Текст книги "Глубокая борозда"

Автор книги: Леонид Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

5

Перед ноябрьскими праздниками мне снова довелось заехать в колхоз «Сибиряк». В тот же день в колхоз приехали сразу двое ученых: доцент сельскохозяйственного института Романов и Каралькин – из Академии сельскохозяйственных наук. Тот самый Каралькин, который выступал на совещании сибирских ученых с докладом в пользу ранних сроков сева в Сибири.

Почему же Каралькин появился именно у Соколова, который не признает ранних сроков? Понятен еще приезд Романова: он и на том совещании выступал против Каралькина, высказывался за оптимальные сроки сева. К тому же Романов довольно часто навещал этот колхоз.

Вскоре выяснилось, что приезд Каралькина из Москвы вызван помещенной в газете статьей, в которой говорилось, что, несмотря на засушливое лето, колхоз «Сибиряк» вырастил неплохой урожай.

Зина, которую с приездом ученых вдруг стали называть Зинаидой Николаевной, располагала уже всеми материалами. Посев, произведенный в самые ранние сроки по парам, дал урожай около двенадцати центнеров с гектара, а пары, засеянные в период с шестнадцатого по двадцатое мая, – свыше семнадцати. При посеве по зяби разница в пользу оптимальных сроков была еще более внушительной.

При этом Зинаида Николаевна сделала существенную оговорку: эти данные хотя и близки к действительности, но полностью ее не отражают. Коррективы внесла уборка. На полях, убиравшихся позднее других, допущены большие потери зерна от осыпания.

Именно за это и ухватился Каралькин.

– Вы утверждаете, – рассуждал он, – что ранние посевы убираются раньше, значит, и потери устранены. Так?

– Ну, что вы? Разве не понятно? – искренне удивилась Зина. – У нас в Сибири пшеница обычно созревает почти в одно время. Если разница в севе двадцать дней, то разница в созревании не более пяти.

– Но ведь вы сами утверждаете, что уборка поздних посевов принесла большие потери, – вопрошал Каралькин.

Зина раскрыла свои тетради, стала называть результаты по каждому полю. Самый высокий урожай дали посевы, произведенные в период с десятого по двадцатое мая. Это относилось и к парам и к зяби.

– Но сколько потерь дали поздние посевы? – не сдавался Каралькин.

– Ну, как вы не поймете, – досадовала Зина. – Я же вам объясняла: если бы весь урожай мы смогли убрать за пять дней, то есть без потерь, то разница в пользу поздних сроков была бы еще больше. Мы обсуждали этот вопрос в колхозе и сделали, знаете, какой вывод? Мы так думаем: если не располагаем средствами, чтобы убрать все зерновые за десять дней, то и сеять меньше десяти дней нельзя. Если можем убрать за пятнадцать дней, то и сеять будем пятнадцать…

– Это что-то новое в науке, – усмехнулся Каралькин. Его прищуренные глаза заскользили по лицам собеседников.

– А вы напрасно смеетесь, товарищ Каралькин, – проговорил молчавший до этого Романов, – может быть, эта мысль и не чисто агрономическая, но экономическая, безусловно! А точнее – агроэкономическая! Я не знаю колхоза в области, который хоть раз в жизни убрал бы зерновые раньше, чем за двадцать календарных дней! Правильно, Иван Иванович?

– Да и за тридцать не можем пока управиться.

– Вот видите! – продолжал Романов. – Значит, об этом надо и ученым пораздумать.

– Посевами скороспелых и позднеспелых сортов мы уже регулируем сроки уборки, – отрезал Каралькин.

– Как раз наоборот, – возразил Романов. – Как мы сеем? Вначале позднеспелые сорта, а потом уже раннеспелые. И опять-таки с единственной целью: чтобы все хлеба быстро созрели. Вот почему Зинаида Николаевна, – кивнул он в сторону Зины, – и имела основание сказать: поздно ли, рано ли сеем, созревает все в одно время. Нет! Как хотите, а мысль, высказанная здесь, чудесна! Это… понимаете, это просто замечательно! – Романов умолк и быстро застрочил в своей записной книжке.

– По правде говоря, я как-то и не думал про это, – негромко произнес Соколов. – А Зина – она правильно. Это, понимаешь, не только по пшенице.

А вечером, когда ученые уехали, Соколов сказал:

– Да, товарищ корреспондент, есть ученые и… ученые. И с таким веским заключением Ивана Ивановича никак нельзя не согласиться…

6

На областное агрономическое совещание собралось больше тысячи человек: агрономы, председатели колхозов, директора совхозов и МТС, партийные и советские работники.

У подъезда – десятки легковых автомашин. Среди них выделялся новенький ЗИМ. Все уже знали, чей он.

– Забогател Иван Иванович!

– Три миллиона дохода что-нибудь да значит!

На совещании обсуждались итоги сельскохозяйственного года. Они были не особенно утешительными. Докладчик – председатель облисполкома – несколько раз упоминал о неблагоприятных погодных условиях. Однако из приведенных цифр было видно, что урожаи зерновых колебались по отдельным хозяйствам от трех до двенадцати центнеров с гектара, а урожай кукурузной массы – от пятнадцати до трехсот центнеров.

Докладчик читал свой доклад. Чувствовалось, что разделы доклада составлялись людьми с разными стилями письма: оратор произносил то утомительно длиннущие фразы, то вдруг переходил на короткие, решительные выражения, которые сменялись затем стилем хорошо написанной докладной записки. Доклад продолжался почти три часа, но оживления в зале не вызвал. Почти все приведенные в докладе факты были уже известны из газет.

Первым по докладу выступил директор совхоза Никаноров – седоволосый, с клинообразной бородкой. В области Никанорова хорошо знали, и поэтому, когда объявили, что слово предоставляется ему, в зале немедленно воцарилась тишина.

– Я, товарищи, как-то не пойму, – начал Никаноров. – Не первый год товарищ председатель облисполкома выступает с итоговыми докладами, а все они как близнецы! Все на одну колодку сделаны! Разве не правда?

– Верно! – раздалось два-три голоса из зала.

– А ведь времена, товарищи, меняются, новых вопросов много, да и старые по-новому должны решаться. А кто пример должен подавать? Областное руководство, вот кто! В самом деле, есть ли в докладе глубокий анализ причин наших удач или неудач? Нету! И доклад этот писался без души и без сердца!

По мнению Никанорова, докладчик подменил анализ причин плохого урожая во многих колхозах общими фразами, вроде: низкий уровень агротехники, несоблюдение элементарных правил.

На трибуне Обухов. Его выступление походило на победный рапорт. В сравнении с другими Дронкинский район имел более высокий процент хлебосдачи и выше урожай. Но странно: Обухов ни одним словом не обмолвился о колхозе «Сибиряк», о Соколове. И выводы Обухова показались мне странными. Он заявил, что более высокий урожай получен только потому, что райком партии все свои силы направлял на ранний посев яровых.

Сидевшая впереди меня Зина Вихрова удивленно пожала плечами и, вырвав лист из блокнота, торопливо что-то написала, свернула пакетиком и передала впереди сидящему. Тот переслал дальше.

– Вопрос Обухову? – спросил я Зину.

– Нет, не вопрос. – Она достала тетрадку, углубилась в цифры, изредка делая пометки.

Выступали работники областных организаций, несколько ученых, в их числе Верхолазов. Ему понравились выводы Обухова. Он с них и начал, не преминув напомнить, что и сам бывал в Дронкинском районе, оказывал помощь советами.

– Что это он говорит? – повернулась ко мне Зина. – Как он смеет издеваться над фактами?

Нельзя было не любоваться ее гневом. Как эта Зина не похожа на ту, что была на бюро райкома, – взволнованную, смущенную девочку!

Когда объявили: слово товарищу Вихровой, Зина легко взбежала по лестничке на сцену, невозмутимо прошла вдоль стола президиума и, взойдя на трибуну, гневно вскинула голову.

– Товарищи! Я молодой специалист, два года как в колхозе, и я не собиралась выступать здесь, думала, старшие мои товарищи лучше и больше скажут… – Зина перевела дыхание. Сразу видно, что высказала заранее приготовленную фразу, это ведь очень важно для начала. – Но как выступают наши старшие товарищи? Послушайте, что говорят во время перерыва в фойе. Все недовольны выступлением ученого Верхолазова, а сами выходят на трибуну и начинают говорить ничуть не лучше – без разбора причин, отбрасывая действительные факты. Что же сделалось с нашими учеными?

– А, это очень интересно! – воскликнул секретарь обкома и, улыбаясь, поглядел на Зину. – Что же с учеными сделалось?

– Мне, товарищи, понять трудно. Очень обидно было слушать здесь нашего ученого специалиста по севооборотам. Он словно забыл, что для выращивания высоких устойчивых урожаев надо иметь хоть какую-нибудь систему в земледелии. В перерыве я беседовала с ним. И знаете, что он ответил? «Это, – говорит, – сложный вопрос, и я вам конкретно ничего не скажу». Так как же так, товарищи? Кто же тогда ответит на эти волнующие вопросы?

– Видимо, придется вам! – сказал секретарь обкома.

– Нам? – удивилась Зина.

– Да, вам! – подтвердил секретарь. – Вы – хозяева земли!

– Правильно! – раздалось из зала.

– Но нас, особенно молодых, не слушаются…

В зале засмеялись, зааплодировали, и это одобрение, как видно, помогло Зине. Она тоже улыбнулась и обрушилась с критикой на Верхолазова, рассказала, как в колхоз приезжал Каралькин и сделал совершенно неправильные выводы.

– Читаешь потом и удивляешься: неужели для объективных выводов смелости не хватает?

– Поджилки трясутся! – крикнули из зала.

– А теперь, товарищи… – Зина остановилась, подумала и вдруг заявила: – С неправильными выводами на этом авторитетном совещании выступил и наш секретарь райкома Михаил Николаевич Обухов.

В зале сделалось тихо.

– Что здесь доложил Михаил Николаевич? Будто наш район собрал выше других урожай потому, что заставляли сеять как можно раньше.

– Нельзя ли конкретней? – крикнул Обухов.

– Я и буду говорить конкретно! – сказала Зина и, развернув свою сильно помятую тетрадку, начала приводить факты. А они были убедительны: колхоз «Сибиряк» собрал урожай зерновых в два раза выше, чем в среднем по колхозам зоны МТС. – В докладе хвалили наше районное руководство, а за что? Разве только за то, что оно помогло колхозам района недобрать на каждом гектаре центнеров по пять хлеба? Значит, и в области товарищи не очень-то конкретно разбираются, что и к чему…

– Мы хвалим за выполнение плана поставок хлеба, – возразил председатель облисполкома.

– И тут вы очень ошибаетесь! – воскликнула Зина.

– То есть как?

– А очень просто! Надо глядеть не в одну сводку, а на все, где про хлеб упоминается. План сдачи наш район выполнил, а вы спросите, сколько семян в колхозах не хватает. – Зина начала называть соседние колхозы, в которых ради выполнения плана сдавали семена. – Это как называется, товарищи? Это же самый страшный обман государства! Государство закон приняло – семена засыпать в первую очередь, а мы сдали семена и теперь похваляемся. Отрапортовали и уже начинаем просить: дайте нам зерна на посев. Зачем же для сводки вывозить лучшее семенное зерно, а потом просить хоть какое-нибудь? Тут, товарищи, виноваты мы – агрономы! Надо было под колеса ложиться, а семена не отдавать. Нам, агрономам, партия большие права предоставила, а мы не оправдали этого доверия, стали соучастниками обмана государства.

– А у вас-то семена есть? – спросили из зала.

– У нас, товарищи, семена есть! Но вы спросите нашего председателя, Ивана Ивановича Соколова, сколько он выстрадал за эти семена? Он и за высокий урожай носит два выговора!

– Это как же могло случиться? – крикнули из зала.

– Очень просто! – И Зина рассказала историю с выговорами Соколову. А свое выступление закончила не совсем обычно: – Мне хотелось сказать, товарищи, какую большую и полезную школу я прошла в колхозе у Ивана Ивановича Соколова – нашего председателя. И я при всех здесь приношу ему глубокую благодарность. Он своим личным примером показал мне, молодому специалисту, как надо бороться за агротехнику и отстаивать правое дело от всяких наскоков.

Зал долго аплодировал. В перерыве к Зине подходили многие, особенно из молодежи, жали ей руку, что-то оживленно говорили.

Я отыскал Соколова.

– Вот какая молодежь! – восхищенно говорил Иван Иванович. – Такая линию проведет, дай только, понимаешь, правильную установку.

Вскоре стало ясно, что выступление Зины растревожило и подбодрило многих.

Зину поддержал и ученый Романов.

Надо сказать, что Романов, работающий в институте более двадцати лет, пользуется большим авторитетом у агрономов. Он и работники его кафедры поддерживают постоянную связь с рядом хозяйств и на их полях ведут различные опыты. За советом к Романову обращаются многие.

Председательствующий объявляет:

– Слово предоставляется тридцатитысячнику, председателю колхоза «Путь к коммунизму» товарищу Гребенкину.

– Здесь выступали многие, – начал Гребенкин. – Но лишь немногие, вроде товарища Обухова, считали возможным похвастаться только победами. А чего стоит победа Обухова, нам здесь красноречиво рассказала товарищ Вихрова. Большинство ораторов, выступавших на совещании, обвиняли нашего брата – председателей, агрономов. А я хочу сказать, товарищи, что и руководители области не проявляют достаточной гибкости в работе.

Такое вступление насторожило людей: в зале стало тихо, и эта тишина прерывалась лишь звучным голосом Гребенкина да приглушенным покашливанием простуженных.

Гребенкин рассказал о росте своего колхоза: самый высокий урожай в районе, за два года оплата трудодня возросла в восемь раз.

– А почему у нас урожай стал выше других? Мы, товарищи, отказались от шаблона, в полной мере использовали предоставленное право самим планировать сельскохозяйственное производство. А ведь и сроки сева и приемы агротехники – это важнейшие элементы в планировании производства. Во всем этом надо разобраться и сделать правильные выводы на будущее. И особенно, товарищи, – продолжал Гребенкин, – надо решительно ударить по фактам очковтирательства во всех его проявлениях. Здесь уже говорили о семенах: сдаем семена, рапортуем о перевыполнении плана и сразу же начинаем просить семенную ссуду. А что такое возить в распутицу эти недостающие семена, знаем только мы, председатели колхозов, да, пожалуй, еще шоферы, которые почем зря ругают нас и все руководство – и совершенно справедливо! А знает ли товарищ докладчик, – Гребенкин устремил взгляд на председателя облисполкома, – какой ущерб наносится народному хозяйству вот этими встречными перевозками семенного зерна? Я, товарищи, приведу вам цифры по нашему району. В областной сводке по хлебосдаче мы в числе первого десятка, а семян у нас недостает шесть тысяч тонн. Они были вывезены на элеватор почти за двести километров в осеннюю распутицу, а в весеннюю распутицу мы будем перевозить с того же самого элеватора обратно в колхозы те же шесть тысяч тонн. Осенью будем рассчитываться со ссудой и отвезем уже шесть тысяч шестьсот тонн. Вы представляете, товарищи, что это такое? – повернулся Гребенкин к столу президиума. – Кому это нужно? Ради временного самоутешения мы страшно подрываем экономику колхозов. Мы подсчитали: стоимость перевозок этого зерна составляет больше двух миллионов рублей. Я не говорю уже о том, что транспорт мог бы перевозить другие нужные грузы.

Гребенкин говорил далее, что подобная игра с семенным материалом сказывается и на снижении урожаев. Колхозы завозят недостающие семена с полей неведомых им хозяйств, с семенами попадают сорняки, которых раньше здесь не встречали. И таким образом происходит как бы организованное распространение сорняков по колхозам области.

Этот вред, по словам Гребенкина, невозможно подсчитать – так он велик и страшен.

– А теперь об учете хлеба, – продолжал Гребенкин. – Откуда пошло у нас выражение: бункерный вес зерна? Недобрый человек придумал его. Комбайнеры, даже и те, которые отличаются исключительной честностью, начинают мудрить. Им же выгодно иметь как можно больше массы, а не чистого зерна. У нас делали анализ зерна, поступающего из комбайнов. До чего дошло? Комбайнер Еремушкин – один из передовых в МТС по намолоту зерна – выдавал из бункеров массу, содержащую до сорока процентов сору. А плата и за сор производится чистым зерном, полноценными деньгами. Надо, товарищи, бросить эту игру и считать зерно зерном, а мусор мусором. Почему у нас до сих пор не получается с третьими очистками для комбайнов? Почему нет хороших конструкций очисток, созданных комбайнерами? Да потому, что самим комбайнерам это невыгодно. А вот давайте сделаем так: если из бункера идет зерно, пригодное для сдачи, давайте уплатим комбайнеру в два, а то и в три раза больше. Вот тогда за один год у нас появятся тысячи предложений об усовершенствовании очисток комбайнов.

– Правильно, Гребенкин! Еще! Все выкладывай!

Эти одобрительные возгласы были лучшей и вполне понятной реакцией – об этих вопросах, волновавших всех, говорилось до сих пор только вполголоса.

В перерыве я спросил Соколова, как он расценивает выступление Гребенкина.

– А что ж, понимаешь, – сказал он, – все правильно. У нас в районе поговаривали насчет тридцатитысячников: практики у них маловато. Я тоже так подумывал. А дело-то, понимаешь, не только в практике. Сергей Устиныч сказал то, чего не сказали бы тысячи таких, как я. Стало быть, и пользы для общего дела такой большой не было бы.

К нам подошел улыбающийся Гребенкин. Соколов протянул ему руку.

– Молодец, Сергей Устиныч! Под твоими словами каждый председатель подпишется.

В руке у Гребенкина – книга очерков Овечкина.

– Увлекаешься? – спросил я.

– Читал и в газетах, а теперь вот в книжке… Помнишь про два костра? Хорошо написано! Но не до конца…

– Тебе, видно, понравилось всех критиковать!

– А что же – критиковать легче всего, – рассмеялся Гребенкин. – А два костра – это… Вот два района – Корниловский и Лабинский. В Корниловском, ты знаешь, дым столбом – шумят. Каждый год обязательно выше всех, в газетах о корниловцах пишут чаще всего как об инициаторах. Одним словом, дровишек в свой костер они бросают все время, и костер горит. А теперь вопрос: что варится на этом костре? Или люди только огоньком интересуются, да, как ребятишки, – помнишь, поди, свое детство? – сырых веток в костер, чтобы дыму больше было. А вот в Лабинском районе дыму этого не пускают, пламени не видно, шуму нет. А ведь на их костре все время кое-что варится. Лабинцы и по животноводству на первое место выползли потихоньку, и по другим делам стали на виду. Так что костер не для костра делается, а для варева…

– Критиковать руководство – самое легкое дело.

Это заявил Обухов. Гребенкин тотчас ответил:

– Но все же не легче, чем подписать рапорт о сдаче семян.

– А ты вот скажи: как же надо руководить?

– На этот вопрос ответ дан давно, – серьезно заговорил Гребенкин. – Руководить – это предвидеть! Если бы ты, товарищ Обухов, предвидел, что сданные семена придется весной завозить, ты бы осенью поставил вопрос перед обкомом: товарищи, семена сдаем! А ты не поставил… Если бы мы предвидели, что к осени не будет нужного количества силосоуборочной техники, не утраивали бы посевы силосных…

…Прения становились все более острыми. Создалось впечатление, что у председательствующего под конец совещания были оставлены самые толковые ораторы. Критиковали областных руководителей, называли фамилии уполномоченных, которые заставляли сеять рано на сорных полях или приложили руку к сдаче семенного зерна.

Выступив последним, секретарь обкома отметил как отрадный факт, что на совещании имели место сильная, справедливая критика и откровенный разговор по самым главным вопросам сельского хозяйства.

7

В пакете, присланном из редакции, – копия коллективного письма колхозников артели «Сибиряк». Из письма было видно, что Соколов уже не работает председателем, что его место занимает бывший агроном МТС Дмитриев, которого, как говорилось в письме, «колхозники не выбирали и не выберут» своим вожаком. Они просили газету помочь «исправить эту большую несправедливость», напечатать их письмо в газете.

Приехав в Дронкино, я зашел в райком.

– Опять заявление, – недовольно поморщился Обухов. – Держатся за последнего неграмотного председателя… А вообще этот вопрос уже разбирался, – заявил Обухов. – Кто-то из колхоза уже писал в обком, оттуда приезжал инструктор, выяснял… Да, собственно говоря, тут и разбираться нечего: Соколов сам просил. По болезни. Чего старика мучить?

Говоря о Дмитриеве, Обухов заявил так:

– Компания Соколова пытается провалить кандидатуру, предложенную райкомом. Соколов там пятьдесят лет живет. Полвека! Все, наверное, родня ему – вот и… Да, – спохватился Обухов, – собственно, о Соколове-то и речи нет. Колхозники его отвергли, они просят вернуть в колхоз этого… бывшего заместителя – Петрова.

Я заметил, что Петров тоже не имеет специального образования, значит, в районе стало уже двенадцать процентов председателей без образования.

– Это секретарь обкома свеликодушничал: приезжал он в колхоз Калинина, колхозники просят сменить председателя и называют этого заместителя Соколова. Ну, секретарь говорит: «Давайте поддержим инициативу колхозников». Вот и послали. А в сводке, – усмехнулся Обухов, – все-таки шесть процентов.

– Но Дмитриев пока не председатель, не избран.

– Изберут! После конференции сам поеду – изберут!

В колхоз «Сибиряк» я приехал днем. В конторе сказали, что Соколов теперь заходит редко, но, как заметил бухгалтер, «он колхозный огород превратит в золотой клад».

Я отправился на квартиру Соколова, но дома его не застал.

– Давненько что-то не заглядывали, – пожурила меня Матрена Харитоновна. – Или, может, и заглядывали, да уж к новому председателю?

Мы разговорились. Матрена Харитоновна поставила самовар, а с морозу чай был как нельзя кстати.

– А чего произошло? – отвечала на мой вопрос Матрена Харитоновна. – Ничего такого не произошло. Я-то шибко рада за Ивана Ивановича… Он теперь хоть на спокое… Хотя, по правде сказать, и тут весь день с самой зорьки на колхозном огороде. Мы, говорит, столько овощей нарастим, что пол-области прокормим! Веселый такой стал! Навоз возят. А тут обложили каждую семью: сдавай в неделю по ведру золы и по ведру помета птичьего. Вот и выполняем твердое задание, – рассмеялась хозяйка. – Я ему все уши прожужжала: поедем к дочери – хорошо там в совхозе живут, и нас приглашают. Так нет же – ни в какую! «Я, – говорит, – и тут еще могу пользу приносить, да на своей земле как-то спокойней». А за ним уже и из другого района приезжали, – тихо, словно по секрету, продолжала Матрена Харитоновна. – Сергей Устиныч, а вместе с ним ихний секретарь приезжал. Долго уговаривали Ивана Ивановича: поедем, и конец. Колхоз-то уж сильно расписывали: все-то будто там можно быстро поправить, и колхозники про Ивана-то Ивановича будто слышали и попросили самого секретаря поехать пригласить. Уж и я напоследок слово замолвила: «Поедем, Иван Иванович, ведь люди просят, надо уважить». А он ни в какую! И слушать не хочет. «Когда, – говорит, – умру, тогда со своим селом расстанусь…» Да оно, может, и верно, лучше ему здесь… Вот только беспокойство все. Прокурор сколько раз приезжал, допрашивал Иван Ивановича. Недоглядел, вишь. Осенью-то убирали хлеба и ночами. Вот какой-то комбайнер и высыпал зерно на стерню, да, видно, никому не наказал, что хлеб там оставленный. А трактористы зябь пахать стали да кучу и увидели. Ну, тогда акт составили, и все уж забыли, а теперь Ивану Ивановичу на шею это все повесили: недоглядел, вот и отвечай. Оно, конечно, недоглядел. Все-таки, говорят, пудов шестьдесят там было, в кучке-то, и все сопрело… Тяжело это слушать Ивану Ивановичу, тяжело. Посоветовались мы с ним да вчера отвезли в колхозную кладовую десять центнеров своей пшеницы. А теперь и спокойней нам обоим.

Рассказ Матрены Харитоновны потряс меня до глубины души. На десяти тысячах гектаров затерялся в стерне бункер зерна, и вся вина – на одного бывшего председателя… Странно как-то. Но мне вспомнились гневные слова самого Соколова: «Кто виноват?» Да, за такую ошибку, принесшую материальный ущерб государственному или общественному добру, должен кто-то отвечать, и не только морально, но и материально.

И Соколов первым подал пример такой ответственности!

Я пошел разыскивать Соколова и на улице неожиданно встретил Зину.

С раскрасневшимся на морозе лицом, в черном полушубочке, подбитом белым мехом, в пыжиковой шапке, Зина выглядела красавицей. Она чему-то улыбалась – видно, дела в порядке. Но когда я заговорил о Соколове, брови ее нахмурились и на лбу появилась едва заметная складочка.

Она сразу набросилась на меня:

– Вот ездите, пишете обо всем, кажется: о навозе, о задержании снега, а вот о судьбах несправедливо обиженных людей некому писать.

Однако вскоре Зина успокоилась и, улыбнувшись, уже оправдывалась:

– Эта вспышка не случайна. Иной раз так досадно делается, что, честное слово, не знаешь, как все и понять.

И пока мы шли по поселку, Зина рассказала мне:

– Приезжает к нам Обухов вместе с главным агрономом МТС Дмитриевым. Ну, думаю, мою работу будут проверять! А они созывают общее собрание. И вдруг: Соколова надо заменить. Обухов начал с того, что у Ивана Ивановича образования нет, а теперь будто нельзя быть председателем без диплома. А кончил тем, что Соколов попросил райком освободить его по состоянию здоровья. Колхозники зашумели: почему председатель о здоровье ничего не говорил? Некоторые заявили, что если надо, то для Соколова дадут отпуск на курорт и за счет колхоза. Словом, началось что-то непонятное. Все требуют ответа от Ивана Ивановича: чем болен? А если болен, отправляйся на курорт. А Иван Иванович говорит, что он староват и что без образования трудно стало управляться с большим хозяйством. Словом, просит освободить. После стали обсуждать кандидатуру нового председателя. А колхозники не хотят Дмитриева – очень молодой. Обухов разъясняет: «Дмитриев – агроном, с высшим образованием, будучи в МТС, несколькими колхозами руководил». А люди кричат: «У нас агроном есть, нам хозяин нужен, давай хорошего хозяина!» Кто-то предложил вернуть в колхоз Василия Матвеевича Петрова. Он председателем в колхозе Калинина. И все за это предложение. Давай Василия Матвеевича, и все тут! Обухов несколько раз выступал, а под конец, видимо, рассердился и крикнул: «Что вы тут антимонию разводите! Вы же знаете, что по-вашему не будет». После этого поднимается наш дед Савелий Петрович, помните его? Вот он и говорит: «А если по-нашему не будет, то нам, мужики, и делать тут нечего!» Прямо так и сказал! Все хотели уходить, но тут объявили, что собрание переносится на завтра. Потом было партийное собрание. Я не знаю, что там говорилось, но на другой день на собрании выступил Иван Иванович и просил колхозников согласиться с кандидатурой Дмитриева, поскольку его рекомендует райком. А колхозники ни в какую. Они сами давай упрашивать Ивана Ивановича отказаться от своего заявления и оставаться председателем. Уже к вечеру Обухов поставил вопрос на голосование. За Дмитриева – девятнадцать голосов, остальные – против. Так и не избрали председателем. А Обухов уехал и приказал Дмитриеву руководить колхозом. Вот так теперь и живем… Вопреки всяким законам и здравому рассудку.

Вечером я побеседовал с авторами письма в редакцию, и все они в один голос заявили, что Соколова силой заставили уйти и что Обухов невзлюбил его за то, что он сильно критиковал Обухова за неправильное руководство.

Сам же Соколов говорил уклончиво:

– Колхозники просьбу мою уважили…

Я попытался вызвать его на откровенность, сообщил о разговоре с Обуховым.

– Если уж Михаил Николаевич так рассуждает, то вот вам, понимаешь, все как было, – заговорил Иван Иванович. – После уборки я маленько прихворнул. Наш районный доктор, Виктор Петрович, говорит: надо подремонтироваться. Советует в Кисловодск, сердчишко подлечить. И так он строго про мое сердце сказал, что, понимаешь, я маленько испугался. Ведь за всю жизнь отпусков мы не пользовали, не было такого заведения для председателя колхоза, да и здоровье ничего – не пошаливало. А тут… Я первым делом к Михаилу Николаевичу: прошу помочь путевку купить. Мне доктор посоветовал через райком это делать. По правде сказать, Михаил Николаевич внимательно отнесся: попросил написать заявление, обязательно сказать, что с сердцем плохо, потом, понимаешь, приложить справку врача. А после совещания в области…

Соколов добавил еще одну немаловажную деталь: на партийном собрании в колхозе Обухов потребовал от него, чтобы он написал уже официальное заявление об освобождении.

Как же быть с письмом колхозников? Ведь формально все правильно: Соколов собственноручно написал заявление об освобождении, и собрание удовлетворило его просьбу. Ненормально лишь то, что в колхозе нет законного председателя.

В Дронкино я вернулся вместе с делегатами на районную партийную конференцию. Среди делегатов был и Соколов. Представителем обкома на конференцию приехал завотделом Конусов. Я переговорил с ним о письме колхозников, и Конусов посоветовал обождать. Он обещал сразу после конференции заняться этим делом, выехать в колхоз «Сибиряк». И я остался ждать.