летчиков и техников, только что прибывшем в полк:
– Хорошие ребята, грамотные. Но опыта не набрались.
Несмотря на свою полноту, если не сказать грузность, Семенихин выглядел удивительно собранно и двигался легко, точно он был надут воздухом.
– Вот как! Значит, и в полку вместо механиков из состава срочной службы будут техники-офицеры, – изумлялись мы. Нам это нравилось.
– С офицера и спрос другой, – заметил Кобадзе.
– Совершенно верно. Его и поучить можно подольше.
– И поругать покрепче, – вставил Лобанов. Все засмеялись.
– Спросить покрепче, – поправил Семенихин. – К тому же офицер из года в год будет совершенствовать свои знания, накапливать опыт.
Потом Семенихин заговорил о желании всех скорее приступить к работе на новой технике, но на вопрос, зачем он приехал, не спешил ответить.
– Потерпите, – сказал он с мягкой улыбкой. – Сегодня после занятий мы соберем пресс-конференцию, и там я удовлетворю ваше любопытство.
Смеркалось, когда Семенихин пришел в класс, где мы его ждали.
– С комфортом устроились, – он осмотрел кровати с панцирными сетками и матрацы. – Этак, пожалуй, вас отсюда и не выкуришь.
– Готовы хоть сейчас ехать обратно, в наш славный град, – сказал Лобанов. – Надоело здесь все.
Подполковник присел к столу, неторопливо пригладил редкий пушок на крупной шишковатой голове, внимательно посмотрел на летчиков, окружавших его тесным кольцом, потом на Лобанова:
– А ведь ехать-то туда не придется.
Его слова были для всех громом среди ясного неба. Мы молча смотрели в рот Семенихину, ожидая разъяснений.
– Да, не придется, – повторил Семенихин, стараясь не замечать нашей растерянности. – Полку приказано перебазироваться на другую точку.
– И далеко? – вырвалось у меня.
Подполковник строго посмотрел мне в глаза, он не любил, когда перебивали, но мысль о Люсе, встреча с которой оттягивалась на неопределенное время, заставила меня повторить вопрос.
– Наш старый аэродром не приспособлен для взлета и посадки реактивных самолетов. Его нужно удлинять, для чего пришлось бы отводить в сторону железную дорогу и сносить деревню. Но это не главное, и государство могло бы выделить средства. Беда в том, что аэродром рядом с городом. Мы взлетаем прямо на дома. В войну и сразу после войны жители могли мириться с шумом и грохотом над головами, учитывая еще и то, что полеты на штурмовиках проводились главным образом днем и в хорошую погоду. Но теперь другое время и для жителей и для летчиков.
Армия оснащается новой техникой, с помощью которой можно дать сокрушительный отпор любому агрессору. Вы получаете самолеты, на которых будете летать и днем, и ночью, и в солнечную погоду, и в дождь, и в снегопад.
Представьте, на что станет похожа жизнь многих тысяч людей, когда над городом все время будут реветь турбины самолетов.
Выход только одни. Жители города имеют полное право на спокойную жизнь.
– А может, жителей в другое место? – неуклюже сострил Лобанов. Но на это не обратили внимания.
Теперь мы с нетерпением ждали, когда подполковник назовет место нового базирования, ведь от этого многое зависело в жизни летчиков и техников, а он все говорил о каких-то побочных обстоятельствах, хотя они нас уже мало интересовали. Он, видимо, делал это специально, чтобы нас подготовить к сообщению, которое, как мы чувствовали, должно быть не из приятных.
И вот это место названо. Далекий лесной гарнизон в пятистах километрах от нашего милого родного города и в пятидесяти от крупного областного центра.
Сообщение было встречено очень шумно, но невесело.
Семейные заговорили о переезде и о трудностях, которые были связаны с переездом, их интересовали условия жизни на новом месте, а холостяки, известно, больше беспокоились о том, как и где они теперь будут проводить свободное время, – вопрос немаловажный.
– Ты, однако, вовремя женился, – сказал мне Лобанов с завистью. – Ведь оттуда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
– Ты вечно с глупыми прибаутками.
Что я мог ответить еще! Ведь он не знал, как Люся мечтала работать хирургом и учиться, как об этом же мечтала и ее мама. Да и неизвестно, как ко всему они отнесутся. Согласится ли Люся, дипломированный врач, поехать в этот «лесной гарнизон» (одно название чего стоит!), где, наверно, и работы не найдет.
В общем, мне было над чем подумать. Краем уха я прислушивался к тому, что рассказывал подполковник. Оказывается, он уже был в «лесном гарнизоне».
Поселок, где нам предстояло жить, располагался в верховьях той же реки, которая протекает в Люсином городе. Этому больше всего обрадовались рыболовы Шатунов и Лобанов.
– Место не очень обжитое, но и не глухомань. Сообщение с областным центром по реке, пароходы ходят каждый день, есть и дорога, но очень неважная, проселочная. Переезд на точку будет в первых числах апреля, как сойдет лед. Речное пароходство выделило полку специальный теплоход и самоходную баржу. Можете не беспокоиться, никого не оставим.
В этот вечер мы долго не ложились спать, писали домой письма, говорили о жизни, мечтали. Переезд в общем-то не очень расстроил людей, к нему относились как к делу довольно обычному. Да, пожалуй, так оно и было. Жизнь военных людей – это жизнь на колесах.
Семенихин пробыл у нас три дня. Приходил на полеты. Мы отрабатывали атаки и фотострельбу по одиночному неманеврирующему бомбардировщику. Результатами остался доволен, а лейтенанта Лобанова поставил в пример за то, что все атаки у него были не похожи одна на другую.
Вечерами он беседовал с каждым в отдельности, расспрашивал об учебе, обстоятельно записывал в блокнот наши просьбы и пожелания. А их оказывалось немало, особенно у семейных, и все они так или иначе были связаны с переездом.
Меня он вызвал в кабинет, предоставленный ему полковником Бобровым в первый же день.
– Вы что же не докладываете командованию об изменениях в биографии? – он встал и подал мне руку, прищуренные глаза весело лучились. – Поздравляю, как говорится, с законным браком. Очень рад. Правильно сделали. Пора.
«Уже узнал. Как это только ему удается!» – подумал я, обрадованный участием.
– Вашу жену я немного знаю, – продолжал подполковник. – Мы познакомились в госпитале, когда я приходил к инженеру Одинцову. Мне еще от нее попало за внеурочное посещение. Строгая, – он засмеялся, не спуская с меня пытливого взгляда, стараясь понять мое настроение. – Смотрите, лейтенант, будет вам попадать. Ну да вы вон какой здоровый медведь. Возьмете в охапку, она и пикнуть не сможет.
Он придвинул мне стул и сам сел рядом:
– А если все-таки не удастся справиться – нас кликните, поможем. Обязательно поможем. – Он смотрел так выразительно, так остро, умно и заботливо, точно знал, что меня тревожит.
– Вот я и хочу воспользоваться вашей помощью, – начал я. – А вдруг она не захочет уезжать из родного города, от папы с мамой, от хорошей работы куда-то к черту на кулички?
Подполковник задумался, погладил лысину.
– Не захочет, говорите? И что же предлагаете?
– Я не предлагаю, я только хочу, чтобы она поехала.
Подполковник положил большую белую руку мне на колено.
– Она поедет, – он сказал это так, как будто уже разговаривал с Люсей.
– Большое спасибо, товарищ подполковник! – Слова замполита почему-то вселили в меня уверенность. Он не мог ошибиться. Такие, как он, знают, что говорят.
– Это ее благодарить будете, а не меня. У вас, наверно, есть еще какие-нибудь пожелания или просьбы?
– Абсолютно никаких. Подполковник поднялся.
– Ну тогда считайте, что обо всем договорились… Да, чуть не забыл, – он жестом попросил меня задержаться. – Вашего бывшего механика Мокрушина восстановили в комсомоле. Или вы это знаете?
– Нет, впервые слышу.
– Ну, можете поздравить его. Помните, я говорил вам: если Мокрушину дорого звание комсомольца, он обретет его.
Да, я это помнил: и аварию самолета, происшедшую прошлым летом по вине Мокрушина, и комсомольское собрание, на котором его исключили из комсомола. Тогда он так и не понял, не осознал свою ошибку. Потом, уже позже, Мокрушин каялся, что противопоставил себя коллективу, и дал мне слово заслужить доверие товарищей. Я помнил его работу в техническом кружке над прибором Одинцова, как он руководил авиамодельным кружком в нашей подшефной школе. Да, он вполне достоин звания комсомольца.
– Теперь он прошел большую жизненную школу, – сказал я. – Будет служить Родине честно.
– И я так считаю, – подполковник посмотрел мне в глаза: – Возьмете его к себе в экипаж?
– Обязательно.
Уходя, я думал о нашем замполите: умеет он взять нужный тон в разговоре, умеет вызвать на откровенность и всегда добирается до самой сути.
В АВИАЦИИ НЕТ МЕЛОЧЕЙ
Со стороны это было похоже на детскую игру: Лобанов и Шатунов изображали собой истребителей, идущих парой к рубежу перехвата воздушной цели.
Я – противника, перелетевшего государственную границу.
В конце улицы, по которой мы шли, располагался важный объект, там мне нужно было сбросить атомную бомбу. Но истребителям приказали сбить меня до того, как я доберусь до этого объекта.
И они старались вовсю.
– Давай оттягивайся, начинаем работать, – командовал быстрый на решения Николай.
– Понял, – спокойно ответил идущий слева Михаил. Он замедлил шаги, чуть отстал – занял место ведомого.
Так они шли некоторое время за мной. Один долговязый и длиннорукий, другой кряжистый и коротконогий. Оба с серьезными возбужденными лицами, с волей и решимостью бойцов во взглядах. «Такие лица у ребят, наверное, были бы и тогда, когда перед ними оказался бы настоящий вражеский стратегический бомбардировщик», – подумал я, ретируясь задом.
– Прикрой хвост, буду атаковать, – приказал Лобанов ведомому. Он стал сближаться с целью и теперь уже шел не прямо по обочине тротуара, а забежал на его середину. Когда между ним и мной оказалось шагов десять, Лобанов, ну совсем как мальчишка-переросток, оскалил зубы и стал издавать языком треск, имитируя стрельбу из скорострельных пушек:
– Т-ррр, т-ррр!
Сделав-две очереди, он быстро отошел на край тротуара, но глаз с меня не спускал, хотя одновременно и косил взглядом на ведомого – Михаила Шатунова, который ковылял сзади – прикрывал цель.
Я прибавил шагу.
– Давай подтянись! – крикнул Лобанов напарнику. – Уйдет сейчас, анафема! – Он чувствовал, что поторопился, открыл огонь со слишком большой дальности и поставил ведомого в невыгодное положение.
Редкие прохожие останавливались около нас и смотрели с недоумением. Вероятно, было странно видеть трех взрослых парней в летных куртках, со шлемофонами в руках, забавляющимися таким не подходящим для возраста образом. Откуда им было знать, что у нас в авиации это называется розыгрышем «Пеший по-летному».
Шатунов увалисто подбежал ко мне сзади, атаковал, а затем стал отходить в сторону, стараясь не потерять ведущего из виду.
Смотревший за действиями своего ведомого, Лобанов поморщился, а потом пошел ему наперерез.
– Рановато открыл огонь, – сказал он, поравнявшись на секунду с Михаилом, но в этом уже не было вины Михаила. Лобанов сковал его инициативу.
Они разошлись. Теперь Шатунов шел по обочине тротуара, смотрел то на меня, то на своего ведущего, который собирался атаковать бомбардировщик с задней полусферы.
Лобанов стал стремительно нагонять меня, он, как видно, решил исправить ошибку, допущенную в первой атаке, но Шатунов схватил его за руку:
– Куда ты лезешь под самый хвост! Не горячись! Или в спутную струю хочешь попасть?.
– И не думал. У меня же нормальный ракурс. Струя прошла бы мимо.
Они заспорили. Стараясь выгородить себя, Лобанов отчаянно жестикулировал длинными руками, не жалел голоса и красноречия.
Я нырнул в калитку, проделанную в заборе, и стал наблюдать за товарищами.
Они хватились меня и, нигде не увидев, засмеялись, забыв о розыгрыше и все еще находясь под его впечатлением.
– Смылся все-таки. И бомбы, конечно, бросил.
– Ну нет, просто упал сбитый.
Все это я вспомнил, находясь в кабине самолета и готовый по команде с КП вылететь вместе с Кобадзе на перехват мнимого противника.
«А может быть, мы и в самом деле еще дети?» – подумал я. Да и чего удивляться, весной все становятся немножко детьми, даже такие серьезные люди, как Шатунов. Впрочем, у него было просто такое хмурое лицо. Это, наверное, из-за бровей, которые росли сразу во все стороны.
– Ты бы хоть расчесывал их, – смеялся Лобанов.
Но когда Шатунов улыбался, обнажая редко расставленные зубы, лицо становилось добрым-предобрым. Такой светлой и обаятельной улыбки я ни у кого не видел. Но улыбался Шатунов редко.
Мне многое нравилось в Шатунове, например его неторопливость, умение выбрать из всех решений той или другой задачи самое верное. Шатунов никогда не терял головы, но, может быть, именно привычка думать над каждым своим шагом делала его несколько медлительным, а то и просто неповоротливым.
Лобанов был горячим человеком и чаще полагался на интуицию, которую он называл летным чутьем, или инстинктом. Он делал все быстро, решительно, но чутье иногда подводило его. Я считал, что на интуицию могут полагаться только такие опытные летчики, как Кобадзе и Истомин.
Впрочем, свое мнение я мог оставить при себе. Инструкторы на разборах полетов чаще отмечали Лобанова, и именно за решительность, за готовность выполнить любую задачу.
Мои рассуждения прервал по радио руководитель полетов:
– Вам запуск!
Рулежная дорожка была мокрой от таявшего снега, кое-где в углублениях серых бетонных плит скопилась вода. Она ослепительно блестела на солнце, издалека казалось, что на дорожке кто-то набросал большие осколки зеркал. Когда колеса самолета наезжали на эти зеркала, во все стороны разлетались веера водяных искр. Со стороны на это было очень красиво смотреть.
Взлетев, мы построились в пеленг и пошли в зону воздушного боя. Самолет противника дожидался нас, курсируя по заданной ему линии на скорости, близкой к максимально допустимой.
Как только цель была обнаружена, Кобадзе доложил об этом на КП. Мы перестроились в боевой порядок: разомкнулись по дистанции и интервалу. Я переключил прицел, включил фотопулемет и дал контрольную очередь в безопасном положении.
Теперь нужно было сблизиться с целью и занять исходное положение для атаки. Здесь уж многое зависело от скоротечности сближения, от внезапности.
Первую атаку Кобадзе выполнял с принижением. Я шел по прямой, а потом, когда он стал отваливать, повторил маневр ведущего.
Сейчас вся хитрость заключалась в том, чтобы ни на секунду не терять из поля зрения цель и самолет ведущего, не начать раньше и не опоздать со стрельбой из фотопулемета. Иначе можно было попасть в свой самолет или создать большой временный интервал между атаками цели каждым истребителем.
Едва я отошел в сторону, как на противника снова обрушился огонь капитана. Ведущему не нужно было занимать стремительности. На этот раз он атаковал, находясь на одной и той же высоте с ним.
А третью атаку выполнял с превышением над целью. Я делал то же самое. В этом полете нужно было на минимально коротком пути противника сделать по нему как можно больше метких и разнообразных по своей тактике атак. Научиться вести огонь из любого положения самолета было мечтой каждого.
Как справились мы с этим упражнением курса боевой подготовки, могли сказать только фотопленки. Однако особых надежд на удачу я не питал – все для нас было ново, и мы в какой-то степени напоминали щенков, которых только недавно стали выпускать на улицу; но, если бы мне сказали, что моя пленка оказалась совершенно чистой, я счел бы себя глубоко несчастным. Ведь как еще далек был этот перехват от тех, которые выполняли опытные летчики в сложных метеоусловиях, когда цель, стремясь уйти из-под удара, маневрировала по высоте и направлению и даже могла вступить с преследователями в бой, открыть огонь из пушек и пулеметов. Нам предстояло многому еще научиться. Доложив на КП о выполнении задания, мы взяли курс на аэродром и уже через пять минут были над ним. На посадку заходили по одному. Перед третьим разворотом я стал выпускать шасси. Вот-вот должны были потухнуть красные сигнальные лампочки на приборной доске и загореться зеленые. Но этого не случилось. Я постучал по ручке крана шасси и посмотрел на то место на плоскостях, где должны выйти механические указатели. «Солдатики» оставались убранными. Их красные шляпки были заподлицо с обшивкой.
Пора уже выполнять последний, четвертый разворот. Но шасси по-прежнему не выпускалось.
Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. «Что-то случилось. Неужели не выпустится? – мелькнула страшная мысль. – Это значит садиться на «пузо».
Я видел, как однажды садился с убранным шасси капитан Истомин. Но это случилось на «иле», посадочная скорость его была вдвое меньше той, на которой предстояло сесть мне. Я видел длинную, вспаханную штурмовиком борозду, начисто снесенные гондолы шасси и пушки, закопавшиеся в земле.
«А что будет с этой машиной и со мной, не защищенным, как на «иле», со всех сторон толстой броней?»
– Что произошло? Почему не отвечаете? Идите на второй круг, – дошел до моего сознания голос руководителя полетов.
– Не выпускается шасси! – доложил я.
Несколько секунд руководитель не отвечал, и эти секунды показались вечностью. Теперь я понял, как бывает тоскливо одному в небе.
– Идите на второй круг. Попробуйте выпустить шасси, – сказал руководитель.
Я попробовал, но безрезультатно. На приборной доске по-прежнему горели три красных огонька, по-прежнему торчали в гнездах «солдатики».
– Доложите, сколько осталось горючего в баках, – снова раздался в наушниках голос руководителя.
Горючего было много, и я мог сделать над аэродромом не один десяток кругов, только был бы толк.
Но руководитель не заставил меня кружить над аэродромом, он велел идти в зону пилотирования и там сделать несколько фигур высшего пилотажа.
Его расчет был прост. Я должен был создать самолету перегрузки, с помощью которых можно сорвать шасси с замков.
И точно, едва я сделал энергичный боевой разворот, как красные сигнальные лампочки потухли, и через несколько секунд загорелись зеленые. «Солдатики» теперь стояли на плоскостях, как часовые на посту.
У меня отлегло от сердца.
– Шасси выпущено! – доложил я руководителю.
Как только самолет остановился в конце взлетно-посадочной полосы, его облепили инженеры и техники. Я не успел вылезти из кабины, а мне уже сообщили причину невыпуска шасси.
Все объяснялось просто. На выруливании в замок шасси попала вода из лужи. В воздухе на большой высоте она замерзла.
– Кто же виноват? – спросил я у техника, довольный благополучным исходом. – Весна?
– Вы виноваты, товарищ командир, – техник вставил предохранитель в головку стреляющего механизма моего сиденья. – Выруливали по лужам, как на глиссере. Вам бы в моряки идти.
Стоявшие на земле техники засмеялись.
Я хотел осадить остряка, но посмотрел на его бледное усталое лицо и осекся… Видно, ему пришлось пережить немало горьких минут. Ведь если бы что-нибудь случилось, его всю жизнь грызла бы совесть. Техник всецело отвечал за вверенный ему самолет. И за летчика.
Осмотрев замок подвески шасси, я сказал технику, чтобы он в следующий раз не скупился и побольше положил смазки в замок. Тогда там и вода бы не задерживалась.
– Так и сделаю, когда вы полетите, – ответил он с иронией.
