Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
СТОРОЖЕВЫЕ НЕБА
«Внимание!
20 июля состоится открытое комсомольское собрание части.
Повестка дня:
Наши задачи в связи с переходом на новую материальную часть.
Докладчик полковник Молотков».
Такое объявление встретило летчиков утром при входе в столовую.
– Читал? – спросил Кобадзе за столом, процеживая сквозь зубы хлебный квас. – Все скоро у нас станет по-другому. Новую жизнь начинаем. Интересную жизнь.
В полку только что прошло с таким же вопросом партийное собрание. Кое-что из того, что там говорилось, нам, молодым летчикам, было известно. Мы узнали, что наш полк переходит в войска противовоздушной обороны. Событие это всех, конечно, взволновало. И мы уже потихоньку вели между собою разговоры на этот счет.
Вот и сейчас, стоило штурману полка заикнуться о новой жизни, тотчас же подал голос с соседнего стола Лобанов.
– Никак не возьму в толк, зачем нужно нас, штурмовиков, делать, так сказать, сторожевыми неба?
Кобадзе весело поднял одну бровь – он прекрасно понимал маневр Лобанова, но не стал уклоняться от разговора:
– Полк наш гвардейский. У него большие традиции, военный опыт, ведь основной костяк сохранился и поныне. И кому же, как не гвардии, испытанным в боях воинам, доверить сейчас противовоздушную оборону страны.
Если начнется война, то первые удары враг попытается нанести нам с воздуха, как это было и в минувшую войну. Мы тогда не смогли сразу должным образом защитить свои воздушные границы. Наши города были подвергнуты ожесточенным бомбардировкам с воздуха.
Это не должно повториться.
Да и в мирное время наши противники иногда совершают бандитские вторжения в пределы Советского Союза. Не многим из воздушных пиратов удается унести ноги назад. Но наша оборона должна действовать решительнее, чтобы отбить у врага всякую охоту исследовать «метеорологические условия» у границ Советского Союза.
Летчики засмеялись. Мы знали, что под этими «исследованиями» всегда скрывались попытки что-то выведать, установить местонахождение наших военных объектов, аэродромов, ракетных баз.
– А что же станет со штурмовой авиацией? – спросил я.
– Она останется, пока будут существовать наземные силы врага: танки, артиллерия, мотопехота. Только в ином количестве и качестве. Старые боевые «илы» отслужили свое.
– Выходит, нам сейчас доверяют более ответственную задачу? – спросил Лобанов.
– Я бы сказал: более оперативную, более действенную на данном этапе.
День перед комсомольским собранием тянулся особенно долго, мы с нетерпением ждали восьми часов.
Чего греха таить, не всегда охотно собирались наши комсомольцы на свои собрания, а кое-кто искал повода, чтобы вообще не прийти, даже готов был в наряд попроситься у адъютанта или старшины.
А тут как сговорились все. Официантки еще не убрали и столов после ужина, а народ уже стал собираться.
Около окна раздачи пищи, которое солдаты называли амбразурой, сдвинули столы и застлали их красной материей – это для президиума. На край стола поставили завернутую в одеяло табуретку – получилась трибуна для докладчика и выступающих. На нее для завершения картины водрузили графин с водой.
Лавочками для всех послужили положенные на края стульев тесины.
Перед самым собранием появился Лерхман, член полкового комсомольского бюро, с транспарантом в руках. Горло у него было завязано, и вообще он выглядел больным, но на собрание пришел.
– Ай да Лерман! Догадался, чем закрыть амбразуру, – заметил мой сосед, наблюдая, как старший сержант прилаживал лозунг «Постоянная готовность уничтожить воздушные средства нападения врага – закон жизни воинов противовоздушной обороны».
Эти слова были взяты с титульного листа нашей новой Книги почета. Они как-то сразу настроили всех на серьезный лад. Смешки и разговоры прекратились.
Прежде чем дать слово докладчику, собрание решило разобрать заявление ефрейтора Брякина.
С этим заявлением я был знаком. Брякин писал его прямо на аэродроме на листе, вырванном из рабочей тетради. Если бы лист был вырван для чего-нибудь другого, то Брякину попало бы от техника самолета, тетрадью которого он воспользовался, но на этот раз техник не сказал ему ни слова даже тогда, когда потребовался второй лист. Теперь Лерман чуть ли не водил рукой Брякина, внося стилистические поправки и добавления.
Когда заявление было написано, Лерман аккуратно сложил его и убрал в карман. Ему нужно было идти по своим комсомольским делам.
– Погоди! – окликнул его Брякин. – Давай-ка сюда!
– Зачем?
– Нужно.
– Знаю. Не валяй дурака, – Лерман больше не оглядывался. В тот вечер он сказал мне:
– Уже второй раз рвет свое заявление.
– Почему?
– Считает себя недостойным. Я, говорит, сидел в тюрьме, ну и прочее, прочее.
– Чудак он.
– Конечно, чудак.
– А может, он не хочет?
– Хочет, по глазам вижу, просто боится. Ведь многие не знают о его прошлом, а на собрании придется рассказать.
– Это не большая беда; если человек выздоровел, то стыдиться своей болезни нечего. Так ему и нужно сказать. Ты разыщи его, – попросил я Лермана. – Поговори, как товарищ с товарищем. Убеди, успокой парня. А то он весь изведется до собрания.
И вот теперь, когда наш секретарь взял в руки заявление Брякина, я посмотрел на Лермана. Лерман спокойно кивнул кудлатой головой, и мне стало ясно, что он разговаривал с Брякиным.
– «Прошу принять меня в ряды ленинского комсомола, – читал секретарь, – клянусь свято выполнять его устав и никогда не сворачивать с пути, указанного великим Лениным. Клянусь быть…»
К моему и Лермана удивлению, текст заявления оказался не тем, с которым мы были знакомы. Значит, оно еще раз переписывалось Брякиным. В конце заявления Брякин сообщал о своем прошлом, осуждал его, хотя было бы вполне достаточно, если бы Брякин сообщил об этом в своей биографии устно.
Приписка всех взволновала. Комсомольцы поняли, что все глубоко пережито ефрейтором, исходило от самого сердца.
Едва секретарь кончил читать, как раздались хлопки. Кто-то толкнул Брякина. Он поднялся смущенный, растерянно посмотрел на Лермана. А тот сцепил ладони своих рук и потряс над головой. То же сделал Мокрушин.
Брякину не задали ни одного вопроса.
Через минуту он был уже комсомольцем и остался на собрании.
Потом вышел к трибуне полковник Молотков.
Командиру полка было за сорок, но выглядел он гораздо моложе: атлетически сложенный, без единой сединки в светлых шелковистых волосах, с розовым и круглым, как у юноши, лицом, иссеченным с одной стороны рубцами ожогов (горел в самолете), голубоглазый, статный, он был немым укором для тех офицеров старшего возраста, которые не нашли сил и желания переучиться на реактивную технику. Нелегко было Молоткову отрешиться от привычек в пилотировании штурмовика, которые вырабатываются годами, и начать, можно сказать, все с азов. В центре переучивания – он уехал туда одним из первых и раньше других вернулся обратно – у полковника были и срывы и неудачи. Но он не упал духом, не отступил. Мы, молодые летчики, знали это и прониклись к командиру еще большим уважением. Каждый из нас в трудном положении ставил на свое место Молоткова, и тогда выход из этого положения обязательно находился.
Чтобы нам легче было понять всю сущность изменений, которые проводились в армии, Молотков прежде всего обратил наше внимание на международную обстановку, на силы, которые подрывают крепнущий мир, идут на все, вплоть до провокаций и агрессивных вторжений в пределы нашей страны. Рассказал о задачах, поставленных Министром обороны СССР перед всей Советской Армией, перед воинами противовоздушной обороны страны, перед нашим полком, которому поручалась охрана советского неба.
– Мы должны, – сказал он, – повысить бдительность и боевую готовность до уровня современной военной техники и науки, чтобы в любую секунду (уже не минуту, а секунду!) пресечь любую военную авантюру и провокацию, любую попытку врага осуществить внезапное нападение на нашу Родину, на наши великие завоевания. Наши воздушные границы должны быть прочнее самых прочных укрепленных линий на земле. Ведь если в минувшей войне пропущенный через границу самолет – это просто большая неприятность, и не больше, потому что операцию решали сотни и даже тысячи самолетов, то в будущей, если ее нам навяжут агрессоры, – это гибель целого города или даже нескольких городов, это смерть миллионов людей. Это пострашнее Хиросимы!
Молотков сказал, что опорой для инструкторов в переучивании летного состава должны стать летчики, побывавшие в Н-ске. Для этого, может быть, целесообразно к каждому из них прикрепить одного – двух молодых летчиков.
– Ты слышал, – толкнул меня в спину сидевший сзади Лобанов. – Глядишь, и командирами звеньев сделаемся.
– Хватил ты, однако, – усмехнулся Шатунов.
Мы узнали от командира о новой организации труда техников и механиков в эскадрильях.
Многое из того, что говорил командир, требовало разъяснений, и Молотков сказал, что эти разъяснения комсомольцы получат от начальников служб. Он стал называть фамилии начальников. Начальником ТЭЧ [1]1
Технико-эксплуатационная часть.
[Закрыть] был назначен старший техник Осипов, ветеран полка. Начав службу простым мотористом, он дослужился до инженера эскадрильи, а теперь ему поручили едва ли не самый ответственный участок в полку. Осипова специально посылали в другой полк, где ТЭЧ была уже создана. Там он изучал новую организацию ремонтных и регламентных работ.
Старший лейтенант Осипов рассказал нам, что ТЭЧ примерно выполняет те же функции, что и ремонтно-механический цех на заводе, что и наладчики станков и оборудования.
– Через наши руки, – и он показал с трибуны крупные загрубелые руки, – будут проходить все самолеты.
В учебном центре летчикам уже не раз приходилось узнавать цену этим трудовым рукам. Их по праву можно назвать золотыми. Нет, командование не ошиблось, назначив этого угловатого, большеголового и с виду не очень расторопного, но всей душой болевшего за дело человека начальником ТЭЧ, хотя у него и не было диплома об окончании вуза.
– Только ли в руках дело? – опросил инженер Одинцов и улыбнулся уголками тонких, резко, очерченных губ.
– Нет, конечно, – Осипов спрятал руки в карманы. – Теперь прошла пора, когда регламентные работы можно спокойно сделать на стоянке с помощью отверточки, шприца и щупа для проверки зазоров, – сказал он. – Новая, сложная техника требует нового отношения. Для контроля многочисленного самолетного оборудования в ТЭЧ будут сконцентрированы специальные контрольные приборы, различные приспособления и проверочные стенды. Скажу прямо, надеяться на то, что мы их сразу же получим от доброго дяди, не приходится. Тут нужно потрудиться нашим рационализаторам и изобретателям.
Я посмотрел на Мокрушина. Он слушал Осипова с напряженным вниманием, то и дело менял позу, ерошил подстриженные «под бобрик» волосы; темные, глубоко посаженные глаза блестели знакомым мне лихорадочным блеском. На острых скулах выступил румянец – это у сержанта было признаком крайнего волнения.
Осипов говорил, что в ТЭЧ должны прийти такие специалисты, которым любая работа по плечу, которым можно доверить провести операцию на любом современном самолете.
– При отборе людей мы будем учитывать все, – сказал он, – и дисциплину, и политическую сознательность, и теоретические знания, и практические навыки. Но, делая ставку на грамотных, опытных техников и механиков, мы не должны забывать и о молодежи. Укомплектовывать группы надо с умом, чтобы ни одна из них при очередной демобилизации не оказалась малочисленной и недействующей.
Осипов сказал, сколько людей нужно в каждую труппу. Комсомольцы стали поднимать руки, просить, чтобы их направили работать в ТЭЧ.
К трибуне между тем пробрался Лерман, поворочал круглой кудлатой головой, оглядел собрание, недовольно подергал плечами, ожидая, когда шум уляжется.
– Я хочу сказать про стрелков, – начал он простуженным голосом. И все притихли. – В своем докладе командир говорил, что воздушные стрелки могут уехать в бомбардировочную авиацию. Но, товарищи комсомольцы, обязательно ли всем уезжать? Многим из нас и служить осталось всего ничего, а мы будем тратить время на переезды и переучиванье. Мне лично не хочется уезжать из полка, который стал для меня родным домом, от людей, которые стали братьями по оружию. Я прошу командование перевести меня в оружейники, которых у нас не хватает.
Лерману зааплодировали, потому что никто не ожидал, чтобы воздушный стрелок захотел стать «пушкарем», как у нас попросту называли оружейников.
– А как же пятая норма? – упитанный парень, по фамилии Бочаров, заерзал около меня, словно его укусила блоха, запыхтел. Он был воздушным стрелком у заместителя командира полка по летной части Галимова, летал редко, больше отирался в штабе, потому что хорошо чертил графики и схемы. Товарищи его недолюбливали, как, впрочем, недолюбливали всех, кто находился у начальства на обособленном положении.
Лерман услышал реплику собрата.
– Конечно, ремешок придется подтянуть, – сказал он. – Тебе это полезно! – крикнул кто-то с задних рядов.
– Верно, – согласился Лерман, – и многим будет полезно. А то ведь, честное слово, стыдно: едим пятую норму, а делать ничего не делаем.
– Это сейчас, а начнется война – станем в почете, – проворчал Бочаров. – Нет, я поеду.
– Думаешь, тебе там шибко обрадуются? – подал о места голос самый молодой (по стажу) комсомолец в полку Юра Брякин. – Там каждый стрелок еще и радист. А ты на сегодняшний день всего-навсего – воздушный мешок.
– Так вот я и обращаюсь к вам, товарищи воздушные стрелки, – продолжал Лерман, строго посмотрев на Брякина, – так сказать, призываю вас последовать… – он запнулся, краснея от смущения, – призываю подумать над нуждами полка.
Собрание всколыхнуло всех. Выступающим не было конца. Много было спорных, а иногда и неприемлемых предложений. Но руководители полка не спешили с заключением, и в конечном счете оказалось, что верх взяли те, кто стояли на твердых принципиальных позициях.
Прения по докладу были прерваны дневальным, который, просунув голову в дверь и стараясь не замечать сидевшего в первом ряду начальства, гаркнул:
– Полк, приготовиться к вечерней поверке! – Он действовал согласно инструкции.
Все, как по команде, посмотрели на часы. Никто не ожидал, что так быстро пролетит время.
– Еще один совершенно небольшой вопрос, – сказал председатель, глядя в лежащие перед ним листы. – Это займет пять минут. Один из наших комсомольцев, сержант Мокрушин, решил сдать экзамены экстерном на техника самолета и просит у комсомольской организации рекомендацию в офицерское училище.
Председатель стал читать рекомендацию. А я вспомнил, как на прошлой неделе Одинцов проводил технический осмотр на самолетах нашей эскадрильи.
Прощупывая двигатель, инженер не забывал (это было его правилом) «прощупать» и техника самолета. Речь зашла о сроках службы отдельных систем, агрегатов и частей.
Техник Свистунов, обслуживавший самолет Шатунова, затруднялся назвать срок эксплуатации трансформаторного масла, но держался бойко, потому что кончил техническое училище.
– В армии как делается: не знаешь – научат, не хочешь – заставят, – сказал инженер. – Ну а как часто меняются пиропатроны пожарных баков?
Ну разве мог думать этот дипломированный техник, что Одинцов будет задавать такие вопросы! Нет, он просто не знал Одинцова.
– Вы же расписываетесь в журнале готовности, – мягко выговаривал технику Одинцов. – Вот выпустите самолет в воздух, и там случится пожар, а патроны не сработают.
– Сработают. Они новые, – возразил Свистунов.
– Сегодня сработают, а завтра могут и не сработать.
– Вот завтра я их и сменю.
Одинцов подозвал крутившегося около соседнего самолета Мокрушина и задал ему те же вопросы, что и технику.
Мокрушин ответил без запиночки.
– Хорошо, Мокрушин, вы свободны. Да, вот что, зайдите вечером ко мне. Бюро комсомола просило проверить ваши знания.
Когда сержант ушел, Одинцов выразительно посмотрел на Свистунова:
– Поручаю вам выступить на очередном техническом занятии по теме «Сроки службы самолетных систем и агрегатов». Составьте конспект. Даю на это неделю. Потом проверю. И учтите: если техника подводит летчика в полете, виноваты мы с вами, а не завод.
– Товарищ инженер, разрешите…
– Не разрешаю. – Одинцов взял меня за рукав и отвел в сторону. Он был раздражен, потому что не мог переносить, когда техники не знали самолета.
– Так вот, – Одинцов остановился и поднял валявшуюся на земле гайку, положил в карман. – Думаю, из Мокрушина выйдет неплохой техник.
– Конечно, выйдет, – сказал я.
И вот теперь, когда председатель собрания зачитал рекомендацию и попросил комсомольцев проголосовать, кто «за», и комсомольцы подняли руки, я увидел, что с мнением инженера согласны все.
Мокрушина вызвали к столу. Я смотрел на его костлявую, с детскими плечами фигуру и вспоминал другое собрание, на котором сержанта исключали из комсомола. Сколько воды утекло с тех пор! Мокрушин прошел хорошую школу.
После собрания члены нашего бывшего экипажа собрались все вместе, чтобы покурить.
– Надеюсь видеть тебя техником на моем самолете, – сказал я Мокрушину, пожимая руку. Потом поздравил Брякина с вступлением в комсомол.
Мы опять заговорили о том, что нам необходимо попасть всем на один самолет. Но для этого нужно, было, чтобы Мокрушин стал техником, а Брякин – механиком. Увлеченные разговором, мы совсем забыли о Лермане, который в этот день, может быть, как никто другой, нуждался в дружеском сочувствии и одобрении, – ведь он в отличие от Мокрушина и Брякина, которые делали шаг вперед, отрекался от любимой работы ради того, чтобы его полк быстрее справился с задачей, поставленной Министром обороны СССР.
– Пойдемте найдем Лермана, – предложил Мокрушин. – И поздравим его.
Лерман сидел у своей постели, положив голову на тумбочку; ждал начала вечерней поверки. Мы видели, что он расстроен.
– Что с ним? – спросил я у находившегося поблизости солдата.
– Тут один воздушный стрелок обвинил сейчас его в трусости, сказал, что Лерман боится летать, вот и переходит в оружейники.
– Это неправда. И на это не стоит обращать внимание.
– Нет, стоит, – Брякин сжал кулаки. – Этого подлого типа я знаю! Сам он всегда говорит: умный в армии наживется, а дурак наработается. Я сейчас с ним поговорю.
– Подожди, не петушись, – я взял ефрейтора за локоть. – Ты же слышал, как аплодировали Лерману. Еще не хватало тебе, комсомольцу, учинить скандал этому «герою»-асу.
– Ему не мешало бы морду набить.
– Вот-вот, давай, пока не получил билета. По крайней мере, не нужно будет возвращать назад. Ах, Брякин, а ведь только говорили о культуре.
Увещевая Брякина, я гордился им, чуткостью его гордился.
Лерман вдруг поднялся с места и обнял Брякина.
С МЕДИЦИНОЙ ШУТИТЬ НЕЛЬЗЯ
Принято считать, что летчики народ храбрый. Что там ни говори, а в нашей профессии есть риск. Я говорю это не для рисовки, не из желания поднять цену себе и товарищам по оружию.
Летчики привыкли к риску, они не замечают его. А если и замечают – не говорят.
И все-таки каждый год в нашей жизни наступает пора, когда мы все начинаем волноваться, переживать, беспокоиться и даже трусить. Да, самую настоящую трусость.
Это происходит, когда на очередном общеполковом построении начальник штаба объявляет, что с такого-то по такое-то число летно-подъемный состав должен пройти полную медицинскую комиссию.
И боятся все одного: оказаться негодным к летной работе. Боязнь эта имеет под собой почву. С каждым «годом строже требования к летчикам. Малейшее отклонение от нормы – и тебя на время или навсегда отстранят от полетов.
На этот раз предполагалось, что медицинская комиссия будет особенно свирепствовать. Ведь мы перешли с поршневой техники на реактивную. К тому же наш новый врач майор Александрович оказался на редкость требовательным и щепетильным. Он уже дважды собирал летчиков на аэродроме и заводил разговор о нашем житье-бытье. Меня поразило внимание, с которым Александрович осматривал каждого из нас за несколько дней до комиссии, выспрашивал о болезнях в прошлом, о взаимоотношениях в семье, о привычках и наклонностях.
– Черт бы побрал этого эскулапа! – выругался Лобанов, выходя из кабинета врача. – Даже о любовных связях спрашивает, как на исповеди. Приобрели духовного отца.
Ожидавшие приема летчики засмеялись.
– Ну а ты что ему?
– Не успел, говорю, наладить. А про себя подумал: обязательно налажу. После комиссии.
Лобанов даже чтение газет отложил. А с книгой он вообще не дружил. Помню, его даже стыдил Семенихин. Ознакомившись с библиотечными формулярами летчиков, Семенихин увидел, что Николай за время службы в полку взял всего одну книгу – «Повесть о бедных влюбленных», да и ту потерял.
– А зачем их читать? – говорил нам Лобанов.
Лобанов паясничал, но мы все знали, почему он не читал книг. Он берег зрение.
«Хорошие глаза нужны летчику не меньше, чем орлу», – это от него я слышал не один раз. И еще он говорил так: «Наша действительность прекраснее всяких книг. Один мой радиоприемник вмещает в себя все библиотеки мира. Только слушай и запоминай».
Впрочем, Лобанов заботился не только о зрении. Он был прекрасным спортсменом и мог дольше нас крутиться на лопинге.
Когда начальник физической подготовки уезжал в отпуск, его замещал Лобанов. Ох уж и доставалось нам от нового физрука!
Вот и теперь он взял над молодыми летчиками шефство. В десять вечера выгонял всех на «Невский проспект» погулять перед сном, чтобы спали без сновидений, утром проводил с нами физзарядку. К спиртным напиткам не притрагивались, и кое-кто даже бросил курить.
Жены ходили перед мужьями на цыпочках – боялись волновать, а то, чего доброго, поднимется давление. Только жена Пахорова – ихтиолог по образованию, ведавшая каким-то научным отделом на местном рыбокомбинате и сама чем-то похожая на красивую рыбу, – вела себя удивительно спокойно и говорила при встрече с другими женами:
– Нашли, где проявлять волнение. Портить кровь. Ну, отстранят от полетов. Эка беда! Другая работа найдется. Слава богу, живем в Советском Союзе.
– По-моему, пахоровская Адочка даже хочет этого, – сказала мне Люся. – Она все время подчеркивает: «Мой Виталик чудесный организатор, он был в институте профоргом. Ему бы людьми командовать, а не аэропланом».
Сама Люся тоже поддалась всеобщему психозу – боязни, что я не пройду комиссию. Она даже в кровать ложилась, когда я уже засыпал, чтобы, как она говорила с улыбкой, не мешать мне «отходить» ко сну.
Меня это злило. Я готов был взорваться, как бомба, нагрубить Люсе, обвинить ее в холодности. Я демонстративно отворачивался к стене в надежде, что она сама не выдержит. Но она выдерживала и не приходила ко мне.
Однажды под утро я проснулся от легкого прикосновения к волосам. Люся сидела в ночной рубашке и тихо гладила мою голову.
– Бедненький, я тебя совсем замучила, – шептала она, притрагиваясь горячими губами к моему лицу. – И сама измучилась, глядя на тебя. Но потерпи немножко, и потом мы наплюем на Александровича.
Слушая полусонный лепет, я ругал себя, что мог подумать, будто Люся стала меньше любить. Она хотела мне только добра. Я молча положил голову на колени к Люсе и прижался щекой к ее маленькой крепкой груди.
– Ты знаешь, я забыла тебе сказать: к нам вчера приходил Сливко.
– Сливко?! – я окончательно проснулся.
– Да, Сливко.
– Что ему было нужно?
– Нет, ты сначала скажи, ты ревнуешь? – она старалась заглянуть мне в глаза.
– Не знаю. Может быть. Но я где-то читал, что ревность оскорбляет женщину. Это правда?
–. Немножко можно. Иначе женщина может подумать, что ее не любят. Но только очень немножко. Вот так, как ты сейчас.
– Ну ладно. Скажи, зачем он приходил?
– Не волнуйся, милый. Он не пытался ухаживать за мной.
– Второй раз это у него не вышло бы. Теперь я уже не мальчишка.
– Он даже был не один, а с каким-то летчиком. Просил таблицу для проверки глаз.
«Ого, видимо, и этот спокойный, как камень, человек побаивался предстоящей медицинской комиссии.
– У него что-то было раньше с глазами, – продолжала Люся.
– Я знаю. Он поранил их по своей вине осколками от очков во время полета над горами, когда снизился больше, чем разрешалось, и попал в сильный нисходящий поток.
– Ну и вот, он сказал, что хочет потренировать зрение.
– Враки! Он просто хочет заучить порядок букв в строчках, чтобы не провалиться во время обследования.
– Серьезно?!
– У нас в училище был такой случай.
– Ведь он же себе только навредит. Мало ли что может случиться в полете! – мое сообщение испугало Люсю.
– Сливко опытный летчик. Он с закрытыми глазами сумеет посадить самолет. Я это знаю. Так что не волнуйся, пожалуйста, и не переживай очень.
– Теперь твоя ревность начинает переходить запретную черту. Я оскорблена. Лучше скажи, как бы ты поступил на его месте.
Люсин вопрос был неожиданным, и я не знал, что ответить.
– Ты ему дала таблицу? Люся кивнула.
– Я не думала, что он может…
– Ну, это только мои предположения.
– Нет, ты прав. Ведь он не знает размеров букв. Я просто сходила к вам в кабинет врача и выписала их на бумажку. Как же он может тренироваться?
– Это его дело.
– Нет, это и наше дело. Он попадет в беду.
– А тебе-то что?
Люся посмотрела на меня с испугом.
– Прости меня, Люся. Я просто схожу с ума.
– Не надо, милый, – она погладила меня по щеке. – Я люблю только тебя. Запомни это, хорошенько запомни. Я даже в мыслях никогда не изменю тебе.
Мне было интересно посмотреть, как у Сливко пройдет номер с глазником, и я постарался пройти в кабинет с группой, в которой был и он.
Надо было видеть, с какой уверенностью и олимпийским спокойствием сел перед таблицей этот мастодонт с круглым бритым затылком, закрыл картонкой выпуклый с красными прожилками глаз.
Костлявый человек в белом халате подошел к таблице и включил свет.
– Что это за буква? – спросил он, указывая карандашом на «Б» в третьем ряду.
– Это эс, – сказал Сливко.
– А это, – карандаш остановился на букве «Р».
– Вэ, – ответил Сливко.
В кабинете стало тихо-тихо. Летчики вдруг поняли, что в эту минуту решается судьба майора Сливко – старого, прославленного в боях летчика.
Сливко, к всеобщему удивлению, не мог назвать ни одной буквы правильно.
Я и Лобанов стали потихоньку подсказывать ему, но он не слушал нас, думая, что отвечает правильно.
Врач несколько раз возвращался к одним и тем же буквам, и Сливко каждый раз давал неверный, но всегда один и тот же для каждой буквы ответ.
– Хорошо! – сказал врач, и по тому, как он произнес это слово, как он медленно, словно в раздумье, перешел на другую сторону таблицы, где для неграмотных и детей были нарисованы не замкнутые до конца кружки, мы поняли, что костлявый врач хотел во что бы то ни стало вытянуть майора, как учитель вытягивает на экзаменах полюбившегося ему ученика.
– Скажите, с какой стороны можно зайти в этот кружок? – спросил врач, указывая на большой круг с проходом внизу.
Сливко ответил правильно. Это всех нас обрадовало.
– А в этот? – карандаш опустился на один ряд ниже.
И снова Сливко дал правильный ответ. Потом он стал путаться, поправляться, отвечал то правильно, то неправильно.
Врач занимался с майором не меньше получаса. Давал смотреть в разные стекла, листал перед ним альбомы с цветной мозаикой, заставляя назвать вписанные туда цифры, и все повторял на разные тона свое «хорошо»..
Потом он вдруг взял медицинскую книжку майора и в нужном разделе стал писать:
«Годен к летной работе… – мы радостно переглянулись. Врач подумал немного, вздохнул и приписал: – «…с ограничением».
Это значило, что Сливко не мог быть допущен к полетам на реактивных самолетах.
Я думал, что Сливко сейчас устроит скандал, будет требовать перекомиссии, но он не сказал ни слова, он как-то сник сразу, опустил мясистые плечи, тяжело засопел.
– Еще все уладится, мой командир, – попробовал успокоить майора Лобанов. Но Сливко ничего не ответил, небрежно сунул в карман галстук и, не взяв медицинской книжки, вышел из кабинета.
– Его точно не допустят к полетам на реактивной технике? – спросил Лобанов у врача.
– Это решает комиссия. Но шансов на успех мало. Скорей всего, предложат перейти в транспортную авиацию, на тихоходные самолеты.
«Это убьет его», – подумал я.
– Садитесь, кто следующий!
Комиссия работала три дня. Три дня полк был похож на растревоженный муравейник. Летчики ходили из одного кабинета в другой; сталкиваясь, расспрашивали друг друга о кознях врачей, чертыхались. Нас испытывали на специальных качелях и вертящихся стульях, прослушивали, выстукивали, измеряли, просвечивали, прощупывали, нам задавали сотни вопросов, заглядывали в глаза, в уши, в рот, в нос, нас заставляли ложиться, приседать, бегать на месте, стоять с вытянутыми руками. Майора Сливко среди летчиков я больше не видел. Он точно сгинул.
Вечером я сказал об этом Люсе.
– Я доложила Александровичу о затее майора.
– Зачем? Ведь он же завалился.
– Я знаю. Но я врач и не имела права поступить иначе.
– Ты больше не видела его?
– Он приходил «поблагодарить» меня. Мне так его жалко. Ты знаешь, он был крепко выпивши.
– Он ругался?
– Ом думает, что я нарочно дала ему буквы не в той последовательности, в которой они расположены в таблице. А ведь это уже Александрович их перетасовал.
Занятая мыслями о Сливко, Люся даже не спросила, прошел ли я комиссию. И я ничего не сказал ей, хотя мог бы похвастаться. Во всех графах медицинской книжки у меня стояла отметка: «Годен к летной работе без ограничения».
Вместе со Сливко были освобождены от летной работы еще два летчика. Капитану Горохову сразу же предложили место начальника химической подготовки полка, а лейтенанта Веденеева месяца через два послали на курсы руководителей системы слепой посадки, которую у нас предполагалось поставить.
Сливко временно назначили адъютантом нашей эскадрильи вместо Перекатова, переведенного штурманом наведения на командный пункт.
Теперь майор редко бывал среди нас, больше торчал в эскадрильской канцелярии, составлял вместе с писарем плановые таблицы полетов, графики боевой подготовки, хотя по уставу, как заместитель командира эскадрильи, должен был участвовать не только в планировании полетов, но и контролировать подготовку летного состава, следить за распорядком дня и вообще быть в курсе всех наших дел.
Впрочем, у нас не было претензий к Сливко – летчики больше всего не любят мелочной опеки. К тому же все знали, что летуну, отдавшему всего себя без остатка небу, нелегко свыкнуться с новой, «наземной» работой.
Знал, видимо, это и наш Истомин, иначе бы он, наверно, давно поставил перед командиром полка вопрос о служебном несоответствии майора.
Как только летная медицинская комиссия уехала, снова начались практические занятия. Полеты были почти каждый день. Если бы на наш аэродром попал посторонний человек, он без труда мог бы узнать, каким машинам доставалось больше всего. Около учебно-тренировочных самолетов (мы их называли попросту спарками), похожих на каких-то рыб-коротышек (это, вероятно, из-за большого фонаря), вся земля была вытоптана, словно здесь каждый вечер устраивали танцы, а от хвоста тянулись длинные коридоры, пробитые горячими струями из выхлопных сопел.
