Текст книги "Ангел Варенька"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– И все эти вещи принадлежали… Константину Андреевичу? – Имя-отчество он произнес с легкой запинкой, выражая немедленную готовность встать с мемориального дивана.

– Ничего, ничего. Все равно здесь новая обивка. Вот, пожалуйста, чай. – Елена Юрьевна отодвинула самовар, и все увидели беззвучно хохочущую Альбину.

– Простите… простите, я сейчас, – повторяла она сквозь смех, вытирая платочком выступившие на глазах слезы. – Значит, вы моряк, – обратилась она ко Льву Александровичу, но от вновь подступившего смеха сдавленно пискнула, скривила рот, и плечи ее затряслись.

– Перестань, – внятно прошептала Любовь Андреевна.

– Я уже никакой не моряк, – Лев Александрович произнес это громко, отчетливо и с такой безнадежностью, что Альбина сразу перестала смеяться. – Еду на несколько дней в Ленинград, а затем ложусь в госпиталь и увольняюсь в запас. Вот в последний раз надел форму.

Он с тяжелым вздохом накрыл колени ладонями.

– Кажется, у нас тоже собирались в Питер… – сказала Альбина, как бы напоминая Елене Юрьевне то, о чем она случайно запамятовала.

– Да, мы могли бы поехать вместе, – спохватилась Елена Юрьевна, чтобы не показаться невежливой.

В это время зазвонил дверной колокольчик.

II

Елена Юрьевна была счастлива породниться с семьей Коршей. Она всю жизнь мечтала находиться возле великих людей, дышать с ними одним воздухом, быть их другом и опорой. Она понимала, что люди искусства целиком приносят себя в жертву, что искусство – их идол, и она вовсе не собиралась заслонить собою этого идола. Елена Юрьевна и в мыслях не притязала на то, чтобы безраздельно властвовать над великим человеком, и искренне осуждала женщин, вошедших в историю как роковые возлюбленные великих, – Полину Виардо, Жорж Санд и Айседору Дункан. Изучая подробности их романов, она даже из женской солидарности не занимала их сторону. Напротив, как женщина Елена Юрьевна прекрасно видела все их хитрые уловки, и ей было глубоко жаль ослепленных гениев. Ей казалось, то равенства между гением и женщиной быть не может, ведь женщины редко становятся истинными творцами и, как это ни прискорбно, вершины духа им недоступны. Сама Елена Юрьевна бесконечно страдала оттого, что бог не дал ей творческого дара, но зато она обладала щедрым даром ценителя и тонко чувствовала, с какой стороны приблизиться к великому человеку, чтобы он испытывал в ней нужду. Такова уж судьба великих, что они часто оказываются беззащитными перед житейскими бурями, и, не заслоняя собой искусства, Елена Юрьевна стремилась встать между великим человеком и жизнью.

К несчастью, она не застала в живых боготворимого ею Константина Андреевича, и ее долгое время угнетала мысль, что все великие остались в прошлом, ее же угораздило родиться в тот промежуток, когда природа устала производить их на свет и дала себе передышку. Она бы совсем отчаялась, если бы не Корш. Правда, он не сочинял симфоний и опер, но зато вдохновенно исполнял чужую музыку, и Елена Юрьевна увидела в нем кумира. В ту пору Корш выступал в больших залах, и она не пропускала ни одного его концерта, бросала ему под рояль цветы, писала письма с загадочными инициалами вместо подписи. Но Корш был избалован ценителями и не отвечал на письма поклонниц. Тогда случай свел Елену Юрьевну с его сыном, который в нее влюбился и предложил ей руку и сердце. Елена Юрьевна ответила горячим и пылким согласием: в ослеплении своего восторга перед великим человеком она не делала различия между отцом и сыном. Однако, несколько отрезвев, она обнаружила, что сын почти не похож на отца. Он не только не унаследовал аполлонической красоты Корша-старшего, но был начисто обделен музыкальным талантом и занимался преподаванием механики. В нем проглядывали явные признаки вырождения породы, и, получше присмотревшись к мужу, Елена Юрьевна увидела в нем пародийную копию великого человека: благородные черты отца были в нем грубо утрированы и превращены в шарж. Рядом с ней был уродец-тролль, кривое отражение ее божества и кумира. В душе она возненавидела мужа, и, чувствуя это, Корш-старший платил ей скрытой неприязнью, и их отношения становились все хуже.

Елена Юрьевна не знала, как это исправить. Корш признавал в ней лишь жену собственного сына, охотно разговаривал с ней о сыне и его занятиях механикой, стоило же коснуться самого заветного – музыки, и он неприязненно замолкал. Ему не хотелось иметь дома поклонницу и ценительницу, и, движимый глухим сознанием вины перед сыном, он и другим не прощал того, в чем постоянно упрекал себя сам, – явного или тайного пренебрежения к Коршу-младшему. Его терзало, что он слишком мало сделал для сына и гораздо больше отнял, чем дал: так сильные деревья корнями сушат слабые. И Елена Юрьевна была для него единственным средством искупления вины, расплатой за нее, добровольной каторгой. Постепенно она с этим смирилась и стала доблестно расспрашивать мужа о служебных делах, жарить ему провернутую говяжью печень и лишь через одну черту переступить не могла: Корш-старший мечтал о внуке, но Елена Юрьевна не желала рожать от мужа. Ее материнские чувства изливались на ее воспитанников. С тех пор как умер Корш, она с особой нежностью привечала молодые таланты, стремясь в общении с ними к той степени близости, которая заглушила бы тоску по великим людям. Ее самым любимым воспитанником и был Костик Невзоров, появившийся в музее несколько лет назад.

Костик бредил музыкой своего великого тезки, целыми днями пропадал в музее, знал наперечет все экспонаты и иногда вместо Елены Юрьевны водил группы. Когда из гостиной до нее долетал его срывающийся ломкий басок, судьба Костика рисовалась ей с предельной ясностью: он окончит консерваторию, поступит на работу в музей и, благоговейный ценитель творчества Константина Андреевича, пылкий пропагандист его веры, со временем возглавит музейный кружок серовцев. Но недавно выяснилось, что не только память о великом человеке и материнская забота со стороны Елены Юрьевны притягивали Костика в музей – оказывается, он был влюблен в Альбину, долго хранил это в тайне, мучился и страдал, но в конце концов признался ей и получил щелчок по носу. Елена Юрьевна была поражена таким вероломством и поначалу решительно подавляла всякую жалость к Костику. Ее коробило, что лучший воспитанник так банально влюбился в доме, где все пронизано присутствием великого человека. Сгоряча она рассорилась с ним, наговорила резкостей Альбине, и несколько дней у нее все падало из рук и она прятала припухшие и покрасневшие от слез глаза. Но затем решила простить Костика. Все-таки он еще молод. Неопытен. И Елена Юрьевна дала себе обещание руководить жизнью Костика еще более умело и чутко.

Когда она открыла дверь, Костик стоял перед ней без шапки, с торчащим из кармана смятым шарфом и улыбался блуждающей пьяной улыбкой.

– Здр…ств… – попробовал он произнести приветствие и застрял.

Елена Юрьевна опешила.

– На кого ты похож! Сейчас же приведи себя в порядок, у нас гости! А это что?! – она обнаружила перед дверью опорожненную бутылку дешевого рислинга. – Кто это пил?! Ты?! – Он раскланялся, словно его вызывали на аплодисменты. – Чудовищно, – Елена Юрьевна двумя пальцами брезгливо взяла бутылку за горлышко. – И ты посмел сюда явиться! Уходи вон! Сейчас же!

Костик не ожидал такого отпора и, чувствуя неуместность своей улыбки, усиленно пытался приобрести внушающий доверие вид. Он даже втянул щеки и прикусил их изнутри деснами, чтобы окончательно совладать с неуместной улыбкой.

– Ты мне неприятен. Уйди, – повторила она свое приказание. – Напиться в подъезде дешевой гадости! Какое плебейство!

– …Честное слово, – Костик воровато сбросил пальто. – Я только ее увижу. Только увижу, и все. И уйду, – пробормотал он и вдруг не выдержал, ткнулся лицом в морскую шинель, висевшую на вешалке, и всхлипнул. – Елена Юрьевна, почему она так?!

– Потому что ты глупый мальчишка, – Елена Юрьевна сдерживала в себе гнев и одновременно боролась с желанием смягчиться и пожалеть Костика.

В коридоре послышались шаги.

– А, старый знакомый! – сказала Альбина, насмешливо глядя на Костика. – И вино тут! Вы пьянствуете?! А меня послали за вами. Там уже подбирают программу.

– Передай, что мы сейчас будем, – спокойным голосом ответила Елена Юрьевна и за себя и за Костика.

– А если мне интереснее побыть с вами? – Альбина присела на край подзеркальника, показывая, что ее не затрагивает суета вокруг консерваторских вундеркиндов.

– Видишь ли, нам надо побеседовать, – Елена Юрьевна взяла Костика за плечи, внушая ему то спокойствие, с которым держалась сама.

– Вы жестокая! У вас нет сердца! Вы никого не любите! – запальчиво крикнул Костик.

Альбина расправила плечи под пуховым платком.

– Неужели я такая плохая! Ах ты неблагодарный! А кто учил тебя целоваться?! – она взглянула на потолок, словно не подозревая, что сказанное ею окажется неожиданностью для Елены Юрьевны.

– Какая пошлость! – Елена Юрьевна вся покрылась крапивными пятнами. – Здесь… в этом доме…

Она негодующе двинулась в гостиную. Костик понуро поплелся следом, но перед самой дверью остановился и посмотрел на Елену Юрьевну, как бы извиняясь за то, что ему хочется побыть одному.

– Опять будешь бессмысленно изучать потолок в своем пыльном углу! Что с тобой творится! – Елена Юрьевна с трудом владела собой, всюду натыкаясь на чинимые ей препятствия.

– У каждого в музее свой угол. Каждый страдает и ищет одиночества. Праведные и непорочные там, – Альбина показала глазами наверх, где находился кабинет Евгении Викторовны, – а мы, грешные, здесь.

Костик уставился в пол, все больше краснея и тужась от распирающего его бессильного гнева.

– Я вас ненавижу, – наконец проговорил он и с мольбой посмотрел на Альбину.

III

Костик Невзоров не сомневался в своем знании женщин потому, что на этом пути сразу сделал верный шаг: он не идеализировал их, а, наоборот, внушал себе, что женщины хитры, изворотливы и способны на самые коварные козни. Ему казалось, что это бесстрашие перед суровой правдой жизни обезопасит его от многих неожиданностей и, вооруженный им, он-то уж не попадется на удочку женского коварства. Однако, впервые столкнувшись с женщинами, он обнаружил полный крах своих расчетов. Никаких крупных злодеяний они не совершали, никаких дьявольских козней ему не строили, но зато их мелкие уловки приводили его в отчаянье. Уж лучше бы они подсыпали ему яду или подослали наемных убийц – это было бы просто и ясно, но они словно нарочно все запутывали, повергая его в уныние и заставляя признать, что он их совершенно не знает.

Когда Альбина позволила ему себя поцеловать (это произошло в дальнем углу коридора, загроможденного сдвинутой мебелью), Костик был на вершине блаженства. Он принял этот поцелуй за знак любви, за ее трепетное «да», иначе какой же был смысл целоваться! Костик и в мыслях не допускал, что поцелуй может ровным счетом ничего не значить и что на следующий день о нем можно забыть, словно о милом и забавном пустяке. Альбина же обо всем забыла, и, когда он с бьющимся сердцем дождался ее в том же углу коридора, она рассмеялась ему в лицо и прошла мимо. Костик, жалкий и потерянный, остался стоять на месте, чувствуя себя так, как будто его жестоко одурачили. Он целыми днями ломал голову, доискиваясь до тайных причин охлаждения Альбины, но когда он попытался с ней объясниться, Альбина потрепала его по голове и назвала дурачком. После этого Костик решил, что людям верить нельзя, что в жизни нет ничего святого, что «день пережит, и слава богу». Загроможденный мебелью коридор превратился в его одинокое убежище, где Костик проводил часы в тоске и безутешных раздумьях.

– Здравствуйте, – услышал он за спиной чей-то голос и с нескрываемой досадой обернулся. – Меня зовут Женей, я вас видела в консерватории. А почему вы один?

– Мне так нравится, – хмуро ответил Костик.

– Здесь действительно очень таинственно, как будто среди волшебных декораций, – Женя осторожно протискивалась к нему, и Костик с сожалением мерил взглядом сокращавшееся расстояние меж ними.

– Вы уже подобрали программу концерта? – спросил он в последней надежде предотвратить это роковое сближение.

– Не представляю, как я буду играть, – ответила Женя. – Страшно даже прикоснуться к роялю Константина Андреевича, а тем более соберутся такие ценители…

– Ничего, вас здесь уже признали.

– Да, здесь такие добрые люди, Любовь Андреевна, Елена Юрьевна! Я так боюсь их разочаровать! Мне кажется, если я плохо сыграю, они унесут этот чай, пирожные, а меня с позором выгонят как самозванку, – Женя сама же рассмеялась, представив такую картину. – А вас я тоже знаю. Вы тезка Константина Андреевича и очень любите его музыку.

– Зато вы однофамилица и тоже, конечно, любите… Впрочем, здесь все любят Константина Андреевича, – неопределенным оттенком голоса Костик как бы ставил невысказанное условие, при котором он мог бы оказаться неправым.

– И Альбина Васильевна? – невольно вырвалось у Жени.

– Почему вы спросили? – Костик не признавал, что его условие выполнено.

– Мне показалось, что Альбина Васильевна на все смотрит с иронией, – неуверенно заметила Женя, словно она говорила не за себя, а за Костика.

– Любопытно! – Костик изобразил живой интерес к новым для себя мыслям.

– Нет, вы не подумайте. Я уверена, что Альбина Васильевна тоже добрый человек, – спохватилась Женя. – К тому же она очень красива.

– По-моему, наоборот.

– Вы нарочно так говорите… – сказала Женя, не решаясь добавить, почему именно Костик так говорит.

– С чего вы взяли! Я вообще к женщинам отношусь скептически. Я их слишком хорошо знаю.

– Как вы относитесь к женщинам? – наивно переспросила Женя.

– Скептически, – повторил Костик. – Я их не идеализирую.

– Всех?

– Всех без исключений.

– Неправда. Вы идеализируете Альбину Васильевну, потому что в нее влюблены, – Женя нагнулась под нависавшим сверху перевернутым стулом и нарочно долго не распрямлялась, ожидая, что скажет Костик.

– Ах, вам уже рассказали!

– Никто мне не рассказывал. Я сама догадалась по отдельным многозначительным фразам. – Женя выпрямилась и открыто посмотрела в глаза Костику.

– Да, влюблен, – со вздохом признался он.

– А она?

– Она ко мне равнодушна.

– Не огорчайтесь. Это еще не так плохо. Я чувствую, что ко мне Альбина Васильевна испытывает скрытую неприязнь.

– С чего вы взяли! – Костик поймал себя на том, что произносит эту фразу именно тогда, когда ему нечего возразить Жене. – Евгения Викторовна тоже была против концерта.

– Это совсем другое дело. Евгения Викторовна необыкновенный человек, а Альбина Васильевна обыкновенный.

– А кто же из них добрее?

– Не придирайтесь к словам. Я поднимусь к Евгении Викторовне. Это сюда? – Женя показала на лесенку, ведущую на второй этаж дома.

Костик хотел проводить ее, но Женя уже стремительно поднималась по ступенькам. Наверху она огляделась: перед дверью с табличкой «дирекция» стояли высокие боты и палка Евгении Викторовны, а рядом на вешалке висело ее старое пальто с облезлым меховым воротником. «Кажется, здесь», – подумала Женя и постучалась.

IV

Необыкновенным свойством Евгении Викторовны была удивительная лучезарность ее улыбки. Худенькая старушка-мальчик с короткой стрижкой седых волос, вечно подвернутыми рукавами платья, открывавшими острые локти, и непропорционально большими кистями рук, словно у сказочного гнома-рудокопа, она вся светилась и излучала доброту, когда разговаривала с людьми. Все объясняли это тем, что она довольна жизнью, что у нее легкий и веселый характер, поэтому общение с людьми доставляет ей только радость. Однако на самом деле люди не раз заставляли ее страдать, и улыбка Евгении Викторовны служила ей единственной слабой защитой. Она словно боялась, что иначе ей не справиться с тем злом, которое исходило от людей, и ее, словно попавшую в водоворот толпы, собьют с ног, сомнут и растопчут. Поэтому Евгения Викторовна всем улыбалась, всем говорила добрые и приятные вещи, всех расхваливала и в глаза, и за глаза. Врагов у нее не было. Окружающие как бы исключали Евгению Викторовну из числа тех, с кем надо спорить, доказывать свое, поэтому с ней заранее во всем соглашались и охотно выполняли ее просьбы. Как директор музея она была на самом лучшем счету, и каждый ставил ее в пример другому, забывая, что помогал ей собственными руками. Евгения Викторовна обладала способностью притягивать к себе энергию людского бескорыстия, которую иначе многие не решались извлекать на свет, и она нерастраченной скапливалась в душе.

Евгения Викторовна почти не выходила из своего кабинета, прилепившегося на антресолях второго этажа, под самой крышей, и целыми днями неподвижно сидела в рабочем кресле. Всем казалось, что в это время она страдает от одиночества, ее одолевают навязчивые мысли о старости, ей грустно и тоскливо, на самом же деле это были счастливейшие минуты ее жизни. Одиночество Евгении Викторовны было сияющим и лучезарным. Она вспоминала годы, когда был жив Константин Андреевич и она молоденькой консерваторкой слушала его лекции и бывала у него дома. Эти воспоминания рождали в Евгении Викторовне ощущение твердой жизненной опоры. Она никогда не верила в бога, но в ее отношении к Константину Андреевичу проглядывало нечто от религиозного поклонения: и для Евгении Викторовны, и для всего кружка серовцев он был не просто любимым композитором, но и вожатым, который вел их по запутанным лабиринтам жизни. Все члены кружка сохраняли благоговейную преданность заветам Константина Андреевича. Его музыка, его философские идеи воспитывали в них духовность. Это слово стало внутренним девизом Евгении Викторовны, ее выношенным кредо: духовностью она называла то, что возвышало человека над прозой жизни, над мелкой суетой, над буднями.

– Войдите, – сказала она, услышав стук в дверь, и в ее лице ничто не изменилось, словно она обращалась к другим с тем же задумчивым и сосредоточенным выражением, что и к самой себе. – Это вы, Женя. Здравствуйте. Я слышала отсюда, что вы пришли, и ждала вас.

– Здравствуйте, – ответила Женя, испытывая невольное желание пригнуться под низкими сводами комнатушки. – А что здесь было при жизни Константина Андреевича?

– Чердак. А затем Константин Андреевич устроил здесь маленькую конурку, о которой знали лишь самые близкие люди. Помните чародея Брюса из Сухаревой башни? Вот и Константин Андреевич мечтал о таком убежище, где он мог бы размышлять, в тишине читать книги и смотреть на звезды.

– Он тоже был чародеем?

– В буквальном смысле нет, но этот Брюс очень на него влиял. Константин Андреевич собрал о нем большую литературу и хранил эти книги в специальном шкафу.

– Вот в этом? – Женя показала на низенький шкафчик с цветными стеклами в дверцах. – Какой таинственный! Действительно, для мистических книг! А можно его открыть?

– Ключ от замка вечно куда-то исчезает, – сказала Евгения Викторовна, пододвигая Жене кресло. – Вообще в доме часто происходят странные вещи, словно Константин Андреевич незримо вмешивается в нашу жизнь. То портьера вздрогнет, то ложка в стакане зазвенит. А однажды мы праздновали Новый год, и, когда било двенадцать, над пустым креслом Константина Андреевича замигала лампа: это он нас поздравлял с праздником, – она на минуту задумалась, как бы заново переживая случившееся когда-то. – Ну а теперь вы садитесь и рассказывайте.

– О чем? – Женя не совсем понимала, чего от нее ждут.

Евгения Викторовна смотрела в окно и улыбалась лучезарной улыбкой.

– О себе.

– Разве это интересно! Я живу самой обыкновенной жизнью, вот только играю на рояле… – Женя засомневалась, слышит ли ее Евгения Викторовна, и та, не переставая улыбаться, ей кивнула.

– Да, вы играете на рояле, – произнесла она задумчиво.

– Вам не нравится моя игра?

– Что вы! – Евгения Викторовна продолжала смотреть в окно.

– Тогда… – Женя совсем смешалась. – Может быть, не надо устраивать этот концерт?

– Напротив, необходимо.

– Вы же были против!

Евгения Викторовна не ответила, и Женя растерянно замолчала.

– Рассказывайте, – повторила Евгения Викторовна.

– Но о чем, о чем?!

– О вашей жизни, – Евгения Викторовна внезапно обернулась к Жене, встречая улыбкой ее растерянный вопросительный взгляд.

V

Снова зазвенел дверной колокольчик, и Альбина с досадой поднялась из-за столика, укрывшегося в полутемной нише, где горела бронзовая настольная лампа, числившаяся среди музейных экспонатов. Зеленый абажур лампы был стиснут широким обручем, имитирующим в несколько раз свернувшуюся змею, а мраморное основание покоилось на когтистых львиных лапах. Альбина не стала выключать лампу и только взяла со спинки стула пуховый платок, чтобы ее не просквозило из открытой двери. В одной руке она держала веер инвентарных карточек, в которых давно собиралась навести порядок, а в другой спичечный коробок: в ящике стола контрабандой от пожарных хранилась спиртовка, и она хотела заварить кофе. Резной столик в нише был ее уголком и убежищем, где она отдыхала после экскурсий и общения с посетителями. Альбина очень не любила, когда нарушали ее одиночество здесь, у зеленой лампы, и поэтому открывала дверь с досадой, ожидая увидеть очередного посетителя, не заметившего объявления о ремонте музея. Но она ошиблась, – перед ней стоял молодой человек с цветами.

– Пью горечь тубероз! – продекламировал он, протягивая ей букет. – Узнали? Аркадий Серов, непревзойденный виртуоз и чародей фортепьяно. Разрешите засвидетельствовать… и прочее, и прочее… – Он поклонился, поцеловал руку Альбине и бросил оценивающий взгляд на лампу. – О, какая занятная змейка! А где мои домочадцы?

– Там… – Альбина неопределенно махнула рукой в сторону гостиной. – Простите, кто вы?

Гость укоризненно взглянул на нее.

– Аркадий Серов, виртуоз и чародей. Как же это вы запамятовали!

– Ах да! Вы брат Жени Серовой! – с радостью запоздалого узнавания воскликнула Альбина, надеясь исправить свою оплошность, но Аркадий скорбно свесил голову.

– Вот так всегда. «Брат Жени Серовой, брат Жени Серовой». А сам-то я существую?

– Не обижайтесь. Какие чудесные цветы! – Альбина пробовала его утешить.

– Может быть, я и не столь гениален, как сестра, но каждый в своем роде.

– А мне ваша игра нравится больше. Говорю это искренне.

– Вы серьезно?

– Да, вы играете более мужественно, зрело и драматично. А ваша сестра, в сущности, еще ребенок.

– О, вы меня возрождаете к жизни! – театрально воскликнул Аркадий и сделал вид, что собирается упасть на колени.

Альбина почувствовала, что поторопилась выдать этот аванс.

– По-видимому, я вас зря хвалила, – она отступила на шаг.

– Чем же я вас разочаровал?

– Все. До свидания.

Она повернулась, чтобы уйти.

– Постойте! – крикнул он, шутовски простирая к ней руки.

– Послушайте, а вы случайно не?.. – она внимательно посмотрела ему в глаза, как бы стараясь подобрать нужное слово в зависимости от промелькнувшего в них выражения.

– Да что вы! – благородно оскорбился Аркадий, как будто понимая ее без слов, и они оба рассмеялись…

Он всю жизнь страдал из-за того, что был братом своей сестры. Когда в детстве их сравнивали друг с другом, то все восхищались Женей, ее вьющимися локонами, слегка удлиненными коленными чашечками, черными глазами и румянцем на щеках, и хотя у Аркаши тоже были локоны и румянец, на это никто не обращал внимания. Он с детства чувствовал себя уязвленным и не мог понять, почему все отказываются считать его таким же прелестным ребенком, как и сестра. Может быть, причина была в том, что он старше и он не девочка, а мальчик? Ведь мальчикам не очень-то принято умиляться и, словно девчонок, осыпать их восторженными поцелуями. Но постепенно ему становилось ясно, что дело вовсе не в этом: сестра попросту талантливее его и у нее все получается лучше. Она лучше лазила по чугунным оградам ленинградских парков, ныряла с набережной в Неву, быстрее плавала и даже дралась лучше него. Получалось, что не брат защищал сестру, а сестра брата. Стоило уличным забиякам увидеть ее яростно сощуренные, словно у дикой кошки, глаза, и они тотчас почтительно расступались, и с десяти шагов Аркаше вслед летело: «Ты нам еще попадешься. Один, без сестрички».

Когда они оба стали заниматься музыкой – сначала у бывшего концертмейстера Мариинского театра, а затем у состарившейся ученицы знаменитого Николаева, седой и подслеповатой, державшей на рояле вазу с осыпавшимися цветами, клетку с попугаем и пузырек с сердечными каплями, Аркаша вознамерился взять реванш за прошлые поражения. Он со страстью засел за гаммы, и у бедного попугая лишь подскакивало блюдечко с водой, когда он громыхал по клавишам, а со стены на него взирал строгий Николаев в профессорском пенсне. Но, несмотря на все его старания, наставница больше хвалила Женю, занимавшуюся без всякой усидчивости. Аркаша не находил в ее нотах старательно проставленной аппликатуры или педали, вилочек крещендо или диминуэндо, которыми у него были испещрены страницы, но за роялем все это выходило у нее само собой. Он еще сидел на сонатине Бетховена, а сестра уже играла сонаты из первого тома, и вступление к «Патетической» звучало у нее с грозной силой.

Аркаша окончательно смирился с тем, что и в музыке она талантливее, но в одном он все же опережал ее. Его все больше удивляло, что талант не делал Женю счастливее. У него блаженно замирало сердце при одной мысли о том, что рояль подчинялся бы ему так же, как ей, но в самой Жене власть над инструментом редко вызывала удовлетворение. В те периоды, когда Женя лучше всего играла, ее постоянно преследовала тоска, она без причины всем дерзила и часами просиживала с книгой, не переворачивая страницы. «Женечка, как у тебя звучал сегодня Шуберт!» – пробовала подступиться к ней мать, но в ответ слышала одно и то же: «Оставьте меня в покое!» Даже самые терпеливые друзья не выдерживали ее характера, и, покинутая всеми, она видела лишь рояль и угол дивана. Жила она по существу никак, Аркаша же, который в детстве был застенчивым увальнем и робким тихоней, теперь, наверстывая упущенное, быстро набирался уверенности в себе. Его не угнетало то, что в искусстве он не достиг совершенства, и, не желая подчинять ему собственную жизнь, он искусство сделал дополнением к образу жизни.

VI

Когда Аркашу спрашивали, чем он занимается, он отвечал небрежно: «Я артист», – и действительно, в нем все совпадало с привычным представлением об артисте: вьющиеся волосы, и худоба, и тонкие пальцы, поэтому, видя его рядом с сестрой, каждый невольно считал, что именно он наделен талантом, а она призвана лишь слепо обожать брата, окружать его заботой и опекой. Женя именно так и поступала: и обожала, и заботилась, и помогала Аркаше с детства. Ей не хотелось, чтобы эта роль принадлежала ему, и она всеми силами убеждала Аркашу в его превосходстве. Она уверяла, что у него лучше звук, чище педаль, тоньше фразировка, и сама верила в это как никто, как самый ярый фанатик. О брате она со всеми говорила восторженно: какой он умный, какой он добрый, «Вы его совершенно не знаете!». Женя словно бы держала незримый щит перед Аркашей, защищавший его от упреков и насмешек, и свою роль талантливой сестры нарочно играла наоборот. Она стремилась к тому, чтобы Аркаша хотя бы в этом от нее зависел: пусть он будет счастливым, но не будет независимым. «Мы с братом… мы с Аркашей…» – повсюду повторяла она, больше всего страшась независимости брата, делавшей ее не только несчастной, но и окончательно одинокой…

Спустившись с антресолей второго этажа, где находился кабинет Евгении Викторовны, Женя увидела брата.

– Здравствуй, сестричка. А мы тут приятно беседуем с Альбиной Васильевной, – сказал Аркадий, усиленно подчеркивая, что неожиданное появление сестры его ничуть не смутило.

– Женечка, присоединяйтесь к нам, – в тон ему предложила Альбина. – Налить вам кофе? Пользуйтесь тем, что пока нет пожарных.

– Могу засвидетельствовать, что кофе сварен превосходно, – обращаясь с этими словами к Жене, Аркадий как бы невольно делал комплимент Альбине. – Сестренка, не отказывайся.

– Заодно расскажете нам, о чем вы беседовали с Евгенией Викторовной, – с выражением наивного интереса на лице Альбина приготовилась слушать рассказ Жени. – Мы тоже хотим дружить с начальством.

– Аркаша, прошу тебя, нам пора домой, – сказала Женя, оставляя без внимания просьбу Альбины.

– Почему вдруг?! – с недоумением спросил он.

– Отец очень сердился, что ты опоздал. Он просил тебя дождаться и привести, а сам срочно поехал за билетом.

– Я в конвоирах не нуждаюсь. Кроме того, у нас совсем другие планы. Мы с Альбиной Васильевной собирались зайти в «Прагу». – Хотя Аркаша и Альбина заранее ни о чем не договаривались, он одним выстрелом убивал двух зайцев: приглашал Альбину в ресторан и выдвигал это как предлог для того, чтобы не возвращаться домой с Женей.

– Действительно, не уводите так поспешно вашего брата, – Альбина показывала, что приглашение принято.

– Что ж, я ему не нянька, – Женя торопливыми рывками сдернула пальто, но, преодолев в себе обиду, снова умоляюще посмотрела на брата. – Аркаша, пожалуйста… Может быть, пойдем вместе?

– «Вместе… вместе…» Трудно с тобой, сестренка. Вечно ты людям жить не даешь, – сказал Аркаша, помогая ей поскорее надеть пальто.

VII

Лев Александрович заторопился в Ленинград потому, что совместная поездка с Еленой Юрьевной была бы для него пыткой. После посещения музея он долго не мог простить себе постыдного промаха с именем-отчеством великого композитора, рассмешившего музейных сотрудников, и избавиться от чувства, что в музыке он полный профан. Лев Александрович принадлежал к числу людей, переживавших свои мелкие промахи подчас сильнее, чем крупные ошибки, и это не позволяло ехать в одном вагоне со свидетелем собственного позора. Он решил позвонить Елене Юрьевне и извиниться за то, что пришлось взять билет на следующее утро. Но когда он заговорил об этом, оказалось, что и она едет завтра – в одном поезде с ним.

Льву Александровичу оставалось лишь заверить Елену Юрьевну, что он очень рад и с нетерпением ждет завтрашней встречи. Отступать было некуда, и утром он первым примчался на вокзал. Вокруг сновали носильщики, валила толпа с чемоданами, и Лев Александрович всматривался в лица, всякий раз облегченно вздыхая: «Не она… не она». Елена Юрьевна не опоздала ни на минуту. От растерянности он энергично взялся ее опекать, донес до вагона и забросил на полку ее чемодан, уступил ей место по ходу поезда (иначе у нее кружилась голова), но, когда они наконец уселись, совершенно растерялся, не зная, о чем говорить.

– Вы, наверное, в командировку? – спросил он, невольно прикидывая в уме, на сколько можно растянуть обсуждение этой темы.