Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
СОКОЛА ВИДНО ПО ПОЛЕТУ
«Все это мелочь. Сейчас главное – сосредоточить внимание на предстоящем полете, – говорил я себе. – Ну повздорили. Вез этого, говорят, не бывает в семьях.
Ну хватит, хватит об этом, – перебивал я свои мысли, – надо думать, как буду сегодня стрелять по воздушной мишени. А то, что Люся захандрила от безделья, – это факт. С каким энтузиазмом она работала на постройке аэродрома! Каждое ее письмо дышало оптимизмом, бодростью. Я нарадоваться не мог. А вот сникла, скисла. Нужно что-то предпринять, но что, что? Эх! Нашел время! Сейчас надо еще раз с начала до конца продумать свои действия во время выполнения маневра при стрельбе по мишени. Значит, так: перед запуском двигателя проверяют исправность работы прицела и фотопулемета…»
– Товарищ лейтенант, здравия желаю, – это Брякин. Подбежал возбужденный, в глазах нетерпение. – Мы сейчас спорили насчет проверки оборудования и арматуры самолета. Я говорю, надо сначала убедиться, что бортовой аккумулятор и все автоматы защиты…
– Подожди, Брякин. Не до тебя. Иди-ка лучше спроси техника звена.
Брякин замучил всех своей дотошностью. Сначала мало кто придавал серьезное значение его вопросам. Отвечали на них скороговоркой, как-нибудь. Но ефрейтора не удовлетворяли ответы – то, что говорили, он знал, он требовал обстоятельного рассказа, часто при этом делал сам уточнения и дополнения. И тогда мы увидели, что перед нами человек, который действительно решил стать механиком. Мы стали подыскивать ему какие-нибудь каверзные вопросики, но посадить Брякина в калошу было не так-то легко.
То, что я так бесцеремонно обошелся с ним, обескуражило парня.
– Сами говорили, спрашивать вас в любое время, – он шмыгнул носом и пошел прочь. – Не хотите – не надо.
Сделалось жаль ефрейтора.
– Подожди, Брякин.
Он не оглянулся, может, не расслышал.
На линии предварительного старта около санитарной машины толпились летчики в синих куртках, с пристегнутыми к коленям планшетками, со шлемофонами и кислородными масками в руках.
Александрович, которого с легкой руки Лобанова теперь все называли за глаза эскулапом, делал медицинский опрос летчиков. Обычно он спрашивал о самочувствии, как спалось, как настроение. Мне не хотелось отвечать ему на эти вопросы, и я не пошел туда, а остановился около планеров-мишеней, выкрашенных в темно-зеленый цвет.
Планеры напоминали каких-то хищных птиц с длинными, острыми, трехгранными носами и вынесенными назад крылышками. Поставленные в ряд, они, казалось, вот-вот сорвутся с места и прыгнут прямо в небо – такой был у них внушительный и грозный вид.
Я задумался: давно ли, казалось, самолеты-буксировщики (чаще всего это были легендарные «Поликарповы») медленно таскали за собой белый полотняный конус, а истребители или штурмовики один за другим атаковали надутую воздухом колбасу.
Изрешеченный пулями конус отцеплялся над аэрородромом и плавно падал на землю. Специалисты воздушно-стрелковой службы, или, как их называют в полку, «специалисты огня и дыма», вместе со стрелявшими летчиками тщательно обследовали его, подсчитывая, сколько пробоин красного цвета, сколько зеленого, желтого, синего… (Пули каждого летчика красились перед полетом в свои цвет.)
Но изменились скорости самолетов, а тихоходный тряпочный конус не мог имитировать быстролетящую цель. Да и форма его далека была от формы самолета. И вот вместо конуса к буксировщикам, на этот раз уже реактивным бомбардировщикам, прицепляли такие планеры-мишени. Они носились с огромной скоростью, и попасть в них было не так-то просто.
Мимо меня по рулежной дорожке то и дело проходили тягачи с прицепленными к ним самолетами. Я помахал планшеткой стоявшему в одном из них капитану Кобадзе и пошел на стоянку.
– Значит, так, – повторил я, – перед запуском двигателя проверяю исправность работы прицела и фотопулемета. Интересно, что они сейчас там делают? Успокоились или все еще выясняют отношения?
Летчики, пользуясь свободной минутой, стали пасовать ногами консервную банку. Она с грохотом каталась по земле от одного к другому. Только Пахоров стоял в стороне и, прикрыв глаза ладонью, читал шепотом, словно молитву творил, инструкцию летчику по эксплуатации и технике пилотирования. Он никогда не выпускал ее из рук. Его постоянная угрюмая сосредоточенность и настороженность нас поражала. А однажды он забыл инструкцию дома, и его жена принесла ее на аэродром.
Проходивший мимо Одинцов сделал «футболистам» замечание.
– Не понимаю, – пожал плечами Лобанов. – Почему люди, становясь старше, удивляются тому, что делали сами в эти годы? – И пнул банку в сторону.
Поравнявшись со мной, инженер посмотрел на часы:
– Поторопитесь с отбуксировкой самолета. Младший техник-лейтенант Мокрушин доложил мне о готовности машины к вылету. Он делал это по-абдурахмандиновски четко, с полной ответственностью за свои слова.
– Отстой с подвесных баков слили?
– И с подвесных, и из фильтра низкого давления, – Брякин показал на полулитровую банку с авиационным, совершенно бесцветным керосином, который должен был храниться до следующих полетов – на случай проверки при чрезвычайном происшествии.
– Ленты для стрельб вставлены?
– Тридцать снарядов. Вот контрольный лист. Начальники групп уже расписались.
– Ну тогда поехали.
На линии предварительного старта я уложил в кабину заряженный парашют и стал газовать двигатель. Мокрушин осматривал работу систем под давлением, герметичность трубопроводов. Когда я увеличивал обороты, самолет как-то напружинивался и приседал, вырывавшиеся из сопла газы отталкивались от бетонки и, казалось, норовили поставить машину на нос.
– Все нормально, – сказал техник, когда я кончил пробу. Я тоже осмотрел двигатель. Он был сухой, и меня это успокоило. Значит, того, что было с одним из наших летчиков, у меня не случится. А было вот что: из-под какого-то агрегата подтекало масло. Техник этого не заметил. В полете вместе с потоком воздуха оно попадало в компрессор и там воспламенялось. Через отборник воздуха для поддува кабины шел дым. Летчик летел без кислородного прибора и чуть не задохнулся.
Расписавшись в контрольном листе о приеме самолета, я ушел на построение летного состава.
Зона стрельб размещалась над огромным лесным массивом. Я добрался туда за каких-нибудь десять минут. Теперь нужно было найти воздушную мишень. Я знал: чем раньше обнаружу цель, тем больше времени у меня будет для оценки обстановки и выбора тактического приема для атаки.
Штурман наведения, следивший с командного пункта по радиолокатору за полетом самолета-буксировщика и моего самолета, дал мне команду развернуться на тридцать градусов.
Я выполнил разворот и увидел в нескольких километрах самолет-буксировщик, а за ним, чуть ниже, – мишень. Немедленно поставил прицел в нужное положение.
Самолет-буксировщик «таскал» цель в двух направлениях, находясь на высоте нескольких тысяч метров. Мне нужно было связаться с его экипажем и запросить разрешения на выполнение задания.
– Выполняйте, – послышался незнакомый голос в наушниках.
Я перезарядил оружие и стал сближаться, стараясь занять исходное положение на одной высоте с мишенью, а может быть, даже еще и с некоторым превышением.
Когда цель стала визироваться под углом шестьдесят градусов, я начал разворот на нее.
Только бы не упустить момент. Я чувствовал себя неспокойно. Уверенности, что поражу цель, не было. Все двигалось и перемещалось под разными углами: и мой самолет, и самолет-буксировщик, и мишень. Большая скорость сближения предельно ограничивала время для прицеливания.
Мне показалось, что продольная ось моего самолета уже направлена между самолетом-буксировщиком и мишенью. Теперь можно было не опасаться, что поражу самолет-буксировщик. Я снял предохранитель с оружия и, как только сблизился на дистанцию действительного огня, дал короткую очередь. Из атаки вышел в сторону, откуда производилась стрельба, и все смотрел, чтобы не столкнуться с мишенью, до которой теперь было совсем близко.
После первого захода сделал второй и тоже стрелял из фотопулемета, а потом еще три захода для того, чтобы дать несколько залпов из пушек. Из стволов вырывались короткие языки пламени. Огненные строчки снарядов уходили вдаль и там гасли.
Выходя из атак, я все ждал, что в наушниках моих снова послышится этот же незнакомый строгий голос. Мне скажут: «Цель поражена», или – еще лучше – я сам увижу, как она разлетится в воздухе на куски, и тогда прекращу стрельбу независимо от остатка боеприпасов и все остальные заходы, предусмотренные заданием, буду выполнять со стрельбой из фотопулеметов по буксировщику. Но мне никто ничего не говорил. Или там не видели, что я попал в мишень, или я в нее не попадал. Точнее об этом можно будет узнать только вечером, когда осмотрят мишень и проявят пленку от фотопулемета.
Как только вышли все боеприпасы, я доложил экипажу самолета-буксировщика об окончании стрельбы.
– Следуйте на аэродром, – было ответом.
Когда я вылез из самолета, ко мне подошел Кобадзе с «Мефистофелем» в зубах, в белом шелковом подшлемнике, который еще резче оттенял загар на его худощавом чисто выбритом лице.
– Что у вас дома стряслось? – темные глаза капитана готовы были просверлить меня насквозь.
– А что такое? – вопрос застал меня врасплох.
– Приходила Люся. Просила провести ее к Александровичу. Сказала, что ты не должен сегодня подниматься в воздух, так как расстроен.
– Ну ты и напугал меня, – я облегченно вздохнул, радуясь втайне и вниманию друга и заботе жены. – Думал, и в самом деле беда приключилась. Что ей ответил?
– Что ты в воздухе. «А вернуть его нельзя?» – спросила она. Я сказал, что ты уже отработал и летишь домой. Она обрадовалась. Так что же произошло? Поругались?
Я кивнул.
– Первые тучи?
– Первые, – я ухватился за это слово.
– Не страшно. Они быстро проходят и не оставляют следов, – капитан похлопал меня по плечу, – она тебя любит. Посмотрел бы, какие у нее были глаза. Вы просто не притерлись. И потом, ты не знаешь женской психологии. – Он посмотрел на часы. – Иди и позвони ей из домика дежурного по стоянке. Пусть не волнуется. Только не подавай виду, что знаешь о ее разговоре со мной. Но дай понять, что летать сегодня тебе больше не придется.
– Все ясно.
– Ну-ну, иди. – И он толкнул меня в спину.
По пути я зашел в фотолабораторию и попросил лаборанта побыстрее проявить фотопленку – не терпелось узнать результаты стрельб.
– Зайдите через часок, – сказал он, – думаю, просохнет.
Через час я уже сидел в затемненной лаборатории и просматривал пленку на дешифраторе. На ней не было зафиксировано ни одного попадания.
– Видать сокола по полету, – усмехнулся над ухом Лобанов. Он тоже пришел посмотреть свою пленку.
«Ну теперь будет от Истомина на послеполетном разборе! – думал я, свертывая пленку. – И поделом: ведь уметь метко стрелять – это венец мастерства летчика-перехватчика».
СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР
Я решил, что попал в чужую комнату, когда пришел со своей свадьбы, устроенной товарищами в столовой. Люся тоже так подумала и даже сделала шаг назад, готовая извиниться за вторжение, но увидела мою маму у окна и остановилась как вкопанная.
– Не узнаете, – улыбнулась мама, – и я не узнала, потом уж хозяйка рассказала. – Мама повела вокруг рукой: – Это ваше. Подарки свадебные.
– Подарки?!
На месте высокой узкой кровати с потускневшими никелированными шарами стояла широкая плюшевая тахта с удобными мягкими валиками. А на месте кухонного стола – письменный, с полированной крышкой. На столе – картонки с посудой. А в углу стоял огромный розовый торшер из шелка – Люсина мечта.
– Ну что ты, Люся, скажешь? – я первый пришел в себя.
Она тихо присела на краешек тахты и погладила нежную серебристую обивку.
– Это как в сказке с добрым волшебником.
– С добрыми волшебниками, – поправил я, думая о друзьях.
– Но когда они успели? – Люся вопросительно взглянула на маму.
– Времени было больше чем достаточно, – я постучал пальцем по циферблату часов.
– Они сделали все за полчаса, – сказала появившаяся в дверях хозяйка. – Привезли это на машине. Теперь некуда девать кровать и стол.
– У вас огромные сени. Летом там чудесно можно бы спать, – мама покосилась на книги, которые ей уже изрядно намяли бока.
– Верно, как мы не догадались! – Я схватил хозяйку за руку: – Давайте вашу кровать. Мы сейчас поставим ее там.
– И будем спать, – докончила Люся. – А мама здесь, на тахте.
– Тогда лучше наоборот, – возразила мама. – Там вам будет непривычно. А мне все равно где и как. Да и уезжать пора от вас. Начинается уборка хлебов.
Мать настояла на своем. Когда все было сделано, мы отдали ей теплое верблюжье одеяло, и она ушла. Мы снова наслаждались одиночеством. Лежа на широкой тахте, весело перебирали впечатления последних часов.
– Я не согласна с тостом Семенихина, – сказала Люся, – за спутниц. Ты помнишь?
– Которые, как нитка за иголкой, следуют за мужем?
– Да, да, так он и сказал.
– Что же в этом плохого?
– Но ведь жена тоже человек. Кроме обязанностей перед мужем у нее есть еще какие-то обязанности. Перед обществом, например, перед государством.
– Это очень высокопарно.
– И пусть. Разве для того государство учило меня шестнадцать лет, чтобы я на второй год забросила свою работу и стала домохозяйкой? А ведь где-то, наверное, я очень нужна.
– Здесь ты нужнее всего, – я обнял Люсю, просунув руку под бок.
– Подожди, Алеша. Это серьезно.
– Люся, милая, я не шучу.
– Ты эгоист. Все мужчины эгоисты. Они думают только о себе. О своей работе.
– О тебе я думаю даже на работе.
– Допускаю. Но ты думаешь в другом плане. Ты думаешь обо мне как о своем спутнике.
И это было правдой.
– Вот видишь. Твоему Семенихину можно так говорить. У его жены никакой специальности и двое детей. Рожать – дело нехитрое. Да ей больше ничего и не оставалось.
– Не надо злиться, Люся. Она воспитывает детей – это не менее почетная специальность, чем лечить.
– Я не злюсь.
– Она воспитывает детей, – повторил я.
– Не знаю, может быть. Но мне пока некого воспитывать. Да и нет желания этим заниматься.
– Ты и не занимаешься этим.
– Я ничем не занимаюсь. Совершенно ничем. – Люся задумалась, устремив глаза в потолок. – Боже мой, а когда-то я была очень занята, – продолжала она через минуту, – вела наблюдения над больными, готовила диссертацию и даже писала научные статьи. Думала ли я тогда, что могу вести другую жизнь? Быть оторванной от всего, бездействовать, а еще точнее, прозябать. Ну чем моя жизнь отличается от жизни какой-нибудь Пульхерии Ивановны?!
Уже не первый раз Люся заводила разговор о том, что ей невыносимо скучно, что ей негде приложить свои знания, свои силы.
Я не мог возражать ей, потому что понимал ее настроение. Но я боялся таких разговоров, я не знал, что у Люси на уме. Или она хотела меня в чем-то убедить, подготавливала к чему-то, или ждала от меня каких-то убеждающих слов. Но где мне было найти эти слова?
Я попробовал отвлечь Люсю, стал рассказывать услышанный на свадьбе анекдот о том, как сын-летчик пытался объяснить отцу-колхознику, что такое авиация, но Люся не засмеялась, когда я кончил рассказывать, она не слушала меня.
– Послушай, Лешенька, – она поднялась на локоть и посмотрела мне в глаза. На ее бледном лице была решимость. – А что, если мне всего на годик, ты слышишь, чтобы не потерять специальность, уехать отсюда и поступить на работу? Только на один-единственный годик? Наверно, можно найти работу не очень далеко от «лесного гарнизона». Я приезжала бы к тебе иногда. И ты бы тоже иногда. Между прочим, так многие живут. Возьми, например, геологов. Ну что ты молчишь?!
Мне думается, что эта мысль пришла ей в голову не сейчас. Но раньше Люся не высказывала ее, потому что не знала, как я к этому отнесусь. А теперь, видимо, почувствовала, что я сочувствую ей и готов пойти на уступки.
– Ты считаешь, что мы снова должны расстаться? – Я понимал, что сейчас решится самое важное в нашей жизни.
– Всего на годик, Лешенька. Иначе у меня пропадет диплом.
Да, этого, черт бы побрал, я совсем не учел, я не знал этого.
Люся поняла мою растерянность и перешла в наступление.
– Ведь не всю же жизнь будем торчать в этой глухомани. Поговори со своими старшими товарищами, они тебе скажут: военному человеку больше четырех – пяти лет не приходится жить на одном месте. Может быть, потом будем в городе, но я уже не смогу работать. Я все забуду. Мой диплом, о котором я мечтала с детства, вернее, о знаниях, за которые он дается, будет недействительным.
«Жены офицеров всю жизнь живут надеждами, – вспомнил я слова Истоминой, в прошлом инженера-химика. – Это единственное, что им остается».
Люся говорила и говорила, но я почти не слушал ее. Я представил на миг, как проснусь утром и рядом не будет Люси, ее рассыпавшихся по подушке волос, ее теплых мягких губ, которые я всегда целовал, прежде чем уйти из дому. Мне даже жалко себя сделалось, и я чуть не заплакал.
Люся поцеловала меня в глаза и прижалась щекой к моему плечу.
– Милый, ну что нам делать?
Я не ответил, так мы лежали очень долго.
«Неужели и в других семьях, где жены хотят, но не имеют возможности работать, так же? – думал я. – И кто в этом виноват? Неужели мужья, выбравшие себе военную специальность, мужья, у которых служба чаще всего проходит вот в таких «лесных гарнизонах», вдали от городов и больших населенных пунктов? Люся надеется, что со временем нас переведут куда-нибудь поближе к центру. Вряд ли! У нас беспокойное дело, мы мешаем людям своим грохотом и свистом. Может быть, это далее напоминает им о войне. А люди не должны все время думать о войне, ни о прошлой, ни о будущей, к которой готовятся империалисты и которую они уже, наверное, давно развязали бы, если бы не чувствовали нашей силы. Люди не должны видеть перед собой военные самолеты. А раз так, значит, мы вынуждены жить подальше от городов. Люся не должна обольщать себя надеждами. Ей надо сказать об этом. Но ведь надежды украшают жизнь. Я отнял у нее родителей, дом, в котором она жила, работу и теперь должен отнять мечту. Имел ли я на это право?
Я обязан был раньше сказать, что ждет ее. Но не сказал. Хотя и знал. Я боялся, что она не захочет ради любви ко мне лишиться всего, чем жила до встречи со мной. И тогда боялся, и сейчас».
– Милая, ну что нам делать? – я задавал Люсе тот же вопрос и знал, что и мне, и ей нелегко ответить на него.
Потом я вспомнил о тосте капитана Кобадзе, о том, что Люся сказала мне во время танцев.
«Как все чудно! – подумал я. – Она лежит рядом со мной и уже не одна. В какой-то момент зародилась новая жизнь. Ребенок – вот что не даст рассыпаться нашей семье, – я ухватился за эту мысль и не отпускал ее от себя. – Ребенок. Кто это будет, он или она? Светловолосая или черный, голубоглазый или кареокая. Нет, она не может уехать, ни на год, ни на месяц».
– Нам надо подумать о нашем ребенке, – сказал я. Она не ответила.
– Ты слышишь?
Люся молчала. Ее глаза были закрыты. Может быть, она заснула.
– Ладно, утро вечера мудренее, – я погасил свет.
ЕСЛИ САМОЛЕТЫ НА ЗЕМЛЕ
Я проснулся и увидел Люсю в зимнем пальто. Она стояла у зеркала и в задумчивости гладила воротник.
– Решила пугать лето? – усмехнулся я и посмотрел в запотевшее окно. Солнце лежало на земле редкими неяркими пятнами. Хмурый неприветливый день, а на газонах цветы нежные и ласковые – как это было несовместимо.
– Проверила, нет ли моли, – Люся грустно улыбнулась.
– Не нашла?
– Не нашла, – она сказала это так, словно жалела, что моль не съела ее пальто. – Но ты знаешь, Алеша, не заказать ли мне в городском ателье другое? Это потерлось на рукавах и воротнике. Завтра едут за продуктами из столовой. И я могла бы…
«Ах вот где зарыта собака! Ну что ж, пусть встряхнется, – подумал я. – Пусть сошьет себе новое пальто».
Мне нравилось наряжать Люсю. Хотелось, чтобы она была красивее всех. Я любил, когда Люсей любовались мужчины.
– Поезжай, только не нужно говорить маме, зачем ты едешь. Она может неправильно понять.
Люся ничего не ответила.
Я полежал минутку, вспоминая, над какой картинкой горела лампочка, когда я проходил вчера вечером мимо штаба. На картинках, были солдаты и офицеры в различных формах одежды. Горевшая лампочка указывала, какую форму надевать с утра.
Потом я не спеша оделся, физзарядку не стал делать: по расписанию первые два часа у офицеров было физо.
– Сегодня приду пораньше, – я простился с Люсей и направился к двери. – Может, сходим в лес за грибами?
Против обыкновения, Люся не очень обрадовалась, только сказала: «Хорошо» – и стала убирать в комнате.
«Что-то ее тревожит», – подумал я дорогой.
Часы физо были самыми шумными в жизни летчиков. Шуметь начинали еще по дороге к стадиону, когда капитаны футбольных команд (капитаном в нашей эскадрилье чаще всего был Кобадзе) начинали набирать игроков из лишней эскадрильи, которой обычно оказывалась в тот момент самая малочисленная.
Раздевались на ходу, чтобы не терять времени, и кто как считал нужным. Большинство для начала снимали только рубашки, а брюки подбирали в носки… Играли, что называется, «сорок на сорок». О таймах никто не думал, о замене игроков тоже.
На этот раз игра пошла горячая с первой минуты – было прохладно, и солнце не слепило глаза.
Мимо стадиона прошли техники с комбинезонами под мышкой – на аэродром. Постояли немного, «поболели».
– Может, переиграем? – крикнул Свистунов, обслуживавший машину Шатунова. Это надо было понимать так: техники против летчиков.
– Не будем. Сегодня понедельник, – снимая на ходу рубашку, ответил самый азартный из игроков, Семен Приходько. Он и бегал с ней, пока не оказался около края поля, где можно было бросить рубашку на землю. Точно так же поступали и другие.
В ответ на отказ Приходько техники засмеялись и пошли дальше. В понедельник они всегда выигрывали…
Курили тоже во время игры – папироса гуляла от одного игрока к другому. Впрочем, этим не злоупотребляли.
На втором часу уже все оказывались раздетыми до трусов. Нельзя было не залюбоваться стройными загорелыми фигурами летчиков, с тугими желваками мускулов на руках и ногах. Игра проходила организованнее, и только ни на минуту не прекращающийся шум, может быть, отличал летчиков от профессиональных игроков.
А шумели мы здорово. Мазилам моментально давались клички. Выражений при этом особенно не выбирали. Самым распространенным было «мертвый труп».
Игра в футбол равняла на два часа всех в званиях и должностях, и рядовому летчику ничего не стоило послать «куда Макар телят не гонял» командира звена или командира эскадрильи, если они нарушали правила.
Нынче я играл без настроения и уже получил несколько нареканий.
– Задом, задом больше играй, – ехидно шипел Кобадзе. – Твой зад – сокровище в футболе.
Что-то не очень мне понравился вид у Люси. Чем-то озабочена была. И не в пальто тут дело. А в чем же?
– Простин! Приготовиться! – крикнули мне толпившиеся у допинга летчики.
Я выбежал с поля и подошел к Лобанову, страхующему всех, кто крутился на допинге – этих необычных железных качелях.
– Плавнее, мягче! – кричал он Шатунову, описывающему круги по вертикали.
– Тормози лаптей!
Шатунов сделал несколько резких приседаний в нижней точке, и качели остановились.
– Не убаюкало? – спросил я, не без зависти глядя на крепкую, литую фигуру Шатунова.
– Нет, кажется.
Я встал на маленькую платформочку и притянул ремнями стопы ног. Товарищи помогли мне привязать к стойкам качелей руки. Для начала сделали несколько толчков. И вот я начал раскачиваться все сильнее и сильнее, пока наконец качели не стали вращаться вокруг своей оси.
– Не прогибайся. Не дергай, иначе оборвешь ремни, – кричал Лобанов.
Но я не придавал значения его словам и пытался еще увеличить скорость вращения. Мое тело со свистом рассекало воздух, ветер тонко, как натянутая струна, гудел в ушах.
– Хватит, – скомандовал Лобанов. Я замедлил вращение, стал выгибаться в верхней точке, когда был вниз головой. Мне хотелось удержаться в перевернутом положении, как это умел Кобадзе или Лобанов, но лопинг проходил дальше.
Покрутившись в одну, в другую сторону, я остановился и попросил расстопорить чеку. Теперь, делая «солнце», я имел возможность еще покружиться и как веретено – вокруг своей продольной оси. Но это оказалось не так-то легко. И мои попытки ни к чему не привели.
– Ладно, останавливайте, – попросил я, чувствуя легкое кружение.
– Укачало? – Лобанов расстегнул ремни на моих руках.
– Самую малость. Вот уже все и прошло. Придется еще потренировать свой вестибулярный аппарат.
Я снова примкнул к футболистам, которых к концу второго часа всегда оказывалось больше в обеих командах.
Потом мы оделись и пошли на аэродром.
Был парковый день. С поставленных в линию самолетов сняли чехлы. Они лежали на деревянных решетках. Здесь же были и ящики с разложенным по гнездам инструментом, стремянки.
Мой самолет тоже был раскрыт. Многочисленные светлые лючки висели на цепочках, как монисто на женщине.
Вспомнился наш старый «ил» с пустым, как барабан, фюзеляжем. А здесь все пустоты под обшивкой были забиты оборудованием и механизмами.
Из кабины торчали длинные ноги Мокрушина – что-то он там делал. А на плоскости лежала его новенькая фуражка.
«Надо бы береты выдать всем техникам для работы, – подумал я. – На флоте мудрее нашего».
Сзади самолета присел на корточки Брякин и все смотрел в оптическую трубу (она приближала в пятьдесят раз), проверял лопатки турбины, подсвечивая себе фарой от передвижного аккумулятора. Орудуя рычагом, он поворачивал турбину и тщательно изучал одну лопатку за другой.
– Что ищешь? – спросил я его, уже зная, как он ответит.
– Часы.
Так и есть, он искал часы. Я улыбнулся старой шутке. Дело в том, что командир полка как-то сказал на построении, что наградит часами того, кто обнаружит трещину в лопатках турбины, трещину, которая могла привести к аварии самолета в воздухе, а то и к катастрофе.
– В нашем полку таких случаев не было, – напомнил я, – да и в других полках тоже.
– До сегодняшнего дня.
– Что ты хочешь сказать?
– Смотрите, – он отошел в сторону, – только не двигайте рычагом.
Я присел на корточки и посмотрел на лопатку, которая стояла напротив трубки теодолита. Трещина была величиной в несколько миллиметров.
Брякин подозвал техника, и тот тоже осмотрел лопатку. Сомнений быть не могло, ефрейтор обнаружил трещину. Через минуту об этом знали все.
Пришел Одинцов, осматривавший в соседней эскадрилье самолеты. Он надел принесенный ему старый комбинезон, отдал фуражку Брякину и полез в сопло, чтобы вблизи убедиться в достоверности дефекта. Мы молча поглядывали на торчавшие из сопла сапоги с подковками и думали об одном: только бы трещина была не по вине летчиков и эксплуатационников, хотя – чего греха таить – каждый из нас разок дапревысил время работы двигателя на больших оборотах, а перед остановкой не очень-то охлаждал его; только бы нас не таскали потом по разным комиссиям, пусть уж лучше завод расхлёбывается. Мы любили валить на завод, хотя виноваты чаще были сами.
Через несколько минут инженер выбрался из сопла и подал Брякину руку:
– Благодарю вас, ефрейтор, за добросовестное и серьезное отношение к делу. Но это, к счастью, не трещина, а всего-навсего легкий царапок. Двигатель менять не нужно. Но вы так и впредь действуйте.
У всех отлегло от сердца. Я тоже поблагодарил ефрейтора. Он растерянно улыбнулся.
– Эй, сколько времени? – спросил у Брякина проходивший Абдурахмандинов. – Покажи награду.
Брякин отвернулся и стал отвинчивать теодолит. Он все-таки думал, что получит часы. И тогда меня будто кто-то под локоть толкнул. Я снял свои часы и протянул их Брякину.
– Носи на здоровье. Заслужил.
Я вдруг вспомнил, что эти же слова сказал и Герасимов, когда дарил мотористу за усердную службу хронометр. Герасимов считал, что имеет право наградить своего моториста. А я уж и подавно имею – я пытался найти оправдание собственному поступку. И я нашел его. По крайней мере, мне так казалось.
Брякин смотрел на меня с удивлением, спрятав руки за спину.
– Ведь царапина могла быть и трещиной, – сказал я. – И тогда я смог бы потерпеть аварию, а может, и катастрофу.
Брякин замотал головой.
– Не возьму.
– Но почему? Я хочу отблагодарить тебя за добросовестное выполнение обязанностей.
– Спасибо, а часы не возьму, – он отошел в сторону, чуть-чуть сконфуженный и растерянный.
Я был тоже в замешательстве, но чувствовал, что настаивать бесполезно.
– Ладно, – я положил часы в карман.
К самолету стали подходить техники и механики из других эскадрилий. Столпились вокруг моториста, добродушно посмеивались.
– Смотри-ка, Брякин-то стал трибуной передового опыта.
– Вы чего? – спросил я.
– Инженер сейчас будет нас просвещать. «Показательные занятия», – подумал я. Одинцов любил учить на примере других. Я с гордостью посмотрел на Брякина, который теперь полез под плоскость. Ефрейтор не хотел, чтобы на него обращали внимание, и нашел себе другое дело: стал подвинчивать шурупы на обтекателях – они всегда отходили от обшивки, когда понижалась температура.
Потом начался самый обыкновенный технический разбор, и инженер стал говорить о бдительности, которую должны все проявлять при осмотре самолета и двигателя. Он слегка проворачивал турбину рычагом, заставляя техников искать в теодолите обнаруженную Брякиным царапину. Некоторым это не удалось. Одинцов укоризненно качал головой:
– На месте летчика я бы не очень вам доверял. Или:
– Вам придется устроить дополнительный экзамен. Когда все разошлись по самолетам, Одинцов спросил:
– Как вы думаете, если мы сделаем Брякина механиком?
– Я – «за». Парень старается.
– Ну и отлично. Оставим его на вашем самолете. Он поманил Брякина пальцем:
– Значит, так: на той неделе мы примем у вас и еще у некоторых мотористов зачет по конструкции и эксплуатации самолета и двигателя. Сдадите – будете механиком. Идите готовьтесь.
– Есть, – Брякин взял под козырек.
– Вы помогите мотористу, – обратился инженер к Мокрушину. – Поднатаскайте его.
– Он уже замучил нас, – улыбнулся Мокрушин. – И меня, и лейтенанта Простина, и техника звена.
– Ну тогда будет все в порядке. Вот ведь как часто получается, – сказал мне инженер с видом человека, который словно только сейчас открыл для себя какую-то истину. – Когда человека ругают – не помогает. А станут ему доверять – и дело пойдет на лад.
– Доверие окрыляет.
– «Окрыляет» – это вы хорошо сказали. Ну что ж, – он улыбнулся, – люди, которые имеют дело с самолетами, должны быть окрыленными.
Вечером к нам зашла жена Семенихина – Варвара Васильевна, приземистая, грузная и такая же, как муж, бойкая и говорливая, с множеством родинок на щеках и подбородке. Дома были Люся и мама. Пили чай.
