Текст книги "Перехватчики"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

У СТРАХА ГЛАЗА ВЕЛИКИ

Вечером к нам зашли Лобанов и Шатунов. Шел дождь, оба были в длинных намокших плащ-накидках и чем-то напоминали средневековых рыцарей, скрывавших свои доспехи под темно-зелеными тогами.

– Послушай, ты ведь не куришь, – Николай откинул с головы капюшон. – Отдай мне трубку капитана.

– У него их три.

– Ту, с Мефистофелем.

Я открыл чемодан Кобадзе и достал трубку:

– Бери и помни.

Лобанов вынул папиросу и ссыпал в трубку табак, как когда-то делал это Кобадзе.

– Курить можно? – он посмотрел на Люсю. Только теперь я заметил на его губе тонкие и редкие подбритые усики.

Она кивнула, хотя раньше никогда никому не разрешала курить в комнате.

Лобанов затянулся из трубки, потом передал ее Шатунову. Тот сделал несколько затяжек.

– Хочешь взять перочинный нож капитана? – спросил я его.

– Да, – Шатунов протянул мне трубку. Я тоже потянул из нее теплый пахучий дымок.

– Дайте и мне, – сказала Люся. Она сразу же закашлялась и сунула трубку новому владельцу.

Я отдал Шатунову нож, и они стали собираться.

– Теперь куда? – спросил я. Шатунов неопределенно мотнул головой.

Я знал, куда они забредут. Но не стал отговаривать. Может, после им будет легче.

Потом приходили другие товарищи и брали что-нибудь на память о капитане. Портсигар попросил командир полка, авторучку директор детского дома, часы я передал тоже ей с просьбой вручить их торжественно лучшему воспитаннику. Герасимов взял себе ружье, Семенихин альбом с фотокарточками.

Раздеваясь, Люся спросила, что я оставил себе.

– Гантели. И еще вот это, – я показал на сверток, лежавший на столе.

– Что это?

– Дневник капитана. Может, удастся опубликовать. Надо связаться с военным журналом.

Я включил настольную лампочку и открыл первую тетрадь. В ней говорилось о событиях, связанных с войной.

Написанное захватило меня.

Я никогда не думал, что капитан вел дневник. Он никому не говорил об этом. И как чудесно он излагал мысли и наблюдения!

Снова образ капитана вставал перед мысленным моим взором. В дневнике он не избегал и интимных сторон и писал о своей любви к штурману женского авиационного полка Рите Карповой и к жене инженера Одинцова Нонне Павловне. Житейские, бытовые описания часто мешались с техническими выкладками и раздумьями. Он подробно анализировал свои полеты в войну и в мирное время, делал интересные выводы и обобщения, может быть, задолго до того, как они появлялись в инструкциях по эксплуатации и технике пилотирования, в наставлениях по производству полетов.

Так, например, я узнал из дневника Кобадзе, что он первым в полку нашел, как бороться с взмываниями («козлами») самолетов при посадке, приводившими нередко к авариям и даже катастрофам.

«Как жалко, – писал он в другом месте, – что военные школы не занимаются вопросами психологии. А между тем главное в успешном полете – психологическая подготовка летчика. Такие вещи должны быть известны каждому инструктору».

И дальше он говорил о борьбе с собственным «я», о войне с самим собой.

Почти для каждого из летчиков он нашел место в своем дневнике. Об одних говорил вскользь, о других специально. Кое-что я нашел и о себе.

Некоторые из его замечаний были лестными, мне захотелось прочитать их Люсе, но она, вконец измученная передрягами этого тяжелого дня, спала, как всегда, свернувшись клубком, словно иззябший ребенок.

Многие страницы были посвящены будущему авиации. Он хотел остаться летчиком-перехватчиком, но вкладывал в это слово совсем иной смысл.

Интересные мысли высказывал он о скорости реакции человека, о том, что новая техника требует от летчика быстрых восприятий и точных ответных действий, настолько быстрых, что нервные клетки человека уже не способны служить.

Кобадзе подсчитал: современный истребитель пролетает около пятисот метров в секунду. Время, необходимое на прохождение нервного возбуждения, возникшего в сетчатке глаза, до двигательной клетки мозга и оттуда к мышцам, достигает 0,2 секунды. 0,2 секунды проходит с того времени, как летчик-перехватчик увидит цель, и до того, как откроет по ней огонь. За это время противник может пройти сто метров. Но эти расчеты были сделаны капитаном при идеальных условиях, когда перехватчик или цель не двигаются, когда не нужно думать, – таких условий в воздухе не бывает.

И дальше пошли новые расчеты, когда перехватчик и цель двигаются в различных направлениях, на попутно-параллельных и на попутно-пересекающихся курсах, под различными углами друг к другу, когда нужно решать в воздухе какие-то задачи. Среди этих расчетов были и приемлемые для нас, летчиков-перехватчиков.

«Таким образом, не все потеряно, – писал он, – надо только тренироваться упорно, изо дня в день. Надо вырабатывать в себе мгновенную реакцию».

Кобадзе приводил целый комплекс им самим изобретенных упражнений для тренировки быстроты восприятий, для ускорения времени реакции, для выработки условных рефлексов.

Здесь же капитан говорил о значении для летчика тренажей в кабине самолета.

У него было железное правило заниматься с арматурой по два часа ежедневно. Иногда Кобадзе просил меня завязать ему глаза и проследить с секундомером в руках, как быстро он будет находить в кабине нужные тумблеры, кнопки, переключатели и другие органы управления.

– Научно доказано, – сказал он мне однажды, – чтобы наступил условный рефлекс, нужно одно и то же движение повторить не меньше трехсот раз.

Про Кобадзе говорили: капитану ужасно везет. Он лукаво улыбался на это и разводил руками: «Я родился под счастливой звездой». И мало кто знал, во что обходилась ему эта «счастливая звезда».

Было за полночь, когда ко мне постучали в окно. Я накинул на плечи кожанку и вышел на улицу.

– А я вижу, у тебя огонь, дай, думаю, зайду, – сказал, вынырнув из сырой темноты, Лобанов. Он был возбужден. – Ты знаешь, сейчас Мишка чуть не изуродовал Пахорова.

– Шатунов?

– Ну да.

Я ничего не понимал. Шатунов считался спокойным и миролюбивым парнем.

– Что у вас произошло? И где?

– Подожди, закурю. – Лобанов достал трубку капитана и долго чиркал отсыревшими спичками. – Понимаешь, мы сидели в чайной и тихонько давили пузырек за упокой души капитана. Потом он подсел. Мы и ему поднесли. Ну у парня и развязался язык. Начал разводить мелкую философию на глубоких местах. Ему, видишь ли, надоело жить под дамокловым мечом. Сейчас, говорит, не война и девиз «Сегодня пан, а завтра пропал» не подходит ему. Я, говорит, не хочу умирать. Как он это сказал, Шатунов встал, и я сразу увидел, что он сейчас ударит Пахорова. И Пахоров это увидел, но продолжал сидеть. А после удара загремел на пол, как вязанка с дровами. И уже не встал. Пришлось вызывать машину. Отвезли домой. Его жена побежала жаловаться. А ведь она больше всех виновата. Отравила Пахорову всю психику… И чтобы я женился!..

Рассказ Лобанова ошеломил меня.

– Но ведь Пахоров такой здоровяк! И, кажется, боксер. Непонятно. А где Михаил?

– Пошел к командиру полка. – Лобанов курил короткими нервными затяжками. – «Виноват, говорит, можете наказывать». – «Идите домой и проспитесь, – ответил ему командир. – А завтра подумаем, как с вами поступить».

– Что же теперь будет?

– А кто знает, – Лобанов выругался. – «Губа» нам обеспечена, вместе пили. Но это беда терпимая. Вот если отстранят от полетов… – Он чертыхнулся. – И надо было подвернуться этому… – Лобанов снова выругался.

– Да ведь и на Михаила нельзя было подумать. Вот тебе и «бог спокойствия».

– А ты думаешь, он вышел из себя? Нисколько. Он действовал удивительно хладнокровно, как боец на арене. Это-то и поразительно.

– И все-таки он зря связывался.

– Я бы тоже не стал рук марать, – ответил Лобанов. – Так я и Мишке сказал. А он сказал, что «рожденный ползать – летать не может». А потом замкнулся сразу на все свои замки – и баста. Тут в него хоть бронебойными стреляй – не откликнется. Что у него на уме, поди узнай.

Выкурив трубку до конца, Лобанов выбил ее о ноготь (точно так же делал и Кобадзе) и подал мне руку:

– До завтра.

Я вернулся в комнату.

Рассказ Лобанова не выходил из головы.

«Как же так? – думал я. – Мы все вместе мечтали об авиации, вместе учились в летном училище, летали на «илах», потом осваивали реактивные машины. Порой было очень трудно и Пахорову и мне. Но мы не сдавались и шли вперед, мы вместе сидели на комсомольских собраниях, вместе тянули руки, голосуя за какие-то нужные и полезные предложения товарищей, и сами выдвигали такие предложения. Нас обоих иногда хвалили, иногда ругали. Нет, Пахорова, пожалуй, хвалили чаще – он очень метко стрелял по наземным и воздушным целям.

И вдруг такое услышать от него!

Каждый ли из нас безгранично верил в технику? Трудно сказать. Мы никогда не говорили об этом между собой, потому что всем сердцем любили свое дело. Но кроме любви у нас был еще и долг. Мы знали: без боевой авиации нашей стране не обойтись. И кто-то должен был летать на перехватчиках. А если не захочу лететь я, не захочет другой, третий, четвертый, то кто же тогда? Вот почему мы в трудные минуты глушили в себе приступы страха и предстоящая опасность нам казалась меньше.

Как же Пахоров мог забыть о долге? И кто виноват в этом? Только ли он один?»

И мне снова вспомнились заметки Кобадзе о психологической подготовке летчика. Да не только в школе – и в полку этому не придавали должного значения. Наш Истомин меньше всего думал об этом. А зря. Как знать, не потому ли распустил себя Пахоров, что о крепости его духа заботились недостаточно? А ведь страх чаще посещает одиночек, людей, не связанных с другими людьми, оторванных от коллектива, предоставленных самим себе.

Раздеваясь, я думал, что надо будет тоже завести дневник. С завтрашнего же дня начну записывать, что произойдет со мной за день. Но тут же поймал себя на мысли, что вряд ли у меня получится дневник таким содержательным. «Ну и пусть, – успокоил я себя, – буду записывать замечания командиров и инструкторов, буду анализировать свои ошибки. Это поможет мне в работе».

– Ты с кем там разговаривал? – спросила Люся, когда я лег.

– Мы разбудили тебя? Прости. Это Лобанов приходил.

– Нет, я давно уже не сплю. Я все смотрела, как ты читал. Все смотрела. – Она вдруг уткнулась ко мне в плечо и заплакала.

– Ты чего это, дорогая? Ну успокойся.

– Я не могу. Ведь это могло случиться и с тобой.

– Ну вот еще!..

– Я так боюсь за тебя. Ты извини, пожалуйста. Я все думала сейчас, думала. Может, тебе поменять профессию? Ты ведь еще молодой и успел бы выучиться, на кого пожелаешь.

– Не говори глупостей.

– Я серьезно, – Люся приподнялась на локоть и-посмотрела мне в лицо. В ее глазах были решимость и отчаяние. – Я серьезно.

– Но ты понимаешь, что говоришь?

– Понимаю. Но я не могу не думать об этом, не могу. Я, наверно, сойду с ума. С той минуты, как мне стало известно о гибели Кобадзе, я все время, каждую секунду думаю о тебе. И во сне и наяву.

– У тебя просто обостренное восприятие. Это потому, что ты в положении. Это пройдет, вот увидишь.

– Нет, теперь это никогда не пройдет. Ты слышишь? Никогда.

– Ты в самом деле думаешь, что я могу бросить свою работу? И тебе все равно, как бы на это посмотрели мои и твои товарищи? Я тебя не понимаю.

– Но ведь я-то бросила. И все ради тебя.

– Ты подожди. Не надо сравнивать. Давай разберемся. Как бы ты посмотрела, если бы я убежал с фронта?

– Сейчас не война. Я допускаю, когда теряешь людей в войну, но в мирное время это невыносимо.

– Да, сейчас мир. И этот мир должен кто-то охранять. Мою попытку уйти расценили бы как дезертирство. Или ты хочешь, чтобы меня считали дезертиром?

Люся снова заплакала.

– Я хочу одного: чтобы ты был с нами. – Она посчитала, что я не понял ее, и добавила: – Со мной и с ребенком.

– Я и буду с вами, только с вами, – я обнял Люсю и стал целовать ее мокрое от слез лицо. – Ты можешь быть спокойна. Со мной никогда ничего не случится. Такие вещи случаются очень редко, во всяком случае, реже, чем автомобильные катастрофы.

Кое-как мне удалось ее уговорить, и она затихла, крепко прижавшись ко мне всем телом. А я заснул еще не скоро.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Полет на спарке подходил к концу. Сидевший во второй кабине майор Истомин (многим из нас присвоили звание к седьмому ноября) приказал мне идти на дальний маркерный радиопункт, установленный в нескольких километрах от аэродрома.

Я видел перед собой только шторку, которой Истомин закрыл меня после взлета, и приборы (часть из них не работала, так как майор, согласно заданию, отключил статическую проводку приемника воздушного давления).

Не изменяя режима работы двигателя и пилотируя самолет по авиагоризонту и другим дублирующим приборам, я шел на дальнюю приводную радиостанцию и думал о другом полете под колпаком, еще на штурмовике, когда во второй кабине сидел капитан Кобадзе. Тогда я очень боялся, что заблудился, и посмотрел в щелочку, где нахожусь, хотя этого и не должен был делать. Капитан раскусил мою хитрость, но тактично промолчал. Он умел понять состояние летчика и знал, когда и что можно и нельзя ему говорить.

Теперь на месте Кобадзе был Истомин, также видевший в полетах под колпаком основу для приобретения навыков в пилотировании самолета по приборам.

Но я был уже не новичком и знал, что сейчас главное – выдержать заданные режимы, а наблюдение за приборами вести по строгой системе, обегать их глазами в определенной последовательности.

Нет, мне не нужно было идти на хитрость.

Маневр для захода на посадку пришлось делать с отключенным авиагоризонтом. Определив «отказ» прибора, я начал пилотировать самолет по дублирующим пилотажно-навигационным приборам.

Не так-то просто было скоординировать свои движения по указателю поворота и скольжения, не так-то просто было выдержать заданный крен. И я еще не знал, как справился с этим делом. Истомин в полете молчал как рыба и без всякого предупреждения отключал то авиагоризонт, то статическую и динамическую проводку.

Во время снижения на посадочном курсе я старался не допускать доворотов и упреждений на снос, снижался, как у нас говорят, пассивным методом.

На безопасной высоте перевел самолет в горизонтальный полет и вышел на дальний привод.

За весь полет Истомин так и не сделал мне ни одного замечания, не подсказал ни одного действия, не брал штурвала в свои руки, чтобы показать, как исправить допущенную ошибку.

У меня были все основания считать, что я действовал правильно.

Как только мы прошли дальний привод, Истомин открыл шторку. Внизу виднелись знакомые ориентиры аэродрома. Я стал заходить на посадку. Сильный боковой ветер сносил самолет вправо.

Борьба со сносом – одна из трудных задач на посадке. Неужели здесь оплошаю? Чтобы сесть по центру полосы, я создал левый крен. Самолет начал разворачиваться, тогда я нажал на правую педаль, но теперь он мог свалиться вправо, а поэтому перед приземлением убрал ногу. Все это происходило очень быстро и со стороны, наверно, выглядело эффектно.

Самолет коснулся полосы двумя колесами – что, как говорится, и требовалось доказать.

Когда мы выбрались из кабины, я, страшно довольный собой, повернулся к Истомину и лихо щелкнул каблуками:

– Разрешите получить замечания.

Майор взглянул на меня так, словно до этого никогда не видел, и уже на ходу бросил как бы между прочим:

– Отлично слетали.

А ведь он никогда не пропускал случая, чтобы тут же, у самолета, провести предварительный короткий разбор полета.

Я схватил в охапку подвернувшегося под руки Абдурахмандинова и посадил на плоскость.

– Ты слышал? Отлично слетали. И разговор исчерпан. Теперь будем летать днем в облаках с выполнением захода и расчета на посадку в сложных метеоусловиях. – И я уже представил, как сегодня в моей летной книжке появится соответствующая запись.

– Поздравляю, – Шплинт снял варежку и протянул мне руку. – Я рад за вас. Посадка была генеральская. – Он все посадки летчиков (которые только и мог наблюдать с земли) делил по классам. Самой плохой посадкой у него была ефрейторская.

– А я за тебя рад. Ты неплохо заменяешь своего брата, – сказал я. – Что он пишет?

– Устроился на работу. Механиком на электростанцию.

– Значит, пригодилась военная-то специальность.

– Еще как!

– А не женился?

– Учиться поступил в вечернюю школу. Когда уж получит аттестат зрелости… – Абдурахмандинов улыбнулся и вдруг без всякой связи с предыдущим сообщил – А вот командир его, майор Сливко, вернулся.

– Куда вернулся?

Из-за рокота только что приземлившегося самолета мне не слышно было, что ответил Абдурахмандинов. Подрулив к месту буксировки, самолет остановился, побрызгал на бетонку, словно какой-то доисторический ящер, – это летчик перекрыл стоп-кран и остаток горючего из камеры сгорания вылился через дренаж наружу.

Поджидавшие свои самолеты механики опрометью бросились к выхлопному соплу – греться.

– Куда вернулся? – переспросил я, когда двигатель на самолете остановился.

– Обратно к нам. В полк. И прямо на аэродром пришел. Не мог, говорит, больше вытерпеть.

– Где он?

– Там, – он махнул в сторону командного пункта. – В теплушке.

Мы встретились с майором как хорошие товарищи. Я сам не знал, почему так обрадовался возвращению Сливко. Может быть, в нем я видел воплощение отдельных черт характера Кобадзе, хотя они были разные люди.

– Ого, ты уже старший лейтенант! – сказал он, оглядывая меня.

– Да, присвоили на праздник. А вы насовсем?

– Как видишь. – Мы вышли из теплушки. Майор закурил, блаженно улыбнулся, глядя с прищуром на стоявшие в сторонке самолеты. И я понял: он прирос к авиации всем сердцем и отодрать от нее Сливко можно было только с мясом и кровью. Вот это и роднило его с Кобадзе.

– Встречался там с матерью Людмилы, – сказал Сливко. – Совсем случайно. На почте. Она прочитала мне из вашего письма то место, где сообщалось о Кобадзе. Я не поверил. И сразу же заказал телефон. Разговаривал с Семенихиным. Он подтвердил. И, между прочим, напомнил одну из заповедей. Когда из строя выходит солдат, на его место встает другой. Но я об этом догадался и сам. И вот приехал. Только не в адъютанты.

– Адъютантом у нас теперь Пахоров.

– Слышал и про это. Неужели он струсил?

– Определенно сказать нельзя, потому что сам он отрицает это. Шатунов и Лобанов юридически не годятся в свидетели – они были на втором взводе. Но наши ребята им верят. А врач обязан верить своему пациенту. И если Пахоров сказал, что после шатуновского удара его рвало, что у него теперь частые головные боли, Александрович вынужден был признать у него сотрясение мозга и не допускать к полетам.

– Ну и как? Справляется Пахоров с новыми обязанностями?

– Какое там! Ходит как в воду опущенный. Не разговаривает ни с кем.

– Стыдится?

– Кто его знает.

– А я, признаться, будучи звеньевым, делал на него ставку. Уж больно хорошо стрелял он. Прохлопали парня.

Тут уж Сливко имел в виду Истомина, с которым, всегда спорил по вопросам обучения. Сливко утверждал, что авиация держится на талантах. Им и нужно в первую очередь уделять внимание. А Пахорова он считал талантливым человеком.

– Но Шатунов-то! Кто бы мог подумать?! – Сливко покачал головой, и нельзя было понять: одобряет он действия Михаила или осуждает. – Что же ему было?

– Посидел на гауптвахте. Ну да ведь сколько птицу ни мори голодом, она не разучится летать. А по комсомольской линии для первого раза Шатунову поставили на вид. За дебош.

– Да, дела. Дежурным на командный пункт ходишь по-прежнему? – в карих выпуклых глазах майора появилось настороженное внимание.

– Приходится.

– Ну и как?

– Что как?

– Если мне предложат должность штурмана наведения…

– Надо идти. Штурманом наведения должен быть летчик. Я в этом убедился тысячу раз. Тот, кто стоит у планшета непосредственного наведения и дает команды, и тот, кто сидит в кабине самолета и выполняет эти команды, должны составлять одно целое. Они обязаны не только понимать друг друга с полуслова, но и читать мысли один у другого, чувствовать одинаково. А для этого нужно, чтобы люди были единомышленниками.

Я рассказал майору, как однажды перехват не состоялся только потому, что штурман наведения и летчик плохо знали слабые и сильные стороны друг друга.

– Значит, и ты советуешь?

– Определенно. – Я не замечал, как часто стал говорить любимыми словами Кобадзе. – И не надо медлить.

Дома я рассказал Люсе о возвращении Сливко.

– Он встречался с твоей мамой.

– Мне это известно.

Я с изумлением посмотрел на Люсю:

– Ты с ним разговаривала?

– А почему бы и нет?

– Верно, почему бы и нет, – я посадил Люсю на колени. Она округлилась и прибавила в весе. – Ты скоро станешь мамой. У нас будет сын.

– Нельзя так говорить.

– Почему?

– Сглазишь. Надо говорить, у нас ожидается… Нельзя быть до конца уверенным.

– О, ты стала суеверной. А еще врач. Образованная женщина. Так он приходил к тебе?

– Приходила Верочка Стрункина.

– Что?!

– Она приехала вместе с ним. Они помирились.

– Вот как! – я подумал о Шатунове. – Ну что ж. Лучше поздно, чем никогда. Она славная. Пусть считает, что ему повезло.

– Сначала она не хотела его простить и отказалась ехать. Но любовь переломила. Бросила все и прибежала к поезду, с которым уезжал Сливко.

– Рассказывала о городе?

– Город разрастается. На месте аэродрома сооружают спортивный городок. Страшно хочется побывать дома. Повидать своих.

– Побываем. Обязательно побываем. А пока напиши маме. Пусть приедет.