Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
С председателем подшефного колхоза я встретился утром, когда шел на аэродром.
– Скажите, дорогой, где здесь живет Людмила Николаевна Простина?
Он не знал меня, иначе не задал бы такой вопрос, и я не обиделся на этого подвижного сухопарого человека с задубелым лицом и улыбающимися глазами. Разве можно запомнить всех летчиков, хотя и из шефствующего полка? А я знал председателя. Он дважды выступал у нас в клубе. Один раз рассказывал об экономике своего колхоза, другой – о достижениях науки в области сельского хозяйства. Кроме того, мы участвовали в уборке урожая минувшего года и частенько встречались с председателем на поле.
– А вам зачем она? – спросил я.
– Нужна, – председатель, видимо, не хотел вдаваться в подробности. Это только разожгло мое любопытство.
– Я ее муж, – сказал я.
– Что же вы молчите? – Председатель даже отогнул воротник полушубка. – Нет, вы серьезно? – И он подал мне большую и крепкую, как железо, руку: – Будем знакомы, Ботожков.
– Знаю, знаю, – я улыбнулся.
Он стряхнул с отвислых усов иней и тоже улыбнулся, но тотчас же его костлявое коричневое лицо сделалось серьезным.
– Видите ли, какое дело… Ваша жена выступала у нас несколько раз с лекциями на медицинские темы. Народ ее знает и любит. Так вот мы и решили ее просить об одном одолжении.
– О каком же?
Председатель снова улыбнулся, а потом сделал серьезное лицо. У него были очень выразительные, удивительно веселые, хотя и разные по цвету глаза.
– Видите ли, какое дело… Колхоз наш богатеет потихоньку. В прошлом году мы ввели пенсии для престарелых, а нынче вот надумали открыть санаторий для колхозников. Пока коек на пятьдесят. Сейчас подбираем штаты. Вчера по этому поводу было колхозное собрание. Народ хочет, чтобы главным врачом санатория была Людмила Николаевна.
Признаюсь честно, за такое сообщение мне хотелось обнять председателя и расцеловать его щетинистое лицо. Я расплылся в счастливейшей улыбке, хотя понимал, что в этот момент мне, пожалуй, следовало быть серьезным.
– Надеемся, – продолжал Ботожков, – Людмила Николаевна поможет нам в подборе и других медицинских кадров.
– Конечно поможет! В нашем гарнизоне есть немало врачей, которые бы со всей душой хотели… – я осекся, – которые могли бы принять ваше приглашение.
– Ну и чудесно, ну и чудесно!
– Пойдемте, – сказал я. Мы вышли на «Невский проспект». – Видите двухэтажный дом с балкончиками?
– Вижу.
– Там мы и живем. Второй подъезд, квартира тринадцать. Извините, что не могу проводить, спешу, – я показал на часы.
– Спасибо. Я найду. – Председатель приподнял беличий треух. – До свиданьица.
Мне бы очень хотелось пойти сейчас к нам и порадоваться вместе с Люсей. Она так мечтала о работе врача, и вот ее мечта сбывалась. Но время действительно не позволяло.
Я посмотрел вслед председателю и направился на аэродром.
Ночью мела пурга. Снегом были засыпаны самолетные стоянки, взлетно-посадочная полоса. По ней теперь из конца в конец ползали снегоочистители, оставляя после себя полосы расчищенной бетонки. Механики сметали с зачехленных самолетов белую порошу.
– Давай помогу, – сказал я Мокрушину и взял лопату.
Другие летчики тоже отгребали снег от своих самолетов. Работали в охотку, с каждой минутой выше становились снежные разделы, напоминая по форме капониры, которые нам приходилось рыть около двух самолетов во время летно-тактических учений.
Такое же сравнение пришло в голову и Лобанову. Он отошел в сторонку покурить и позвал разделить с ним компанию Семена Приходько, самолет, которого стоял рядышком.
– Перерыва еще не было, – сказал я Лобанову, видя, как, глядя на него, и другие члены лобановского экипажа воткнули лопаты в снег.
Недалеко от стоянки нашего звена стучали топорами плотники – сооружали инженерный командный пункт. Оттуда Одинцов собирался руководить работой технического состава, сосредоточенного во всех трех зонах в дни полетов.
– Окна надо сделать пошире, чтобы был хороший обзор во все стороны, – говорил Одинцов плотникам.
Лобанов бросил недокуренную папиросу и усмехнулся:
– Теперь тоже будет смотреть за каждым твоим шагом. То ли дело, когда бегал с одной зоны в другую.
– А нам это нравится, – возразил Мокрушин. – В любое время можно решить любой вопрос. Это, по-моему, главное.
Лобанов молча надел варежки и снова принялся откидывать снег.
Рядом с инженерным, командным пунктом прямо на рулежной дорожке, где обычно в дни полетов готовились самолеты к повторному вылету, монтировали центральную заправочную колонку. С ее помощью предполагалось заправлять сразу несколько самолетов горючесмазочными материалами и сжатыми газами.
Мокрушин и другие техники то и дело бегали смотреть, как идут работы по монтажу. На заправочную колонку они возлагали большие надежды, считали, что она намного облегчит подготовку самолетов к повторному вылету. Кое-что в конструкции колонки, сделанной по проекту главного инженера, Мокрушину не нравилось. Он не постеснялся и сказал ему об этом.
Инженер нахмурил широкий мясистый лоб с одной продольной морщиной от виска к виску:
– Я ничего не придумывал. По такому проекту смонтирована колонка в соседнем полку. И все довольны. А вы ни разу не пользовались, а делаете замечания. Советую не совать нос не в свое дело.
Но Мокрушина нелегко было заставить отступиться от своего, если он чувствовал, что прав. Он пошел к Одинцову и что-то начал доказывать ему, рисуя на снегу схему колонки. Тот согласно закивал головой. А потом сам пошел к инженеру.
– Что ты опять придумал? – спросил я у Мокрушина.
– Это, наверное, придумали еще древние римляне, когда строили свой водопровод, – сказал Мокрушин, – а я только посоветовал последовать их примеру.
– А что такое?
– Поставить в систему обратный клапан, вот и все.
– Зачем?
– Если не будет редуктора, механик с ГСМ начнет регулировать давление горючего в системе перекачивающим двигателем, но этим он многого не добьется и всегда будет бояться, что лопнут трубы. А раз так, значит, не станет включать насос, пока не подойдут на заправку сразу три – четыре самолета. Нам это невыгодно. Зачем нужна система, при которой все равно придется или ждать недостающих самолетов, или пользоваться керосинозаправщиками. А если поставят редуктор, ему не нужно будет бояться за свои трубы и шланги. Лишнее топливо пойдет обратно на всасывание.
– По-моему, это здорово! – Я не понимал, почему упрямился инженер с базы. Может быть, у него не было творческого подхода к делу.
Через несколько минут Одинцов снова появился на стоянке.
– Посмотрите, не попал ли снег в узлы шасси, – говорил он техникам. Подошел к Мокрушину и сказал, что обратный клапан на заправочной колонке поставят.
Когда самолеты и стоянки были очищены от снега и, таким образом, готовность полка к вылету восстановлена, мы отправились на предполетную подготовку.
Вопросы Истомина и ответы летчиков я слушал не очень внимательно, потому что думал о разговоре с председателем колхоза и о предстоящей Люсиной работе. Мне не терпелось попасть домой и узнать, когда открывается колхозный санаторий.
– Ну а что скажет Простин?
Я вздрогнул, услышав свою фамилию. Истомин и летчики смотрели на меня вопросительно.
– Как бы вы, старший лейтенант, поступили в подобной ситуации? – продолжал командир эскадрильи, по привычке расхаживая меж рядов с заложенными назад руками.
Я встал. О чем он спрашивает? Хоть бы повторил вопрос. Я оглянулся. За спиной стояли еще два летчика. Они тоже не знали, что ответить. Сейчас Истомин обратится к четвертому, а мы все будем стоять, как школьники, пока этот четвертый или пятый не ответит. Кому-кому, а мне, командиру звена, будет очень стыдно.
– Повторите, пожалуйста, вопрос, – попросил я. Но капитан уже обратился к Шатунову.
– Как вы будете действовать, старший лейтенант?
– Прежде всего я должен убедиться, действительно ли случился пожар на двигателе. Признаки пожара: загорелась красная сигнальная лампочка на пульте, при развороте легко обнаруживается полоса дыма за хвостом самолета.
Ах вот о чем речь! Шатунов не спешил с ответом и искоса посматривал на меня: давай, мол, продолжай. И я не заставил ждать.
– Надо закрыть стоп-кран и убрать на себя рычаги управления двигателями, – перебил я Шатунова. – Надо выключить насосы подкачки и перекачки топлива.
Истомин поднял руку, пытаясь остановить меня. А я продолжал говорить, и он махнул рукой.
– А если попадет дым в кабину? – спросил он.
– Закрою подсос воздуха на кислородном приборе, разгерметизирую кабину и выключу вентиляцию.
– Садитесь все. – Истомин нахмурил брови. – И не ловите мне спутников.
Я посмотрел на Шатунова с благодарностью – выручил меня.
Истомин покачал головой, он все понял, проворчал с доброй усмешкой:
– Ох уж эти мне космонавты! Думают не о том… Это он имел в виду меня и Шатунова.
Я и Михаил все больше находили общий язык, а одно событие сдружило нас, как братьев.
Оно произошло в день запуска второго спутника. Было воскресенье, и мы сидели дома. И вдруг в 14.35 – я хорошо запомнил время – диктор стал читать сообщение ТАСС о запуске пятисоткилограммового спутника с собакой Лайкой в герметическом контейнере.
Радость, говорят, не терпит одиночества. Прослушав сообщение все три раза подряд, я пошел к Шатунову.
Он был дома один и что-то писал. Прямые, как струны, волосы небрежно свесились на глаза, но он не замечал этого.
Увидев меня, Михаил нахмурил лохматые брови (значит, я пришел некстати) и закрыл написанное свежей газетой с Постановлением Пленума ЦК КПСС об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте.
Многие абзацы Постановления были подчеркнуты красным карандашом.
По поводу Постановления мы с ним уже обменялись мнениями утром, как только получили газеты.
– Ты извини меня, – сказал я и осекся, прочитав в правом верхнем углу не до конца закрытого листка: «В Академию наук СССР».
Позднее я часто спрашивал себя: «Как я угадал, о чем писал Шатунов в Академию?» Наверно, потому, что я тоже думал об этом, но стеснялся свои думы сказать кому-то другому. Я слышал и даже читал: такие письма писали и до Шатунова, большей частью школьники, у которых еще не было четкого и полного представления о том, чего они хотят. Их письма расценивались как порывы благородных душ.
Я завидовал этим пионерам, их наивной смелости перед людьми, которым попадали эти письма.
Они писали, но ничем не могли помочь академикам еще многие годы, а я, обученный, натренированный, сильный, готовый сделать все, что от меня потребовалось бы, мог помочь, но не писал: боялся, что меня неправильно поймут, посмеются над моими сокровенными желаниями. А вот Шатунов, видно, не побоялся. Он был выше этого я никогда не обращал внимания на смешки в свой адрес.
– Тебе чего? – Шатунов поправил газету, чтобы закрыть заголовок.
Я посмотрел ему в светлые, обрамленные бесцветными ресницами глаза и сказал:
– Ты вот что, пиши это письмо от имени обоих.
Шатунов не стал прикидываться, что не понимает меня, спросил с пытливой усмешкой:
– Сейчас надумал?
– Нет, не сейчас.
– Ну а когда же?
Когда? Разве назовешь тот день. И сколько раз я возвращался к этой мысли, тоже не скажешь. Но, пожалуй, по-настоящему я стал думать об этом уже в авиационном училище, после рассказа Шатунова о смелой гипотезе советского ученого М. М. Агреста, который, опираясь на факты (к ним относились и тектиты, и Беальбекская веранда, и библейский миф о гибели Содома и Гоморры), высказал предположение о посещении нашей земли космонавтами с других планет. Как знать, может быть, это были марсиане, создавшие в далеком прошлом свои колоссальные спутники.
«А раз к нам прилетали, значит, и мы можем» – эту фразу Шатунова, высказанную в порыве вдохновения, я все время помнил.
– Я старше тебя на целых два месяца, – сказал я теперь Шатунову полушутя, полусерьезно, – а значит, и надумать мог раньше тебя.
– Это верно, – ответил он и, помедлив немного, отложил газету в сторону: – Читай.
В своем письме Шатунов просил послать его в космос в очередном спутнике или ракете.
Рассказывая о себе, он не забыл написать, что у него маленький рост и конструкторам не пришлось бы думать о создании большого контейнера.
«Я понимаю, у вас, вероятно, нет еще достаточно надежного приспособления, с помощью которого можно возвратиться на Землю, но это меня не пугает. Ради науки я готов на любой риск. Можете располагать мною полностью. Люди шли на смерть, чтобы закрыть своим телом амбразуру пулемета, направить горящий самолет в цистерны с горючим, но разве полет в космос с человеком на борту менее важное дело для нашей страны?..»
Письмо было длинным, и я понял, что Шатунов начал писать его до сегодняшнего сообщения ТАСС; да, он, конечно, давно это надумал, а собака Лайка на борту спутника подхлестнула его.
Когда я дочитал письмо до последних строчек, Михаил внимательно посмотрел мне в глаза:
– Может, передумал?
– Нет, не передумал. Но письмо, по-моему, надо начинать не с этого. Надо найти для них какие-то более убеждающие слова, чтобы они поняли, что мы именно те люди, которые им нужны, и от своего ни за что не отступимся. Если откажут, напишем в Совет Министров, наконец, Председателю Совета…
На составление письма у нас ушло несколько дней. Мы без конца переделывали его, выбрасывали одно и вставляли другое, насыщали фактами из своей недолгой и небогатой событиями жизни.
Мы написали, что полностью овладели новейшими самолетами, знакомы с электронным оборудованием, летаем на всех высотах и скоростях, днем и ночью, в простых и сложных метеоусловиях. Следим за литературой по вопросам космонавтики и астрономии.
О своем намерении мы решили никому до поры до времени не говорить, но спустя несколько дней об этом узнали все. Каким-то образом наше письмо попало в редакцию центральной военной газеты и было опубликовано на ее страницах.
Я помню, как Шатунов возмутился тогда и даже послал телеграмму в редакцию, он не любил быть предметом всеобщего внимания, а я ничего не предпринимал, хотя чувствовал себя перед товарищами неловко – все-таки, вероятно, было в этом письме что-то мальчишеское.
Товарищи стали называть нас «космонавтами».
Ну а от жен нам, конечно, попало: зачем сделали все, не посоветовавшись с ними. Тут уж пришлось признать себя виновными и извиняться.
– А что скажет командир звена старший лейтенант Простин? – услышал я над своей головой голос Истомина.
Опять!!!
Я нерешительно поднялся со стула, и все поняли, что я снова прослушал вопрос командира эскадрильи.
– Что с вами, Простин? Вы больны? – спросил присутствовавший на подготовке врач Александрович и сделал пометку в своем блокноте.
Сидевший сбоку Лобанов вздохнул:
– Летчик как лошадь: все знает, только сказать не может.
Товарищи засмеялись.
– Просто задумался, – сказал я.
– Нельзя ли для этого выбрать другое время? – Истомин подошел ко мне вплотную. – Я спрашивал, как надо действовать при появлении продольной раскачки.
– Уменьшить скорость.
– А если ручкой?
– В такт не попадешь и этим только усугубишь раскачку.
– Все правильно.
Перед тем как пойти на обед, я все-таки забежал домой.
У Люси были гости: Верочка Стрункина с сынишкой – ровесником нашей Ирочки – и Жанна Шатунова. Дети сидели под столом и играли в кубики. А женщины, как я сразу догадался, обсуждали вопросы, связанные с появлением в скором будущем колхозного санатория.
Председатель дал Люсе право подобрать штаты медработников. И Люся с горячностью взялась за дело.
– Ты будешь главным врачом, – говорила она Верочке. – Лучше и не отказывайся. У тебя самый большой из всех нас опыт работы. Я была на первом курсе, а ты уже кончала институт. Ты несколько лет работала полковым врачом и несколько лет в военном госпитале.
«Что она говорит? – думал я. – Ведь главным врачом она должна быть сама – так решили колхозники. Зачем эта ложная скромность?»
– А ты, Жанночка, как и договорились, берешь на себя спортивно-массовую работу. Тебе надо съездить в какой-нибудь санаторий и посмотреть, как там поставлено это дело.
– Вы думаете, я справлюсь? – она была польщена доверием. Ее щеки чуть зарумянились.
– Два притопа, три прихлопа – у тебя это пойдет.
– Но меня же критиковали на диспуте «Учись понимать прекрасное».
– Но ты же почти исправилась. Кстати, ту голую красотку с бюстом кариатиды, что висит рядом с перовским «Рыболовом», я бы на твоем месте тоже сняла.
– Странно. Мужчинам она нравится.
– Не все то золото, что блестит. Да, так о чем мы говорили?
– О моей поездке. До открытия еще целый месяц. На все это время я могу уехать на практику.
– Вряд ли тебя Миша отпустит, – усмехнулся я, подумав о том, что из Жанны может получиться неплохой массовик. Она чудесно играет на рояле, танцует.
– Мы с ним договоримся. Люся посмотрела на часы:
– Что-то задерживается Галя.
И тотчас же в дверь постучали. Я пошел открыть.
Пришли Галина Косичкина и Лиза Самарская. Они тоже были врачами по специальности и тоже нигде не работали.
Люся стала рассказывать им о том, как ее посетил председатель колхоза, и предложила женщинам работать сменными врачами в колхозном санатории.
Все были страшно взволнованы и наперебой говорили, как они развернут работу.
– Имейте в виду, денег с колхозников мы брать не будем, – сказала Верочка Стрункина. – Все будет построено на общественных началах. Одним словом, как при коммунизме.
– Нам главное – не сидеть сложа руки, – сказала Косичкина. – И чтобы стаж шел.
– Это все будет.
Я хотел спросить у Люси, какую же роль она оставила себе, но при посторонних об этом неудобно было говорить. Уходить же они, как видно, скоро не собирались, и тогда я пошел в столовую, решив после обеда еще забежать домой. Но сделать это так и не удалось, потому что пришлось срочно идти на аэродром – опять повалил снег.
Домой я попал только вечером, а до вечера все время думал о Люсе и о ее будущей работе.
– Ну, поздравляю тебя, – сказал я ей, едва она открыла мне дверь.
– Спасибо. С чем ты меня поздравляешь? – она подставила губы для поцелуя.
– Какую работу ты оставила себе? Надеюсь, теперь развернешься?
Люся усмехнулась, молча потерлась щекой о мой подбородок и юркнула в комнату.
Я снял куртку и пошел умываться.
«Чего-то она не договаривает, – думал я. – Но чего? Если бы была неприятность, то она не вела бы себя так. Ладно, ни о чем не буду спрашивать, сама скажет». Но едва зашел в комнату, как забыл об этом.
– Ну-ка говори, в чем дело, – я взял Люсины руки и посмотрел ей в глаза. Нет, по ее глазам я никогда ничего не мог узнать.
Люся снова усмехнулась и опустила голову:
– Пока никакую.
– То есть как это? – я отказывался понимать Люсю. Сжал ее щеки руками, почувствовав, как они пышут жаром.
– Очень просто.
– Почему? Что-нибудь случилось? Может быть, ты заболела? У тебя, кажется, температура.
– Случилось. Я хотела тебе сказать обо всем попозже, но ведь ты такой нетерпеливый. Еще спать не будешь.
– Но что же?
– Ты не волнуйся. Просто в скором времени у нашей Иринки будет братик. Вот и всё. – Люся внимательно посмотрела мне в лицо. – Ну что же ты не радуешься?
«В самом деле, почему я не радуюсь?» – спросил я себя. Мне нужно было взять Люсю на руки, волчком закружиться по комнате или начать целовать ее, а я стоял и хлопал глазами. Ну конечно, все это для меня слишком неожиданно.
Я прижал Люсю к груди:
– Я рад, очень рад, только дай мне немного привыкнуть к этой мысли.
ТРУДНО НА УЧЕНЬЕ – ЛЕГКО В БОЮ
Цель маневрировала в облаках. И по направлению, и по высоте. Она, словно щепка в неспокойной весенней воде, колыхалась из стороны в сторону, ныряла под воду, выходила на гребень волны и опять окуналась.
Мне долго не удавалось устойчиво удержать ее на экране поискового локатора. Перед лицом торчал длинный, как голенище сапога, затемняющий тубус из резины. Сквозь прорезь в нем неудобно было смотреть на пилотажно-навигациониые приборы.
А тут еще по экрану побежали серебряные цепочки отметок, очень похожие по форме и яркости на отметки цели, – это противник поставил помехи. Ну как отыскать в калейдоскопе светящихся точек цель? Впрочем, отыскать все же было можно, если вглядеться в экран пристальнее. Отметки от помех быстро перемещались по экрану обзорного индикатора и пропадали. Я все понял: с бомбардировщика, которого я преследовал, сбросили дипольные отражатели. Скорость сближения с ними была равна скорости полета моего истребителя, поэтому-то они так быстро и исчезали с экрана. Засветка от цели держалась более устойчиво.
Маневрируя своим самолетом, я продолжал сближаться с бомбардировщиком. И при этом помнил: малейшее неточное движение – и «противник» уйдет с экрана. И не так-то легко будет штурману наведения снова нацелить меня.
Быстрее сблизиться – это было главным сейчас.
Наконец в кабине вспыхнула лампочка «Захват». Я перевел взгляд на отражатель прицела и увидел среди плывших облаков из помех искусственное изображение цели. Огненная «птичка» была значительно выше центральной марки прицела.
Плавно орудуя ручкой управления и педалями, я стал загонять ее на середину отражателя. Чтобы не наскочить в облаках на самолет, летевший за целью уменьшил скорость сближения, а немного погодя сравнял скорости.
Я уже хотел нажать кнопку фотопулемета – зафиксировать на пленке отраженный на прицеле импульс, но в это время меня словно кто схватил за шиворот, обвил щупальцами все тело, норовя вытащить из кабины. Обжатые высотным костюмом, ноги и руки стали мгновенно помимо моей воли выпрямляться и, только мускульным усилием удавалось удержать их на месте, а кислородная маска потянула голову кверху, будто хотела оторвать ее от шейных позвонков.
Кислород ринулся в легкие под большим напором, и если бы не костюм – этот резиновый спрут, оказывавший на поверхность туловища противодавление, – то они тотчас же растянулись бы, и я вряд ли сумел выдохнуть из них воздух. Только теперь я смог по достоинству оценить высотный костюм, который стеснял движения на земле и мешал в благоприятных условиях полета. Теперь он был моим спасителем.
Но, растерявшись в первую секунду, я дал ручку от себя, самолет клюнул носом, и цель вышла из режима захвата. Первая атака со всеми ее преимуществами была сорвана, мой самолет по-прежнему окутывала непроницаемая белая пелена. Даже гудение турбин за спиной казалось в этой «вате» глухим и ворчливым.
В разгерметизированной кабине я не мог находиться на высоте, так как повышенное давление, созданное костюмом, не обеспечивало достаточной вентиляции легких, акт дыхания был нарушен, одновременно с этим произошло и нарушение циркуляции крови.
Правила по эксплуатации высотного костюма предписывали мне немедленно снизиться на безопасную высоту. Но сделать так – значит упустить цель, которую мне с таким трудом удалось найти в этом безбрежном океане, пока она, как маленький светлячок, горела у края обзорного экрана.
Ведь сейчас проходят летно-тактические учения, и мы не должны допускать условностей и упрощений. Об этом столько говорилось на комсомольском собрании, посвященном ЛТУ, критиковались летчики, которые не проявляли упорства, решительности и инициативы в сложных положениях полета, действовали по подсказкам, были механическими исполнителями команд.
А воздушная обстановка на учениях сложилась трудной. Полк отражал налеты бомбардировщиков, идущих на разных высотах. Скоростные маневрирующие цели появлялись сразу с нескольких направлений, где группами, а где в одиночку.
На этот раз по тревоге была поднята целая эскадрилья всепогодных перехватчиков. И сейчас наши летчики уже вступили в этот необычный по трудности поединок.
«Если я не перехвачу цель на заданном рубеже, тогда она пройдет к важному государственному объекту и сбросит атомную или водородную бомбу», – пронеслось в моей голове.
Так неужели же мне нужно думать сейчас о том, что у меня нарушены акт дыхания и циркуляция крови? Да хоть бы то и другое прекратилось совсем, а я должен перехватить цель, как это делали наши старшие товарищи в Отечественную войну и как делают сейчас.
Дышать все-таки было нелегко. Я мельком взглянул на приборы кислородного оборудования. Индикатор потока теперь уже не хлопал белыми веками, отсчитывая мои вдохи и выдохи, а испуганно таращил из-под приборной доски недремлющее око – давление кислорода в корпусе прибора было повышенным, я дышал принудительно.
Снова загорелась лампочка «Захват».
Сблизившись на дистанцию открытия огня, я плавно подвел «птичку» к центральной марке и включил фотопулемет.
Для верности дал две очереди и перевел самолет в крутое пикирование. Надо было скорее выбраться из опасной зоны, из этой дьявольской «торричеллиевой пустоты». Я падал вниз камнем. Знакомое чувство невесомости помогало мне справиться с объятиями резинового спрута. Я падал утомительно долго – высотомер отсчитывал километр за километром; щупальца костюма постепенно расслаблялись – я приближался к безопасной высоте. Чтобы не заложило уши при резком переходе давления, я что-то кричал во все горло.
– Установите радиосвязь с руководителем полетов и идите домой, – приказал командир полка, когда я связался по радио с КП. – Будете садиться на зараженный аэродром.
Час от часу не легче!
Я только теперь почувствовал, как устал, занемели сжатые костюмом руки, ноги и спина, набухли веки, а из глаз текли слезы.
Я все еще ничего не видел вокруг, кроме вязких белесых облаков, обступивших меня со всех сторон, и стрелки высотомера, которая быстро «раскручивалась», показывая снижение.
Облака тянулись до самого аэродрома и закрывали его со всех сторон. Об этом мне сообщил руководитель полетов.
– Садиться будете по системе, – сказал он, а спустя несколько минут в своих наушниках я услышал голос оператора с диспетчерского пункта. Он попросил меня сообщить высоту.
Когда до аэродрома осталось тридцать километров и мой самолет был засечен операторами посадочного локатора, со мной связался по радио сам руководитель посадки старший лейтенант Веденеев. Он то и дело сообщал мне курс и угол снижения, и все это удивительно спокойно, четким уставным языком, – теперь у экранов сидел уже не новичок, а умудренный опытом специалист.
Загорелась сигнальная лампочка на приборной доске, а за сиденьем зазвенел звонок – я пролетел над дальним приводом, установленным на линии посадки в нескольких километрах от аэродрома.
– Проверьте щитки и шасси, – предупредил руководитель посадки.
То и другое я уже выпустил и теперь снижался к посадочной полосе, которую совершенно не видел. Мне казалось, я проваливаюсь в бездонную яму, заполненную липкой белой массой.
– До полосы осталось два километра, – сообщил руководитель.
– Понял, – ответил я и вдруг увидел землю. Она стояла стеной. И я летел к ней с каким-то диким креном, точно хотел сбить плоскостью прилепившиеся к полосе автомашины с выкрашенными мелом колесами. С высоты вся система слепой посадки была похожа на несколько детских кубиков, стоявших на катушках из-под ниток.
Только огромным усилием воли я заставил себя не шевельнуть пальцем для того, чтобы исправить положение. Я знал: если «расползутся» стрелки, их уже не легко будет «собрать в кучку». Я смотрел на авиагоризонт. Я заставлял себя верить ему, а не своим ощущениям.
Снова загорелась лампочка, и снова зазвенел звонок – я проходил над ближним приводом.
И тут случилось чудо. Посторонние сигналы послали в кору моего уставшего мозга иные импульсы, и иллюзия исчезла. Теперь я видел полосу прямо перед собой и знал, что мне делать. Страшная и горькая присказка летчиков: «Нет земли, нет земли – полный рот земли» – ко мне теперь не имела отношения.
Срулив с полосы, я выключил двигатели и стал ждать мчавшегося на тягаче Мокрушина. Он был в противогазе, чулках и резиновых перчатках. Я закрыл глаза и, услышав стук подставленной лесенки, откинул назад фонарь. Мокрушин сунул мне в руки противогаз, я затаил дыхание, снял кислородную маску и надел противогаз. Потом он подал мне резиновые перчатки, а когда я встал на лесенку, – чулки из плотной влагонепроницаемой ткани.
Все делалось молча, без паники. Со стороны, вероятно, это было похоже на какую-то странную игру. Да, это была игра, навязанная нам теми, кто готовится применить против нас оружие массового поражения. Мы учились действовать в условиях атомной войны.
В чулках я прошел к машине и забрался в кузов. Меня повезли на пункт санитарной обработки, оборудованный в домике-вагончике. Что ж, это было очень кстати: после трудного полета у меня всегда появляется одно и то же желание – прийти скорее домой, стащить с себя прилипавшую к лопаткам рубашку и облиться водой.
Под душами, извергавшими из дырочек многочисленные струйки горячей воды, стояли два летчика и смывали с себя мыло. Один из них рассказывал, как над аэродромом появился транспортный самолет и из него стали выбрасываться на парашютах десантники.
– Мы окружили их, когда парашютисты были еще в воздухе. Ни одному не удалось вырваться из кольца.
Слушавший летчик с большими выступавшими лопатками и жилистой шеей откинул с лица темные сосульки волос. Это оказался Пахоров. Он дружески улыбнулся мне и уступил место.
– Ты чего сияешь как медный самовар? – Я никогда не видел Пахорова таким веселым.
– Летал на перехват, – похвастался он. Его крохотные, глубоко сидевшие в орбитах глаза блестели, как два черных полированных камушка. – Давай я потру тебе спину!
Истомин не хотел включать Пахорова в число экипажей, участвующих в летно-тактических учениях, потому что у него был большой перерыв в летной работе и он только недавно начал снова летать в сложных метеорологических условиях. Но командир полка решил иначе:
– Уж если мы, летчики, обратно приняли его в свою семью, – сказал он, – то пусть чувствует себя равным среди равных, а не казанской сироткой. Иначе у него не будет веры в свои силы. А вера ему сейчас нужна больше всего, потому что знания у него есть, навыки тоже.
– Успешно слетал? – спросил я у Пахорова.
– Думаю, что да. А что?
– Так просто.
Спустя некоторое время на пункт обработки пришел и Мокрушин. От него пахло хлоркой – дегазировал самолет.
– Лопнул, окаянный, – сказал он раздеваясь.
– Кто лопнул? – с испугом спросил я.
– Надувной резиновый шланг, с помощью которого герметизируется фонарь кабины.
Ах вот оно что! Его интересовало в первую очередь то, за что он отвечал.
– Виновата резина, – он облегченно вздохнул, но тотчас же устыдился своих слов, прозвучавших как оправдание, и нахмурил брови: – Вам было тяжело?
– Всяко было. – У летчиков не принято распространяться о трудностях, которые они переживают в полете. А на техника я не сердился. В том, что разгерметизировалась машина, не было его вины.
