Текст книги "Перехватчики"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

«…НЕ МОЛНИЯ ЛИ ЭТО, СБРОШЕННАЯ С НЕБА?..»

Они приземлялись на непривычно большой скорости и быстро сбегали с полосы, чтобы уступить место другим. Посадочными парашютами никто не пользовался – дул хороший встречный ветер. Прямые, будто воздушным потоком срезанные кили и концы плоскостей казались необычными для наших глаз, привыкших к закруглениям и зализам. А тонкий пронзительный свист и вереск с непривычки резали ухо, и нам невольно приходилось морщиться.

– Да, внушает силу. С каким напором идут, – переговаривались техники между собой, наблюдая за посадкой незнакомых, точно прилетевших с другой планеты машин.

– «Эх, тройка! Птица тройка! Кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, – в той земле, что не любит шутить… – декламировал Приходько, самый восторженный и самый веселый из всех нас. – …И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?.. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба?..»

К приземлившимся самолетам подъезжали тягачи и отбуксировывали на стоянку.

Не занятые работой летчики и техники сгрудились около первой машины и тормошили пилота, перегнавшего ее на наш аэродром, назойливо лезли к нему с вопросами, как журналисты на какой-нибудь пресс-конференции.

Я сразу узнал и машину и летчика. И другие, побывавшие на переучивании, тоже узнали.

«Летучий Голландец» – так называли майора Яшкина в той части. Опять, наверно, у него выдалось «окно» в испытаниях, вот и прилетел к нам «для поддержания летной формы», как обычно объяснял он.

Яшкин с каждым здоровался за руку и всех называл на «ты».

Трудно было поверить, что этот кривоногий, неказистый на вид человек минутой назад держал в своих длинных неуклюжих руках такую сильную красавицу.

Белая блестящая машина была похожа на морскую летучую рыбу, выброшенную волной на палубу. Лишенный каркаса, фонарь кабины напоминал большую водяную каплю. Рыба расправила тонкие плавники-крылья и теперь была готова снова ринуться в воздух.

Яшкин говорил, что машина значительно сильнее той, на которой мы летали, и скорость значительно больше, и высотоподъемность.

– Обижаться, хлопцы, не будете. Хорошая штука. Да мы и сами понимали: такая сигара с короткими, отброшенными назад крыльями могла носиться в воздухе только благодаря очень сильным двигателям и большой скорости.

– А как техники, они не будут обижаться? – спросил Мокрушин, открыв на двигателях боковые лючки. – Он только что приехал из академии, куда сдавал экзамены на заочное отделение, и кое-что уже знал о новой машине.

Яшкин пожал плечами:

– Скоро убедитесь сами.

Техники кисло заулыбались. Они сразу увидели, что подходы к двигателям и различным агрегатам на новом самолете были плохими. В иные места руку нельзя было просунуть.

Прислушиваясь к их разговору, я узнал, что тяга на новом самолете от двух двигателей в несколько раз больше, чем на старом.

Летчики этому могли только радоваться.

Впрочем, и для техников имелись на самолете улучшения. Им понравилось, что все агрегаты топливной системы собраны в кучку; если что-то вышло из строя, не нужно гадать, за какой агрегат браться. Кроме того, на многих агрегатах самолета и двигателя стояли заводские пломбы; выполнять работы на них разрешалось только представителям завода – наши техники могли лишь заменить вышедший из строя агрегат на новый. А это было куда проще.

Но по-настоящему техники обрадовались, когда узнали, что топливный фильтр на новом самолете был сделан так, что там не образовывались зимой кристаллы, которые обычно забивали фильтрующий фетр.

– И теперь не нужно после каждого вылета чистить его? – с недоверием спрашивали они у Яшкина.

– Конечно. Только через двадцать пять часов налета.

– А если кристаллы появятся?

– Исключено. – И он стал рассказывать о конструктивных особенностях двигателей с такими подробностями, что мы только позавидовали его знаниям.

«Да, иным и не может быть летчик-испытатель», – подумал я.

Однако, что бы ни говорил Яшкин, как бы ни расписывал достоинства самолета, плохие подходы к агрегатам техников очень смущали. Ведь не случайно все ключи к бортовой инструментальной сумке были привязаны на веревочках, как варежки у ребенка. И было известно: если уронишь ключ или гайку в двигатели, придется расстыковывать самолет – отсоединять хвост от передней части фюзеляжа. А для этого требовалось отвинтить не один десяток стыковочных болтов, отсоединить гидравлическую систему, которая идет на стабилизатор и на управление соплом двигателя, тяги управления стабилизатором и рулем поворота, электроразъемы самолетной электросистемы, дренажи топливной системы, трубопроводы для керосина.

Мы не увидели пушек и пулеметов под фюзеляжем, к которым так привык глаз и которые, как нам помнилось, были на этом самолете, когда он проходил испытания. Вместо них под плоскостями стояли выступавшие вперед пилоны, вроде балок, что были установлены на наших старых штурмовиках. «Значит, и здесь мы будем иметь дело со снарядами», – мелькнуло у каждого в голове.

В кабане я заметил сбоку экран радиолокатора. Все стало ясно: для обнаружения цели на истребителе-перехватчике была установлена своя радиолокационная станция перехвата и прицеливания.

– Это по эквиваленту заменяет то, что стоит у нас? – спросил Лерман, показывая Яшкину на пилоны.

– Вполне, – улыбнулся Яшкин. – И даже с лихвой, – ему явно надоел этот слишком любопытный парень. Но вообще-то Яшкин не показывал своего превосходства. Он относился к нам как к старым пилотягам.

Мы узнали от Яшкина, что программа переучивания рассчитана на несколько месяцев. За это время мы должны были достигнуть в боевой подготовке того же уровня, на котором остановились, летая на прежних машинах.

Новыми самолетами пока можно было укомплектовать несколько звеньев. Стало быть, только какая-то часть летчиков смела надеяться на то, что в ближайшие дни пересядет на новые перехватчики. Но какой эскадрилье выпадет это счастье – никто не знал. Пока же к самолетам никого не допускали. Они стояли зачехленными от носа до хвоста, возбуждая к себе у всех без исключения огромное любопытство.

Даже запеленутые в зеленый брезент, они не теряли своих прекрасных очертаний и казались быстрыми и грозными, как молнии.

Счастье, выпало нашей эскадрилье. Не случайно ею командовал Истомин. Мы первыми в полку приступили к полетам в сложных метеоусловиях, для которых и предназначался новый самолет.

И снова начались дни учебы. Мы, как школьники, приходили после утреннего построения в учебный корпус, получали у писаря совсем еще новенькие инструкции по эксплуатации и технике пилотирования самолета и начинали штудировать их, то и дело обращаясь к схемам, которыми были обвешаны стены нашего класса, к стендам и макетам, много дискутировали между собой.

Все это напоминало время, проведенное в учебном центре, капитана Кобадзе, любившего затеять какой-нибудь технический спор.

– Если бы позволяло время, обязательно бы поступил заочно в академию Жуковского, – бывало, говорил он нам.

– Но ведь это инженерная академия, – удивлялись мы.

– Вот и хорошо. Сейчас каждый летчик должен быть инженером. Тогда только он и сможет рассчитывать на успех.

На товарищей из других эскадрилий мы смотрели с некоторым снисхождением. Мол, понимаем, вам тоже хотелось бы быть сверхзвуковиками, но что поделаешь. Нам еще нужны и фронтовые истребители – для воздушных боев.

В один из дней нас привели в высотный класс, оборудованный на аэродроме, рядом с кабинетом врача и парашютной лабораторией.

В этом же здании теперь размещался и профилакторий для предполетного отдыха летчиков, открытый по предложению нашего Александровича.

А вот и ой сам вышел к нам навстречу, полнотелый, с круглым животиком и плоским женоподобным лицом.

– Раздевайтесь – и в душ. Смойте свои грехи, – улыбнулся приветливо и строго.

Стал вызывать нас по списку. С помощью другого врача из санитарной части базы он смерил мой рост, обхват груди, туловища, длину рук и ног. Мне выдали новенькое шелковое нижнее белье. Оно доходило до запястьев и щиколоток, свободно и равномерно облегало тело.

Александрович проверил, нет ли где провисаний и складок.

– Сейчас вы пройдете в соседнюю комнату и получите высотный компенсирующий костюм, – сказал он мне. – Вам помогут надеть его и подогнать. Когда все сделаете, придете и покажетесь.

О высотных костюмах мы до недавнего времени имели смутное представление. Знали только, что их надевают при полетах на большую высоту, где давление воздуха становится настолько мизерным, что если бы там нарушилась герметизация кабины, то кислород, поступающий в легкие под давлением, порвал бы их в одно мгновение. Человек в какой-то степени уподобился бы глубоководной рыбе, вытащенной на поверхность моря.

Чтобы этого не случилось, летчики, отправляясь на высоту, и надевали, специальные костюмы.

Я вошел в комнату, где хранились костюмы, и был невольно поражен странным видом товарищей, уже облаченных в костюмы. Они напоминали аэронавтов из фантастического романа, отправляющихся в межпланетное путешествие. Бросались в глаза круглые резиновые жгуты, проходившие по всему телу, и многочисленные застежки-«молнии», выпуклые груди и тощие икры ног. Черные добротные ботинки на толстой подошве были чем-то похожи на водолазные. В туго обхватывавших тело костюмах ребята казались меньше, тоньше и все сутулились, словно под тяжестью.

– Простин, – окликнул инженер по спецоборудованию, – вот ваш шкаф. – Он посмотрел мои антропометрические данные и снял с вешалки один из костюмов. – Попробуем этот. Распустите шнуровку и расстегните застежки в грудобрюшной области, на рукавах и штанинах, потом можете надевать. – Он отошел, чтобы помочь какому-то летчику, предоставив меня самому себе.

Я удивился легкости костюма и плотности тонкой ткани, от которой еще пахло заводской краской. Со стороны казалось, он в три раза тяжелее и толще.

Прислонившись спиной к стене, стал натягивать штанины.

Подошел Лобанов. Он надел свой костюм одним из первых и, подогнав его с помощью инженера и врача, помогал другим. Всегда прямой, Лобанов теперь тоже ходил сутулясь.

– Ты присядь, – сказал он мне, – удобнее будет, – и подал стул.

– Ничего, теперь только руки осталось просунуть.

– Подожди, у тебя подогнулся ворот.

Когда костюм на меня был напялен, Лобанов расправил собравшиеся на нижнем белье складки, чтобы они не давили при работе в костюме, и сам пристегнул кнопками к комбинезону костюма брюшную часть противоперегрузочного устройства, которое было хитроумно вмонтировано в костюм.

– Теперь застегни «молнии» и сделай несколько глубоких приседаний, поболтай руками и ногами, чтобы хорошенько расправить комбинезон по всей поверхности тела.

Внимание Лобанова мне было понятно. Он все-таки каким-то образом узнал, как я и Михаил щадили его самолюбие, затаскивая в спутную струю, как я хлопотал за него, когда оказалось, что фамилия Лобанова не попала в число летчиков, которым решили в первую очередь дать новые машины. И вот теперь он чувствовал себя немного виноватым за свою неприязнь ко мне.

К тому же он увидел, что его самолюбие будет удовлетворено, потому что подчиняться мне как командиру звена почти не придется – ведь наши новые самолеты предназначались для перехвата противника в сложных метеорологических условиях, когда полеты группами исключены и каждый летчик во время работы предоставлен самому себе. Говоря по совести, он не особенно верил в мои командирские и летные качества. Меня это тоже обижало, но я не подавал виду. Если говорить начистоту, я пока и сам не очень-то был уверен в себе.

Инженер по спецоборудованию снова подошел и стал подгонять на мне костюм с помощью регулировочной шнуровки. Ему помогал и Лобанов. Я чувствовал, как комбинезон все плотнее облегал мое тело.

– Любая модница позавидовала бы такому «корсету», – сказал Лобанов. И уже шепотом: – Надо будет посоветовать жене Истомина.

Меня посадили в стенд-кресло для контроля за состоянием высотно-компенсирующей одежды под давлением и подсоединили к кислородной системе шланг, связанный с камерами натяжных устройств костюма.

Товарищи подшучивали:

– Держись, Простин! Сейчас тебе достанется! Успел ли застраховать свою жизнь?!

Я на всякий случай напряг мышцы, как это мы делали, тренируясь в катапультировании на установке.

Александрович открыл вентиль. Кислород под давлением ринулся по шлангам под маску и в камеры натяжных устройств. Надуваясь, они стали плотно стягивать мое тело. Помимо воли руки и ноги начали выпрямляться, как у резиновой надувной игрушки.

Александрович внимательно осмотрел шнуровку, нашел, что она кое-где распределена неправильно, и велел сделать мне несколько приседаний и движений руками.

– Нигде не больно? – спросил он. – Может, где-нибудь чувствуете слабину?

Я еще подвигал конечностями. Костюм равномерно, с одинаковой силой обжимал все части тела. Тесьма была натянута. Не наблюдалось ни пережатий, ни провисаний.

– Примите исходную позу для катапультирования, – попросил Александрович.

Я уперся ногами в подножку сиденья, а руками в поручни, прижал руки к туловищу.

Врач еще больше открыл кран и довел давление в костюме до одного килограмма на квадратный сантиметр.

Ощущение было такое, как будто меня погрузили на дно океана и огромные толщи воды давят на грудную клетку, живот, руки и ноги, хотят расплющить мое тело.

– Ну вот и все, – Александрович сбросил давление из натяжных устройств, попросил Лобанова помочь мне завязать шнурки и убрать свободные концы под шнуровку.

Я посмотрел на часы. Почти два часа я провозился с подгонкой и только сейчас почувствовал, как устал. Нижняя рубашка прилипла к спине, даже ладони вспотели.

– Вот если тревогу объявят, не скоро справишься с таким снаряжением.

– На одевание подогнанного костюма требуется не более пяти минут, – спокойно заметил Александрович.

– За пять ни за что не управиться, – ввязался в разговор Шатунов, ни в чем не выносивший спешки. Он надел костюм, в котором был похож на футбольный мяч.

– Будем тренироваться, – усмехнулся Александрович. – Подождите-ка еще, за три минуты будете справляться с надеванием поверх костюма теплого обмундирования.

Все, кто подогнали костюм, толпились около тренажера летчика, который устанавливали в соседнем помещении. Разоблачаться никто не спешил. Комбинезон как-то приближал нас к тому времени, когда можно будет приступить к полетам на новых самолетах. Да нам пока и не велели снимать с себя снаряжение.

В кабине тренажера, куда мы забирались по очереди, чтобы пока хоть на земле приобщиться к работе летчиков-сверхзвуковиков, было все как в новом самолете… Не поднимаясь в воздух, не расходуя горючее, не изнашивая дорогостоящую материальную часть, не требуя внимания со стороны обслуживающего персонала, не выжидая подходящей для полета погоды, летчик мог решать с помощью тренажера целый комплекс пилотажно-навигационных задач применительно к характеристикам нового самолета-перехватчика.

Я сел за стол инструктора и попробовал представить себе, как в скором времени буду контролировать действия обучаемых летчиков своего звена. Нет, я, наверно, никогда не смогу учить других на таком сложном оборудовании. Тут надо знать и электронику, и автоматику, и телемеханику.

Лобанов подметил мою растерянность:

– Что, мой командир звена? Или не по Сеньке шапка?

Я ответил в том же шутливом тоне:

– Не беспокойтесь, товарищ старший летчик. Надеюсь, вы ознакомились с графиком тренировок летного состава на тренажере?

– Конечно.

– Ну так вот, за восемь часов в месяц, которые вам отведены на тренировки, я постараюсь доказать, что шапка по голове.

Мы вышли на улицу. Было довольно прохладно, где-то стороной шел дождь: лохматые тучи черными мокрыми космами волочились по земле, застилали стоявшее на горизонте село. Воздух был насыщен водяной пылью. Она оседала на одежду летчиков, на самолеты. Поверхность луж мелко дрожала. Но летчики такой погоде сейчас только радовались. Нам нужно было пробыть в высотных костюмах около часа, чтобы потом врач мог проверить, как это влияет на организм, и мы понимали, что в жаре, наверное, выпарились бы без привычки.

Мы сидели вокруг начавшей желтеть березки и курили.

Здесь же был и наш адъютант лейтенант Пахоров. Он с завистью смотрел на нас, облаченных в необычные костюмы. И вдруг заговорил о своем проступке в трудную для полка минуту.

Пахоров не щадил себя и ничего не утаивал. Он говорил то, о чем много думал, – для этого у него было время. Да, он испугался за свою жизнь и дезертировал; да, он не хотел, чтобы это бросалось в глаза, и вскоре нашелся предлог уйти с летной работы. Он симулировал сотрясение мозга…

– Я скоро понял, что сделал чудовищную глупость в своей жизни, но боялся признаться товарищам, – говорил Пахоров, уставясь своими маленькими немигающими глазами в землю, – боялся, что, если признаюсь, совсем прогонят из авиации. Теперь решил поставить точку. Хочется исправить ошибку, хочется, чтобы командование поверило мне еще один раз. – Он попросил у соседа докурить папиросу.

– Вопрос ясный, – сказал Приходько, никогда не видевший разницы между словами и делами, всему и всегда веривший. – Влепить бы ему строгача – и дело с концом.

– А может, я не верю ему? – повысил голос Лобанов. – Или я уже не имею на это право? Может, он как раз для того и признался в трусости, чтобы мы поставили перед командованием вопрос о его изгнании из авиации?

– Мне нужен самолет, и вы увидите, что это не так.

– Ничего не увидим, потому что самолета тебе никто не даст, – сказал Лобанов.

– Не много ли берешь на себя, Лобанов? – отозвался сидевший молча Косичкин. – Ты, пожалуйста, не решай за командование. Я лично понимаю твои чувства, но не разделяю их до конца. Тут надо смотреть в корень. Почему струсил Пахоров: испугался смерти или была другая причина?

– Я не знаю, как вы решите, быть ему комсомольцем или не быть, – сказал Шатунов. – Но если когда-нибудь начнется война, я ни за что на свете не соглашусь, чтобы моим ведомым был Пахоров.

После этих слов наступила гнетущая тишина. Сидевшие в курилке летчики как-то замкнулись, застыли; потухли папиросы в плотно сомкнутых губах; казалось, каждый думал о своем.

– Приходько, вы, кажется, что-то хотели сказать, – прервал молчание командир эскадрильи.

Приходько пожал плечами:

– Мне хотелось бы понять, что привело Пахорова к трусости. Или Пахоров по природе трус – тогда непонятно, почему он пошел в авиацию. Непонятно, почему он снова хочет перейти на летную работу. Ведь ни тогда, ни сейчас его никто за уши не тянул.

– Может быть, в его трусости виновата жена? – пошел я на помощь Пахорову.

Летчики засмеялись.

– Виноват во всем я, – ответил Пахоров.

– Виноват, конечно, во всем ты, – сказал Приходько. – И не думай, что мы хотим посмеяться над тобой, позлословить. Но какое-то, как говорят, рациональное зерно есть в вопросе Простина. Жена не последний человек, и к ее желанию муж хочет или не хочет, а должен прислушиваться. Твоя жена, я знаю, настаивала, чтобы ты бросил летную работу; ведь она первая сказала, что у тебя сотрясение мозга, и тебя на это подбила.

– Это верно, – сказал я.

– А жену Пахорова мы с вами знаем, – продолжал Приходько. – Она вечно висела на телефонной трубке в дни полетов. А если была не на работе, торчала у забора, смотрела, как Пахоров взлетает и садится. А ведь нет хуже, когда стоит над душой такой домашний инспектор и постоянно что-то говорит под руку (пусть уж Пахоров простит за эти выражения). Но нам нетрудно себе представить, что творилось в его доме после гибели Кобадзе. – Да… Сколько тревог, бессонных ночей у жены летчика! Доводы Приходько заставили всех по-иному взглянуть на поступок Пахорова. Его, конечно, никто не думал оправдывать, но в порицаниях товарищей можно было уже уловить некоторое снисхождение.

– Ну а что же будет с семьей Пахорова, если он снова станет летчиком? – вдруг спросил Лобанов. – Ему же жизни не будет от Ады. – Все посмотрели на Пахорова. – Или она тоже опомнилась?

– Я хочу сохранить верность военной присяге, – сказал Пахоров. – Поймите меня правильно. А ее прошу не трогать сейчас.

Из-за синих туч выглянуло солнце. Оно словно извинялось перед нами, что не появлялось весь день, и теперь решило сразу отдать весь свой нерастраченный запас тепла и света.

Облитые солнцем, дома казались сделанными из золота. Даже трудно было определить, какого они цвета. Тонкие стройные деревья с желтыми листьями на вершинах горели, как факелы. На востоке вспыхнула на фоне темного неба яркая многоцветная радуга, а потом вторая. Небо внутри полукружьев сделалось розовым, а снаружи оставалось темно-серым и все больше отдавало синевой.

Когда все ушли снимать костюмы, в которых без привычки мы изрядно устали, командир сказал Пахорову:

– Вы, конечно, понимаете, что вопрос о вашем переводе на летную работу не так-то легко решить. Это хорошо, что вы намерены следовать своему призванию, но надо еще быть достойным той профессии, которую вы выбрали.