Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
ЗВУКОВОЙ БАРЬЕР
Я сидел в готовности номер один и ждал команды на вылет. Рядом, на линии предварительного старта, стоял самолет Истомина, который должен был имитировать цель. Лицо командира наполовину было закрыто кислородной маской – он взлетал раньше меня и теперь «прочищал» легкие кислородом.
Время от времени мы молча посматривали друг на друга и думали, вероятно, каждый об одном и том же – как бы получше выполнить предстоящее упражнение. Истомину нужно было пройти на сверхзвуковой скорости в строго указанном направлении и на определенной высоте; у нас это называется «подыграть за противника», а мне – обнаружить его на экране своего обзорного индикатора и поразить из фотопулемета.
Длинная тонкая стрелка бортовых часов звонко отсчитывала секунды. Больше десяти кругов ей нужно было сделать по черному циферблату с фосфоресцирующими цифрами, прежде чем последует команда выруливать на исполнительный старт.
Эти свободные минуты, так необходимые летчику, чтобы еще раз продумать свои действия в воздухе, были получены благодаря новой системе обслуживания.
Впервые разговор об этой системе возник, можно сказать, стихийно недели три назад. Помню, я вернулся с тренировочного полета на максимально допустимых скоростях.
– Как двигатели? – спросил Мокрушин, когда я зарулил самолет в один из аэродромных «карманов» и остановился.
– Хорошо работали! – я невольно улыбнулся, вдруг снова пережив то мгновение, когда мой самолет пробивал звуковой барьер. – Чудесно работали! И вообще замечаний нет.
Пока я отсоединял шланги парашютного кислородного прибора и компенсационного противоперегрузочного костюма, Мокрушин молча вставил в головку стреляющего механизма наземный предохранитель. Он заметно устал за день, полный беготни и сутолоки, и поэтому, когда подъехал керосинозаправщик, я сам взял у шофера шланг и стал заливать в баки горючее.
– Ваша больше не летает? – спросил у Мокрушина сидевший на чехле Абдурахмандинов.
– Нет, кажется.
– Тогда встретьте мою, пожалуйста. Я сбегаю в инструменталку. Надо срочно сделать одну подтяжку. – Он первый в полку научился обслуживать самолет за техника и очень гордился этим.
Самолетная стоянка была рядом, и Мокрушину не стоило большого труда встретить другой самолет.
– Ладно. А оттуда дуй на старт, – он имел в виду линию предварительного старта). – Я переправлю тебе его как по конвейеру.
– Неплохо бы иметь такой конвейер, – улыбнулся Шплинт. – Сделал все, что нужно, на прилетевшем самолете – и отправляй его дальше, другим, а сам жди новый самолет.
Глядя вслед убегавшему Абдурахмандинову, Мокрушин сказал задумчиво:
– Это верно. Сейчас во время полетов мы напоминаем кочующих цыган. То и дело перемещаемся со всем своим имуществом с одного конца аэродрома на другой. За день так ухайдакаешься, что вечером едва ноги держат.
Пришел Одинцов и задал мне тот же вопрос:
– Как двигатели?
– Хорошо работали, – я сказал это, думая о словах Мокрушина. Неужели нельзя каким-то образом облегчить труд техников?
Этот вопрос я задал и Одинцову.
– В самом деле, – сказал я ему, – на заводах новые машины в корне меняют организацию труда людей. Создаются всякие там конвейерные и поточные линии, а наши техники работают в общем-то дедовскими методами, как при братьях Райт.
– Думал я об этом, – майор внимательно посмотрел на меня и Мокрушина своими темными жестковатыми глазами. – У вас тоже есть соображения? Давайте обсудим.
– Вот Мокрушин и Абдурахмандинов предлагают в дни полетов ввести конвейерную систему.
– Что вы имеете в виду? – спросил инженер у Мокрушина.
– Я, собственно, ничего не имею, – смутился техник. – Просто сказал Абдурахмандинову, что переправлю его машину на старт, как по конвейеру. А он сказал, что неплохо бы иметь такой конвейер. Вот и все.
Инженер раздумывал над словами Мокрушина, поглаживая кончиками пальцев высокий, с залысинами лоб.
– Вероятно, стоит к этому разговору вернуться. Если у вас появятся мысли, не держите их в голове. Новая организация труда – это плод больших коллективов. На днях мы проводим техническую конференцию. Нужно будет поговорить об этом в полный голос.
А спустя несколько дней летчики увидели эту систему на схеме, нарисованной на огромном листе фанеры, который был выставлен прямо на стоянке. Аэродром на схеме был разделен на три зоны. Весь технический состав в дни полетов должен был рассредоточиваться по этим зонам и находиться там бессменно до посадки последних самолетов в конце стартового времени.
Какие только разговоры не велись около этого фанерного листа! Большинству новая система понравилась сразу, но некоторые считали, что улучшения в подготовку авиационной техники она не внесет. Тут же разгорались споры, которые часто заканчивались в классах и даже в столовой. Слушая их, я всегда думал о Мокрушине и Абдурахмандинове, которые первыми в полку заговорили об изменении форм и методов технической эксплуатации.
И пусть не все было приемлемо из того, что они предлагали, но они сдвинули дело с места, и оно, как снежный ком, покатилось вперед, обрастая новыми и новыми идеями. Правда, все это нужно было проверить еще на практике. Но я лично с надеждой ждал того дня, когда обслуживание самолетов начнется по трехзональной системе.
И вот сегодня можно было подвести предварительные итоги. После первого полета и не совсем удачного приземления (мой самолет выкатился с бетонки, так как я долго не мог погасить скорость на посадке) я срулил с полосы и сразу же попал в зону номер один. Сидевшие на чехлах механики вскочили на ноги и стали присоединять к самолету водило. Чтобы пыль не попала во входной канал, закрыли его заглушиной.
По приставленной лесенке поднялся Мокрушин, помог мне открыть подвижную часть фонаря, установил наземные чеки на ручки аварийного сброса фонаря и катапульты, и все это молча, без суетни. Так же молча он смотрел, как орудовали на нашем самолете другие.
Когда все было сделано, самолет по команде техника с флажками в руках – старшего по зоне – потащили тягачом в зону номер два (ее считали основной) для заправки и подготовки авиационной техники к повторному вылету. Со мной вместе отправился только Мокрушин.
Стоило тягачу остановиться, как самолет облепили с обеих сторон авиаспециалисты из групп обслуживания. Они, словно врачи, осматривали все и выслушивали. К открытым отверстиям потянулись шланги – машину дозаправляли топливом, воздухом, кислородом, маслом, противообледенительной жидкостью и жидкостями для гидравлических систем.
Я вылез из кабины, записал в контрольный лист замечания о работе двигателей и самолета на земле и в воздухе и стал смотреть, как парашютоукладчики вставляли в гнездо под хвостом самолета кассету с тормозным парашютом.
– Простин!.. – позвали меня товарищи, ожидавшие в курилке очередного полета.
– Это ты укатил в чепок? – спросил Лобанов. («Чепком» мы называли чайную в соседней деревне, где продавалась и водка – виновница многих ЧП.) Я не обиделся на эту подначку. Такие вот незамысловатые, грубоватые шутки товарищей лучше всего снимают напряжение перед очередным полетом.
– Никак не могу примениться, когда опускать на новой машине переднее колесо, – сказал я, присаживаясь.
Мои слова были восприняты как 508. И сейчас же посыпались советы. Лобанов и Шатунов, как всегда, заспорили.
При старой организации работ на подготовку самолета к повторному вылету уходило довольно много времени, а тут я не успел еще обсудить с товарищами свои действия во время выполнения следующего упражнения, как прибежал Мокрушин и доложил о готовности самолета.
– Покрышку переднего колеса пришлось заменить, – сказал он. – Обнаружился порез.
– Когда же ты успел?
– Здесь все под рукой. А размонтировать стойку недолго. Да и помощников было много.
Я снова забрался в кабину, и мою машину потащили в зону номер три – там расстанавливались самолеты для предварительного старта и готовились к запуску двигатели. Через несколько минут я уже проверял работоспособность оборудования и агрегатов под током. Расписался в контрольном листе о приеме самолета.
Нет, что там ни говори, а новая система мне пришлась по душе, я об этом так и сказал Мокрушину. Возившийся под плоскостью оружейник возразил:
– Система, может, и хорошая, да те, кто ее вводили, многого не учли.
– А что такое?
– А то! Сегодня вот летают всего несколько самолетов, а технический состав весь вынужден торчать на аэродроме. А как же, иначе система поломается! А условий, необходимых для нашего брата, не создали. Ни от дождя негде укрыться, ни от солнца. Пить захотел – терпи до окончания полетов.
– Ну это мелочи, – сказал Мокрушин, – это поправимо.
– То, что поправимо, – согласен, а то, что мелочи, – не думаю. От условий для работы техсостава во многом зависит и подготовка самолетов.
– Это верно, – сказал я. – А насчет того, что обслуживание по системе целесообразно проводить только в дни, когда летают все эскадрильи, надо подумать.
– Это не только мое мнение.
– Одинцов о нем знает?
Мои размышления прервала ракета, выпущенная из окна стартового командного пункта.
Истомин запустил двигатели и, вырулив на полосу, сразу же пошел на взлет.
Полоса была мокрой от недавно прошедшего дождичка. Вырывавшиеся из каналов самолета струи горячего газа в мгновение превращали воду в пар, и он все бежал и бежал за самолетом, пока тот не оторвался от полосы.
Меня выпустили через несколько минут.
На высоте двести метров я включил радиолокационный прицел. Потом проверил работу пилотажно-навигационных приборов и перевел самолет в набор высоты.
– Перейдите на канал наведения и установите связь с КП, – передал руководитель полетов.
– Понял.
Набирая высоту, я проверил работу радиолокационного прицела, отрегулировал яркость и фокусировку экрана обзорного индикатора.
Убедившись, что оружие исправно, а прицел переведен в рабочее положение, я доложил на КП, что готов выполнить задание.
Наводил с КП Перекатов. На предварительной подготовке мы условились с ним, когда я должен при наборе высоты включать максимальный и форсажный режимы работы двигателей, сколько времени буду работать на этих режимах, и теперь он время от времени напоминал мне о нашем условии, говорил, чтобы я строже следил за температурой газов и за скоростью полета.
Потом он сообщил мне, что я вышел в заднюю полусферу самолета-цели, велел увеличить скорость полета до сверхзвуковой и приступить к радиолокационному поиску цели.
Увеличить скорость до сверхзвуковой! Когда я получаю такую команду (никак еще не могу к ней привыкнуть), то всегда очень волнуюсь, вспоминаю испытательные полеты Яшкина в учебном центре и как звуковую волну от самолета мы приняли за взрыв бомбы: Лобанова сшибло с подоконника, и все страшно перепугались.
И вот теперь я должен был развить сверхзвуковую скорость. На своем самолете! И так же должны были идти за мной ударные волны, подобные волнам, которые идут от носа быстроходного корабля.
Когда я первый раз пробивал звуковой барьер, то испытывал большой соблазн пройти ниже десяти тысяч метров, чтобы там, на земле, люди могли почувствовать силу, которая была дана мне, но это категорически запрещалось инструкцией и рассматривалось как воздушное хулиганство.
В полку уже был случай, когда один из наших летчиков (мне не хотелось бы называть его фамилию, она и так слишком часто фигурирует) пролетел на сверхзвуковой скорости на недостаточно большой высоте. Это произошло невдалеке от деревни. Во многих домах были выбиты стекла. Председатель колхоза написал на летчика жалобу, в которой указывалось, что коровы перестали давать молоко, а куры нести яйца.
Я летел без подвесных баков, на огромной скорости их могло бы начисто снести встречным потоком воздуха. Высотный костюм привычно обжимал мое тело.
Стрелка высотомера показывала 14 тысяч метров. Проще, конечно, было бы разогнать самолет до сверхзвуковой скорости за счет пологого снижения, как это я делал в первом полете на максимально допустимых скоростях, но сейчас такой возможности не было. Я шел на перехват цели и должен был делать то, что мне приказывали с КП.
Плавно послал вперед до отказа сектор газа, нажал кнопку форсажа. Стрелка на указателе скорости медленно, но верно переползала через новые и новые деления. Двигалась и стрелка махметра, который показывал скорость полета по сравнению со скоростью распространения звука.
Я почувствовал легкое торможение, словно самолет попал в более плотный воздух. Но, как это было ни странно, стрелка указателя скорости продолжала двигаться вперед. Вот она уже показала 1200 километров в час, 1250 километров. И вдруг слегка задергалась. Задрожали другие стрелки. Вариометр показывал или небольшой подъем, или спуск, хотя самолет летел строго горизонтально.
Нагрузка на рули при подходе к звуковой скорости изменилась. Я испытывал то давящие, то тянущие усилия на ручку и регулировал их триммером. Теперь воздух уже по-иному обтекал мою машину. Он не успевал расступаться перед ней, сжимался в виде подушки, нагревался. Лобовое сопротивление резко возросло. Устойчивость и управляемость ухудшились. Я всем своим телом чувствовал приближение необычного, с чем пока нечасто приходится встречаться.
Я не отрывал взгляда от стрелки махметра. Последние деления. Еще, еще на миллиметр продвинулась она к заветной единице и вот уже загородила ее своим острием, но только на мгновение, а потом перескочила и пошла дальше.
Самолет перешел на сверхзвуковую скорость. Впрочем, мне совсем и не обязательно нужно было смотреть на махметр. Я бы даже с закрытыми глазами определил это. Передо мной разорвалась невидимая преграда. Ощущение было такое, словно до этого я все время бежал с тяжелой ношей на плечах, а теперь эту ношу сбросил и мчусь налегке.
Мне ничего не стоило бы еще поднажать.
Перескочив звуковой барьер, я попал в иные условия полета. Здесь, за чертой, были свои законы аэродинамики.
– Помни, – говорили мне перед полетом, – в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А то и рассыпаться можно.
И я это помнил. И хотя стрелки успокоились и продолжали плавно скользить по темным циферблатам, я зорко следил за увеличением скорости, готовый прекратить ее наращивание, как только она достигнет расчетной величины в этой с виду спокойной, но опасной зоне. Временами казалось, что я вырвался из власти земного притяжения и теперь падаю в космос.
Но полет был сложным. Приходилось то и дело наклоняться к затемняющему тубусу и смотреть на экран поискового радиолокатора через это резиновое голенище.
Других пилотажно-навигационных приборов в это время не видел и ориентировался в пространстве по горизонтальной светящейся черточке на экране локатора, которая называлась электронным авиагоризонтом.
Стоило самолету чуть накрениться в какую-то сторону или начать подъем или спуск, как тотчас же подвижная линия авиагоризонта отходила от неподвижной, нарисованной на стекле экрана.
Такая ориентировка была, конечно, не из легких, и мне все время приходилось отвлекаться от поиска и контролировать положение самолета в пространстве по показаниям обычных приборов.
Я вспомнил, как Лобанов говорил в классе, что хорошо бы научиться смотреть одновременно в разные стороны: одним глазом в тубус, другим на приборную доску. Мы тогда засмеялись, а Истомин успокоил нас, сказав, что опытные перехватчики могут пилотировать самолет по электронному авиагоризонту в течение трех минут. Мне до «опытного» было еще ой как далеко.
Вдруг на экране засветилась слабая искорка – отметка цели – и тотчас же погасла, потом снова вспыхнула и опять пропала. Значит, противник был относительно недалеко, его временами доставал своими лучами мой бортовой локатор.
Через минуту отметка горела уже устойчиво и стала похожа на волшебное изумрудное зернышко, а еще через минуту на нем появились «усы» – «верх» и «низ».
Обнаружив цель на экране обзорного индикатора, я немедленно доложил об этом на КП и начал сближение с целью, стараясь загнать ее в центр поискового локатора, или, как говорят летчики, «в лузу».
Отметка цели продолжала увеличиваться в размерах, – значит, дистанция между моим самолетом и самолетом Истомина сокращалась. Вот она уже скоро будет равна дистанции действительного огня. Отметка в лузе. И тотчас же в кабине загорелась лампочка: «Захват». Теперь искусственное изображение цели – птичка – перекочевало с поискового локатора на прицел.
Вспыхнув над кругом, птичка продолжала перемещаться. Мне нужно было наложить центральную марку прицела на искусственное изображение цели и открыть огонь.
Чтобы не столкнуться с противником, я уменьшил скорость, уравнял ее со скоростью полета цели и, когда подошел момент, нажал кнопку фотопулемета.
Меня швырнуло назад. От неожиданности я даже потянул ручку на себя, и самолет пошел вверх.
«Соскочили подвесные баки», – молнией пронеслось в голове. Я поморщился в предвкушении неприятного разговора на земле и доложил о случившемся на КП.
Мы пролетали над лесом, и это немного успокоило меня. Баки не могли упасть кому-нибудь на голову.
Сделав две атаки, я доложил на КП о выполнении задания и выключил радиолокационный прицел.
Штурман наведения сообщил мне, где нахожусь. Как, неужели я так далеко ушел от аэродрома? А ведь не прошло и получаса. Почему бы не пройти с прежним курсом еще семь минут, и тогда я буду над своим добрым старым М-ском, где начал службу после училища.
Новых команд от штурмана не поступало, – видимо, был занят наведением других перехватчиков. А может, я не расслышал своего позывного из-за потрескивания в шлемофоне атмосферных помех.
Чтобы экономнее расходовать горючее, я поднялся еще на две тысячи метров и перевел двигатели на самый наивыгоднейший режим полета. Назойливое потрескивание почти прекратилось.
Проплывавшая под крылом местность была хорошо знакома. Вон тот самый железнодорожный разъезд «Соть», над которым я когда-то потерял ориентировку, заблудился в трех соснах. А вон Медвежье болото. Над ним я попал в сильную грозу и только благодаря выносливости (это отметил на разборе командир полка) выбрался из облаков целым и невредимым.
Через две минуты М-ск. Надо снизиться. И вот я над городом. Его можно узнать по высоким трубам электростанции, по стеклянным коробкам текстильной фабрики. Но это был уже не тот город.
Последний раз я видел М-ск с высоты птичьего полета, когда проходил проверку перед посылкой в учебный центр. Тогда над ним было много подъемных кранов с вытянутыми в разные стороны стрелами, и всюду возвышались недостроенные корпуса. Теперь кранов стало не меньше, но они разбрелись по окраинам, а центр был заставлен новенькими домами, похожими с высоты на спичечные коробки. Улицы стали шире и прямее. На месте нашего полевого аэродрома раскинулся физкультурный городок, с большим стадионом, окруженным многочисленными ярусами трибун, широким зданием бассейна со стеклянной крышей. Здесь же строились еще какие-то дома.
В окружении высоких, уже начавших зеленеть деревьев у самой реки стоял старый авиационный госпиталь, где я встретился с Люсей и дал себе слово добиться ее расположения.
По дамбе, которая тянулась вдоль низины, я провожал ее домой. Теперь дамбу расширили, а откосы ее укрепили белыми каменными стенами.
Сделав круг над городом, я развернулся на приводную радиостанцию своего аэродрома. В наушниках шлемофона послышались знакомые позывные телеграфной азбуки.
«Как изменилось все, – думал я, набирая высоту. – И все это за каких-нибудь три года с небольшим». Мне почему-то стало немножечко лрустно. Вспомнилось, как ухаживал за Люсей, поджидал ее вечером у госпиталя или в библиотеке, где она занималась. Она мечтала быть хорошим специалистом. А жизнь сложилась иначе. И все потому, что где-то кто-то точит зубы и, может быть, ждет момента, когда будет сильнее, чтобы напасть на нас. Нет, не дождется! Не для того мы учимся, не для того наши жены поступились самым главным в жизни – любимым делом. Не для того нам доверена самая совершенная техника на земле.
Когда я приземлился на своем аэродроме, к самолету подошел дежурный по стоянке.
– Отбуксируете машину во вторую зону и к Молоткову. Он ждет вас на СКП.
Сердце екнуло. Неужели узнали, что я изменил маршрут? Теперь мне дадут по закрылкам. А может быть, из-за подвесных баков.
И тут только я вспомнил, как еще на стоянке Мокрушин и Жариков снимали подвесные баки перед полетом – ведь я летал на сверхзвуковых скоростях.
«Но что же тогда произошло в воздухе? – спросил я себя. – Почему меня так тряхануло и я чуть не стукнулся лбом о приборную доску?»
Ах вот оно что! Ну как я мог забыть предупреждение инженера по вооружению! Во время стрельбы из фотопулемета происходит то же, что и при пуске снарядов, – автоматически сбавляются обороты двигателей. Это чтобы снаряды, создавая на сходе разрежение воздуха перед самолетом, не могли привести к самовыключению двигателей в полете.
Когда я пришел на СКП, руководитель полетов был занят: у кого-то из летчиков не выпускалась правая стойка шасси, и теперь его нужно было посадить на запасную грунтовую полосу.
Стоявший у дверей метеоролог (его резиденция была напротив) сказал мне, что машину сажает майор Истомин.
– Ему предложили выпустить шасси аварийным способом, но это не удалось. – Он говорил спокойно, потому что не представлял всей сложности посадки на одну ногу, когда вот-вот должно было кончиться горючее. Я представил себя в кабине самолета с тревожно бьющей в глаза красной лампочкой: «Остаток 300 литров». Это значило, что самолет мог продержаться в воздухе еще каких-нибудь несколько минут. Может быть, насосы откачивали из баков уже последние литры. По лопаткам пополз неприятный холодок.
В динамике то и дело раздавались команды штурмана наведения для перехватчиков и ответы летчиков.
На движущемся диске штурманских часов стояло пять фишек – пять самолетов было в воздухе. Планшетист, сидевший рядом с руководителем полетов, принимал по телефону от радиолокаторщиков данные об этих самолетах и наносил их на планшет. В любую минуту Молотков мог узнать, где самолеты и сколько времени они в воздухе.
Когда самолет Истомина мягко коснулся колесом посадочной полосы и, чуть накренясь, быстро покатился вперед, двигатели остановились, они точно захлебнулись воздухом. На аэродроме стало необычно тихо. Заместитель руководителя снял фишку и бросил в ящик. В конце разбега крыло упало и самолет развернулся. К нему тотчас же подъехала посланная инженером машина с людьми. Самолет стали поднимать на козелки, чтобы выпустить правое шасси.
Молотков повернулся на крутящемся стуле и, как ни в чем не бывало, спросил:
– Ну что у вас стряслось?
Ему все-таки не удалось скрыть напряжения, которое было минуту назад на его круглом розовом от ожогов лице. И улыбка, которую он старался удержать, казалась вымученной.
– Баки, говорите, сорвались?
Все, кто находились на СКП, заулыбались.
– Это я в запарке, товарищ полковник.
– Понимаю. Только запарка в нашем деле – вещь недопустимая. Надо лучше знать материальную часть. Почаще общаться с инженерами и техниками.
«Вот оно. Ведь я и сам думал об этом, когда Мокрушин доставал из двигателей хомут. А потом нашел себе оправдание».
– Видели сейчас, как Истомин сажал?
– Видел, товарищ полковник.
– А возьми он на вооружение «запарку», без которой не может обойтись наша молодежь, все получилось бы иначе.
Он не стал говорить, как все получилось бы, потому что это каждому было известно.
– А заблудились вы тоже в запарке?
«Черт бы побрал!» – Не знаю, чего я больше вложил в это внутреннее восклицание – досады или восхищения. Ну и времена настали для нашего брата! Хоть за тысячу километров улети от аэродрома, а на КП все равно будет известен каждый твой шаг, каждая ошибка. Но восторги восторгами, а положение у меня было хуже губернаторского.
Что я мог сказать командиру? Впрочем, я мог ухватиться за его слова. Да, заблудился. С кем такого не может случиться! За это строго не осудят и, во всяком случае, не отстранят от полетов. А вот за нарушение летной дисциплины по головке не погладят. Лучше соврать.
Самолет Истомина поставили на колеса и потащили на стоянку. Грунтовая посадочная полоса была свободна.
– Я намеренно уклонился от цели. – Свои слова я услышал как бы со стороны. Словно во мне сидел другой человек, куда лучше, чем я. И он говорил, совершенно не заботясь, понравится ли мне это или нет. Для него главным было – сказать правду. – Хотелось посмотреть на М-ск, – продолжал сидевший во мне человек. – Просто спасу не было.
Я почувствовал, как легко у меня стало на душе, и страшно обрадовался. Теперь я уже ничего не боялся. Командир молча поднялся из-за стола, прошелся по СКП свободным, широким шагом. Я смотрел, как проседали под ним новенькие тесовые половицы, а в лицо взглянуть не мог. Словно в признание я вложил остаток своих сил.
Молотков остановился передо мной. Что он придумал? К какому пришел решению? Мое сердце замерло.
– Извините, товарищ полковник. – И опять мои губы сказали это помимо воли. Разве мог я рассчитывать на прощение? Я заслужил наказание.
– Вы командир звена, – тихо сказал Молотков и поправил галстук на моей груди. – И должны служить примером для летчиков звена. Вы это знаете не хуже меня.
– Да, я это знаю, – сказал я. – Я знаю, что заслужил наказание.
– Какое?
– Это как вы решите. Я готов его нести.
– Ну, а как считаете вы, командир звена? Как бы вы, например, поступили на моем месте?
Командир разговаривал со мной как равный с равным и ни на одну ноту не повысил голос.
В самом деле, как бы я поступил с нарушителем летной дисциплины, с тем, кто перелетел отведенный полку рубеж перехвата, вторгся в чужое воздушное пространство, где, возможно, проходит одна из многочисленных воздушных трасс гражданского аэрофлота?
– Я отстранил бы его от полетов, – сказал я, посмотрев командиру в ясные, чистые, как хрусталь, глаза. В глубине их можно было заметить теплые искорки. – На время, конечно.
Полные, яркие губы Молоткова тронула едва приметная улыбка. Но она уже не имела ничего общего с той вымученной улыбкой, которую я видел на его лице минуту назад.
Он снова сел за стол и все думал о чем-то, нахмурив свой высокий лоб. Лицо его казалось усталым.
– Ладно, Простин, идите, – наконец сказал он и махнул рукой.
Как? Он хочет ограничиться только этим разговором? Я не двигался с места.
– Вы слышали, старший лейтенант? – в голосе командира появились нетерпеливые нотки. Может быть, он снова вспомнил посадку майора Истомина. Впрочем, он и не забывал о ней.
– Есть, идти, – я приложил руку к козырьку, четко повернулся на каблуках и вышел. Всю дорогу до дому мне казалось, что я вот-вот услышу свою фамилию – полковник вернет меня и наложит дисциплинарное взыскание.
Дома Люся спросила:
– Чему ты все улыбаешься про себя? Нет, я серьезно, ну скажи же!
Я посмотрел Люсе в лицо.
– Ты знаешь, я сегодня пролетал над твоим городом.
Люся подбежала ко мне. В ее раскосых глазах я увидел самую настоящую зависть.
– Это верно? Какой он стал? Ты видел мой дом? Может быть, даже и маму с папой? Лешка, милый, как хочется поехать туда с тобой и дочкой!
– Поедем, обязательно поедем.
– Когда, Лешка?
– Ближе к осени.
– Это значит ждать целое лето? А раньше нельзя?
– Что поделаешь! Мы должны пройти программу переучивания.
