Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
ПЕРВЫЙ БЛИН КОМОМ
Давно ли я стоял у самолета и с опаской поглядывал, как запускали двигатель! А теперь я сидел в кабине и готовился к вылету. Правда, обязанности на мне лежали скромные: я просто должен был следить за действиями летчика-инструктора, который находился в другой кабине, и еще смотреть на приборы. Но это не удручало меня. Ведь самолет, в котором мы сейчас находились, отличался от боевых реактивных самолетов только второй кабиной и двойным управлением.
Немало пришлось попотеть мне и товарищам, прежде чем нас допустили к полетам на этом учебно-тренировочном самолете со спаренным управлением, который в среде авиаторов назывался попросту спаркой.
Прежде всего мы должны были изучить особенности аэродрома: расположение стоянок, взлетно-посадочную полосу, рулежные дорожки.
Вооружившись карандашами и бумагой, мы ходили стайкой, определяя на глазок расстояние от одного предмета до другого, делали себе наброски-кроки.
Длина взлетно-посадочной полосы оказалась значительно больше, чем на нашем аэродроме. Это указывало на один из главных недостатков реактивных самолетов: они долго не могли набрать нужную для отрыва скорость, погасить ее после приземления.
На другой день над аэродромом появился пассажирский самолет. Приземлившись, он подрулил к стартовому командному пункту, раскрашенному, как шахматная доска, в черные и белые клетки – это чтобы его лучше было видно с воздуха.
Сюда же, на СКП, подъехали и мы с нашим опекуном полковником Бобровым.
– Сейчас посмотрите, как аэродром выглядит с воздуха, познакомитесь с расположением запасных аэродромов, – сказал он, – и… с площадками для вынужденной посадки.
Мы прекрасно отдавали себе отчет, зачем нам хотели показать запасные аэродромы и велели назубок выучить частоты и позывные приводных, радиостанций на них, но это ни у кого не вызвало испуга. Только собраннее почувствовал себя каждый, проникаясь ответственностью за все, что нам предстояло сделать.
Мы поняли: для нас кончилось время бесконечных теоретических занятий, споров и словопрений. Наступила пора действовать.
Заняв места у круглых, как на корабле, иллюминаторов, приготовились наматывать на ус все, что будет говорить Бобров. (Чтобы слышать его, нас снабдили радионаушниками.)
– Делаем круг над аэродромом, – объявил он.
Сверху зимнее летное поле было похоже на бухгалтерскую ведомость с графами-дорогами, а самолеты – на «птички», которые так любят ставить кассиры.
– А теперь осмотрим площадки, – полковник то и дело просил пилота снизиться и указывал нам на особенности каждой. Впрочем, было у площадок и нечто общее – крайне небольшие размеры. Чтобы приземлиться на какой-нибудь из них даже с убранным шасси, потребовалось бы немало умения.
– Лучше ими не пользоваться, – вздохнул Лобанов.
Потом нас стали перебрасывать с одного запасного аэродрома на другой. Мы выходили из самолета и там тоже снимали кроки.
Каждый должен был запомнить размеры взлетно-посадочных полос, их посадочные курсы, местонахождение приводных радиостанций; подходы к аэродромам, их рельеф и покров, расположение построек.
Во всем этом нам помогали разобраться штурманы полков, встречавшие нас как именитых гостей.
Только под вечер мы вернулись домой, усталые, изрядно проголодавшиеся. Кобадзе и Истомин устроили нам за ужином, что называется, по горячим следам экзамен на знание района полетов.
Целых три дня длилась предварительная и предполетная подготовка. И все это время мы с нетерпением ждали своего часа. И вот он пробил.
Перед тем как забраться в свою кабину, инструктор долго стоял на стремянке и рассказывал мне, что произойдет с самолетом на взлете, куда переместятся стрелки приборов, как будет вести себя двигатель на разных режимах работы и как это должно отражаться на полете.
Теоретически мне все было известно. Хотелось скорее подняться в воздух, и, может, поэтому я поспешно кивал головой, проверяя руками, хорошо ли облегает голову шлемофон и как подогнаны привязные ремни. Но инструктор не спешил. Он перегнулся через борт и посмотрел, правильно ли я закрепил соединительную муфту противоперегрузочного костюма.
Когда мы впервые увидели этот костюм на одном из летчиков, то невольно засмеялись – так странно выглядели зеленые короткие капроновые штанины с широким поясом, внутрь которых была вмонтирована резиновая камера.
– Вы смеетесь над своим первейшим помощником, – сказал летчик. – Он не раз еще выручит вас при перегрузках.
Ох уж эти перегрузки! Сколько приходилось испытывать их во время работы над полигоном или в воздушной зоне: при выводе самолета из пикирования, при вираже и выходе на горку, а также при выполнении других фигур. Кровь отливала от головы к ногам, в глазах темнело, ноги и руки становились по пуду, – казалось, вот-вот потеряешь сознание. А что испытывали летчики-истребители во время воздушного боя, когда самолет выполняет на повышенных скоростях самые различные фигуры сложного и высшего пилотажа, уму непостижимо. И все из-за того, что мы не могли фиксировать свои внутренние органы в определенном положении, предохранить их от смещения и растяжения.
С появлением скоростной реактивной авиации перегрузки увеличились. Нужно было какое-то устройство. И вот оно пришло на вооружение летчикам в виде коротких штанин и широкого пояса.
Костюмы были разных размеров. Мы подгоняли их с помощью шнуровки, которая закреплялась узлами. Надевался костюм поверх летного обмундирования и крепился при помощи разъемных застежек-«молний».
– Не забудьте проверить на земле при работающем двигателе плавность наполнения костюма воздухом, – сказал мне инструктор и полез на свое место.
Я кивнул, приготовившись к чему-то необычному, радостному и чуть-чуть страшному.
Руководитель полетов передал по радио:
– Вам запуск!
– К запуску! – тотчас же скомандовал инструктор. Техник снял заглушку с входного отверстия двигателя. Подключил питание.
– Есть, к запуску! – доложил он.
Оперируя тумблерами, рычагами и кранами, инструктор стал объяснять по самолетному переговорному устройству, что происходит в различных системах самолета и двигателя.
Я ждал, что самолет сейчас хорошенько встряхнется – так почти всегда было на поршневых, когда происходили первые вспышки горючего в цилиндрах, но этого не случилось.
Где-то за спиной тихонько засвистело, потом свист стал усиливаться и со временем перешел в своеобразный визг и вереск. Было похоже, что сразу тысячам чертей прищемили хвосты и они заскулили от боли.
Турбина набирала обороты. Стрелки приборов плавно двигались по шкалам циферблатов, показывая обороты, температуру, давление…
На поршневых даже при закрытом фонаре отработанные газы попадали в кабину, вызывая легкое ощущение тошноты. Это объяснялось просто: выхлопные патрубки мотора находились впереди кабины летчика, на реактивных выходной канал был в задней точке самолета.
Двигатель работал изумительно ровно. Его огромную, но пока скрытую мощность я ощущал каждой клеткой своего тела.
Было странно и удивительно не видеть перед собой привычного серебристого лимба от винта и вместе с тем чувствовать, что машину что-то тянет, она вот-вот готова перескочить через колодки и ринуться вперед.
А как спокойно было в кабине! Совершенно отсутствовала та дрожь, которая пронизывает весь самолет при работе обычного поршневого мотора.
Приборы словно застыли на матово-черной доске, и только стрелка расходомера топлива сдвинулась с места – двигатель в отличие от мотора был страшно прожорливым.
Мы вырулили на очищенную от снега широкую бетонную волосу. Инструктор попросил разрешения на взлет.
– Взлет разрешаю! – послышался в наушниках голос руководителя полетами.
Рычаг управления двигателем в моей кабине, синхронно связанный с рычагом, имевшимся в кабине инструктора, подвинулся вперед.
– Следите за направлением, за подъемом носового колеса, – приказал инструктор.
Гудение двигателя переросло в оглушительный свистящий шум; казалось, самолет на взлете хотел пропустить через свои могучие легкие весь имеющийся на аэродроме воздух. И все-таки он продолжал стоять на месте. Но меня это не пугало. Я уже знал, что у реактивных двигателей приемистость хуже. Для увеличения мощности им нужен встречный поток, а его можно получить только за счет скорости.
Рычаг послан до отказа вперед – самолет медленно покатился по бетонной дорожке, покачиваясь, словно на легких волнах, с носа на хвост и с хвоста на нос. Все быстрее, быстрее его бег, покачивание прекратилось, все больше мощность двигателя. Ее уже достаточно, чтобы разогнать машину до скорости, на которой можно взлетать. Меня прижало к сиденью.
Остались позади стоявшие на аэродроме самолеты, а квадраты бетонки слились в сплошную серую полосу. Стрелка на приборе скорости уже подошла к делению с цифрой «150», а наш самолет все бежал и бежал по прямой.
«Ну чего медлит? – думал я об инструкторе. – Ведь этак можно врезаться в лес». Хотелось взять ручку управления и потянуть на себя. Казалось, под йоги убегают последние бетонные плиты.
Я увидел наконец, как ручка плавно пошла назад и тотчас же горизонт провалился под нос, – это отделилось от земли переднее колесо.
Стрелка скоростемера продолжала двигаться вперед.
– Вот и оторвались! – сказал инструктор. А я это почувствовал и сам. Но черт бы побрал! Как был отличен этот полет от полета на поршневом самолете! Мне казалось, что силы, тянущие самолет в небо, находятся где-то далеко впереди, там они и бьются в конвульсиях от адских напряжений, а сюда, на плавно скользящий ввысь самолет, приходит только то, что является результатом этих напряжений, – тяга.
Полет на поршневом самолете можно было сравнить с быстрой ездой в телеге по булыжной мостовой, а полет на реактивном – с ездой в санях по гладкой прямой дороге. А какой чудесный обзор из кабины, вынесенной далеко вперед!
Самолет слегка содрогнулся – это инструктор убрал шасси.
Через несколько минут одна из педалей подалась вперед, а ручка чуть-чуть накренилась в сторону. Самолет, задрав одно крыло кверху и опустив другое, стал разворачиваться.
Я посмотрел вниз и ахнул. Мы проносились над городом, до которого летели на пассажирском самолете чуть ли не полчаса.
И снова под ногами замелькали леса и поляны, встречные облачка пулей отбрасывало назад. Мы шли в зону пилотирования. Шли на такой скорости, что мне казалось, а может быть, это так и было, будто тонкие концы плоскостей чуть-чуть приподнимались.
То, что произошло потом, запомнилось очень плохо. И виной этому я был сам. Околдованный изумительной работой двигателя, я, несмотря на предупреждение инструктора, все-таки забыл проверить противоперегрузочный костюм на земле.
И вот оказалось, что автомат в нужную минуту не сработал. Тот самый автомат, который должен был включать в работу костюм, как только возникала перегрузка, регулировать давление воздуха в костюме в зависимости от величины перегрузки и выключать костюм, когда перегрузка прекращалась.
На первой же фигуре – мы выполняли вираж – я почувствовал довольно сильную перегрузку. Да, резиновая камера, расположенная на поверхности моего живота, бедер и голеней, не стала надуваться воздухом и давить на брюшную стенку и мышцы нижних конечностей. Такое поджатие должно было бы препятствовать перемещению крови в нижележащие части тела и создавать, как говорилось в инструкции, «лучшие условия для работы центральной нервной системы и ее высшего органа – коры головного мозга».
Раньше я никогда не делал многих фигур высшего пилотажа – бронированный штурмовик был предназначен для других целей. А тут на меня обрушились петли Нестерова, многократные восходящие бочки, перевороты, вертикальные восьмерки, отвесные пикирования…
– Следите за показаниями приборов, – напоминал инструктор. Но какое там! Мне впору было подумать только о себе.
На перегрузках кожа на моих скулах сползала книзу, нижняя челюсть отваливалась, и я никак не мог закрыть рот. В глазах темнело, и я начинал плохо соображать. Это кровь отливала от головы, переставала питать мозг. Меня начало клонить ко сну. И я дорого бы дал, чтобы заснуть и ничего больше не чувствовать до самой посадки. Но не тут-то было. Я все больше ощущал неприятную пустоту в желудке; чтобы отделаться от нее, я широко раскрывал рот и заглатывал внутрь воздух. Сначала это помогало, а потом на меня напала какая-то нервическая зевота, а к горлу подступила тошнота.
Единственными приборами, на которые я еще как-то обращал внимание, были акселерометр, показывающий величину перегрузки, и расходомер топлива.
«Скорее бы око кончалась все, – думал я. – Тогда это заставит инструктора пойти на посадку».
– Как себя чувствуете? – голос инструктора доносился до меня, словно из-под земли. У меня заложило уши. Я проглотил слюну, и свистящий вой турбины ворвался в ушные раковины, как в распахнутые двери.
Хотелось сказать летчику, чтобы он немедленно прекращал полет, но самолюбие и стыд перед товарищами лишили меня голоса.
– Как себя чувствуете? – повторил вопрос инструктор.
«Да заткнись ты, пожалуйста! – хотелось крикнуть мне. – Делай, скорей свое дело и двигай на аэродром!» Затягивать с ответом больше было нельзя.
– Чувствую хорошо! – чтобы сказать эту фразу, пришлось собрать последние крохи бодрости.
Оттого что я соврал, мне сделалось еще хуже. Теперь к плохому самочувствию прибавилось сознание собственного малодушия.
Но сказать правду – значит расписаться в беспомощности. Кто знает, какие выводы могли за этим последовать, – так успокаивал я себя, пока не услышал снова голоса инструктора:
– Тогда держитесь, Простин. Сейчас сделаем несколько восходящих бочек.
Меня прижало к спинке сиденья и потянуло кверху. Теперь я видел перед собой только небо и солнце. Потом откуда-то из-под крыла появилась стоявшая дыбом земля.
Я судорожно вцепился руками в борта кабины и с ужасом стал ждать дальнейших действий. Ремни, которыми я был привязан к сиденью, напряглись и больно врезались в ноги. Земля спряталась за спину, а потом все так же вздыбленная, точно подвешенный: блин, стала падать под другое крыло. Снова на кабину обрушилось ослепительное солнце. Но и это было недолга.
Самолет ввинчивался в небо, как штопор ввинчивается в пробку, в по мере вращения передо мной появлялись то небо, то земля, то солнце, слепящее глаза.
Наконец инструктор выровнял самолет. Мы снова шли по прямой.
– Как себя чувствуете? Почему не отвечаете? – донесся до меня слабый голос инструктора, как будто нас разделяла не тонкая приборная доска, а по крайней мере каменная стена. Я прижал сильнее наушники, догадавшись, что при резком перепаде давления у меня снова заложило уши.
«Сейчас начнет штопорить в обратном порядке – к земле», – подумал я с неприязнью.
– Пока нормально, – все-таки у меня не хватило духу ответить без этого подвернувшегося на язык «пока».
– Тогда будем кончать, – инструктор, кажется, понял мой намек.
«Теперь сочтет за труса, – мелькнуло в голове. – Нет, лучше еще потерпеть».
– Штопорнем вниз, – предложил я, придав голосу этакую беспечность.
«Неужели согласится?»
– Нельзя.
Я облегченно вздохнул.
– Почему?
– Мала высота.
Развернувшись, мы полетели назад, к аэродрому, и одновременно стали набирать высоту.
– Теперь небольшое пике, – объявил инструктор.
Ничего себе, небольшое! Самолет падал отвесно. На какое-то время почти исчезла сила тяжести. Состояние невесомости неожиданно вызвало приятное, легкое ощущение – как будто тебя надули водородом или гелием. И если бы не задержка дыхания, то можно бы позавидовать космонавтам, полет которых, как я думал, будет восприниматься как свободное падение.
Стрелка высотомера отсчитывала крути, а скорость все возрастала. Земля приближалась с дьявольской быстротой, гула двигателя я почти не слышал – опять заложило уши. «А вдруг отказало управление и мой инструктор уже говорит, чтобы я выбрасывался с парашютом?» Я невольно посмотрел на красную ручку, покоившуюся у правого колена. Ее нажатия достаточно, чтобы сработал пиропатрон под сиденьем и меня с парашютом выбросило наружу.
Инструктор словно прочитал мои мысли и стал выводить самолет из пикирования. Меня с такой силой прижало к спинке сиденья, что казалось, вот-вот расплющит. Голова вошла в плечи, к глазам неожиданно подступила черная ночь. Но скоро зрение снова вернулось.
– Все! Теперь на аэродром.
Этих магических слов было достаточно, чтобы напряжение схлынуло. (Меня точно выключили из какой-то электрической сети.) Теперь можно было подвести предварительные итоги, собрать воедино впечатления. Как разительно отличался этот пилотаж от того, которым я закончил полеты на «илах»! Закончил навсегда, так как эра военных поршневых самолетов, пожалуй, кончилась. Я почувствовал это с особой силой теперь, познакомившись с пилотажными свойствами и возможностями реактивного самолета.
И почему-то вместе с радостью в сердце вошла грусть. Было жалко расставаться с добрыми поршневыми штурмовиками, послужившими верой и правдой всю войну и еще несколько лет, снискавшими к себе любовь и уважение у всех родов войск.
Через четверть часа мы уже шли с инструктором от самолета, который тотчас же облепили техники. Голова еще гудела, но ноги, почувствовав твердую землю, бежали резво, как будто и не мои.
Перед тем как повернуть к стартовому командному пункту, инструктор остановился и протянул руку.
– А вы держались стойко. Поздравляю.
– Было трудно, – неожиданно для себя сказал я. – Знаю. Мне, когда я первый раз попал в зону, пришлось труднее.
– Серьезно?!
– А теперь я как рыба в воде.
Ребята обступили меня. Им предстояло совершить то, что я совершил. В глазах у каждого можно было прочитать один вопрос: как прошел полет?
– Ну, не так страшен черт, как его малюют? – спросил Шатунов. Он вспомнил мои опасения, высказанные в первый вечер по приезде в центр переучивания. Мне не хотелось вдаваться в подробности.
– Интересного много, – сказал я, посматривая, куда бы присесть, – у меня противно дрожали в коленках ноги. – Увидите сами. И черт очень милый, – в эту минуту я знал, что обуздаю его. – Только не забудьте проверить на земле противоперегрузочное устройство.
УЗЫ ГИМЕНЕЯ
Как я ждал этого воскресенья! И вот наступило. Сегодня не нужно сидеть «от» и «до» в классе и слушать лекции по аэродинамике больших скоростей, не нужно ехать на аэродром.
Сегодня я распоряжался временем.
Начал с того, что не стал завтракать, – решил скорей попасть в город. Кобадзе проводил меня до шоссейки, где обычно «голосовали» перед попутными машинами, и подал руку:
– Думаю, все будет хорошо. – Он поймал на ладонь снежинку. – Главное, свет Алеша, в таких делах – настойчивость.
Я хотел рассказать капитану, и на этот раз проявившему ко мне искреннее участие, о своем плане, но не знал, одобрит ли он его. Искать новое решение уже не было сил.
– И мне так думается, – я не смел взглянуть другу в глаза.
Шофер с груженной песком полуторкой подбросил меня до трамвайной остановки.
– Денег не надо – купи своей Ляльке конфет, – сказал он, прощаясь. – А вот от папироски не откажусь.
– Бросил курить.
– Ну тогда будь здоров.
Я приветливо кивнул и стал ждать трамвай.
«Купи своей Ляльке конфет». Эта фраза засела как заноза. Я представил себя папашей, идущим домой с подарками. На пороге бросается на шею Лялька, что-то горячо шепчет на ухо, идет навстречу жена. Мы садимся на диван и начинаем разворачивать кульки и кулечки. Впрочем, этим занимается Лялька, а мы смотрим и улыбаемся.
Трамвай, скрежеща на повороте колесами, спутал мысли.
Разыскать нужный дом не составило большого труда. Подняться на второй этаж тоже, а вот постучать в дверь было нелегко. «Пусть успокоится сердце, а я тем временем приведу себя в порядок». И я снова и снова поправлял фуражку, галстук, стряхивал снег с погон, разглаживал шинель – тянул время. А сердце, словно назло, билось отчаянно.
Сколько раз мне приходилось стоять перед дверью девушки, не зная, что ожидает впереди, отвергнут или впустят. Было и то и другое.
Пусть же еще раз я испытаю судьбу. Только один раз!
Я постучал. И мгновенно, точно в доме ждали, когда я это сделаю, дверь открылась.
На пороге Люся. Она в пальто – куда-то собралась. Взгляды встретились: как долго я не видел серых, чуть-чуть раскосых глаз, с небольшими, но пушистыми ресницами.
На мгновение в них мелькнули испуг и растерянность.
Молчали. Люся не отрывала руки от дверной скобы, точно раздумывала, как поступить. Потом опустила глаза и прислонилась щекой к косяку.
Я шагнул навстречу.
В прихожей было темно, и это придало смелости. Мои губы нашли ее губы. И тут случилось чудо. Люсины руки обвились вокруг моей шеи.
Мир для меня перестал существовать. В нем были только мы двое.
– С кем ты? – задребезжал где-то сбоку удивленный голос.
Мы отстранились. В дверях я увидел маленькую сухонькую старушку с белыми и блестящими, как стеклянная вата, волосами и суковатой палкой в руках.
– Бабуля, это он! – Люся взяла мою руку и подала старушке. – Познакомьтесь.
«Она обо мне рассказывала! Она вспоминала!»
– Только не через порог. – Старушка отступила в глубину комнаты. – Это вам, нехристям, все равно где целоваться.
Люся подтолкнула меня.
Старушка взяла мою руку цепкими костистыми пальцами и впилась в лицо выцветшими, но не потерявшими еще остроты глазами.
– Наслышана о вас. Премного. Знала, что бог приведет свидеться. И рада познакомиться.
Ее говорливость помогла мне справиться со своим чувством.
Я что-то отвечал, украдкой поглядывая на Люсю, собиравшую со стульев все, что бывает положено вечером, перед сном. «Рано пришел», – мелькнула мысль, но она не вызвала во мне смущения, я не жалел, что пришел рано. Скорее, наоборот, радовался, что видел Люсю в домашнем окружении. Она стала казаться ближе, доступнее.
– Ну, раздевайтесь, пожалуйста, – бабушка вывела меня в коридор и зажгла свет. – Вот сюда повесьте. Вы прямо с поезда? Может, умыться?
– Я в командировке. Не беспокойтесь.
Когда мы вернулись в комнату, там был наведен порядок.
Люся сняла пальто и теперь была в домашнем халатике. Сколько воспоминаний сразу навеял этот пестренький, с множеством пуговиц халатик! Он красиво обхватывал тоненькую Люсину фигурку, удачно оттенял ее смугло-матовое круглое лицо.
У Люси, как всегда, были сдвинуты к переносью широкие короткие брови, которые она чуть-чуть подкрашивала. Светлые пышные волосы шелковыми волнами лежали на хрупких плечах. Она, видно, по-прежнему не хотела соглашаться с модой, которая безжалостно, точно тифозная эпидемия, расправлялась с прическами девушек, оставляя на головах беспорядочные клоки волос.
Я был в доме около десяти – пятнадцати минут, а мы не обмолвились с Люсей ни словом. Говорила Люсина бабушка – о теплой мокрой зиме, о приезде в Советский Союз правительственной делегации из какой-то страны, о дровах, которые не хотели гореть, и еще бог знает о чем.
Старушка была в курсе всех событий, которые совершались в мире, свободно и смело толковала международные отношения, – короче, была, как бы сказал наш замполит, политически подкована на обе ноги. Признаться, я даже побаивался, как бы не попасть впросак, но все сошло благополучно. Потолковав еще о том о сем, она взяла полотенце и вышла из комнаты.
Хлопнула дверь на кухне – и точно включилась какая-то электрическая цепь: мы посмотрели друг другу в глаза.
Я подошел к Люсе и прижал ее голову к своей груди. Уткнулся носом в мягкие, пушистые и такие душистые волосы.
Мы стояли молча, я гладил Люсю по голове, как родители гладят детей. На руку упала Люсина слеза. У меня тоже, признаться, «чесались» глаза – это от большой радости. Время остановилось, и я не знаю, сколько прошло: пять минут или час, когда Люся вдруг отстранилась и посмотрела на дверь.
Вошла бабушка. В руках держала шипящую сковородку с яичницей-глазуньей.
Люся стала собирать на стол.
Через пять минут все было готово.
Потом она вышла, а старуха выбрала самый крепкий стул и придвинула мне:
– Вполне надежный.
Когда я сел, она положила на тарелку большой кусок говядины, горошек.
А мне уже не терпелось видеть Люсю, я все оборачивался назад, все гадал, что она наденет, точно от этого могло что-то зависеть. «Если будет голубое платье, значит, любит», – пришла в голову глупая мысль.
И точно. Она надела легкое васильковое платье. Она знала, я любил это платье. Оно мягко обрисовывало линии тела, маленькую, девственно упругую грудь, прямую спину, узкие, высокие и тонкие бедра.
Люся видела, что я сверлю ее взглядом, и улыбнулась той особой, чуть-чуть рассеянной и очень нежной улыбкой, которую я любил.
Мне никогда не приходилось сидеть с ней за одним семейным столом, смотреть, как тонкие нежные руки ловко орудуют ножом и вилкой.
В отличие от большинства старушек Люсина бабушка ни о чем меня не расспрашивала, и я ей был благодарен за это. Мне бы очень не хотелось что-нибудь рассказывать о себе. Зато сама говорила много. Можно было поразиться ее способности увязывать воедино самые различные темы.
Люся, наоборот, была, как всегда, немногословна.
«Видно, пошла в отца», – отметил я про себя.
– А куда ты собралась утром? – спросил я у Люси, когда мы встали из-за стола.
– Так, по делам.
– Дела. Сказала бы прямо – в парикмахерскую. – Бабушка собрала тарелки и пошла на кухню. – Волосы остригать. А мне эта теперешняя мода не нравится. Отпустила бы косу. Красиво и скромно.
– Нашла о чем говорить, – Люся передернула плечами. И это движение хорошо было знакомо мне.
– Давай уйдем? – шепнул я, радуясь, что помешал Люсе остричься.
– Куда?
– Все равно. Только не в парикмахерскую. Я не хочу, чтобы ты меняла прическу.
Люся молча взглянула мне в лицо, и мы стали собираться.
– На обед не опаздывайте, – крикнула бабушка из кухни.
«Неужели все будет так, как я задумал? А если она не согласится? Что тогда? Неужели все сорвется?» – такие мысли одолевали меня, когда мы шли по тихим заснеженным улочкам небольшого города, держась за руки, как бывало раньше. Редкие прохожие осматривали нас с ног до головы. Меня это радовало. Я любил, когда на Люсю смотрели другие, гордился ее фигуркой, манерой держать голову слегка откинутой назад (как у «Неизвестной» Крамского), ее ровной четкой походкой.
– Ты куда меня ведешь? – спросила Люся, замедлив шаг.
– Просто гуляем, дышим кислородом. Может, озябла? – мне стоило большого труда, чтобы говорить спокойно.
– Нет, пока не озябла.
– Ну тогда двинемся дальше.
Потихоньку от Люси я искал глазами дом, который заранее приметил.
«Где-то здесь. Ага, вот и вывеска: «Отдел записей актов гражданского состояния». Одна надпись приводит в трепет. Люсе ее лучше не читать. Я говорил что-то, стара…. отвлечь ее внимание. Поравнявшись с дверью, остановился и потянул ручку на себя.
– Зайдем? Погреемся.
– А что здесь?
– Святая святых. – Я старался казаться беспечным. – Сюда входят один раз в жизни. – Люся еще ни о чем не догадывалась.
Мы вошли в большую пустоватую и холодноватую комнату с огромным зеркалом в углу и диваном в чехле. На подоконнике стояли колючие столетники в горшках, с подвязанными к стеблям бумажными цветами.
– Где мы? – Люся недоумевающе пожала плечами.
– Сюда, молодые люди, – послышался из открытой комнаты, выходившей в зал, властный голос. – Сначала заполните заявление.
Полная женщина, с волосами, начисто сожженными перекисью водорода, подала бланк заявления и уткнулась в какой-то детектив с черной тенью человека на обложке.
Люся с испугом смотрела то на меня, то на женщину. В этот момент она меньше всего была похожа на невесту. По ее глазам я видел, что она еще ни о чем не догадывалась.
Спеша скорее поставить точку над «и», я подошел к заваленному журналами столу, стоявшему посредине зала, и прочитал вслух, будто приговор, первую отпечатанную типографским шрифтом строчку заявления:
– «По нашему взаимному согласию просим зарегистрировать брак, сообщаем о себе следующие сведения…»
Люся вздрогнула, посмотрела на меня расширенными глазами, потом опустилась на стул и закрыла лицо.
Я присел рядом и положил ей руку на плечо, вдруг страшно испугавшись, что Люся может встать и уйти.
– Ты чего, милая?.. – голос мой дрожал. Она всхлипнула.
– Не надо. Мы должны были это сделать еще раньше. Ведь мы любим… Ведь нам надо…
– Разве можно так, сразу? – ее слова придали мне бодрости.
– Конечно можно. И, чем скорей, тем лучше. Ты никогда не пожалеешь об этом, – я еще что-то лепетал в этом роде, а потом достал авторучку и начал заполнять графы в столбике, который был отведен жениху: фамилию, имя и отчество, национальность, возраст, место рождения и прочее.
Люся оправилась, вытерла глаза и потихоньку наблюдала за мной из-за ладони.
Расписавшись, я подвинул ей заявление, уже совершенно уверенный, что все теперь будет так, как задумано.
Подбородок у Люси трогательно задергался, в глазах снова заблестели слезы.
Она взяла из моих рук авторучку, посмотрела на меня с тихой, немного грустной улыбкой и написала свою фамилию под словом «невеста».
Потом наши взгляды снова встретились. Во мне все ликовало.
Я подбадривающе кивнул ей.
Дойдя до тринадцатой графы, в которой нужно было сообщить фамилию после брака, Люся на секунду задумалась, прикусила губу, а потом четко вывела: «Простина».
Я с облегчением вздохнул. Почему мне хотелось, чтобы она взяла мою фамилию? Тут уж, видимо, заговорила мужская гордость.
Спустя несколько минут мы сидели один против другого передстолом, за которым «священнодействовала» полная блондинка.
Она задавала те же вопросы, которые имелись в заявлении, и заносила ответы в толстую продолговатую книгу.
Выдавая зелененькое свидетельства, блондинка изрекла с заученной торжественностью:
– Молодые! Поздравляю с законным браком и желаю жить в мире и согласии. На радость детям, внукам и правнукам.
Люся улыбнулась и опустила глаза.
– Ну, дорогая женушка, поздравляю! – сказал я, когда мы снова оказались на улице.
– Представляю, какое лицо сделает бабушка, – Людмила усмехнулась. Она и сама, видимо, не очень-то верила случившемуся.
Мне не хотелось с кем-то еще делить этот неповторимый в жизни день.
– Только не домой, – потащил Люсю к такси, приветливо светившему зеленым глазком около тротуара.
Мы нырнули в машину.
– Нам нужно…
– Знаю, – сказал шофер, видя мое замешательство, – вы не будете в претензии.
– Ну хорошо, – я махнул рукой.
Спустя полчаса мы были на краю города в небольшом, окруженном со всех сторон деревьями ресторанчике «Турист». Старый официант проводил к столику, приютившемуся в уголке полупустого зала.
– Что изволите? – Он подал меню.
– А это уж спрашивайте у моей жены.
«Моя жена» – как нравилось мне повторять эти слова.
