Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
У НАС СВОЙ КЛУБ
Объявление висело на стене уже три дня. И всякий раз, проходя мимо, я останавливался, чтобы прочитать его.
«В воскресенье в Доме культуры состоится лекция «Кто такие йоги. Физкультура йогов». Лекцию прочитает врач Людмила Простина». Я слышал, как, проходя мимо, приезжавший с инспекцией генерал из корпуса сказал Семенихину:
– Мистику разводите, не нашли о чем другом рассказать?
– Одно другому не помешает, – возразил замполит, хитровато улыбаясь. – Если к тому же учесть, что в учении йогов есть и поучительные моменты. Я слышал, в Индии сам Джавахарлал Неру занимается по системе йогов.
Интерес к физкультурной системе йогов у летчиков пробудился после опубликования в Одном из журналов статьи, в которой рассказывалось, кто такие йоги и что нам известно об их своеобразных физических упражнениях.
Николай Лобанов, охотник до всяких новшеств, тоже начал делать упражнения йогов и уверял, что стал значительно лучше себя чувствовать, хотя, если говорить по совести, он всегда чувствовал себя прекрасно.
Примеру Николая последовали и другие. Йоговская гимнастика находила все больше почитателей.
И вдруг с одним из наших главных проповедников йоговского учения случилась неприятная история. Тренируя себя в задерживании дыхания, Лобанов получил легкую аритмию сердца и был на некоторое время отстранен от полетов.
Это вызвало в полку переполох. Вот тогда-то Александрович и предложил Люсе изучить систему йогов и рассказать о ней публично.
К лекции Люся готовилась тщательно. Дважды по воскресеньям она оставляла для дочки бутылочку со сцеженным молоком, а сама уезжала в областной центр, где в городской библиотеке брала книги, выпущенные Индийским институтом йогов.
Я не мешал ей. Только иногда подтрунивал:
– Посмотрим, как будешь выглядеть на трибуне.
– Ни за что на свете, – топала она ногой. – Ты останешься с Иринкой.
– Но я же должен знать, кто такие йоги.
– Вот бери тезисы и читай.
– Нет, я лучше приду послушать.
– Ну приходи, если хочешь, чтоб твоя жена осрамилась.
«А вдруг и на самом деле осрамится?» – думал я, глядя на заученное наизусть объявление.
Все-таки на лекцию она разрешила мне прийти с дочкой, которую можно было оставить в детской комнате, где теперь всегда дежурил кто-нибудь из офицерских жен. Эту комнату в шутку называли «камерой хранения». Туда «сдавали» детей, когда нужно было отлучиться из дому.
Мое появление с Иринкой вызвало оживление среди летчиков, ожидавших в вестибюле начала лекции. Девочку брали из рук в руки, пытаясь определить, на кого похожа, угощали конфетами, подносили к стендам, подкидывали кверху.
– Летчицей будет, на смену отцу.
– Сколько ей уже?
– Недавно годик стукнуло.
– А кажется, только вчера ты пришел в разных ботинках, – смеялись товарищи, вспомнив, как я действительно в день рождения дочери от волнения надел разные ботинки, и это заметил только Истомин на вечернем построении.
Открылась дверь в другом конце коридора, и до нас донеслась бодрая мелодия марша.
Дочка замерла на мгновение, прислушиваясь, потом замахала сжатыми в кулачки руками в такт музыке.
– Дирижирует, – засмеялись летчики.
– Теперь вам понятно, кем она будет? – спросила с улыбкой Нонна Павловна. – Дайте-ка ее сюда. – Она взяла Ирочку на руки и понесла туда, где играли.
Я пошел следом по широкой ковровой дорожке, скрадывавшей шаги.
За роялем сидела Жанна. При нашем появлении она положила на клавиши руки с красными миндалевидными ногтями, кокетливо вопросительно посмотрела на нас сквозь пушистые ресницы.
– Рефрен должен звучать на полноты ниже, – сказала Нонна Павловна. – Ну-ка еще разок.
Обе женщины были одеты по-праздничному. Они точно соперничали в нарядах одна перед другой. Да и не только в нарядах. Обе были по-своему красивы. Задумаешься – кому отдать предпочтение. Впрочем, Нонна Павловна была одета с большим вкусом, скромнее. А Жанна чуточку напоминала австралийского попугая. Бедные женщины! Клуб для них был единственным местом, где можно было продемонстрировать перед другими свои наряды.
Прочитав курс лекций по музыкальному искусству, Нонна Павловна организовала при нашем Доме культуры небольшую музыкальную школу. Желающих заниматься оказалось так много, что Нонне Павловне пришлось искать себе помощников. Вот тут она и обратила внимание, на Жанну, которая иногда захаживала в клуб, чтобы побренчать на рояле.
Впрочем, Нонне Павловне уже приходилось встречаться с этой молоденькой дамочкой, которую какие-то злые языки прозвали «перехватчицей».
Жанна ходила в ядовито-желтой короткой жакетке с широченными рукавами и зелененьких брючках. Губы, брови и ресницы красила ярко, можно было подумать, что она загримировалась дня сцены.
Когда она появлялась на нашем «Невском проспекте», женщины говорили:
– Перехватчица вышла на охоту.
И точно, не проходило и получаса, как около нее уже кружился кто-нибудь из холостяков (в гарнизоне всегда рады свежему человеку), да и семейные иногда не прочь были посмотреть на нее с интересом, а то и поговорить. Умела Жанна приковывать к себе взгляды мужчин, а сама смотрела так, что этот взгляд проникал в душу.
Шатунову все это было известно, он полушутя, полусерьезно намекал ей, чтобы не строила глазки посторонним (открыто свою ревность выражать стеснялся).
– Я виновата разве, что липнут? – Жанна ерошила волосы Шатунову. – Мой Отелло.
– У тебя шальные глаза.
– Все претензии на этот счет надо выражать папе с мамой, – она мило улыбалась ему и строила смешные рожицы.
Жанну и впрямь трудно было винить. Просто она была кокетливой. В этом я хорошо убедился, живя в одной квартире.
Когда Нонна Павловна застала Жанну в клубе за роялем, они разговорились о музыке, а потом о жизни в гарнизоне, о делах насущных, и все кончилось тем, что Жанна согласилась помогать Нонне Павловне в музыкальной школе. Она взяла на себя преподавание в малышовой группе. Сначала не больно охотно и далеко не все родители приводили ребят на музыкальные занятия к Жанне, но она так поставила дело, что скоро о ней заговорили как о доброй и внимательной воспитательнице.
– Вот вам еще одна ученица, – улыбнулась Нонна Павловна, сажая Ирочку на стульчик рядом с двумя мальчиками, которые слушали игру на рояле.
– Значит, ты сегодня дежуришь по «камере хранения»? – спросил я Жанну.
– Да, я, – она посмотрела на часики. – А вам, дорогие родители, пора на лекцию. Не смею задерживать.
Я никогда не думал, что Люсю так встретят. Стоило ей появиться у трибуны, как все зааплодировали, словно приезжему лектору.
Люсе было задано много вопросов. И по их характеру я понял, что ей поверили. Это было большой Люсиной победой.
Иногда она говорила кому-нибудь, что не сможет сейчас ответить на его вопрос, и обещала это сделать попозже, когда покопается еще в книгах.
После лекции народ долго толпился около Люси, демонстрировавшей перед желающими различные схемы, диаграммы, фотографии.
Летчики попросили начальника Дома культуры почаще устраивать лекции по самым различным отраслям знаний.
– Прошлись бы по домам военнослужащих, посоветовались, – говорил Приходько.
Начальник клуба достал блокнот и записал, по каким вопросам летчики хотели бы услышать лекции. Каких только тем не предложили ему!
– Да где же я вам лекторов найду, – плакался он. – Мы ведь не в Москве живем.
– Кто ищет, тот найдет, – говорил Приходько с усмешечкой. – Надо на массы опираться. У нас же в гарнизоне золото, а не народ.
Слушая Приходько, я думал о Люсе и гордился ею.
ПРЕДДВЕРИЕ КОСМОСА
Пурга мела несколько суток. Старожилы говорили, что давно в марте не бывало такой холодной погоды. День и ночь солдаты с аэродромно-технической роты боролись со снегом. Все было пущено в ход: автомобили с плужными снегоочистителями, грейдеры, дисковые бороны, металлические щетки.
На помощь солдатам бросали летчиков – аэродром должен быть готов к полетам в любое время суток и при любой погоде. Прямо снимали с занятий и уводили на полосу, где нас ждали лопаты и скребки.
А готовились мы в эти дни к тренировочным полетам на практический потолок. По нескольку раз возвращались к каждому положению из инструкции по эксплуатации и технике пилотирования.
Делалось это просто. Один – обычно командир эскадрильи – задавал вопрос кому-то из летчиков, и этот летчик отвечал, а другие, казалось, были заняты своим делом: читали газеты, чертили что-то на обложках рабочих тетрадей, обводили давно написанное и даже переговаривались потихоньку, но стоило только отвечавшему запнуться, начать говорить неуверенно, как тотчас же головы поднимались, в глазах появлялась настороженность.
– Ну это ты хватил! – говорил кто-нибудь. – Очень приблизительно. – И, получив разрешение командира, поправлял отвечавшего.
Приходил на занятия и Александрович. Сидел, слушал, как отвечаем, делал пометки в блокноте. Нас это уже не раздражало. Мы привыкли к врачу, как человек привыкает к своей тени.
Проводя с нами предполетный контроль, командир иногда уступал место за преподавательским столом начальнику связи полка – угрюмому и придирчивому человеку с внешностью рубахи-парня. Тот ставил уже про-мозоливший всем глаза чемоданчик – динамик – на стол, и мы, летчики, раскрывали рабочие тетради, чтобы записывать телеграфные сигналы, которые будет передавать он с помощью ключа.
Динамик пищал то длинно, то отрывисто, а мы ставили точки и тире. Начальник связи проверял написанное нами, заставлял называть приводные других аэродромов. Все это было похоже на школьный диктант.
– Теперь проверьте и подгоните ларинги, – этой фразой он заканчивал занятия. – Нужно, чтобы они были точно у голосовых связок.
Когда наши мозги были порядком забиты всякой всячиной, мы шли на аэродром, чтобы поработать в кабине самолета с арматурой или потренироваться в высотном классе в дыхании под повышенным давлением.
Летчики скоро так привыкли к этому дыханию, что оно уже перестало казаться принудительным. Мы его просто не замечали и могли свободно работать с арматурой и разговаривать по радио с руководителем полетов. Мы все стали Цезарями.
Снегопад прекратился неожиданно. Небо очистилось, и сразу стало по-весеннему солнечно и тепло.
Мы убрали рабочие тетради и пошли на аэродром. Мимо промчались колонной спецмашины. В головном керосинозаправщике ехал дежурный по материально-техническому обеспечению.
– Здорово их Одинцов вымуштровал, – заметил Лобанов.
Еще недавно машины из автопарка приезжали на стоянку самолетов неорганизованно. А кислородно-зарядная станция как-то застряла дорогой, и по этой причине полеты начались с запозданием. Тогда-то инженер полка и взялся за шоферов. Навел дисциплину.
Самолеты были подготовлены еще с вечера, и теперь оставалось только сделать предполетный осмотр и отбуксировать их на линию предварительного старта.
– Ничего не стряслось за ночь? – спросил я у механика, осматривавшего только что остановленные двигатели.
– Всё в порядке, товарищ командир!
Механик Жариков пришел в наш экипаж недавно, прямо из школы. Он неплохо разбирался в теории – их там этому учили – и казался способным пареньком, хотя несколько медлительным и неловким в движениях, а может быть, это представлялось мне после расторопного Брякина.
«Надо будет как-нибудь прощупать его», – решил я, любуясь машиной.
Мне вдруг показалось, что она похожа на женщину, наделенную природой совершенством форм. И характер у нее был как у женщины, такой же чувствительный и капризный. И пусть это продолжалось мгновение, но оно оставило в моем сознании какой-то след. Я отметил про себя, что, подходя к самолету, невольно как-то внутренне подтягивался, хотел быть собраннее. «Точно на свидание прихожу», – мелькнуло в голове. Я не мог себе позволить не то что выругаться, но даже грубо разговаривать в соседстве с новым самолетом. Все это кому-нибудь покажется смешным, но я ведь никому из товарищей и не говорил об этом.
Я залез в кабину и расправил привязные ремни, посмотрел, хорошо ли они были прикреплены к борту.
Механик продолжал звенеть ключами, добродушно поругивая конструктора за плохие подходы к агрегатам.
– Ею бы сюда покопаться! Египетский труд!
Но не прошло и трех минут, как механик появился на стремянке и заглянул ко мне в кабину.
– Товарищ старший лейтенант, машина к вылету не готова.
Я посмотрел механику в глаза: что еще за дурацкие шутки? Но Жариков, кажется, не шутил.
– В двигатели упал хомут.
– Какой хомут?
– Которым крепится насос к корпусу.
Понемногу до меня дошел смысл сказанного. Я так и застыл. Точно такая же беда случилась однажды на машине у Косичкина.
– Как же это получилось? – наконец спросил я.
– На машине заменяли топливный насос. Крепежный хомут тоже оказался не очень хорошим. Ну мы и его заодно решили… И вот уронил…
– Вы же зарезали меня, – я стащил с головы шлемофон и стал вылезать из кабины. Мы с таким нетерпением ждали этого дня – и вот, пожалуйста: машина не готова. Мне так не хотелось сейчас идти на СКП и докладывать, что самолет только что выведен из строя. Я уже представлял, какие лица будут у моих начальников, и заранее морщился.
Не раздумывая долго, механик подкатил под хвостовую часть тележку и стал готовить к работе инструменты.
И в это время прибежал Мокрушин, ходивший в каптерку за новым хомутом. Из кармана его куртки торчала книжка. В свободные минуты он, по обыкновению, выполнял задания из академии. Сейчас меня это почему-то раздражало. Тоже мне академик.
Механик рассказал, что произошло.
– А кто тебе разрешил лезть в двигатель? Почему не подложил ветошь, уж коли взялся не за свое дело?
Я никогда еще не видел Мокрушина таким обозленным. У него даже кожа вокруг ноздрей задергалась.
– А если бы нам сейчас объявили боевую готовность? – говорил он Жарикову. – И нужно срочно идти на перехват нарушителя границы? Если бы на наш полк налетели вражеские бомбардировщики? В первую очередь они вывели бы самолеты, не успевшие подняться в воздух.
«Когда-то это же самое я говорил Мокрушину, – мелькнуло в моей голове. – И вот теперь он втолковывает своим подчиненным, что такое хорошо, а что такое плохо. Уж не потому ли я и успокоился, редко беседую с членами экипажа?»
– Во время войны тебя за это отдали бы под трибунал, – заключил Мокрушин. Можно было подумать, что он служил во время войны и знал, за что отдавали под трибунал.
Мне вдруг стало жалко молодого механика. Ведь он все это делал из добрых побуждений, хотел, как лучше, а оно вон как обернулось. Ну как тут его винить? А между тем он был очень виноват. Полет, которого я ждал столько времени, теперь не состоится. Но главное даже не в этом. Мокрушин прав. Вышел из строя самолет. Снижена боевая готовность полка.
Механик стоял в задумчивости. Я молча пошел на СКП доложить о неисправности.
– Подождите! – окликнул Мокрушин. Я обернулся.
– А что, если… – (Ох уж эти «если» у рационализаторов!) И он стал рассказывать мне, как можно было бы попытаться извлечь хомут, не расстыковывая самолета.
Через несколько минут нос самолета приподняли на козелок, Жариков принес из ТЭЧ магнит.
– Так, теперь приверни шланг к баллону.
Мокрушин залез на плоскость и, взяв свободный конец шланга, осторожно пропустил его между обшивкой и двигателем.
– Открывай!
Сжатый воздух с силой ринулся вниз.
Расчет у Мокрушина был прост: протолкнуть воздухом лежавший внизу хомут в заднюю часть двигателя, а потом опустить туда на веревке магнит и уже с его помощью извлечь хомут.
«А ведь не так уж давно Мокрушин не знал, что ему делать, когда сорвало ветром струбцинку с элерона, и он стоял на ледяном ветру, прижимая прибор к груди до тех пор, пока не вмешался Герасимов, – подумал я. – Как растут люди!»
…Со стороны все это выглядело несколько забавно. Трое взрослых людей водили по очереди привязанный на веревке магнит по нижней части капота, напоминая чем-то ребят, забавляющихся игрой в «рыболовов». А вокруг самолета беспокойно маячил Одинцов, готовый сбросить с себя длинный реглан и тоже попытать счастья в ужении рыбы.
Сюда же пришел и Александрович, чтобы проверить перед высотным полетом мое кислородное оборудование. Мы иногда ворчали на Александровича, но я знал: никто не хотел бы иметь другого врача.
Самым удачливым рыбаком оказался я. Стоявшие у самолета специалисты готовы были на руках меня носить.
Потом Мокрушин под контролем Одинцова заложил в злополучную щель кусок ветоши и стал привинчивать новый хомут. Тонкие узкие руки техника, казалось, были специально созданы, чтобы работать в труднодоступных местах.
На Жарикова он не злился. Его взгляд как бы говорил: ну что с него взять, молоток – он и есть молоток. Так техники звали молодых, неопытных специалистов, – видно, по аналогии с матросами, величавшими товарищей-первогодков салагами.
Мокрушин попросил меня запустить двигатели, а сам во время их работы смотрел, нет ли где течи топлива.
На старт уже выруливал Лобанов. Вырвавшиеся из сопла газы выбили колодки из-под колес крайнего самолета. Одинцов что-то крикнул ему, взмахнул рукой, но Николай ничего этого не видел и не слышал. Нас обдало теплой волной газа от его самолета.
Мокрушин велел выключить двигатели.
– Полный порядок? – спросил я.
– Полный. – Лицо у него было все еще недовольное.
– Ну что теперь?
– Ничего. Я бы на месте руководителя полетов посадил сейчас Лобанова и не разрешил подниматься, пока не научится правильно рулить по земле.
Я улыбнулся. Техники недолюбливали Лобанова. Кажется, он относился к ним с некоторым пренебрежением. А ведь летчик без техника при теперешних условиях – никто. Даже ремней в кабине сам не наденет.
– Машина на рулении тяжелая, – попробовал я заступиться за Лобанова. – Трудно на ней разворачиваться. – А про себя подумал: «Надо будет поговорить с Лобановым. Опять парень где-то замешкался, а теперь наверстывает упущенное. Снесет он кому-нибудь голову».
– А вы рулите на скорости, а на развороте убирайте газок. Тогда не нужно будет нашему брату залезать в сопло и смотреть, не задуло ли туда чего.
– Пожалуй, это верно.
У Мокрушина была хорошая наблюдательность, и он нередко давал дельные советы.
Одинцов подошел к стоявшим на земле техникам с очередным внушением:
– В дни полетов для вас все летчики равны – что лейтенант, что генерал. И если кто-то из них нарушил инструкцию, ставьте ему под колеса колодки и не выпускайте в воздух до моего распоряжения.
– Надо, чтобы летчики почаще присутствовали на наших технических разборах, – сказал Мокрушин Одинцову. – Тогда бы они не скакали по аэродрому стрекозлами, как этот Лобанов.
«И это верно», – подумал я.
«Как жалко, что мы стали мало общаться с Мокрушиным, – подумал я уже в воздухе. – Подготовка к полетам на новой сложной технике забрала все свободное время. А ведь он, наверное, мог бы во многом и мне помочь».
Найдя оправдание, я, кажется, немного успокоился. Впрочем, думать о постороннем было и не время. В этом полете мне предстояло забраться на такую высоту, на которой я никогда еще не был. Именно «забраться», а не подняться, потому что для подъема не нужно столько усилий.
Полет на высоту, наверно, можно было бы сравнить с проходкой турбобура сквозь всевозможные пласты породы. Такие же пласты, только не видимые глазом, имеются и в небе. И в каждом из них нужно держать свою скорость и угол набора высоты. Стоит летчику нарушить режим полета – и очередной воздушный пласт не пропустит самолет кверху.
«Наивыгоднейшая скорость набора – вот одно из главных условий при полетах на перехват противника в стратосфере», – думал я, следя за показаниями приборов.
На нужных высотах я менял режимы работы двигателя, включал форсаж и постепенно продолжал карабкаться вверх.
Уже давно перестали быть видимыми отдельные предметы на земле: дома, шоссейные и железные дороги. Даже областной центр с его многочисленными заводами и фабриками казался каким-то серым пятнышком. Такими же пятнышками казались и многокилометровые лесные массивы. Тоненькой, едва видимой паутинкой вилась меж ними широкая полноводная река, около которой стоял наш поселок. Его с этой головокружительной высоты даже видно не было.
Еще недавно о полетах на такую высоту могли только мечтать. И лишь отдельные смельчаки на огромных наполненных легким газом шарах достигали стратосферы. Не каждому из них удавалось вернуться обратно. А теперь сюда мог залететь любой из наших летчиков и снова благополучно спуститься.
И как это было ни странно, а я не чувствовал себя оторванным от земли, затерянным среди необозримых синих просторов. Жизнь людей доносилась до меня в виде радиосигналов. Я мог разговаривать с землей, с товарищами, которые следили за моим полетом с помощью умных электронных машин. Им был виден каждый мой шаг, каждое мое движение. И онемей я в эту минуту, они, глядя на экраны, все равно бы знали, в каком квадрате я нахожусь, на какой высоте, с какой скоростью и в каком направлении лечу.
Я не чувствовал и неудобств от полета на большой высоте, потому что кабина была загерметизирована и в ней поддерживалось определенное давление.
Но ничего не случилось бы со мной, если бы вдруг нарушилась герметизация в кабине и окружавший меня воздух покинул ее.
Высотный компенсирующий костюм тотчас же обхватил бы все мое тело, не дав лопнуть легким и кровеносным сосудам, и так держал, пока я не снизился до безопасной высоты.
За тонкой прозрачной оболочкой фонаря было ниже 50 градусов, но я не испытывал холода, потому что в кабине поддерживалась комнатная температура. Одним переключением тумблера я мог ее повысить или понизить – все зависело от моего желания.
Стрелка высотомера между тем коснулась заданной цифры. Она была баснословно большой, а мне все еще не хотелось прекращать подъем. «Вот какие пространства надо завоевывать тем, кто мечтает о расширении владений, – мелькнуло в моей голове. – Здесь всем места хватит».
Чем выше я поднимался, тем глубже и чище казалось небо. Оно звало и манило в свои неизведанные просторы. Но я не имел права самовольничать, а поэтому сообщил руководителю полетов о наборе положенной высоты и перевел машину в горизонтальный полет.
Меня окружала первозданная тишина. Я ее слышал. Ее не могли заглушить даже мощные турбины двигателей. И среди этой вековой тишины я испытывал такое же чувство, которое испытывает альпинист, взобравшись на вершину высокого хребта. Подъем был трудным, и тем радостнее казалась одержанная победа.
Каким удивительно прозрачным был здесь воздух – как хорошо промытое стекло! И я знал: он на такой высоте очень-очень разрежен, и крыльям почти не на что опереться в полете. Чтобы хоть чуть-чуть увеличить подъемную силу, я держал их на больших углах атаки, нос самолета был поднят кверху, это затрудняло обзор впереди. Но только в таком положении и можно было двигаться вперед среди этой лиловой пустоты.
Я вспомнил о своих первых попытках взлететь на самодельном планере. Думал ли я тогда, что когда-нибудь поднимусь так высоко? Где сейчас мои сельские друзья Кирюха и Сенька, с которыми мы строили тот планер, а потом вместе учились в аэроклубе? Знали бы они, что я сейчас, может быть, ближе, чем кто-либо другой, к космическому пространству!
– Выполните разворот на сто восемьдесят градусов, – передали с командного пункта.
Выполнить разворот. Это не так-то легко сделать, потому что рули стали, малоэффективны, самолет слушался их плохо.
Но в стратосферу для того и поднимаются на боевом самолете, чтобы перехватить и уничтожить воздушного врага, маневрирующего по высоте и направлению.
Я создал крен, и самолет вдруг стал быстро проваливаться вниз или, как говорят летчики, «сыпаться». За одну секунду высота падала на 500 метров. А для того чтобы набрать здесь эти метры, мне нужно было несколько минут.
Я так удачно забрался на «потолок» и вот не удержался, потому что создал слишком большой крен. Да, радоваться было рано. Пока я еще не научился чувствовать воздух рулями так же, как птица крыльями.
Если бы сейчас я шел на перехват цели, она ускользнула бы от меня.
Снова началась борьба за каждый метр высоты, борьба, равная по трудности той, которую испытывает альпинист, преодолевая последние метры подъема на вершину хребта.
«Главное сейчас – это наивыгоднейшая скорость, – в который уже раз говорил я себе. – Чем точнее ее выдержишь, тем скорее наберешь высоту».
Удивительным отсюда кажется небо, когда смотришь вверх, синее, как в светлую майскую ночь, как опрокинутое ночное море, и такое глубокое, что дух захватывает, а земля (я не мог заставить себя оторвать от нее взгляда) как огромная чаша, края скрываются в белесой дымке. Мне показалось, что я прилетел из другого мира и парю сейчас над чужой планетой. Может быть, так парили над нашей землей гости из космоса, о которых еще в училище рассказывал Шатунов.
Долго в этом разреженном, близком к вакууму, пространстве задерживаться нельзя, потому что при работе двигателей на форсаже горючее льется рекой. Не успеешь оглянуться, как баки окажутся пустыми.
Опять разворачиваюсь, но теперь уже с мизерным креном, в 10 градусов. Стараюсь выдержать постоянную скорость. На разворот ушло несколько минут. Я убеждаюсь, что в стратосфере возможен только пассивный бой. И если с первой атаки тебе не удастся поразить врага, то второй может и не быть. Пока делаешь маневр, цель уйдет далеко вперед.
Я выключил форсаж и стал снижаться в направлении аэродрома.
