Текст книги "Перехватчики"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
ЕЕ ПИСЬМА
После Люсиного отъезда я проклинал себя за нерешительность и мягкотелость в тот теплый мартовский вечер, когда мы расставались на перроне. Посадив ее на поезд, я чувствовал себя очень спокойным. «Наконец-то исполнилась моя мечта, – думал я, бодро шагая по пустынным ночным улицам. – Мы поженились. Впереди меня ждет неведомая и, конечно, прекрасная жизнь».
Но уже на второй день я пожалел, что отправил Люсю домой. Ведь мы только на бумаге стали мужем и женой и совсем не познали радость жизни вдвоем. И надо же было отпустить Люсю! Мы могли бы придумать что-нибудь. Ну, например, снять на время комнату в городе.
Каждый по-монашески завязанный платок (и здесь мода брала свое!) напоминал мне о тех часах, когда мы были с Люсей. Ну почему я не продлил эти часы?
И у светлого дома тревожно
Я остался вдвоем с темнотой.
Невозможное было возможно,
Но возможное было мечтой.
Своими мыслями я поделился с Кобадзе.
– Ты сделал правильно. Не надо забывать, что мы приехали не в бирюльки играть. Ваш медовый месяц не уйдет, – Кобадзе подмигнул мне.
– Да ведь одно другому не помешало бы, – пролепетал я, чувствуя, как краснею.
– Уже помешало. Последние две недели ты мало занимался. Я тебя пока не виню, понимаю твое жениховское состояние. Теперь надо браться за дело. Освоение нового требует большой сосредоточенности. Тут, свет Алеша, распыляться нельзя. А то ведь и головы можно не сносить.
Что я мог возразить! Капитан поставил меня на место.
– Теперь налегайте на письма, – продолжал он. – Хорошие письма что встречи.
Тогда я не придал особенного значения его словам, потому что никогда ни с кем не переписывался.
Правда, домой я писал исправно, но делал это, скорей, по сыновней обязанности.
А тут вдруг сел писать Люсе, и нашлись какие-то другие, теплые, нежные слова. Даже стыдно стало, что никогда таких слов не находилось для матери с отцом. Я видел перед собой милый Люсин образ. Я разговаривал с ней, я ласкал ее и целовал так, как никогда не решился бы наяву.
А с каким наслаждением я читал Люсино ответное письмо! Как только выдавалась свободная минута, я доставал его и перечитывал. Оно было послано в конце марта, а получил я его уже в апреле. Целую неделю письмо шло в центр переучивания. Но мне казалось, что оно хранит еще в себе тепло ее маленьких рук с розовыми коротко остриженными ноготками. Потом приходили новые письма.
«Мой милый, мой славный мальчишка! Всего несколько дней миновало, как мы расстались, – писала Люся в первом письме, – а кажется, прошла вечность. Никогда не думала, что буду так скучать…»
От такого вступления даже голова закружилась. Еще никогда никто так не называл меня. Трижды перечитав начало, я пошел дальше.
«…Извини, что задержалась с ответом. Дома навалилось сразу столько неотложных дел, что я просто с ног сбилась.
Впрочем, буду писать по порядку. Проводник, которому ты сдал меня на «хранение», оказался очень симпатичным дядечкой. Сколько хорошего рассказывал о вас, летчиках! Мне доставляло удовольствие слушать его. Между прочим, он сказал, что ты показывал ему мою фотокарточку, чему я была удивлена, потому что никогда тебе не дарила карточки. А ты, оказывается, стащил ее из альбома, когда был у нас. Не знала, что ты у меня еще и воришка. Разорви ее немедленно или лучше вышли мне, потому что я там очень старая и похожа на бабу-ягу.
Дома меня встретили, как водится, охами и ахами. Не знали, куда посадить, чем накормить, советовали отдохнуть, но я стала устраиваться на работу – в тот же госпиталь.
Думала, как оформлюсь, так напишу тебе, похвастаюсь. Но не тут-то было.
Приходит вечером незнакомая женщина, тоненькая, худенькая, горбоносая, – в общем, такая же, как я, пигалица, только постарше и черная, как цыганка. Спрашивает жену летчика Простина. Кроме тебя, никто меня так еще не называл. Это звучало необычно в чужих устах, немножко смешно. Я даже растерялась.
Женщина назвалась Герасимовой, председателем женского совета полка, и пришла по важному делу.
У меня сердце – в пятки. Молчу, жду, что сейчас скажет. Неужели плохое? И вот сообщает, что наш полк (теперь я имею право так говорить) переезжает на новое место. И сразу же принялась агитировать поехать туда, не дожидаясь тебя.
«Мы должны к приезду мужей наладить там нормальную человеческую жизнь, – так сказала она. – Это наша святая обязанность, наш высокий долг».
Она не давала мне рта раскрыть, точно боялась услышать от меня такое, что барабанные перепонки в ее ушах не выдержат. Почему-то считала, что меня необходимо, как выражается мой папа, подковать на все четыре ноги.
Я рассмеялась.
Она это истолковала по-своему и пуще прежнего начала обрабатывать меня.
Знала бы я, сколько должна буду своему мужу, то, наверно, никогда не вышла бы замуж.
«А муж мне что-нибудь хоть должен?» – наконец спросила я.
Да, оказывается, ты должен кормить меня и одевать.
«А если я умею это делать сама? – спросила я у председателя. – И еще его смогу накормить и одеть. Что тогда?»
Наверно, я сгустила краски. Но мне было очень обидно, что она приняла меня за человека, который не захочет поехать, куда должен поехать муж.
Мой ответ удовлетворил ее, и мы расстались теплее, чем встретились. Она даже пооткровенничала со мной, сказав, что современные молодые жены совсем не то, что старые солдатки, прошедшие с мужьями сквозь огонь и воду, готовые за ними хоть к черту на рога.
С работы второй раз не хотели отпускать. Но теперь и с этим утрясено. На мое место берут Верочку Стрункину – вашего бывшего полкового врача. Ты, пожалуйста, не волнуйся за меня. Я не очень жалею, что снова рассталась с мечтой стать хорошим хирургом. Больные всегда с подозрением смотрели на мои тонкие, или, как сказал один из них, «хлипкие» пальцы и говорили, что мне бы лучше быть музыкантом. Может быть, и в самом деле трудно поверить, что скальпель в моих пальцах способен сделать что-то путное.
Итак, дорогой мой мальчишка, уже совсем скоро я, может быть, навсегда должна проститься с родным городом, с мамой и папой (они ничего еще не знают), с друзьями.
Говоря по совести, уезжать не очень хочется из родного гнезда, я привыкла здесь ко всему. Я почти уверена, что не смогу себе найти там работу. (Врачей среди жен офицеров, как мне сказали, восемнадцать человек.) Но за те дни я еще больше привыкла к тебе. Нет, «привыкла» не то слово. Я люблю тебя и буду только с тобой.
До встречи в «лесном гарнизоне».
Целую. Твоя Люся».
«Дорогой Леша!
Неделя прошла, как мы живем в «лесном гарнизоне», – сообщала Люся в другом письме. – Места чудесные, почти заповедные. Говорят, в здешних лесах водятся даже медведи и дикие кабаны. Мужчины накупили ружей и ждут охотничьего сезона.
Семейные расселились по избам колхозников. Но в будущем всех обещают перевести в дома, которые строятся на берегу. Солдат пока поместили в больших палатках, на холод не жалуются.
На новом месте я прежде всего сходила в соседнее село Камешки, где больница, и узнала, нельзя ли поступить на работу. Мест не оказалось. Тут же выяснилась любопытная подробность: в больницу уже устроились три жены офицеров, – оказывается, они приехали сюда раньше. Вот это оперативность!
Трудоустройством внутри гарнизона занимался женский совет. В воинскую санчасть он рекомендовал жен, мужья которых выполняют менее оплачиваемую работу. Ни одна жена летчика сюда не попала.
Ты, наверно, уже думаешь: вот раскудахталась… Ничего подобного. Это просто к слову. Работать, конечно, хочется, но, раз негде, значит, негде.
Главное, мы будем вместе.
Только хотела написать тебе что-нибудь ласковое, как пришла наша Петровна, приказывает идти на собрание. Будет обсуждаться какой-то очень серьезный вопрос, а какой – не говорит.
…Дорогой Леша, только через три дня удалось присесть к столу за неоконченное письмо. Ты просил, чтобы я писала обо всем очень подробно: о моей жизни и о жизни гарнизона. Последнее сделать нелегко, потому что человек я гражданский и к тому, что делается в нем, не имею прямого отношения. Но все-таки попробую, как могу.
Ты не можешь представить, чем мы занимались эти дни и будем заниматься, кем я стала сейчас!
Однако опять забегаю вперед.
Собрание, на которое меня вытащила председатель женского совета, проходило на аэродроме и было посвящено его достройке.
Доклад сделал начальник одного из инженерных батальонов. Он начал с того, что спросил: хотим ли мы, чтобы наши мужья скорее прибыли в «лесной гарнизон»?
«Хотим!» – ответили мы хором.
Он рассказал, что сделано и что надо сделать.
Я никогда не предполагала, что строительство аэродрома для современных самолетов – такая сложная процедура. Думала, достаточно сровнять на поле кочки и засыпать ямы – и все готово.
А тут оказалось, что с земли снимали травянистый покров, вспахивали ее и укатывали тяжелыми катками. Потом всю поверхность засыпали галькой и песком, которые подвозили день и ночь на самосвалах с карьера. Это основание называется совсем по-домашнему – подушкой.
Вот эту подушку и положили в прошлом году. Между взлетно-посадочной полосой и рулежной дорожкой (смотри-ка, какими терминами я начала шпарить, став женой летчика!) вырыли колодцы, а от них провели трубы. По ним стекают талые и дождевые воды.
В этом году, как только потеплело и грунт отошел, подушку стали выстилать шестигранными бетонными плитами, которые делались прямо на месте. На это дело бросили сразу несколько специальных батальонов. Чтобы бетон застыл, или, как здесь говорят, «созрел», его все время нужно поливать водой – без влаги он может рассыпаться. А швы между плитами требовалось залить иефтебитумом.
Ты улыбаешься и качаешь головой. Да, милый, не все женщины умеют писать о таких вещах. Но ты просил, и я попробовала, – может, тебе это и в самом деле интересно.
Так вот, мы, женщины, и решили на этом собрании взять на себя все недоделки. Меня, как бездетную, назначили бригадиром. Всего образовалось около десятка женских бригад. Нас даже прикрепили к одному батальону.
Бригада, которой верховодила Истомина, выступила с предложением (совсем как на заводе) отработать на строительстве аэродрома по семьдесят часов. Бесплатно, конечно. Мы ее поддержали.
За дело взялись в тот же день. Поначалу было много толкотни, мешались друг другу, а потом приноровились. До самого вечера работали с азартом, или, как пишут в газетах, самоотверженно.
Когда начальник батальона спросил вечером, в чем нуждаемся, мы сказали, что в машинах. Из-за нехватки их мы нет-нет да и стояли.
«Хорошо, на завтра я выделю в два раза больше машин», – сказал он. И выделил. Но только напрасно. На работу почти никто не явился – словно сговорились. А те, кто прибыли, тоже ничего не могли делать из-за боли в руках и ногах. Шоферы подняли шум.
И тогда на выручку пришли женщины, у которых были малолетние дети. Они отнесли своих малышей тем, кто надорвался без привычки, и сами взялись за лопаты и гудронаторы.
Вечером бригадиры уже ходили по квартирам и узнавали, кто в какую смену пойдет на следующий день, чтобы своевременно дать заявку на нужное количество машин и материала.
Мы работаем под девизом: «Скорее возвратим своих мужей!»
До свидания.Целую. Твоя Люся».
ПОГОДА НАМ УЛЫБАЕТСЯ
Первое, что мы делали, вставая утром с постели, – это бежали к телефону, стоявшему в другом конце коридора.
Трубку брал Кобадзе, а мы не сводили глаз с капитана, стараясь узнать по выражению его лица, которое можно было сравнить с барометром, что ответит метеорологическая станция.
Капитан хмурился, покусывая усики, и мы, понурив голову, выходили во двор, где Лобанов проводил с нами физзарядку по какому-то сложному, им придуманному комплексу.
Уже неделю станция не давала погоду, которая нам была нужна как воздух. Закончив программу переучивания на реактивные самолеты, мы вынуждены были сидеть на аэродроме и ждать, когда наконец небо очистится от туч и мы сможем улететь в далекий «лесной гарнизон».
Однажды черные, как крылья ворона, брови капитана, когда он разговаривал по телефону, взлетели на лоб и там остались. Глаза заблестели, и все смуглое горбоносое лицо вмиг преобразилось, показывая нам на «ясно».
Чтобы не мешать капитану, мы затаили дыхание, никто ничего не говорил, хотя уже все догадались, что сегодня нам позволят вылететь.
И точно, едва мы успели одеться и привести себя в порядок, как пришел полковник Бобров и приказал ехать на аэродром.
– Завтракать будете там, – сказал он. – А пока суть да дело, не спеша примите от техников самолеты, проверьте заправку баков горючим. Ну и вообще сделайте все, что входит в предполетный осмотр. А потом мы проведем последний розыгрыш полетов и распрощаемся.
От этих слов старого полковника сделалось немножко грустно.
За эти полгода мы успели привыкнуть к нашему наставнику, к его безобидной педантичности и скрупулезности, которую он и нам старался привить, говоря, что точность летчика – это его жизнь.
Но в тот день нам меньше всего хотелось копаться в самолете и двигателе, нам достаточно было услышать от техников, что самолеты готовы к вылету, топливом заправлены полностью.
Я видел, как летчики, забравшись в кабины, благодушно посматривали по сторонам, на лицах блуждали мечтательные улыбки.
Мне не терпелось увидеть Люсю и «лесной гарнизон», о котором она писала в письмах. Наскоро осмотрев самолет и кабину, уложив в чашку сиденья парашют, я пошел докладывать Истомину о готовности к вылету.
Другие тоже успели все сделать и торчали у стартового командного пункта, готовые по первому зову полковника собраться для розыгрыша полетов.
И вот уже подана команда «Строиться». Летчики предстали перед наставником, веселые люди в синих коротких курточках и таких же брюках из простой материи. Стояли вольно, в фуражках, шлемофонах, с заложенными назад руками, с торчащими из наколенных карманов планшетками и кислородными масками, с виду спокойные, привычные ко всему. На то они и летчики, чтобы ни при каких обстоятельствах не терять головы. Но от проницательного взора Деда Талаша нам нелегко было скрыть волнение. И не поэтому ли он не стал испытывать наше терпение и задавать давно знакомые вопросы! Он только счел долгом напомнить нам об особенностях полета группы по маршруту, зачитал прямо из инструкции о действиях летчика в особых случаях полета.
Но и эта «отходная», как называл такие указания Лобанов, затянулась, потому что Бобров то и дело был вынужден прерывать себя – на стоянке пробовали двигатели.
Стоявший рядом с полковником метеоролог рассказал о погоде на пути следования, о влиянии атмосферных условий на полет. Напомнил, что температура воздуха у земли довольно высокая, стало быть, отрыв самолетов от полосы будет происходить на увеличенной скорости, а длина разбега тоже увеличится.
– Ну вот вы и пересели на новых коней, – улыбнулся полковник, когда метеоролог кончил. – Далеко не все еще аллюры вы освоили, только шагом да, может быть, рысью можете идти. Но главное вы сделали. И я уверен, что каждый из вас будет уметь пользоваться и иноходью, и галопом, и карьером. Всему свое время. Теперь прошу разойтись по самолетам и ждать команды к вылету.
Да, мы пока освоили только полеты в простых метеорологических условиях. Нам предстояло научиться летать днем и ночью, в хорошую погоду и при сплошной облачности, когда можно ориентироваться только по приборам. Мы знали, что на это потребуются годы упорного труда, но это не пугало, потому что начало было сделано.
Прежде чем сесть в самолет, каждый подходил к полковнику и жал ему руку.
– Передавайте горячий привет Алевтине Максимовне, – сказал я полковнику. – Пусть знает, что ее земляки не посрамят авиацию.
Может быть, мои слова прозвучали несколько хвастливо, но я не жалел, что сказал их. Это было клятвой человеку, который указал мне путь в авиацию.
Полковник понял меня.
– Она будет довольна, – сказал он, задерживая мою руку в своей. – И я тоже. Желаю тебе больших успехов. – Он впервые стал со мной на «ты» и оглядел меня своими светлыми глазами, как отец оглядывает сына, провожая на ратный подвиг.
На этот раз Бобров сам руководил полетами, и мы слышали, как в эфире звучал его высокий голос. Он говорил по радио то одному из нас, то другому:
– Взлет разрешаю!
Сделав прощальный круг над учебным центром, мы взяли курс на запад, где далеко за большими лесами, полями и реками находился «лесной гарнизон».
Сразу же стали забираться ввысь. На большой высоте двигатель значительно меньше расходует горючего, там нет болтанки, которая изматывает летчика, а разреженный воздух не оказывает большого сопротивления самолету, и он мчится «на всех парусах».
Полет строем требует огромного внимания; чуть зазевался, увеличил скорость – и врежешься в летящий впереди самолет.
Раньше, на штурмовиках, во время групповых полетов мне помогал воздушный стрелок Лерман. Стоило, бывало, чуть-чуть отвернуть в сторону или приблизиться к другому самолету, Лерман тотчас же включал переговорное устройство и говорил, как поступить, подтянуться или отстать, отвернуть вправо или влево.
Реактивные самолеты были одноместными. Здесь приходилось рассчитывать только на себя, внимательно следить за приборами и за воздухом, строго выдерживать скорость.
В нашей четверке ведущим шел Лобанов. А ведомым у него был Шатунов. Они чудесно слетались, строго выдерживали дистанцию и интервал. Все-таки не случайно их отмечал Бобров.
Я вспомнил, как однажды у Шатунова на взлете забило грязью отверстие трубки приемника воздушного давления – моментально вышли из строя приборы, показывающие скорость, высоту, набор и спуск. Прекращать взлет было уже поздно: самолет мог выкатиться за полосу и разбиться. Так Миша и взлетел все равно что с закрытыми глазами, в любую минуту ожидая опасность. Он знал твердо, на какой скорости при разбеге нужно отделять от земли носовое колесо и весь самолет; знал, на какой высоте и скорости убрать шасси и щитки-закрылки, когда переводить самолет в набор высоты. Но своими знаниями Шатунов не мог воспользоваться, потому что стрелки приборов стояли на нулях.
И все-таки Шатунов взлетел. Сразу же доложил по радио на стартовый командный пункт об отказе приборов.
Мы слышали его доклад, слышали, как руководитель полетов скомандовал всем прекратить радиообмен. Лобанов кинулся к стоявшему на линии предварительного старта самолету, быстро сел в кабину и запросил у руководителя полетов разрешение на запуск, выруливание и взлет.
– Я заведу его на посадку, – сказал он.
Несколько мгновений не было ответа, словно руководитель взвешивал, сможет ли Лобанов справиться с этим. А Шатунов в это время делал над аэродромом круг, обдумывая свои действия; по радиовысотомеру определил высоту; прикидывал, какие будет держать обороты двигателя при подготовке к посадке, при выпуске шасси, планировании, выравнивании, выдерживании, парашютировании и приземлении.
– Взлет разрешаю! – услышали мы голос руководителя полетов.
Лобанов взлетел. Мы видели с земли, как Шатунов пристроился к другу и они пошли в паре. Это был их первый полет строем на реактивных самолетах.
На прямой перед третьим разворотом они выпустили шасси, а перед четвертым – щитки-закрылки.
Снижались парой, Лобанов левее полосы, Шатунов – за ним, прямо на полосу. Он видел, что делает Николай, и повторял его действия.
Когда высоты у обоих оставалось метров тридцать, руководитель полетов приказал Лобанову идти на второй круг.
– Скорость двести восемьдесят, – сообщил Шатунову Николай, – дальше рассчитывай все сам.
И Шатунов рассчитал. Он приземлился не хуже, чем тогда, когда знал скорость и высоту на каждом этапе посадки.
На разборе полетов Бобров объявил друзьям благодарность за грамотные действия в аварийной обстановке.
Ребята сравнивали поступок Шатунова с поступком майора Сливко, который однажды сел, раненный осколком от разбитых очков в глаза.
– Не надо сравнивать, – рассердился Михаил. – Майору Сливко было в десять раз труднее, он даже землю не видел.
Кто-то вспомнил, что с майором тогда летал я. Мне пришлось корректировать действия Сливко в воздухе, на посадке.
– Полет Лобанова и полет Простина тоже вне сравнения, – сказал другой летчик. – Одно дело тихоходный штурмовик, и другое – реактивный истребитель. Лобанову было труднее. Он еще и в паре-то никогда не летал на реактивном.
Я был согласен с летчиком, но, говоря по совести, думал, что Лобанов будет возражать, хотя бы для приличия, но он только мельком посмотрел в мою сторону и стал рассказывать, как ему было трудно.
Лобанов вообще любил пустить пыль в глаза. Помню, когда молодым летчикам сказали, что надо сдавать экзамены на классность, он пожал плечами:
– Зачем? На что такая волынка нам? – А сам потом сдал одним из первых и первый прицепил на тужурку птичку с цифрой класса, который ему был присвоен.
«Почему мне хотелось, чтобы Лобанов возражал? – думал я, возвращаясь в свой полк. – Или мне, как и ему, хотелось порисоваться перед ребятами? Надо быть выше этого. Надо быть таким, как Шатунов».
На половине пути нам встретилась длинная гряда облаков. На обход их мы потеряли бы много времени. Учитывая ограниченный запас топлива, командир группы решил не сворачивать с пути. Облака оказались сверху и снизу и напоминали двухслойный пирог. Несколько минут мы летели в начинке из мельчайших капелек воды.
Вдруг мне показалось, что весь строй идет с левым креном до 70 градусов. Что за чертовщина? Я посмотрел на компас – мы шли строго по курсу и не должны были делать разворотов на этом отрезке пути. Снова бросил взгляд на впереди летящие самолеты, и снова показалось, что они летят с креном.
Немедленно спросил у ведущего курс, которым он идет. И мне сразу все стало ясно: в слепом полете у меня возникла иллюзия. Вот мы и встретились с коварной спутницей летчиков. Скольким замечательным пилотам она морочила голову, скольких малоопытных и доверчивых отправила на тот свет! Этой чертовой колдовке ничего не стоило, чтобы летчику начало казаться, будто он летит вниз головой или падает к земле. Она может заставить летчика поверить в свои собственные ощущения больше, чем в приборы, он начинает «выправлять» положение и врезается в землю или в другой самолет.
Чтобы справиться с иллюзией, нужна большая воля. Кто из нас не пробовал кружиться с закрытыми глазами на одном месте, а потом пытаться устоять, когда кажется, что пол уходит из-под ног, вертится, как карусель, падает на тебя. Ты ведь прекрасно знаешь, что все остается на месте, пол не может встать дыбом, и все-таки изо всех сил пытаешься удержать равновесие-и в конечном итоге грохаешься, ставишь себе шишку на лбу или разбиваешь нос. А потом еще долго кружится голова, чувствуешь тошноту и слабость в ногах.
Да что там человек! Даже такой прекрасный летун, как голубь, камнем падает на землю, если ему завязать глаза и он перестанет видеть горизонт.
То же происходит и с летчиком, если он доверится себе больше, чем показаниям приборов, если будет реагировать на ощущения, идущие от вестибулярного аппарата.
В этом органе, расположенном у человека во внутреннем ухе, чаще всего весь корень зла.
Летчики это хорошо знают и стараются тренировками уменьшить его отрицательную роль. Избавиться от иллюзий совсем удается не каждому, и тут уж приходится усилием воли заставлять себя верить только приборам, не спускать с них глаз.
Я почувствовал, как на лбу у меня выступил пот, я так напрягся, чтобы не поддаться желанию повернуть самолет, так сжал ручку управления, что, казалось, из нее вот-вот пойдет сок. У меня занемели ноги.
Но вот мы выскочили из облаков, я увидел горизонт, и иллюзия прошла. Мне больше не казалось, что самолеты шли с креном.
– А напрягаться-то не нужно, – сказал я себе. – Это только усиливает иллюзии.
Уже больше часа находились мы в полете, пролетели не одну сотню километров и теперь скоро должны были выйти к реке, на которой стоял наш «лесной гарнизон».
Я внимательно всматривался в даль, затянутую голубоватой дымкой, стараясь скорее увидеть отмеченные на карте объекты.
Минута, еще минута – и мы вышли к аэродрому. Взлетно-посадочная полоса серой ленточкой выделялась среди, буйной зелени. На высоком обрывистом берегу стояли темные рубленые домики. В каком-то из них жила Люся. Теперь уже совсем скоро мы должны были встретиться. Как долго я ждал этого дня!
