Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
– Хочу посмотреть, как устроились. – Она присела на тахту и надавила руками на серебристую обивку, стараясь сжать пружины. – Практичная вещь! А то ваша кровать стояла как катафалк, простите меня за такое сравнение. – Было видно, что Варвара Васильевна не случайно зашла: и платье надела выходное и лакированные туфли на толстых, как чайные чашки, каблуках.
Люся пересела на валик тахты, а хозяйкин стул освободила для Варвары Васильевны.
– Садитесь – чайку с нами…
– Ну что ж, не откажусь. Люблю чай.
– Вам покрепче?
– Можно. О, да у вас и мое любимое варенье. Принимая от мамы блюдце с вареньем, Варвара Васильевна сказала:
– У меня и к вам дело, Анастасия Самойловна. Это насчет фруктовых деревьев. Женский совет полка решил учесть ваш добрый совет. Не подскажете ли нам, какие сорта яблонь и груш лучше посадить?
– Я бы вам присоветовала пригласить настоящего садовника, и желательно из здешних мест, – ответила мама. – Чтобы при подборе пород и сортов климат учел, природные условия, зимостойкость, скороплодность. Хотите, я схожу в колхоз и узнаю там все?
– Ну, нам неудобно вас эксплуатировать.
– А чего неудобно-то! Чай, о своем интересе буду речь вести, – она посмотрела сначала на меня, а потом и на Люсю. – Завтра с утречка я и наведаюсь туда, а потом поговорим.
– Да ведь не так спешно. И мы сами могли бы…
– Зато я тороплюсь. Надо домой. У меня там еще дочка с мальцами. И хочется уехать со спокойной душой.
– О, да у вас и внуки есть. Ну вам можно жить и радоваться. Дети – это самое большое богатство, – Варвара Васильевна задумалась.
– Оно, наверно, всем доступно, – мама усмехнулась. – Ума для этого не нужно у других занимать.
– Всем, кто умеет смотреть вперед, – уточнила Варвара Васильевна. – Я вот тоже хотела бы иметь детей.
– У вас же двое, Варвара Васильевна.
– Двое, это верно. Да только они мои и не мои. Взяли после войны в детдоме. Двойняшечек. А потом нашлись отец с матерью. Теперь дети и живут то у нас, то у них. Одним словом – трагедия.
– А своих бог не дал? – полюбопытствовала мама.
Семенихина ответила не сразу. Она словно собиралась с силами. Ее коричневые, наполовину прикрытые веками глаза устало смотрели в одну точку.
– Дал, да не смогли сохранить. В войну это было. Служили мы с Сережей по разным местам… – Она так и сказала «служили», хотя сама и не была военнообязанной, но я давно уже заметил: жены старых офицеров не отделяют работы мужа от своей. – И отступали мы и наступали вместе с армией, – продолжала она. – А потом, когда нам стало известно, что будет ребенок, он отправил меня к родителям в Калугу. Я немного проехала, да и назад, не могла без него. А по дороге мне взялась одна помочь в моем деле. Ну и помогла. С тех пор и нет детей. И болезни всякие прицепились.
Варвара Васильевна потянулась за платком. Я словно только теперь в сравнении с белым куском материи увидел, какое у нее темное и землистое лицо. Люся выронила ложку, но даже не заметила. Лицо у нее было бледным, а кончики пальцев слегка дрожали.
– Ты чего это? – я тронул Люсину руку.
– Ничего, – она взяла чайник и вышла на кухню.
– Извините, может быть, я сказала лишнее, – Варвара Васильевна посмотрела мне в лицо. Я промолчал. Откуда мне было знать, сказала она лишнее или не сказала?
Когда Люся вернулась через минуту, бледности уже не было на ее щеках.
– Еще чашечку, Варвара Васильевна.
– Спасибо, Людочка. А у меня к тебе дело. Мы назначили тебя ответственной за озеленение территории санитарной части и у лазарета. Не будешь возражать? Ну я так и думала. В недалеком будущем женщины вообще будут заниматься только общественно полезным трудом. Я в этом уверена.
– А если у кого нет мужей? – спросила мама.
– Все равно. Они будут получать ежемесячное пособие, своего рода зарплату, за то, что они женщины. Так что, – она улыбнулась, – мы идем к этому времени в первой шеренге.
Я, признаться, так и не понял, серьезно все это сказала Варвара Васильевна или для того, чтобы успокоить Люсю, а заодно и себя, но, видимо, какая-то доля истины в ее словах была. И прежде всего наши жены могли бы поработать на культурном фронте, по устройству нового быта. Тут для них, как говорится, широкое поле деятельности.
В самом деле, с каким подъемом прошел у нас организованный недавно женсоветом диспут на тему «Физики и лирики». Началось все с обсуждения небольшой газетной статьи, а потом переросло в спор, который и по сей день продолжается.
Сегодня во время перекура на аэродроме Истомин, сторонник «физиков», вдруг сказал, что он только что просмотрел в библиотеке книжные формуляры офицеров за несколько лет и пришел к выводу: раньше летчики больше читали художественную литературу, а сейчас переключились на научно-популярную и техническую.
Его главный противник Кобадзе ответил:
– Этого и надо было ожидать. Успехи в науке и технике потрясли человечество. Расщепленный атом открыл новую эру на земле. Искусство, может быть, отстало – об этом скажут наши потомки. Но без искусства, без культуры чувств человек превратится в сверхумного робота, грубого и бездушного.
Капитан привел пример из истории становления фашистской Германии, когда передовая в техническом отношении страна породила миллионы головорезов, готовых залить кровью весь земной шар.
…Между тем Варвара Васильевна продолжала о посадках:
– Надо узнать, какие деревья больше выделяют кислорода и прочих целебных веществ, и посадить эти деревья под окнами палат для больных.
– Посадите сосну, – посоветовала мама.
– Ну что же, добре, – она сказала это слово так же, как и Семенихин, растягивая певуче гласную, и посмотрела на Люсю тоже по-семенихински, пытливо, с прищуром. – Я согласна.
Посидев еще немного, Варвара Васильевна стала собираться домой.
– Вы когда едете? – спросила она маму.
– В воскресенье. Насчет садовника не беспокойтесь, схожу.
– Что вы! Я спросила так. Может, вам что нужно?
– Ничего не нужно. Вы и так столько сделали для детей, – мама посмотрела на тахту и на другие подарки. После того как ей стало известно, что затея с подарками принадлежит женсовету, что женщины ходят в подшефный колхоз – полоть кукурузу, она стала другого мнения об офицерских женах.
ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ
Воскресный день был словно по заказу – теплый, солнечный. И если бы не желтые листья, медленно падавшие с деревьев, ни за что бы не подумал, что наступила осень.
Было без четверти десять, когда за мной зашел Кобадзе с лопатой в руках. Галстук к рубашке у него был прикреплен с помощью авторучки. Иначе ее некуда было девать. Я заметил, что так делали многие летчики, с тех пор как разрешено было ходить по гарнизону без тужурок.
– Как он там, готов? – спросил капитан у Люси через открытое окно.
– Почти, – Люся улыбнулась, – бреет под носом. Сейчас идет.
Капитан сел на залитые солнцем приступки крыльца и достал трубку. Люся вынесла ему спички.
– Ну а вы с Нонной Павловной за елочками?
– За соснами, – Люся сама зажгла спичку и протянула капитану.
– В городской питомник?
– Да.
– Выбирайте хорошие.
– Постараемся.
– Ты скоро, свет Алеша? – Кобадзе постучал лопатой по оконной раме. Я чувствовал себя у зеркала как на иголках, мне хотелось, чтобы Люся вошла в комнату. Не мог же я при капитане сказать ей, как она должна быть осторожна, не напрягаться, – все-таки она будущая мать.
Капитан чертил на земле треугольники.
– Вы, Люся, не очень-то там усердствуйте, – он словно прочитал мои мысли. Но откуда ему все известно? Вот бестия! – Без привычки это вредно.
– Что вредно? – Люся не понимала намека.
– Ну, вообще, – капитан покрутил в воздухе пальцами.
– Что вообще? – Люся засмеялась. – Вы сейчас такой чудной.
Я вышел на крыльцо.
– Ну мы пошли. Когда тебя ждать из города?
– К вечеру. Нам еще хочется зайти в Дом офицеров. И тут я вспомнил про пальто.
– Не забудь зайти в ателье.
– В какое ателье?
– Ты же хотела сшить новое пальто.
На лице Люси мелькнул непонятный мне испуг. Она сжала руки на груди и деланно улыбнулась.
– Ах, забыла. Я раздумала.
– Серьезно, раздумала?
– Ну да. Пальто еще послужит. Пальто совсем хорошее. А эти деньги мы пошлем родителям.
– Ну как хочешь.
Свои решения Люся меняла в последнее время на дню по два раза, и я привык к этому. Нет, я даже радовался, что было так, а не иначе. В книжечке «Мать и дитя», которую кто-то из друзей подарил Люсе на свадьбе, мне удалось найти объяснение ее поступкам. Все это, оказывается, было свойственно женщине в ее положении.
Я подождал, когда Кобадзе пройдет вперед, потом поцеловал Люсю.
– Будь осторожнее.
Мы шли с капитаном по улице и любовались высаженными у домов цветами. Кобадзе то и дело наклонялся, чтобы понюхать какой-нибудь цветок, смотревший на нас из-за штакетника, прищелкивал языком.
– Хорошее начало положили товарищи женщины. Смотри, какая прелесть вокруг! – Он любил природу.
Около одного из домов, словно стая галчат, шумели пионеры с ведрами и лейками в руках. Они тоже, что называется, включились в движение за образцовое благоустройство и озеленение военных городков.
На доске объявлений у штаба, куда мы пришли с Кобадзе, висел огромный лист бумаги с планом городка. Его разбили на квадраты, которые соответствовали определенным территориям. В квадратах, раскрашенных в разные цвета, стояло по две фамилии, одна – кого-либо из офицеров, вторая – от женсовета. Эти люди отвечали за озеленение своих территорий.
Ожидая построения, офицеры, не выпуская из рук ломов и лопат, толпились около плана, разговаривали о том, каким должен быть городок через год, через два.
Один из отпускников, только что вернувшийся из дома, рассказывал, как он удивился, приехав в родной поселок:
– Было голое место, как в песне «Степь да степь кругом». Пения птиц никогда не слышали, а тут вдруг за один год – десять тысяч деревьев! И все изменилось. Даже соловьи завелись.
В розовом квадрате я увидел Люсину фамилию. Над ней стояла фамилия полкового врача. Он увидел меня и подошел.
– Вы тоже за елочками? – спросил я.
– Сразу же после построения. Моя юная спутница готова?
– Да. С вами едет еще Нонна Павловна. Она по своим музыкальным делам.
– Места хватит.
Пришли строем солдаты. Мы встали на правом фланге.
Потом появились командир полка и Семенихин. Оба в полотняных брюках и рубашках. Галстуки, как и у Кобадзе, прищелкнуты авторучками. Значит, тоже собрались поработать. Приняв рапорт от дежурного, командир поздоровался со всеми.
– Сегодняшний день войдет в историю части и гарнизона, – сказал он. – В это воскресенье все примут участие в озеленении нашего городка.
Молотков сказал, что приказом командующего объявлено о проведении конкурса на лучший военный городок.
– Надеюсь, мы тоже не останемся в стороне. Хорошо бы каждому воину, каждому жителю городка взять шефство над молодым деревцем.
Московский актив Добровольного общества содействия обратился к населению с лозунгом: «Превратим нашу любимую столицу в город-сад!» Мы далеко от Москвы. Но ее стремления нам близки и понятны. И мы можем сегодня поставить перед собой задачу: «Превратим военный городок в цветущий сад!»
Полковник попросил Семенихина ознакомить нас с генеральным планом озеленения и рассказать, кто чем должен заниматься.
На построении нашей эскадрилье было поручено обложить дерном откосы «Невского проспекта» и вырыть по сторонам ямки под яблони и груши.
За дерном поехали на пойму реки, где, несмотря на осеннюю пору, еще росла густая зеленая трава. Кобадзе, которому поручили возглавить на пойме работы, так организовал дело, что мы скоро были завалены дерном.
Чтобы трава лучше прижилась на новом месте, мы снимали на откосах верхний песчаный слой, а потом насыпали чернозему и уже после клали пластами дерн. Пласты могло смыть весенними водами, поэтому Мокрушин предложил прибить их колышками. За поделку колышков взялись Брякин и еще два солдата.
Одновременно с этим рыли и ямы под саженцы. Их привезли в полдень, и все набросились на машину – каждому хотелось посадить деревце.
– Осторожнее, поломаете корневую систему – и все погибло, – учил нас приглашенный матерью из колхоза агроном-садовод.
Плечом к плечу со взрослыми работали школьники. Оказывается, они взяли шефство над деревьями гарнизона и с первого же дня закрепили за каждым по нескольку деревьев.
Городок преображался на глазах. На только что посаженные деревья села стая воробьев. Это вызвало у всех неподдельный восторг.
– А в Китае воробьев уничтожают, – сказал Пахоров. – Вредная птица.
– Не вредней тебя, – ответил Лобанов. Он не любил этого угрюмого парня, который частенько портил всем настроение.
К вечеру мне удалось вырваться на участок, где работала Люся. Я не узнал площадки у санитарной части. Штакетник, окружавший дом, отодвинули в сторону, так что территория расширилась раза в три, и всюду были посажены зеленые сосны.
А на месте врытой в землю бочки для окурков, вокруг которой стояли лавочки (это место предназначалось для курения), посадили густую яблоньку.
– Между прочим, эта идея пришла вашей супруге, – сказал мне Александрович, окапывая яблоньку. – Теперь всюду в гарнизоне выкопаем эти вонючие бочки и посадим деревья. Совсем другая картина.
– А куда же девать окурки?
– Поставим красивые урны из гипса в виде птиц с раскрытыми клювами. Я видел такие урны в одном из санаториев.
Из-за елочек выбежала трехлетняя дочка Александровича, а за ней Люся. Голубой свитер облегал ее уже чуть-чуть начавшую полнеть фигуру. Он ей очень шел.
– Ну как, нравится? – улыбнулась она, беря девочку за руку. Раньше Люся никогда не останавливалась около детей, а теперь, когда ждала ребенка, не могла пройти мимо ребят, которые копались в песке. Одаривала их конфетами, баловала.
– Ну что молчишь? – Люся посмотрела кругом. – Или не нравится?
– Замечательно. Ты в этом свитере каталась на лыжах?
– Да. Но какое отношение это имеет к елочкам?
– К этим никакого. Я просто вспомнил, как однажды гнался за тобой на лыжах один военный. Ты была в этом свитере.
Люся нахмурила брови, пытаясь вспомнить, о чем я говорил.
– Кажется, что-то было такое. Неужели я тебе рассказывала? Я тогда натянула ветку, а потом, когда этот тип подъехал близко, отпустила. Его так стегануло по лицу, что он не захотел уже продолжать погоню.
– Ничего ты не рассказывала. Этим типом был я, Тогда впервые я и увидел тебя.
– Серьезно? И ты молчал.
– Я просто забыл об этом. А свитер напомнил. Врач ушел в санчасть, и мы разговаривали одни.
– Очень приятно познакомиться, – она откинула голову назад, приняв важную позу, и протянула руку.
Я сразу заметил, что Люся в чудесном настроении и чем-то очень взбодрена. Неужели тем, что уехала мать и мы снова остались одни?
– Как съездила? – спросил я, любуясь Люсей.
– Замечательно. Ты знаешь, Нонна Павловна познакомила меня с начальником лекторской группы Дома офицеров – не волнуйся, он старик, – и теперь ты можешь поздравить: мне поручили подготовить лекцию на медицинскую тему и выступить перед женами офицеров.
– Будешь выступать?
– Конечно. Бели лекция пройдет хорошо, поручат другую.
Я вдруг вспомнил, как когда-то Кобадзе затаскивал Нонну Павловну в лекторскую группу. Это было нужно, чтобы занять Нонну Павловну, направить ее энергию по нужному руслу. Бедный капитан! Он хотел уйти от собственной любви. Нонну Павловну он действительно занял, но любить ее, кажется, не перестал.
– Уверен, что ты справишься, – сказал я. И подумал: «Может, эти лекции и Люсю отвлекут от нелепых и вредных размышлений о том, что ее жизнь проходит впустую».
– Да, позабыла самое смешное, – Люся понизила голос до шепота и покосилась на дверь санчасти. – Сегодня какой-то дядечка уступил место в трамвае.
– Что же смешного тут?
– Ты не понимаешь. Он заметил, что я в положении.
– Не думаю.
– Нет, он заметил, заметил, – эти слова Люся произнесла с гордостью. Потом тихо и счастливо засмеялась. – Я, конечно, села, хотя знаю, что сидеть в моем положении не рекомендуется. Но не хотелось, чтобы он разуверился.
– Ты смешная.
– Ну и пусть. – Она покосилась на живот, чуть пригладив юбку. – А у меня в самом деле заметно?
Мне не хотелось разочаровывать Люсю.
– Если, конечно, приглядеться.
– А ты меня не разлюбишь?
– Наоборот. Буду любить еще крепче.
– Это верно?
– Верно.
– Какой ты хороший, Алешка! Пойдем скорей домой. Мне так хочется побыть с тобой вдвоем. А тебе?
– И мне.
– Это верно?
– Верно.
Разговор и дальше продолжался в таком же духе. На Люсю нахлынул какой-то прилив нежности, и она спешила высказать то, что в другое время, наверно, никогда бы не сказала.
Мы шли, держась за руки, по «Невскому проспекту» и не узнавали его. Так он преобразился. Серая лента асфальта была обрамлена широкими зелеными и желтыми полосами с выложенными на них лозунгами из белых и красных камешков.
– Ну как, нравится? – на этот раз спрашивал я.
– Очень! Представляю, как весной будет здесь, когда все зацветет.
– А осенью? Когда вырастут яблоки и груши?
– Тоже замечательно. Что ни говори, а мама на большое дело подняла людей.
Я слушал и не верил ушам. Неужели это говорила Люся, которая терпела мою мать только потому, что она была моей, которая за все время, пока мама была у нас, так и не назвала ее никак, хотя, я знаю, маме хотелось, чтобы Люся называла ее так же, как я называю ее.
ВЕДУЩИЙ ДОЛЖЕН ВЕСТИ
С капитаном Истоминым мы ладили неплохо. Он умел учить, и я учился у него. Часто поражался, как этот уже довольно пожилой человек (он был чуть ли не в два раза старше молодых летчиков) не выдыхался, не сдавал, летая намного больше, чем мы.
Я не думал, чтобы Истомин испытывал блаженство от полетов, упивался своим «высоким» положением в воздухе. Просто он добросовестно делал работу, которая ему была поручена. Ему нужно было выполнять свой план и вывозить на спарках других. Но в отличие от Сливко, который однажды замещал командира эскадрильи, он не загонял молодежь в правый нижний угол плановой таблицы, то есть в конец. И если полеты по каким-то причинам прерывались, мы все равно успевали выполнять свои упражнения.
Я не знаю, помнил ли Истомин о словах Молоткова, когда тот говорил, чтобы инструкторы опирались на летчиков, побывавших в центре переучивания, потому что сам он не спешил с этим. И только когда летчики эскадрильи приступили к полетам парами и строем, он объявил на построении фамилии ведущих из числа молодежи. Среди них была названа и моя.
Ко мне прикрепили ведомых Пахорова и Приходько. С тем и другим я учился в летном училище. Обоих хорошо знал.
Пахоров, рослый, худой, но широкий в кости парень, с огромной нижней челюстью и маленькими темными глазками, все подвергал сомнению. Был аккуратен и осторожен. Прежде чем сесть в самолет, долго осматривал его, и за это Истомин хвалил летчика:
– Правильно, доверяй, но проверяй.
Пахоров не говорил необдуманных слов, а чаще молчал. Отличался хорошей памятью и исполнительностью.
А Приходько, невысокий ростом и неплечистый, с тонкой, почти мальчишеской шеей, с манерами отпетого школяра, всему верил на слово. Смотрел на жизнь через розовые очки. Не старался и не умел хитрить. Ему частенько попадало от начальства за несоблюдение формы. Так, фуражку он всегда носил набок, как какой-нибудь тракторист с плаката или картины.
Я с жаром взялся за дело и сразу же увидел, что не может Истомин заткнуть все прорехи, думать за всех.
Пахоров считался снайпером, но не любил летать строем, не выдерживал интервала, норовил отстать, а то вдруг выскакивал далеко вперед. На мои замечания он почти не реагировал.
Приходько, наоборот, все жался бочком к ведущему, как цыпленок к клухе. Казалось, того и гляди срежет мне плоскостью фонарь кабины вместе с головой. И взгляд свой он по этой причине, вероятно, приковывал к самолету ведущего, а ведь ведомый назывался щитом командира и должен был действовать, сообразуясь с обстановкой, грамотно и, главное, инициативно.
Оба летчика по групповой слетанности считались в числе середнячков.
И я рассудил так: раз меня назначили ведущим, значит, мне нужно вести их не только в небе, но и на земле, значит, мне нужно «отнять» своих ведомых у Истомина.
До недавнего времени молодые летчики-штурмовики знали о воздушном бое только из книг да из рассказов старых служак, на глазах у которых в войну истребители прикрытия завязывали с вражескими истребителями жаркие схватки. Особенно об этом любил рассказывать Сливко. Мы знали, он сам вступал в такие бои и сбил двух «глистов» – так Сливко называл желтобоких «мессершмиттов». Ну, а нам в воздушных боях участвовать не приходилось.
Теперь же согласно курсу боевой подготовки мы должны были научиться драться в воздухе. А это оказалось нелегко, и первые наши бои были похожи на бестолковую беготню молодых петушков друг за другом.
Самым трудным было научиться держаться в хвосте у противника. А о том, чтобы создать условия, при которых возможно прицеливание и ведение стрельбы, сначала никто и не думал.
Но мы в общем-то не отчаивались, потому что знали: если тебе что-то вчера казалось недоступным, завтра ты будешь считать это пройденным этапом.
Перед очередным тренировочным полетом я пошел со своими ведомыми на стадион, и там мы в спокойной обстановке, никому не мешая, тщательно изучили и проиграли все элементы воздушного боя на горизонтальных и вертикальных маневрах, все тактические приемы для выхода из-под удара.
Я попросил Пахорова рассказать, как он пользуется прицелом и ведет стрельбы из фотопулемета.
Он поморщился (потому что не любил рассказывать) и зачитал из инструкции подходящие параграфы.
Мы составили подробный план боя и еще раз уяснили, в какой последовательности будем его выполнять.
Словом, мы сделали все, что от нас требовалось, по Боевому курсу.
Первый полет я выполнял с Пахоровым. Взлетали парой и шли в зону в сомкнутом боевом порядке – пеленге. Пахоров рыскал меньше, чем обычно, и меня это успокоило, – значит, помнил мое предупреждение.
Когда мы набрали около восьми тысяч метров, я велел Пахорову отстать и занять исходное положение для атаки. Он незамедлительно выполнил команду.
– Начинаем бой, – сказал я напарнику и сразу же перевел самолет в глубокий вираж. Горизонт встал боком, вздыбленная земля закрутилась под крылом, как театральная сцена. То же самое должен был сделать и Пахоров.
Когда я был ведомым и мы летали только по маршруту, мне почти не приходилось пользоваться перископом, смонтированным на фонаре кабины. А стал ведущим – пришлось то и дело задирать голову кверху и смотреть в перископ, как ведет себя ведомый. Без привычки это было очень неудобно, почему-то казалось, что самолет в это время переходит на снижение.
Вот я увидел, как Пахоров ненадолго выпустил тормозные щитки и уменьшил крен на вираже, чтобы прицельнее вести огонь из фотопулемета. Тогда я решил усложнить горизонтальный маневр и стал все время менять скорость и величину крена.
Пахоров несколько отстал, потеряв выгодное тактическое положение, – он, как видно, боялся, что наскочит на меня при очередном изменении скорости. Его чрезмерная осторожность меня злила. Сделав несколько виражей в одну и в другую сторону, я скомандовал:
– Переходим на вертикальный маневр. – И плавно перевел самолет на восходящую спираль.
В перископ было видно, как Пахоров тоже стал спиралить, но держался по-прежнему на почтительном расстоянии.
Тогда я решил напомнить ему, почему нельзя отставать, и выполнил маневр в сторону солнца.
Солнечные лучи ударили мне в лицо и ослепили. Какое-то время я ничего не видел, кроме огромных темно-фиолетовых кругов. Я знал, что то же самое сейчас испытывает и Пахоров.
В наушниках шлемофона послышался мрачный голос Пахорова. Случилось то, чего я и ожидал: он потерял меня, потому что продолжал спираль, тогда как я уже прекратил ее. Мне не стоило труда отыскать ведомого и снова занять свое положение.
Когда мы сделали все фигуры вертикального маневра, я дал команду о прекращении боя и предложил Пахорову поменяться местами.
Теперь он начал выполнять всевозможные эволюции, стараясь не дать мне вести прицельную стрельбу, а я все старался получше зайти ему в хвост и время от времени давал очередь из фотопулемета.
С земли, наверно, смотрели на нас. Неосведомленным людям трудно было понять, что мы делали, носясь друг за другом как угорелые.
Чтобы отделаться от меня, Пахоров чередовал вертикальные и горизонтальные маневры, изменял скорость. После боевого разворота он сделал горку, потом петлю Нестерова, потом вираж, пикирование, восходящую спираль. Как ведущий, он чувствовал себя в бою значительно увереннее. Можно было позавидовать его умению переносить перегрузки.
Второй полет был с Приходько. Он, как клещ, прилип к моему хвосту, и казалось, вот-вот таранит. Тут-то я и понял старых летчиков, которые говорили, что уметь оторваться от противника сложнее, чем настичь его и атаковать.
Я попробовал уйти со снижением в сторону и при этом смотрел назад, за Приходько. Самолет незаметно для меня опустил нос и стал падать. При этом нос у него заносило в одну сторону, а хвост в другую. Я решил выйти из непонятной для меня фигуры боевым разворотом, но самолет не выходил из пикирования и все больше зарывался носом. Теперь я, повиснув на ремнях, падал к земле почти отвесно. Небо было за моей спиной. Самолет начал дрожать, и казалось, вот-вот разрушится. А внизу был лес. Я увидел острые верхушки сосен, и сердце сжалось.
«Неужели крутая спираль?» – молнией мелькнула мысль. А потом другая: «Из этого опасного положения некоторые летчики так и не находили выхода и врезались в землю».
Я дал ручку в сторону, чтобы убрать крен. Но на этой бешеной скорости самолет не хотел меня слушаться и продолжал падать с креном вниз.
Надо было, не медля ни единой секунды, искать какое-то новое решение. Впрочем «искать» – не то слово. Когда самолет камнем падает вниз, тут уж не до поисков. Летчик должен знать, как ему надо действовать. Для поисков у него было время на земле, когда он занимался предварительной и предполетной подготовкой, когда он сидел в кабине тренажера и в самолетной кабине.
Я убрал сектор газа и выпустил воздушные тормоза. Самолет замедлил скорость. Я снова дал ручку в сторону – кренение прекратилось. После этого я вывел самолет из пикирования, едва не задев пузом за верхушки сосен.
«Ничего себе была бы уха!» – подумал я, покосившись на деревья. Мне вдруг сделалось так страшно, что я немедленно полез кверху. Только в этот момент я по-настоящему понял, что значит для летчика высота.
Приземлившись, мы отбуксировали самолеты к месту заправки и выбрались из кабин. Приходько спросил:
– Что это за комбинацию ты применил? Прямо воздушный кордебалет.
– Эта комбинация чуть не стоила мне жизни.
– Да я уж видел.
– Вот то-то. Если когда-нибудь войдешь в крутую спираль, не забудь при выводе вначале убрать крен, а потом уже можешь выходить из пикирования.
– Постараюсь не забыть.
Подошел Пахоров, и мы отправились в курилку, чтобы до эскадрильского разбора полетов уяснить для себя все наши минусы и плюсы, наметить пути исправления ошибок.
Ребята закурили, с наслаждением вдыхая пахучий дымок папирос.
Издалека наш аэродром в этот день, наверно, походил на растревоженный пчелиный рой. То и дело взлетали самолеты, замыкали традиционную «коробочку» и снова садились.
Время от времени руководитель полетов объявлял по радио на стоянки:
– Вниманию техника самолета пятнадцать. При посадке был удар на правое шасси.
– Посмотрим, – отзывался про себя техник пятнадцатого самолета и бежал к тягачу, чтобы отбуксировать самолет на стоянку.
В зонах летчики выполняли пилотажные фигуры, на маршруте шлифовали групповую слетанность. Домой они приходили ровным строем, красиво разворачивались, рассыпались веером.
Осенний ветерок иногда приносил с полосы запах горелой резины. Это кто-то слишком усердно пользовался на посадке тормозами.
Сопоставляя ошибки ведомых, я видел, как они оба различны по своей природе. То, что не удавалось одному, у другого выходило шутя, и наоборот.
– Вас бы сначала засунуть под пресс, а потом снова расколоть – хорошие бы два летчика получились, – пошутил я.
– Значит, нужно учиться друг у дружки, – заметил Приходько.
Неплохо было сказано, только как это далеко от того, что требовал Истомин. А что, если он по старой привычке смотрит на нас, как инструктор училища на курсантов? Курсанты, конечно, вряд ли способны учить друг друга. Не поэтому ли командир эскадрильи слишком опекал нас, слишком мало доверял и совсем не признавал таланта к летному делу. Он любил говорить: авиация – это не «звезды» Покрышкин и Кожедуб; это тысячи рядовых людей.
– Ты хорошо держишь строй, – сказал я Приходько. – Вот и поучи Пахорова. Он поучит тебя стрелять.
– Тут все от глазомера зависит, – сказал Приходько, – и от осмотрительности. И то и другое нужно тренировать. Нужно поставить на земле два самолета строем «пеленг». Точно выдержать между ними дистанцию и интервал, а потом посидеть и в кабине первого самолета, и в кабине второго. Хорошо запомнить, как проектируется с определенного расстояния другой самолет, как видны определенные детали на нем.
«Но глазомер нужен и для стрельбы», – подумал я. Когда я привозил «пустую» пленку после стрельб, Кобадзе замечал:
– Не умеешь правильно определять дальность до цели. Преждевременно открываешь стрельбу.
После полетов он просил техников выкатить мой и свой самолеты на рулежную дорожку и сам учил меня, с какой дистанции нужно вести огонь.
Выходит, глазомер у Пахорова был хороший, и он мог бы хорошо летать строем. Неужели он в самом деле боялся столкнуться?
– Я плохо вижу сзади, – сказал Пахоров, когда я высказал свою догадку вслух.
– Чудак человек, – оживился Приходько, – да ты ослабь в полете привязные ремни, тогда можно будет развернуться всем корпусом.
– А как же садиться?
– Как только выпустишь шасси – триммером сними усилия с ручки управления и снова застопори привязные ремни, – посоветовал я.
– Верно! – сказал за спиной командир эскадрильи. Мы и не заметили, как Истомин подошел к нам. – А вот лейтенант Приходько и впереди не больно хорошо видит.
Мы встали.
– Сидите! – Истомин с укоризной посмотрел на Приходько. – Что это вы на посадке галок ловите? Раскочегарили машину, повыпускали все лопухи и кирпичом падаете. И мы на спарке идем на посадку. Тут можно дров наломать. А я и Косичкин не Романюки и не имеем тысячи прыжков с парашютом.
Учтите, в следующий раз я посажу вас во вторую кабину и заставлю на посадке катапультироваться, – это он уже говорил не всерьез, но смотрел на Приходько все так же сурово.
«А куда же руководитель посадки смотрел?» – хотел сказать я. Но не сказал. Заступаться за Приходько – потакать нарушителю летной дисциплины.
