Текст книги "Глубокая борозда"

Автор книги: Леонид Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

2

Матрена Харитоновна поставила самовар во второй раз. Вначале говорили о сроках сева. Гребенкин сказал, что для него этот вопрос не является уже дискуссионным. После знакомства с работой колхоза «Сибиряк» и многих бесед со своими колхозниками он окончательно пришел к выводу, что сеять рано – это ставить под угрозу урожай.

– Значит, не будем сеять до середины мая!

Такие решительные заявления от Гребенкина мне слышать приходилось не часто. Будучи на высоком посту, он свое мнение редко высказывал первым, но, когда знал настроение начальства, говорил решительно, твердо. А тут совсем другие нотки. Я об этом и напомнил Гребенкину.

– А вот когда почувствуешь свою ответственность за весь колхоз, тогда и нотки будут другие! – рассердился он. – Всю жизнь так будет: кто на земле живет, тот ее и любит, тот и знает эту землю лучше всех! А мы – знаешь, поди? – собирали ученых, ставивших опыты на грядках, и просили: подскажите мужику-колхознику, когда боронить да когда зернышки в землю бросать. А они начальству в рот смотрят: промолвите руководящее слово, а мы уж научно это обоснуем…

– Не все же такие ученые, – вступился Соколов.

– Не все, – согласился Гребенкин. – А вот бывает, что тон порой задают именно те, которые никогда не рисковали, а только обосновывали чужое мнение, научную базу подводили. Вот поверь мне, – повернулся ко мне Гребенкин, – я жду первого областного совещания… Столько у меня за год накопилось гнева против некоторых ученых, что черт знает что такое!

– Ты же и сам наукой немножко ведал, – напомнил я.

– Вот и ты тоже, – огрызнулся Гребенкин. – Не меньше, чем на ученых, я зол на вашего брата – корреспондентов! Я тебе прямо скажу: вы, газетчики, тоже виноваты в низких урожаях. Да-да! Я тебе прямо это скажу. Что такое сельскохозяйственная наука в современных условиях? Это, пойми, прежде всего широкое обобщение опыта колхозов и совхозов. Опыта накоплено столько – хоть отбавляй. В каждом колхозе есть опыт. Хороший или, наоборот, очень плохой, но опыт. А если разобраться в причинах, почему колхоз собрал низкий урожай, то это будет не менее ценно, чем описать удачу с урожаем. – Гребенкин горячился все более и более. – А что вы, газетчики, делаете? Услышите, где председателя избили за затяжку сева, и все в один голос: вот он, преступник, ждет, когда земля прогреется, не сеет. По-моему, у вашего брата своих мыслей маловато, вы тоже придерживаетесь шаблонных установок. А кому, как не газете, разобраться в тонкостях, правильно осветить события?

– А почему бы тебе не выступить в газете?

– Вот через годик наберу материал и выступлю. А у тебя пороху не хватит написать статью с такими, скажем, примерами, что вот наш соседний колхоз «Восход» уже сорок процентов зерновых посеял. Куда он гонит? Сорняки разводит, а не хлеб растит. А почитай газету, что ваш брат пишет. – Гребенкин вытащил из кармана газету, протянул мне. – Разверни и читай! Видишь? «Товарищи хлеборобы! Равняйтесь на колхоз „Восход“». Что это, я спрашиваю? Помощь сельскому хозяйству? Страшный вред!

Соколов молчал, но кивками своей большой головы явно одобрял Гребенкина. А при последних словах Гребенкина и он заговорил:

– А ведь правду толкует Сергей Устиныч, товарищ корреспондент.

– Он и сам согласен, – рассмеялся Гребенкин. – Так ведь? Ну, сознайся, что так! Нет, товарищи, перестраиваться надо! С формализмом пора расстаться да посмелее поднимать действительно новое, прогрессивное.

– Вот наши деды хоть трехполку, а имели. Так ведь? Худенький севооборот, а завели. Все-таки определенный порядок на земле, чередование. А у нас что?

– Ну как же, Сергей Устиныч, у нас севооборот сохранился…

– Вот-вот: один на весь район. Стоило сказать, что на юге страны травы многолетние плохо растут, сразу и у нас откликнулись: паши эти травы! Попутно и паровые поля заняли. А почему? Надо же все-таки разбираться маленько: на Кубани, там семьсот миллиметров осадков в год, а у нас в Сибири триста не каждый год выпадает. Нам без паров нельзя! – Гребенкин достал из кармана записную книжку, нашел нужную страницу. – Вот тебе факты по нашему отстающему колхозу, смотри: за последние шесть лет взято. Урожай пшеницы на паровых полях одиннадцать с десятыми, а на зяби – четыре центнера!

– А у нас по паровым полям в среднем выйдет по шестнадцати, – заметил Соколов.

– Мы на парах будем брать не меньше! – заявил Гребенкин. – А тебе, – повернулся он ко мне, – вот что скажу. Надо, чтобы и в газетах работали не просто люди, умеющие писать без ошибок, а чтобы такие, у которых душа могла бы за дело болеть. Газетчик, пишущий о сельском хозяйстве, обязан хорошо разбираться в вопросах техники и агротехники. Почему бы, скажем, будущего журналиста из университета не посылать на практику в колхоз, совхоз? На годик. Он научил бы там кого нужно, как газеты выпускать, а главное – сам хорошо бы познал жизнь деревенскую. Так ведь, Иван Иванович?

– Вообще, Сергей Устиныч, – заговорил Соколов, – если уж начистоту, то и секретарь райкома должен хорошо знать колхозное производство. Кого если решили растить на секретаря райкома, надо, чтобы он поработал в колхозе или в совхозе. Ну, там секретарем парторганизации, а то и руководителем хозяйства… – Соколов подумал немного и добавил: – Конечно, и председатель райисполкома тоже должен знать колхозную жизнь назубок. Возьмите у нас: многие ли ходят советоваться по колхозному делу к Михаилу Николаевичу? Мало. Все председатели больше норовят поговорить с товарищем Павловым. Он ведь и сам работал председателем, с ним можно всеми своими бедами делиться – поймет и, как человек опытный, советом поможет. И к нам приедет – не пустой разговор ведет, ему в любом колхозе все ясно.

– Да, Иван Иванович прав! – воскликнул Гребенкин и, поднявшись из-за стола, стал прощаться.

Я вышел проводить его. На улице было не очень темно, на небе ярко горели звезды. Морозило.

– Вот и сей по заморозку, – бросил Гребенкин.

Я спросил, зачем он приезжал к Соколову.

– Зачем? За большим делом! Советоваться приезжал. Ведь самого сомнение берет: вдруг ранние сроки окажутся лучше? Говорят, раз в десять или двадцать лет так и случается. Тогда что? Мы, тридцатитысячники, подвели колхозников… Дело серьезное. А теперь поговорил с Соколовым, все ясно – и успокоился.

Некоторое время мы шли молча, обходя лужи деревенской улицы.

Я первым нарушил молчание:

– А ты как: доволен, что в колхоз перебрался?

– Этот вопрос сто человек уже задавали… И ответ одинаковый. Очень доволен! Здесь именно живешь! Да что говорить об этом, – махнул он рукой в пространство. – Здесь таких, как Соколов, очень много. Теперь я иногда подумываю: наколбасили мы порядочно, когда почти всех председателей заменять стали. Непонятно, как еще Соколов держится.

– Последний из могикан, – ответил я, вспомнив изречение Обухова.

– Вот именно! А такой вот самородок – ценнейший руководитель! Ведь надо правду сказать: кое-где попались такие новые председатели, что хуже старых хозяйство повели…

У Соколовых меня устроили на диване. Но сон не приходил. В голове вертелись целые вороха интересных мыслей, услышанных здесь, в самом отдаленном районе.

Проснулся поздно: в восьмом часу. Соколов уже умчался на поля, а на восемь часов назначил расширенное заседание правления: были приглашены и старики.

– В важных случаях Иван Иванович всегда расширенное собирает, – сказал мне Василий Матвеевич Петров, заместитель Соколова и секретарь колхозной партийной организации.

В восемь часов комната председателя была заполнена людьми.

– Нам надо, – начал Соколов, поднимаясь, – нам надо обсудить очень серьезное положение. Наш колхоз оказался на последнем месте в районе. Не сеем – ждем… А соседи вовсю сеют. Мне хотелось, чтобы все, кто здесь собрался, подали свой совет, свое мнение, понимаешь, высказали. Нет возражений?.. Начнем со старших.

– В армии полагается начинать с младших в чине, – негромко сказал кто-то.

– А младший в чине у нас Савелий Петрович, – улыбнулся Соколов. – Давай, дед Савелий, выкладывай свое мнение, только чтобы от души…

Дед Савелий, с короткой седеющей бородкой, встал, но Соколов сказал, что можно и с места.

– Ничего, Иван Иванович, я и постою, – возразил Савелий. – Вот поначалу у меня к тебе вопросик: я на полях дня три не был, а ты только вернулся. Как она, земля-матушка: задвигалась или нет?

– Пока не задвигалась, Савелий Петрович.

– А раз спит, то и пусть выспится – вот и весь мой совет! – Савелий опустился на скамейку и взглянул на своего соседа. – Давай ты, Митрий Афанасьич, говори теперь.

Все старики были единодушны: сеять нельзя. Некоторые предупреждали: будет отзимок, то есть вернется зима.

После стариков Соколов предоставил слово каждому члену правления. И правленцы поддержали стариков.

– А что скажет агроном? – спросил Соколов.

Зина поднялась, подошла к председательскому столу. Держалась она еще более робко, чем вчера в райкоме.

– Мне кажется, товарищи, – негромко начала Зина, – на втором поле пшеницу можно сеять. То поле, мне думается, чистое от сорняков, вспахано хорошо. Тем более, туда у нас намечена позднеспелая пшеница. Мне кажется, большого риска не будет…

Молодого агронома слушали внимательно.

– А если снег выпадет? – спросил Савелий.

– Нам, дедушка, страшен не снег, а сорняки, – правильно ведь, Иван Иванович? – повернулась Зина к председателю.

– Мое слово последнее, – уклонился от прямого ответа Соколов. – А что посоветует нам Орлов?

– А нам как прикажут! – отрапортовал бригадир. – Трактора не подведут!

– А не подведут, тогда и торопиться нечего, – вставил Савелий.

Снова поднялся Соколов. Я взглянул на часы. Говорили человек тридцать, а прошло всего пятьдесят минут. Соколов согласился с мнением стариков и членов правления. Но поддержал и агронома.

– Давайте засеем завтра половину второго поля, а половину пока оставим, – предложил он. – Пусть для науки будет.

И против этого никто не возражал.

…Надо ли говорить, что критической корреспонденции из колхоза «Сибиряк» у меня не получилось.

3

В начале августа дела вновь привели меня в Дронкинский район, нужно было писать о готовности к уборке урожая. А в Дронкинском районе около двухсот тысяч гектаров – не всякая область в центральной части страны убирает столько же!

В райцентре созывалось предуборочное совещание. Секретарь райкома Обухов решил, как он выразился, «проскочить в несколько колхозов» и пригласил меня.

Новенькая «Победа», мягко ныряя по ухабам, на большой скорости мчала между начинавшими буреть хлебными массивами.

Обухов молчал – по-видимому, думал о предстоящем совещании. Прерывать его размышления мне казалось неудобным. На перекрестке дорог шофер притормозил машину и не спросил, а только вопросительно взглянул на Обухова.

– К Коновалову! – бросил Обухов и, обернувшись ко мне, сказал: – Нынче для корреспондентов нет работы – урожай хуже прошлогоднего, – писать не о чем. А?

Я спросил, почему в хлебах много сорняков.

– Про это моих предшественников надо спрашивать, – ответил Обухов.

Разговор завязался. Зашел он и о сроках посева.

– Коновалов сеял раньше всех, он и убирать начнет раньше других, – сообщил Обухов. – Наверняка хлебосдачу первым выполнит.

Я сказал Обухову, что в соседних районах ранние посевы оказались хуже средних.

– Тут еще разобраться надо, – неопределенно возразил он. – Качество обработки решает многое. Сейчас посмотрим поздний посев. На Косую лягу! – наказал он шоферу, и вскоре машина свернула с накатанной дороги, помчала по узенькой – меж хлебов.

Выйдя из машины, Обухов сказал:

– Я чувствую вашу тенденцию, товарищ корреспондент. Причину низкого урожая ищете.

Я заметил, что для газеты было бы интересно открыть причину низких урожаев.

Мы зашли на поле густой, но низкорослой пшеницы. Здесь почти не было сорняков. Я определил урожай пшеницы в шесть-семь центнеров с гектара.

– Согласен, – сказал Обухов. – Это посев конца мая. Району как раз дополнительный план довели. Здесь пар должен быть, но пришлось засеять. А вот рядом, – Обухов зашагал поперек полосы к другому полю пшеницы, – вот здесь как раз первого мая сеяли. Сколько даст? Ведь не хуже той?

Я сказал, что больше семи не будет. Обухов согласился:

– Значит, одинаково! А срок посева разный.

Порывшись в земле, я обнаружил, что ранний сев проводился по пару, а поздний – по весновспашке.

– Как ты отгадал? – удивился Обухов. – Сам, что ли, агроном?

Я сказал Обухову о выводах ученых: при нормальных условиях посев по пару дает урожай в три раза выше, чем по весновспашке. Значит, слишком ранний сев на паровом поле снизил урожай в три раза.

– Это все арифметика! – отрезал Обухов и зашагал к машине.

Поехали дальше по полям района, а к четырем часам вернулись в Дронкино. В пять было назначено совещание. Шофер довез меня до столовой. Прощаясь, он сказал:

– А небось не повез вас, товарищ корреспондент, к Соколову… Там бы посмотрели, когда сеять.

На совещании собралось до сотни человек: руководители колхозов, МТС, совхозов. Доклад сделал председатель райисполкома Павлов.

Он подробно говорил о состоянии дел с подготовкой к уборке. На этот раз колхоз «Сибиряк» и его председатель Соколов упомянуты в числе тех, кто вырастил более высокий урожай.

Одним из первых слово получил Соколов.

Иван Иванович был в той же гимнастерке, что и в апреле, только она сильно выгорела, поизносилась. Но лицо Соколова казалось моложе.

Отчитывался он казенно, как и выступавшие перед ним. Перечислял количество машин, которые будут заняты на уборке, нагрузку на комбайн, сколько человек будет в бригадах. Рассказал, что колхоз заканчивает оборудование механизированного тока. И, взглянув в зал, как-то совсем неожиданно робко спросил:

– Может быть, у товарищей будут вопросы?

– А ты, Иван Иванович, скажи, как урожай выше всех вырастил? – крикнули из зала.

– Правильно! Поделись опытом, – поддержал басовитый голос.

Соколов покосился на президиум.

– Я, товарищи, давно хотел поговорить по душам. А сейчас, пожалуй, самый подходящий случай, поскольку товарищи интересуются.

– Говори, но про регламент не забывай, – бросил Обухов.

– Ничего, добавим! – крикнули из зала.

– Я уложусь, – ответил Соколов. – Хотелось поговорить про ответственность. Не пора ли нам, товарищи, по-серьезному поговорить насчет строгой ответственности за урожай? Товарищ Павлов называл тут ожидаемый сбор зерна. Получается, что мы соберем примерно в два раза больше с гектара, чем наш сосед – колхоз «Труд». А давайте вспомним: у кого переходящее знамя за посевную? У товарища Григорьева. А у кого выговор за ту же самую посевную? У Соколова.

– Выговоров-то, кажется, два, а не один! – крикнули Соколову.

– Второй выговор мне дали за приписку, стало быть, за дело, – строго поправил Соколов и продолжал дальше: – Почему же у Григорьева плохой хлеб вырос? Сеять, понимаешь, торопились, агротехнику не уважали. Где бы лишний раз прокультивировать и сорнячки уничтожить, они скорей сеялку в борозду. А кто их одернул от этой ошибки? Надо прямо сказать: никто! А кто помог совершить ошибку? Я бы сказал: помог секретарь райкома Михаил Николаевич…

– Где плохо, там Обухов. А где хорошо… Или ты один высокий урожай вырастил? – иронически спросил Обухов.

– И нам вы помогли, Михаил Николаевич, – повернулся к нему Соколов. – После вашего выговора я пустил сеялки, а вот теперь каюсь. Мы на тех полях сор разводим, а главное – недобираем хлеба не меньше чем десять тысяч центнеров! Чувствуете, товарищи: десять тысяч!

– Я, значит, виноват? – повысил голос Обухов.

– Нет, Михаил Николаевич! Вина, понимаешь, моя, потому что я председатель колхоза, доверенное лицо от всей артели. А виноват в том, что не сумел доказать правоту нашему секретарю. – Соколов немного переждал, собираясь с мыслями. – Я, товарищи, предложение имею, – продолжал он. – Обсудить надо. Все-таки, понимаешь, надо так поставить вопрос: колхозы у нас укрепили агрономами, да и председатели в большинстве агрономы, а агротехнику, как и раньше, предписывают люди, не имеющие никакого агрономического образования. По-моему, надо дать полное право каждому колхозу самому проводить агротехнику. И пусть тогда председатель с агрономом и все правление на себя примут перед колхозниками ответственность за урожай. Ошиблись – отвечай по всей строгости. А ведь теперь что у нас получается? Колхоз недобрал только из-за сроков сева половину хлеба. А кто в ответе? Только колхозники и в ответе! Разве это порядок? – Соколов начал заметно горячиться, заговорил быстрее, казалось, спешил выбросить слова, которые давно уже кипели, жгли его. – А почему мы, понимаешь, со своих ученых не спрашиваем такой же ответственности? Дал научный совет – будь добрый, отвечай за него! Про наш район в прошлом году все газеты как писали: высокий урожай получился благодаря широкому внедрению передовой агротехники. А нынче что же – агротехника передовая нам не понравилась? Нет, не так. Наши люди работают с каждым годом лучше! А вот, понимаешь, непродуманные советы губят хлеб. Надо все-таки понять, товарищи, что колхозник больше, чем любой из нас, заинтересован в получении высокого урожая. Вот и надо дать колхозникам полную инициативу выращивать хлеб. А когда надо, колхозники сами обратятся за советом к агроному и секретарю райкома. Но дайте колхозникам самим, по своему разуму, брать урожай, и науку, которая хорошая, они сами найти сумеют.

Раздались аплодисменты. Обухов проводил взглядом Соколова до его места в конце зала и предоставил слово Григорьеву.

От соседа я узнал, что Григорьев вот уже около года в колхозе, до этого работал в городе, по образованию зоотехник.

– Поддерживаю предложение Соколова, – начал Григорьев.

– Ты сначала о подготовке к уборке доложи! – прервал его Обухов.

– Убрать три центнера с гектара не так уж трудно, – отрезал Григорьев. – А я по существу, товарищи. Прав Соколов! А вы, Михаил Николаевич, не правы! Хотя бы потому, что кто вырастил хороший урожай, тот всегда прав. А мы с вами, Михаил Николаевич, урожай загубили. А теперь ответ надо держать перед народом.

– Вот и держи! – снова перебил его Обухов.

– Давайте уж, Михаил Николаевич, по-честному: держать ответ вместе с вами. Я здесь новый человек, а вы две весны в этом районе. Вы приказали: сей как можно раньше. Я послушался. Знамя мы завоевали, а хлеба не вырастили. Мне совестно теперь перед своими колхозниками. Они и весной говорили: поглядывай, председатель, на Соколова – там зря ничего не делают. Не послушал колхозников, вас, Михаил Николаевич, послушал. Да, по правде, трудновато вас и не послушать: выговоров не жалеете.

– Давай, Григорьев, по существу, – в третий раз прервал Обухов.

– Да об урожае, Михаил Николаевич, разговор всегда по существу. Я, как коммунист, перед этим совещанием заявляю о своей ошибке на севе. Признаю вину и вновь не допущу этой ошибки. Вчера я смотрел поля Соколова и удивлялся: как наше районное руководство не обратило внимания на эти поля? Да если бы везде так мало было сорняков, хлеба горы навалили бы. Между нашим и колхозом «Сибиряк» не надо и межи искать – по сорнякам узнаешь наш колхоз. У меня, товарищи, такое предложение: обязать меня вместе с товарищем Обуховым и с директором МТС отчитаться перед общим собранием колхозников нашей артели. А если по-честному, то и извиниться перед ними.

В зале снова зааплодировали.

– Почему люди верят Соколову? – спрашивал очередной оратор. – Потому что он умеет хлеб выращивать, доказал это всей своей работой. Нам, председателям, надо, как и он, почаще с колхозниками советоваться, а районному руководству – с такими опытными хлеборобами, как Соколов. Я целиком поддерживаю предложение Соколова: надо строже спрашивать с виновных за плохой урожай.

Что ответит Обухов на такую убедительную критику? Этот вопрос интересовал не только меня, тем более, что Обухов перестал прерывать ораторов, внимательно выслушивал их.

Обухов выступал, когда было уже за полночь. Он долго говорил о задачах в связи с уборкой и хлебосдачей, упоминал о соревновании с Чирковским районом, призвал одержать победу в соревновании. И только в конце упомянул об урожае.

– Тут многие товарищи ставили вопрос: кто виноват, что у нас урожай плохой? Конечно, мы далеко не использовали всех своих резервов, но я должен авторитетно заявить здесь, что в целом по району у нас урожай ожидается выше, чем в соседнем, Чирковском. Плохо это или нет? Думаю, что неплохо! Так что, товарищи, подождем выводы делать. Пока прислушаемся к мудрой народной поговорке: «Цыплят по осени считают».

Но Павлов в заключительном слове поддержал Соколова:

– Мне кажется, что пора уже прямо и откровенно сказать каждому из нас, где и какую ошибку допустил. Прав и товарищ Григорьев: кое-кому из нас не мешает извиниться перед колхозниками за свою опрометчивость. Этим самым мы только укрепим их доверие.

Я решил побывать в хозяйствах и у Соколова, и у Гребенкина.

Соколов был на той же самой лошадке, что и в апреле. Когда мы выбрались из поселка, я спросил:

– А не достанется вам за критику?

– Обязательно достанется, – согласился Соколов. – Он мужик умный, а критику не переваривает. Правда, кого полюбит, то, понимаешь, крепко… Человек без середки… – Соколов о чем-то задумался. – Только молчать я тоже не мог…

Лошадь легко бежала по твердой, хорошо накатанной дороге. Начинало светать.

– А все-таки не шибко складно получается, – заговорил Соколов. – Урожай у нас неплохой. Конечно, пониже прошлогоднего, но подходящий. Урожай иметь хорошо! А другой раз раздумаешься, не рад, понимаешь, и высокому урожаю.

– Странно как-то, Иван Иванович.

– А чего странного? Обухов уборкой как-то не интересуется. Ему давай процент хлебосдачи. Он в прошлом году так и говорил: ты дай мне хлебосдачу, а убирать можешь и не убирать! А по-моему, самое главное – убрать выросший хлеб. В прошлом году убирали в районе больше сорока дней. Никто не считает потерь, а ведь если по-честному, то осыпали, понимаешь, с каждого гектара по нескольку центнеров. У нас с первых полос намолачивали до двадцати центнеров с гектара. А с последних – центнеров по двенадцати, а то и меньше. Тот хлеб, который совсем созрел, он в день теряет не меньше трех пудов с гектара. А если на ветру, то и все шесть пудов. Вот арифметика-то какая…

– Но ваш район в числе первых закончил уборку.

– Значит, другие еще больше хлеба осыпали на полосу… А ну, поторапливайся! – неожиданно прикрикнул Соколов на коня, хлестнув его вожжой. – Вот и я говорю, – продолжал он, – сколько мы знаем примеров, когда за порчу нескольких пудов хлеба люди в тюрьму уходили. И это, в общем, правильно, конечно. А вот за миллионы пудов выращенного, но брошенного хлеба вроде и спрашивать не с кого. Другой раз подумаешь: зачем так – бьем тракторы, семена бросаем, горючего реки текут, а вырастет хлеб – даем ему осыпаться?

Соколов бросил недокуренную папироску, оглянулся: папироска дымилась. Тогда он вылез из ходка, вернулся к папироске, затоптал сапогом.

– Долго ли до беды, сушь стоит, – сказал он.

Стало уже совсем светло, восток заалел, дальний луг окутывался пеленой тумана, и оттуда тянуло холодом.

– И при наших машинах можно убирать в два раза быстрей, – продолжал Соколов. – Только чувствуется, что и нынче проваландаемся. Возьмите ту же хлебосдачу. Начнется уборка – и все уполномоченные шумят только о хлебосдаче. Как будто хлеб, который не вывезли из колхоза десятого сентября, двадцатого куда-то пропадет. В прошлом году нам дали график хлебосдачи на двадцать пять дней, а нынче – слышали ведь? – объявили: выполнить план за пятнадцать дней. Какой председатель не хотел бы за один день выполнить план? Но возможности не позволяют. А какой спрос за график по хлебу – всякий знает. Вот теперь и планируем: весь план, понимаешь, делим на пятнадцать дней, из этого намечаем и транспорт, а его не хватает на отвозку зерна от комбайнов. Как тут быть? Конечно, в первую очередь ставишь на хлебовывозку. Все наемные машины возят хлеб только на элеватор. Вот и скапливается машин у элеватора столько, что по полсуток стоят в очереди. Три часа в дороге, а десять на пункте. А в это время комбайнеры председателя ругают.

Соколов долго еще продолжал развивать свои мысли. Недостаток сортировок и низкую их производительность он также относил к порокам планирования: не учитывается сильно возросшее производство зерна в целинных районах.

Когда мы добрались до колхоза, колхозники на конном дворе уже запрягали лошадей. Соколов расспросил, кто куда направляется.

– Старается народ, – заметил он, когда мы вышли из ограды конного двора. – Урожай прояснился, теперь только работы давай – все выполнят, день и ночь работать будут… Человек, понимаешь, любит работать, в крови это у него!

– Ой, Иван Иванович! Вы приехали?

Из ограды выскочила девушка. Я не сразу узнал в ней агронома Зину. Миловидное лицо ее загорело дочерна, она словно повзрослела: детски-наивное выражение исчезло.

– А ты что так рано? Поди, не выспалась?

– Ой, что вы, Иван Иванович! Выспалась, конечно. Сегодня апробацию хлебов делаем, думаю с дальних полей начать.

– Добро, Зина, – похвалил Соколов. – Только сначала давай покажем наши посевы товарищу корреспонденту.

Зина взглянула на меня и лукаво улыбнулась:

– Многие теперь к нам зачастили…

Вот и хлеба.

Побуревшая пшеница спокойно, величаво переливалась волнами при каждом порыве слабого ветра. Резко бросались в глаза крупные колосья и низкие стебли пшеницы: дало себя знать засушливое лето. Я сказал было, что сорняков не видно, но Соколов решительно возразил:

– Есть, понимаешь, и сорнячки. Годика через два-три выведем совсем. Верно ведь, Зина?

Зина, сидевшая на козлах за кучера, обернулась к нам, и по ее ярким губам пробежала усмешка.

– Если мне доверите сеять, то сорняки останутся, – она тут же погасила смех, сделалась серьезной.

Соколов поглядел на Зину, на меня, чему-то усмехнулся.

И тут мне вспомнилось заседание правления колхоза, когда было решено одно поле засеять в апреле. Я спросил: каков результат?

Зина отвернулась, и только сразу порозовевшие маленькие уши выдавали ее смущение.

– Иван Иванович, покажем товарищу корреспонденту то поле, – помолчав, предложила она.

– Ну что ж… Ты, понимаешь, хозяйка…

И минут через сорок мы были на «том поле». Оно являло собой чрезвычайно интересную картину – на нем явно выделялись три гряды пшеницы: в середине поля – реденькая, низенькая, сильно засоренная, почти спелая уже, а рядом – такая же полоса густой буйной пшеницы, только еще начинавшей буреть. И, что особенно интересно, на этом участке никакого сора. И, наконец, другой край поля – более широкая полоса менее рослой, но тоже слабозасоренной пшеницы.

– Значит, это и есть второе поле?

– Да, второе, – как-то нехотя ответила Зина и виновато посмотрела на Ивана Ивановича.

– Но тогда, помнится, говорилось о двух участках: половину засеять сразу, а половину поздней.

– Так и было сделано! – взволнованно заговорила Зина. Она рассказала, что половина поля была засеяна двадцать седьмого апреля, а вторая – двенадцатого мая. Но в конце мая стало ясно: на первом севе много сорняков, хорошего урожая там не жди. Тогда Соколов предложил половину засоренного поля взлущить, то есть уничтожить всходы, и заново засеять. Так появилась полоса буйной пшеницы.

Я попросил Зину определить урожай на всех трех участках.

– Да мы уже определяли, – вздохнула Зина. – На апрельском посеве – центнера четыре, а на пересеянном – шестнадцать наверняка будет… Это Иван Иванович виноват… Больше тысячи центнеров недобираем.

Соколов только усмехнулся.

– Конечно, виноваты, – заупрямилась Зина. – Разве не так? Нет, именно так! Вы же знали, что даже на этом бугре нельзя было в апреле сеять. Знали?

– Знал. Но все-таки, по совету агронома, решил попробовать. А вдруг удача…

– Нет, вы не правы, Иван Иванович, – горячилась Зина. – Вы знаете – у меня опыта мало… очень мало. На полях института мы действительно в апреле сеяли, но там, знаете, земля совсем другая: десятки лет ее удобряют, все сорнячки руками выпалываются, семена отборные, зернышко к зернышку… Почему позволили? – В голосе Зины послышались требовательные нотки.

– Для науки, – улыбнулся Соколов, надевая фуражку. – Для науки, Зина.

– Да разве можно для науки столькими гектарами жертвовать? Это вам не грядка в десять метров…

– Эх, Зина! – В голосе Соколова слышалось сожаление. – Для науки и ради поддержания науки мы много уже пробовали, думаем, что от науки будущий урожай зависит. Вот и на тебя, понимаешь, государство уже много истратило – и тоже для науки. Ну, и мы для своего агронома… Да и для своего опыта, конечно… Вдругорядь ты сначала раз десять отмерять будешь, а потом уж и резать.

Зина смутилась и ничего не ответила председателю казалось, что на нее давил огромный груз в тысячу центнеров потерянного зерна.

В пути к Гребенкину я припоминал разговор с Соколовым и записал в блокнот высказанные им мысли. Мой кучер, дед Савелий, наблюдая за моими трудами, сдерживал лошадь, чтобы поменьше трясло.

– А ваш Иван Иванович, видать, хозяин!

Савелий Петрович встрепенулся.

– А то как же… Плохого председателя колхозники пятнадцать годов держать не будут. А наш Иван Иванович на глазах вырос, человек всех правил: не пьет, дело знает. И, скажу вам, мудреный мужик! Чего надумает – сначала с тем, другим поговорит, потом на правление, а там уж и на общее собрание. Да оно, скажу вам, в артельном деле иначе нельзя.

Савелий был в курсе всех колхозных дел. Знал он, оказывается, и всю историю, связанную со сроками сева. При этом он вспомнил, как сеяли в своем хозяйстве:

– Бывало, посеешь пшеничку, а уж через несколько дней идешь глядеть, дружно ли всходит. А теперь иной раз месяц всходов не видно. Какое же зерно, скажу вам, месяц может пролежать в земле и не испортиться?

Савелий примолк, но ненадолго – пока доставал кисет и свертывал цигарку.

– Вот припомните, когда везде писали, что озимую пшеницу надо сеять по стерне. Помните? Ну вот. Мы со своим председателем ухватились сразу. К нам тут приезжал ученый, по фамилии…

– Верхолазов? – подсказал я.

– Вот-вот, он самый. И сейчас иногда к нам заглядывает. Только теперь колхозников он, скажу вам, побаивается и разговаривает с одним председателем. Это было, кажись, в сорок восьмом году… Ну да, в сорок восьмом. Мы тогда ждали первого урожая от озимой пшенички. Ждать ждали, а семян и то не вернули. Боже ты мой! А ведь двести гектаров ахнули!.. Приезжает этот самый Верхолазов, походил по полю, а потом говорит: большую ошибку допустили – стерню надо было оставить выше, не десять сантиметров, как у вас, а вроде как двенадцать или пятнадцать. Ивану Ивановичу в районе наклепали: как, мол, ты инструкцию ученых на два сантиметра нарушил? И в тот год приказали: сей по стерне не двести, а уже четыреста гектаров. Помню, наш Иван Иванович, – а он, скажу вам, шибко ученых уважает! – так он все ходил по полям, которые тот ученый сам подобрал под посев, и все стерню измерял, боялся нарушить инструкцию. Только опять все зря получилось: опять пшенички не выросло – так, кусочками кое-где осталось. А что тот ученый сказал? «Вы, – говорит, – стерню очень высокую оставили». У него там последние опыты показали, будто надо очень низкую, тогда снег к земле плотней ложится. Ну, кто же он после всего этого?