Текст книги "Ангел Варенька"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Когда он познакомился с Варенькой, она показалась ему полной противоположностью жены: Варенька была не слишком красива, с обыкновенным лицом, гладкими волосами, заколотыми простым гребнем, стеклянными сережками в ушах, какие обычно из баловства надевают дети, и тихим бесцветным голосом. Поговорив с ней несколько минут, Володя обнаружил, что она к тому же и не слишком умна: Варенька не к месту смеялась, невпопад отвечала и, если он настойчиво о чем-то спрашивал, робко сдвигалась на самый край стула, словно ехала в тесном загородном автобусе (она действительно жила в подмосковном поселочке) и на нее наседала толпа. Ее робость и смущение вызывались тем, что у Вареньки не было собственного мнения о вещах, интересных для Володи, но зато она с готовностью устремлялась за ним. Стоило перестать ее спрашивать и заговорить самому, и Варенька преображалась. В ней все теперь было к месту: улыбки, смех, возгласы одобрения, и казалось, что понять она способна гораздо больше, чем высказать.

Она понимала его во всем, даже в самом главном. Володя с трепетом убеждался, насколько близки ей его мысли, насколько глубоко в ней заложено то же стремление к духовности. Вскоре она, как и он, стала рассуждать на библейские темы и с благоговением произносить имена Аввакума и Нила Сорского. Ради стремления к духовности она могла бы пожертвовать всем – ничего не читать и ничего не слушать, сидеть на хлебе и воде. Это сквозило во всем ее облике – смиренном, тихом и преданном, и Володя испытывал нечто вроде сожаления о том, что жена его лишена такой жертвенности. Какое счастье было бы объединить их вместе, и как он любил бы Нину, если бы она позаимствовала немного от Вареньки! Так говорил он себе, не допуская мысли о каком-либо предпочтении, отдаваемом Вареньке: Нина по-прежнему оставалась для него самым близким человеком, но Варенька как бы издалека восполняла то, чего не было в близости Нины.

Володю особенно умиляло то, что добрая и бескорыстная Варенька не только не проявляла никакой враждебности к Нине, но, напротив, готова была ее искренне полюбить, отдать ей себя без остатка, стать для нее сестрой и наперсницей. В ней не было и намека на примитивную ревность, и когда они с Володей подолгу оставались вдвоем (а это случалось довольно часто при их потребности во взаимном общении), Варенька трогательно заботилась о том, чтобы Нина не беспокоилась и не волновалась, чтобы Володя не забыл ей позвонить. Все помыслы Вареньки были сосредоточены на счастье молодой семьи, и она сама заболевала от горя, если у Володи и Нины простужался ребенок, кашлял по ночам и ему вызывали врача. Конечно, Варенька сожалела, что Нина не понимает Володю, но она же находила этому множество оправданий и призывала Володю к терпению, мягкости и деликатности с женой. Одним словом, Варенька вела себя как самый настоящий друг, а вот Нина – вместо ответного шага навстречу – держалась вызывающе, дерзко и не скрывала своей враждебности к Вареньке.

Все попытки завязать с нею дружбу были Ниной отвергнуты, – она не могла спокойно слышать голос Вареньки и, когда та звонила по телефону, несколько раз бросала трубку. В конце концов Володя не выдержал и пообещал Вареньке, что решительно поговорит с женой. Варенька всячески удерживала его от этого шага, внушала, что нападки Нины ее вовсе не унижают, что она вытерпит все, лишь бы не нарушать мир и спокойствие в их семье. Но Володе не позволяла совесть и дальше пользоваться добротой своего друга. Он мягко и деликатно (как учила Варенька) попросил Нину помириться с человеком, желающим ей только добра. Нина же ответила, что никогда этого не сделает, потому что не верит в ангельскую доброту Вареньки – не верит, и все! Когда Володя это услышал, привычное равновесие (Нина – жена, мать его ребенка, любимое существо, Варенька – друг и единомышленник) в нем нарушилось, и, желая защитить Вареньку, он почувствовал себя вынужденным отдать ей частицу любви, которая раньше полностью принадлежала Нине…

IV

– Володенька! Не замерз? Не вымок? Я так тебе рада! Что же ты не предупредил! – Варенька стояла перед ним в переднике, с косынкой на голове, с закатанными рукавами мужской рубашки, с рук капала мыльная пена. – А я стирала и вдруг слышу… Ты, наверное, проголодался! Мне даже нечем тебя накормить! – вытерев руки о передник, она бросилась к кухонному столику, застеленному выцветшей клеенкой. – Хочешь, я борщ разогрею?

– Хочу, – сказал Володя, отвечая улыбкой на ее радостное оживление, достаточной, чтобы скрыть то, что сам он испытывает совершенно противоположные чувства. – А ты обедала?

– Кажется, да. С утра столько дел… – она как бы заставила себя на минуту отвлечься от собственных дел и вспомнить о делах, связанных с Володей. – Помнишь, мы говорили о книге… Отец помог мне ее достать. Правда, всего на три дня, но я для тебя законспектировала. Послушай… – Варенька достала из-под вазочки, стоявшей на буфете, исписанные листки бумаги. – «Смотришь ли на звездное небо или в глаза близкого существа, просыпаешься ли ночью, охваченный каким-то неизъяснимым космическим чувством, припадаешь ли к земле, погружаешься ли в глубину своих неизреченных переживаний и испытываний, всегда знаешь, что бытие в тебе и ты в бытии, что дано каждому живому существу коснуться бытия безмерного и таинственного». Правда, замечательно?

– Я поссорился с Ниной, – сказал Володя. – Она забрала ребенка и уехала к матери.

Варенька отложила листки, вытерла запястьем лоб и поправила слипшиеся от кухонного жара волосы.

– Извини, у меня в баке белье…

Она побежала за перегородку, откуда доносилось шипенье газовой конфорки, заливаемой выкипавшей водой.

– Ты гонишь меня? – крикнул ей вслед Володя, не решаясь сойти с полосатого половичка, лежавшего у дверей.

Варенька обернулась и пожала плечами так, что показалось, будто плечи у нее вздрогнули.

– Я тебя? Не гоню…

– Тогда почему же ты… на меня странно смотришь? – Володя хотел спросить о другом («Почему же ты не разрешаешь мне раздеться?»), но внезапно заметил пронзительный взгляд покрасневших от мыльного пара глаз Вареньки.

– Потому что ты дурачок, – сказала Варенька и опустила глаза. – Ты должен разыскать Нину и вернуть ее домой. Я не хочу быть причиной вашей ссоры.

Она выключила газ под стиральным баком и попробовала снять его с плиты.

– Не трогай, я сам, – Володя бросился ей на помощь, и они вместе поставили бак под холодную воду.

– Нина прекрасный человек. Она – твоя жена. Обещай, что вернешь ее.

Варенька не выпускала ручку бака, как бы не признавая права Володи помогать ей до тех пор, пока он не примет ее условие.

– Меня никто не понимает так, как ты, – Володя тоже не выпускал ручку стирального бака, но его ручка была горячее, и поэтому он касался ее лишь кончиками пальцев.

– Это совсем другое. Наши отношения построены на близости наших мыслей и чувств, а не на том, что мы муж и жена. И мы не должны переступать эту грань никогда, – сказала Варенька так, будто эти слова были последними, на которые у нее хватило сил.

– Что с тобой? – спросил Володя, не привыкший видеть Вареньку в таком состоянии.

Она качнула головой так, словно больше ничего произнести не могла.

– Тебе плохо?

Варенька по-прежнему молчала, не замечая, что вода переливается через край бака.

– Хорошо, я все сделаю, как ты просишь, но нельзя же бесконечно жертвовать собой ради других! – Володя решительно закрутил кран. – И не только собой, но и мной, – добавил он, с удивлением обнаруживая глубокий смысл в словах, вырвавшихся у него почти случайно.

– Тобой? Я тобой жертвую? – явная несправедливость сказанного Володей как бы заставила Вареньку нарушить молчание.

– Конечно, если ты заставляешь меня мириться… если ты толкаешь меня туда, где мне плохо, где меня совершенно не понимают!.. Здесь ты читаешь мне о звездном небе, о глазах близкого существа, о бытии безмерном и таинственном, а после этого заставляешь снова возвращаться в тесную клетку. Конечно, жертвуешь! Что же это, если не жертва!

– Ты возвращаешься в нормальные человеческие условия, а здесь вода в кранах замерзает и мыши скребутся под полом. К тому же у тебя папа изобретатель и депутат, а мой отец… неизвестно кто, – Варенька понизила голос, как бы показывая, что, если бы не беспокойство за судьбу Володи, она бы никогда не сказала этого об отце.

– Не смей, – Володя жестом остановил ее. – Николай Николаевич мой учитель.

– А зато ты мой… мучитель, – сказала Варенька с улыбкой, как бы означавшей, что она имеет такое же право говорить, как и Володя.

После этого оба почувствовали, что продолжать этот разговор им больше нельзя. Володя молча снял куртку и повесил на гвоздь. Варенька проверила, плотно ли закрыта входная дверь, и поправила покосившийся половичок.

– Обещала борщ, а сама не кормишь, – вздохнул Володя, шутливо сетуя на забывчивость Вареньки.

– Ах, извини… Сейчас, сейчас! – Варенька смахнула со стола крошки, поставила хлебницу и достала из целлофанового пакета хлеб. – А ты знаешь, одна мышь живет у нас в зачерствевшем батоне, и мы с отцом зовем ее Клавкой. Она такая смелая… Не боится, даже когда отец стучит молотком, выдалбливая свои ложки, или включает токарный станок. Лишь только он начнет работать, она встанет на задние лапки и слушает… Или заберется к нему на колено и ждет подачки. Отец считает, что ее можно выдрессировать для цирка.

Варенька налила борща в расписную деревянную миску и подала Володе вместе с такой же ложкой.

– Весело вы живете, – сказал Володя и вдруг вспомнил, что самому ему сейчас не до веселья. – А я с родителями поругался… Вчера ночевал у приятеля, а где сегодня ночевать, не знаю.

– Из-за меня? – сухо спросила Варенька, закрывая глаза на то время, пока Володя раздумывал над ответом.

– Видишь ли, родители такие люди… – он повертел деревянной ложкой в свекольной жиже борща.

– Конечно, из-за меня, – перебила Варенька. – Представляю их недоумение… Что это за странная особа, которая лезет из кожи вон ради их драгоценного сына! Ездит по библиотекам, делает для него всякие выписки, конспектирует книги. Перепечатывает его рукописи, исправляя грамматические ошибки. Отсылает в редакции заказные бандероли. Наверняка в этом какой-то подвох. Нельзя же просто так помогать человеку! Делать ему добро! Нет, тут что-то иное… Уж не задумала ли она разрушить семью?! Не помышляет ли о московской прописке?! О четырехкомнатной квартире в кирпичном доме?!

Варенька отвернулась к окну, сцарапывая со стекла пятнышко белой краски.

– Они так не думают, – сказал Володя, невольно краснея за родителей.

– Думают, Володенька… Помнишь, ты попросил у меня фотографию, а я не хотела давать, говорила, что это к разлуке? Вот так оно и вышло…

– Фотографию? – переспросил Володя, стараясь скрыть замешательство.

– Знаешь, лучше верни мне ее…

Варенька задернула марлевую занавеску и включила электрический свет, но затем снова выключила, заметив, что на террасе было достаточно дневного света.

– Хорошо, я посмотрю, – в замешательстве пообещал Володя и покраснел еще больше.

– Ты ее потерял? Или, быть может?.. – В знак того, что она обо всем догадалась, Варенька стала еще старательнее сцарапывать со стекла краску.

– Понимаешь, так получилось… Мать убиралась у меня в комнате и наткнулась на фотографию, а сегодня…

– Что же произошло сегодня? – Варенька рассматривала на ногте белое пятнышко.

– Она… разорвала ее, – пробормотал Володя с отвращением к собственному голосу.

– На клочки?

– Да, на клочки.

– Как это унизительно! – Варенька повернулась спиной к окну, как бы безразличная ко всему, что происходило по обе стороны от него.

– Я заступился за тебя! Я…

В знак своей готовности в любую минуту вступиться за Вареньку Володя отодвинул тарелку и встал из-за стола.

– Как это унизительно! – еще безразличнее сказала Варенька. – Ты должен разыскать Нину, ведь ты ее любишь…

Она шлепнула на доску ком мокрого белья и принялась полоскать.

– Но ведь я… я и тебя люблю, – шепотом произнес Володя, с нежностью глядя ей в спину.

Варенька зябко съежилась, словно по ее спине провели чем-то холодным.

– Что?

– Да, мне кажется… понимаешь?..

Володя со страхом ждал ее ответного взгляда.

– А ты не ошибаешься? – голос Вареньки звучал приглушенно.

– Нет, я столько раз себя спрашивал… нет, – отважно признавался Володя.

– А я чувствовала, – Варенька наконец обернулась к нему, бессильно опустив руки. – Чувствовала и догадывалась. Мне только было обидно, что ты молчишь. Никогда ничего не скрывай от меня, ладно? Ведь мы друзья и единомышленники.

Она присоединялась к его словам, как бы не подозревая, что он сам в них не слишком верил.

– Друзья, и только? Значит, ты меня не?.. – прошептал Володя.

– Ты должен вернуть Нину, – так же тихо ответила Варенька.

– Ни за что… – Володя собрал всю свою решимость, чтобы возразить Вареньке, и в то же время он чувствовал себя так, словно бы соглашался с ней.

– Ты должен. Представляю, как ей сейчас плохо, – со вздохом сказала Варенька, словно ей на собственном опыте было известно то, что испытывала сейчас Нина.

– Я останусь сегодня здесь, ведь ты же меня не выгонишь!

В знак своей готовности остаться у Вареньки Володя снова уселся на стул и пододвинул к себе тарелку.

– Конечно, я не могу тебя выгнать, а отец? К тому же где я тебя положу? – спросила Варенька, с недоумением обнаруживая, что называемые ею препятствия вовсе не мешают ей оставить у себя Володю.

– В летней пристроечке, а Николаю Николаевичу мы пока ничего не скажем.

Володя взял ложку и стал доедать остывший борщ.

V

Василий Васильевич давно расстался с мечтой увидеть в сыне свое продолжение и направить его по собственным стопам. Володя был непохож на отца еще тогда, когда носил вельветовые штанишки и чулки на резинках, сбрасывал во сне подушку, ненавидел в бульоне вареный лук и не умел завязывать шнурки ботинок. «Папа, завяжи…» – просил он, собираясь гулять, и Василий Васильевич поднимался из-за письменного стола, ставил его ногу на круглую скамеечку и, в очередной раз показывая, как делать бантик, затягивал шнурки так, что Володя краснел и морщился от боли. «Запомнил? Ну, теперь беги…» – говорил он, сопровождая свои слова поощрительным шлепком, и сын, слегка прихрамывая на одну ногу, выбегал на улицу, чтобы сейчас же забыть отцовские уроки. Молчун и тихоня с длинными ресницами и вьющимися локонами, он нежно тянулся к матери и, подражая ей, тайком крутил швейную машинку, засовывал ноги в ее вечерние туфли, примерял жакет с накладными плечами и даже пробовал душиться духами «Красная Москва». Но стремления подражать отцу Василий Васильевич в нем не замечал, и Володя толком не знал, где он работает и какую абракадабру изобретает.

Когда он подзывал к себе сына для очередного экзамена, Володя с тоской смотрел на брошенные игрушки, с притворным усердием морщил лоб и ждал подсказки от матери. «Прокатные станы», – шептала она из-за спины мужа, но, стоило Василию Васильевичу укоризненно взглянуть на нее, лицо Анны Николаевны принимало невинное выражение школьницы, пойманной на подсказке строгим учителем. «А что такое прокатный стан? Как ты себе представляешь?» – спрашивал он, сажая сына на колени и тем самым делая недосягаемым для незримой опеки матери. Володя упрямо молчал, словно самостоятельный ответ (без подсказки) был равносилен предательству своих и переходу во вражеский лагерь. «…Это машина для обработки давлением металлов между вращающимися валками. Усвоил? Повтори…» Молчал еще упрямее. «Повтори же! – невольно повышал он голос и, лишь заметив в глазах Володи слезы, блестевшие под длинными ресницами, отпускал его с колен. – Никакого стремления к технике!»

Удрученный таким диагнозом, Василий Васильевич пробовал действовать мягче и осторожнее: приносил с завода гайки, болты, подшипники и вместе с сыном собирал из них простейшие конструкции, стараясь побудить Володю к техническому творчеству, но его творческий огонь быстро иссякал, и стоило отойти на минуту, он возвращался к прежним играм. «Никакого просвета!» – сокрушался Василий Васильевич, но Анна Николаевна, в глубине души считавшая, что чрезмерное увлечение техникой пробуждает в детях излишнюю воинственность, успокаивала мужа: «Ничего, пусть играет, во что ему нравится. Ведь он же ребенок! Нельзя подчинить его жизнь твоему честолюбию!» – «Ты не понимаешь… ты не осознаешь…» – доказывал свое Василий Васильевич, но ее непроницаемая улыбка как бы говорила одно и то же: «Ведь он же ребенок!»

Когда сын благополучно окончил школу и перед Демьяновыми встал вопрос о его будущем, роли Василия Васильевича и Анны Николаевны отчасти переменились: он поборол в себе отцовское честолюбие и великодушно предоставил Володе полную самостоятельность в выборе, но либеральная Анна Николаевна вдруг заосторожничала и забеспокоилась, не совсем уверенная, что сын сумеет правильно воспользоваться своей самостоятельностью. В ту пору Володя мечтал об истории и раскопах славянских курганов, о лаврах Ключевского и готовился поступать на истфак. Эти мечты представлялись Анне Николаевне слишком неопределенными и зыбкими, чтобы делать на них реальную ставку, и хотя она всячески поддерживала увлечение сына, благоразумие подсказывало, что технический вуз будет надежнее. Она попробовала убедить его в этом, призывая в союзники Василия Васильевича, но Володя резонно ответил, что он не болванка, которую обрабатывают давлением между двумя валками. Василий Васильевич рассмеялся и с этих пор стал еще решительнее выступать за свободу и самостоятельность.

Он смирился с тем, что сын вместо технического вуза поступил в гуманитарный: свобода есть свобода. Демьяновы скромно отметили это событие, означавшее наступление нового – дай бог, чтобы счастливого и благополучного – этапа жизни. Теперь Володя сам устраивал отцу проверочные экзамены, придирчиво расспрашивая о расселении славян в Восточной Европе, о первых киевских князьях и крещении Руси. Василий Васильевич старался не ударить в грязь лицом, и Анна Николаевна нередко замечала, что тома Ключевского и Соловьева стоят на полках не в том порядке, в каком поставила она: сие означало, что муж тайком наводил справки. Иногда, листая справочник по металловедению, Василий Васильевич, словно прибаутку, твердил: «Рало с полозом, плуг с железным лемехом, соха с асимметричным сошником». А как они волновались всей семьей, когда Володя сдавал первую сессию, – Василий Васильевич по рассеянности даже оставил на вешалке новогодний заказ, а затем уморительно изображал гардеробщицу тетю Машу, которая по запаху обнаруживает забытый сверток. После первого курса Володя уехал на раскопки, и для осиротевших родителей чтение его писем стало одновременно и привычным, и праздничным ритуалом: они усаживались на диван в большой комнате, оба надевали очки и благоговейно вскрывали конверт, дабы не повредить приклеившийся изнутри тетрадный листочек.

Гуманитарное и техническое начало мирно уживались в семье, и Володя не говорил тогда: «Ах, как мне надоели твои блюминги!», «Как опротивели твои шпиндели, муфты и бесшовные трубы!» Он стал говорить это позже, уже женившись на Нине, и Василий Васильевич чувствовал, что причина подобной перемены вовсе не в разнице двух начал. Никто не упрекнул бы Василия Васильевича, что за это время он безнадежно отстал от сына с его гуманитарными склонностями: разве он не занимался живописью и не коллекционировал редкие камни! А взять хотя бы его домашнее актерство – комичные позы, жесты и гримасы, над которыми покатывалась со смеху вся семья! Что ни говори, а была в нем артистическая жилка. Да иначе и нельзя: просидишь бессонную ночь над чертежами, набегаешься по цехам и лабораториям, и нужна разрядка, катарсис, как выражались ученые греки. Конечно, в искусстве он грешил откровенным дилетантством и любой выпускник Суриковского обнаружил бы в его этюдах явные огрехи, но зато в живописи он находил радость и отдых, и поэтому Василия Васильевича больше всего удивляло, что сыну гуманитарные занятия приносили только мучения.

Володя больше не устраивал отцу проверочных экзаменов, не расспрашивал о расселении славян и киевских князьях. Странная вещь – он словно бы крест тащил, мучаясь над летописными сводами и стараясь извлечь из них некое моральное поучение, некую укоризну для ближних: вот, мол, не так живете. Свои мучения Володя возводил в ранг духовности, вкладывая в это понятие особый, не вполне доступный его тощему разумению смысл (мол, ты, отец, человек другого склада, тебе – не понять). Естественно, Василий Васильевич в долгу не оставался, и в семье не прекращались споры, в которых участвовали и Анна Николаевна, и Нина, но самым главным спорщиком был, конечно, сам Василий Васильевич. Он возражал сыну осторожно, мягко, без излишней горячности, хотя порою готов был вспылить от досады. Одного он действительно не понимал: уж если ты пренебрегаешь грубой материей и так стремишься к высотам горним, то пусть это наполняет тебя радостью, как Августина, у которого и прозвище-то было – Блаженный, и всякий подвижник истинный в душе своей блажен, а не несчастен. Иначе какой же смысл! Рассуждать о духовности, а самому оставаться мрачным, на всех обиженным и не уметь устроить даже жизнь своего маленького семейства!..

VI

– …Простите, Василий Васильевич, – Нина на минуту перестала слушать, стараясь вспомнить, что ей нужно было срочно сделать до его прихода. Она поднесла спичку к конфорке газовой плиты и поставила на нее кастрюльку с детским питанием. – Мы с Володей вовсе не враги, чтобы нас нужно было мирить. И мы вовсе не ссорились.

– Ты меня неправильно поняла! – воскликнул Василий Васильевич, в душе сознавая, что Нина поняла его правильно, и отказываясь от того значения своих слов, которое оказалось для нее неубедительным. – Хорошо, ты не ссорилась с ним, но и со мной ты тоже не ссорилась. Вот я и приехал как твой старший друг… родственник… разве нельзя?!

– Я знала, что вы приедете, – сказала Нина, освещенная снизу пламенем плиты и от этого кажущаяся Василию Васильевичу чужой и незнакомой. – Вы или Анна Николаевна… Нет, скорее именно вы. Вы ведь такой добрый…

Он растерялся от этих слов и, как бы приписывая их странное воздействие тому необычному освещению, которое было на кухне, стал искать выключатель.

– Да, в вашей семье все такие добрые, все меня так любят и так трогательно ревнуют друг к другу! Я окружена такой заботой и так счастлива! Спасибо! Я вам очень благодарна! – продолжала Нина, даже не пытаясь помочь ему найти выключатель.

– Что ты говоришь! Опомнись! – Василий Васильевич наконец щелкнул кнопкой.

– Это вы во всем виноваты. Это из-за вас и Анны Николаевны у нас с Володей все рушится! – сказала она, прямо глядя на Василия Васильевича и почти не щурясь от яркого света.

Василий Васильевич внезапно успокоился, словно он уже сталкивался с подобным поведением невестки и знал, чем кончится эта вспышка.

– Хорошо, хорошо…

Нина молчала, ожидая, что он будет возмущаться и негодовать, но Василий Васильевич тоже молчал.

– Ах, простите! – она вдруг словно очнулась от сна или гипноза. – Не понимаю, как это вырвалось.

Он ответил мягкой улыбкой, означавшей, что он заранее готов все понять и простить.

– Василий Васильевич, почему все так несправедливо?! Разве я хочу ему зла?!

Нина снова поддавалась гипнозу навязчивых мыслей.

– Мы все желаем Володе только добра. Мы не деспоты и не тираны, – на всякий случай напомнил он, как бы предупреждая новую вспышку Нины. Заметив пар над кастрюлькой, Василий Васильевич выключил газ. – Как там Маугли? Почему его не слышно?

– Миша! – позвала Нина, не слишком уверенная, что сумеет добиться послушания от сына. – К тебе дедушка приехал.

Повернувшись к двери, Василий Васильевич слегка наклонился и расставил руки, как бы собираясь поймать вбежавшего внука. Но на кухню никто не вбегал и в комнате было так тихо, словно их голоса заставили мальчика спрятаться и затаиться.

– Миша! – снова позвала Нина, неуверенно показывая, что начинает сердиться. – Мы тебя ждем!

– Пантера тебя ждет, – поправил Василий Васильевич, стараясь говорить на языке ребенка.

Но и на этот раз никто не отозвался.

– Наверное, занят своими игрушками, – сказала Нина, словно бы извиняясь перед свекром.

Василий Васильевич решительно выпрямился и опустил руки.

– Не надо… Дети все чувствуют.

Нина приняла это объяснение, ничего не добавляя к нему. Она достала из шкафа детскую тарелку с петухом и лисой. Василий Васильевич решил вернуться к словам Нины, которые по-прежнему внушали ему беспокойство.

– Да, мы желаем добра и тебе и Володе, но, может быть, ты права в одном… Мы с Анной Николаевной слишком старались создать для вас… идеальные условия, что ли, – он подчеркнуто неопределенно выражал свою мысль, как бы считая ее чересчур банальной для того, чтобы быть выраженной точно и однозначно. – Мне самому многое не нравится в нашем доме. Анна Николаевна подчас навязывает мне уют, в котором я вовсе не нуждаюсь. Я бы гораздо охотнее сидел на обычных фанерных стульях, чем в ее мягких креслах. И старый письменный стол, который мы отвезли на дачу, казался мне намного удобнее нового. Ты совершенно справедливо обвиняешь нас в том, что мы…

– Я вас ни в чем не обвиняю. Просто у Володи иногда бывает такая тоска… – Нина смотрела в сторону от свекра, как будто он сам заставлял ее говорить то, что расходилось по смыслу с его словами.

– Какая тоска?! Откуда?! Объясните мне наконец! Он что, больной или калека?! У него нет куска хлеба и крыши над головой?! – вспылил Василий Васильевич, словно ему часто приходилось сталкиваться с подобными жалобами и они всякий раз вызывали у него однозначный ответ.

– Василий Васильевич, вы же умный человек. Зачем вы так упрощаете… – Нина по-прежнему смотрела в сторону и не решалась выпустить из рук тарелку до тех пор, пока не кончен этот разговор.

Василий Васильевич вспомнил, что раньше он на словах соглашался с Ниной, и, поймав себя на противоречии, постарался оправдать это тем состоянием досады и раздражения, в котором находился теперь.

– Может быть, и упрощаю, но зато вы слишком усложняете. Тоска, видите ли… Надо делом заниматься, и не будет никакой тоски.

Он адресовал свое раздражение Нине, словно она была виновата в том, что рядом не было настоящего адресата. Нина не обиделась, а как бы задумалась над тем, что было обидного в его словах.

– Ваш старый письменный стол стоял на террасе, и, когда Володя за него садился, он казался очень похожим на вас, – сказала она, как бы отвечая на то невысказанное, что скрывалось в словах свекра.

– Кто казался? Стол или Володя? – Василий Васильевич пожалел, что его остроты не слышал никто, кроме Нины, которая не могла и не хотела ее оценить.

– Стол!

Нина покраснела оттого, что пришлось невольно повысить голос.

– Благодарю. Раньше русской литературе был известен многоуважаемый шкап. Теперь стал известен многоуважаемый стол.

Усомнившись в своей остроте, Василий Васильевич с досадой посмотрел на Нину, которая была ее единственным свидетелем.

– Вы хорошо знаете русскую литературу.

– Преувеличиваешь. В школе я делал по двадцать ошибок в сочинении, зато математику знал на пятерку.

– Вы хорошо знаете литературу, искусство, музыку, – все, кроме жизни собственного сына.

– А вот это уже серьезно, – Василий Васильевич сел за стол, то ли ожидая обеда, запаздывающего из-за беспорядков в доме, то ли собираясь объяснить, в чем он видит серьезность слов Нины. – Наши отношения с Володей для тебя укладываются в схему: отец вечно занят своей работой, выполняет и перевыполняет план, получает премии и награды, а дети растут заброшенными и несчастными. Только учти, что схема есть схема…

Василий Васильевич тяжело вздохнул, показывая, что он все-таки больше ждет обеда, чем рассчитывает на понимание Нины. Заметив этот вздох, Нина снова покраснела, но сдержалась, чтобы не повысить голос.

– Вы, Володя и Анна Николаевна так между собой похожи, а я в вашем доме неизвестно кто. Зачем мы с мамой сюда приехали!

Василий Васильевич спохватился, что так и не высказал Нине того, о чем думал в машине.

– Нет, нет, мы тебя все очень… – он вспомнил, что Нина недавно отзывалась с иронией о той любви, в которой он хотел ей признаться. – А впрочем… Лучше давай обедать. Зови скорее Маугли.

– Миша! – устало позвала Нина. – Мыть руки!

На этот раз дверь приоткрылась, и на пороге показался пятилетний мальчик, державший в руке пятнистого резинового крокодила.

– Вот и наш Маугли! – обрадовался Василий Васильевич, выдвигая из-под стола детскую табуретку.

– Я не Маугли, – ответил мальчик, нарочно противореча взрослым и волоча по полу крокодила, чтобы рассердить их.

– А кто же ты у нас? – благодушно спросил Василий Васильевич и как бы приготовился услышать еще более смешное прозвище, которым назовет себя внук.

Мальчик молча наступил на крокодила, слушая, как из него с шипеньем выходит воздух, и исподволь следя за поведением взрослых. Василий Васильевич обеспокоенно посмотрел на Нину, напоминая ей недавний разговор.

– Ладно, разберемся, кто есть кто, – сказал он громко и похлопал по спине внука. – Руки-то мыл?

Мальчик неохотно отправился в ванную, пихая ногой крокодила.

– Не смей портить игрушку! Садист какой-то, – крикнула вдогонку Нина и посмотрела на свекра, показывая, что не забыла их недавнего разговора.

– Скучает без отца. Встревожен. Дети все чувствуют, – Василий Васильевич достал из кармана платок и тотчас спрятал в другой карман.

– Зачем мы сюда приехали! – Нина прислушивалась к звукам, доносившимся из ванной. – Сейчас весь пол будет залит.

– Мы все тебя очень… – Василий Васильевич не стал лишний раз повторять фразу, недоверчиво встреченную Ниной. Он снова достал платок и незаметно смахнул слезинку. – Нервы совсем расшатались. Надо пить валерьянку.

– Пока мы сюда не приезжали, все было иначе, – Нина смотрела в окно, чтобы не видеть слез свекра.

– Боже мой! Скорее полотенце! – Василий Васильевич всплеснул руками, встречая забрызганного водой внука, который выходил из ванной.

Нина сорвала с крючка полотенце и стала вытирать сына.

– Несчастье мое, а где крокодил?

– Улетел.

Мальчик нарочно подставлял ей лицо так, чтобы ему было как можно больнее и неприятнее.

– Крокодилы не летают. Что ты выдумываешь!

Нина убрала полотенце и посмотрела ему в глаза.

– Он улетел на самолете. В Африку. К своему папе, – сказал мальчик и посмотрел в глаза матери.

VII

Когда Нина выходила замуж за Володю, ее тбилисские подруги, восхищавшиеся тем, какой он умный, как много читал и сколько всего знает, наперебой твердили, что ей с ним будет очень интересно. Нина не разубеждала в этом подруг, хотя ее смешили представления о замужестве как о совместном существовании с человеком, с которым интересно поговорить о книгах или театральных спектаклях. Ей казалось, что она продолжала бы любить Володю, даже если бы он стал скучным, угрюмым, неразговорчивым, не читал книг и не бывал в театрах. Все это ничего не изменило бы в ее любви: ведь Нина не понимала, за что она любит Володю. Сумей она перечислить те привычки, свойства характера, черточки поведения, которые вызывали в ней любовь, и ее чувство мгновенно исчезло бы, но именно невозможность это сделать и заставляла все сильнее любить мужа. Иногда Нина смотрела на него с удивлением, словно пытаясь раскрыть неуловимый секрет своей любви: «И что я в тебе нашла! Обыкновенные глаза, нос, губы…» – но в то же время неведомый голос шептал: «Необыкновенные, необыкновенные…» – и она верила ему больше, чем произносившимся словам и фразам. Эти слова никогда не называли того, что скрывалось в ее чувствах, и поэтому чувства Нины оставались загадкой не только для подруг, но и для нее самой.