Текст книги "Ангел Варенька"
Автор книги: Леонид Бежин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
…В воскресенье Василий Васильевич доблестно разыгрывал из себя отдыхающего, уверяя жену, что теперь отлично понимает, почему никакая толпа покупателей не заставит продавца магазина пожертвовать хотя бы секундой обеденного перерыва. «Закон психологии!» – утверждал он, демонстративно принимая позу отдыхающего продавца, этакого заспанного дяди Васи, торгующего тухлой селедкой и прокисшими помидорами. Но актерского азарта хватило ненадолго: вскоре он не выдержал и все-таки позвонил своим. Анна Николаевна обреченно прикрыла дверь в кабинет, наперед зная, что теперь начнется прокатка мелких профилей – бесконечные разговоры о листовом металле, о бесшовных трубах, о валках, шпинделях и муфтах. В это время в прихожей раздался отрывистый и робкий звонок. Анна Николаевна прислушалась. Звонок повторился. Она еще раз взглянула на дверь кабинета, словно бы колеблясь, открыть ли самой или попросить об этом мужа, но когда звонок зазвонил в третий раз, поспешила открыть. На пороге стояла Варенька, в сапожках, в телогрейке, в платочке, завязанном под подбородком.
– Здравствуйте, – сказала она с кротким взволнованным вздохом и опустила глаза.
Анна Николаевна увидела у ее ног дорожную сумку.
– Здравствуйте. Вы… к нам?
Варенька снова вздохнула, как бы беря на себя всю тяжесть утвердительного ответа.
– К вам. Я хотела извиниться за то, что в прошлый раз так разговаривала с вами.
– Ну что вы!.. – первым порывом Анны Николаевны было устремиться навстречу Вареньке, но затем она немного смутилась как человек, не умеющий соразмерить с первым порывом свои последующие действия. – А Володя не с вами?
– Он у Нины, – ответила Варенька и безразлично посмотрела на стены.
– Ах, вот оно что! – Анна Николаевна обрадовалась и тотчас же виновато вздохнула, как бы извиняясь перед Варенькой за неумение скрыть свою радость. – Значит, они помирились?
Варенька промолчала, не решаясь сказать ни больше, ни меньше того, что предполагала собеседница.
– Бедненькая, а как же вы? – Анна Николаевна понизила голос, словно считая нетактичным громко разговаривать с человеком, находившимся в таком трудном положении.
– Вы не так меня поняли. Володя у Нины в больнице. Дело в том, что на вокзале у нее был нервный приступ и Володя часто навещает ее. Дни и ночи проводит в ее палате, – сказала Варенька со странной усмешкой, словно бы извиняясь за то, что ее участь менее плачевна, чем хотелось Анне Николаевне, и более плачевна, чем хотелось бы ей самой.
– Ах, Ниночка в больнице! Как это ужасно! Вася, ты слышишь? – словно сомневаясь, что у нее одной хватит сил пережить эту новость, Анна Николаевна приоткрыла дверь в кабинет мужа.
– Какая больница? Кто попал в больницу? – Василий Васильевич выглянул в прихожую, одновременно обозначая свое присутствие в кабинете, где его ожидала телефонная трубка.
– Ниночка, Ниночка, твоя невестка! – воскликнула Анна Николаевна, разговаривая с мужем так, словно он по-прежнему находился за стенкой.
Василий Васильевич медленно осознавал случившееся.
– …Это ужасно… ужасно, – произнес он, не подозревая, что минуту назад эти же самые слова были произнесены женой.
– Познакомься, пожалуйста. Варенька. Она приехала специально, чтобы сообщить нам это известие, – Анна Николаевна слегка посторонилась, как бы предоставляя мужу возможность получше разглядеть гостью.
– Я не хотела вас огорчить… просто я думала… – начала Варенька и тотчас же замолчала, словно убедившись в том, что другие обладают гораздо большим правом ее осуждать, чем она – оправдываться.
– Конечно, вы не хотели. Вы ведь у нас такая добрая, вы всех любите, всем готовы помогать, только знайте, что я не верю в вашу доброту, – сказала Анна Николаевна и, как бы настаивая на значении этих слов, повторила: – Я не верю в вашу доброту. Никакой доброты сейчас нет, и все вы, добренькие, отлично умеете добиваться собственной выгоды! Отлично умеете, – повторила она, не глядя на Вареньку и тем самым подчеркивая, что обращается именно к ней.
XVIII
Утром Варенька заглянула к Володе.
– Можно на минуточку? – она неловко толкнула плечом дверь, так как руки у нее были заняты подносом, на котором стоял кофейник. – Ты просил кофе… вот… я приготовила, хотя мы с отцом никогда не пьем.
– Спасибо. Правда, я ничего не просил… – Володя взял у нее поднос, вместе с которым ему передались ее растерянность и неловкость.
– Значит, мне послышалось, – с облегчением согласилась Варенька, слишком правдивая и честная для того, чтобы прибегать даже к самым безобидным уловкам. – Но, может быть, выпьешь? Чуть-чуть?
Она убеждала его, как больного ребенка, отказывающегося принять микстуру.
– Не хочу, – больной ребенок отвернулся, словно гораздо больше страдая от назойливой заботы взрослых, чем от собственной болезни.
– Мне уйти? – спросила она с обидой.
Володя вздохнул, как бы внутренне сетуя на нее за то, что она задает этот вопрос вместо того, чтобы молча выйти из комнаты.
– Я тебя не гоню…
– Правда?! – Ее радость была гораздо больше того огорчения, которое она испытывала бы в том случае, если бы он действительно ее гнал. – Тогда я посижу с тобой, можно? А ты мне что-нибудь расскажешь.
Чтобы остывающий кофейник не служил ей немым укором, Варенька налила себе кофе.
– Можно, – ответил Володя, – только о чем же мне рассказывать!
– Обо всем. К примеру, почему у тебя грустное настроение? – Варенька поднесла ко рту чашку, слегка подрагивавшую на блюдечке.
– Напротив, очень веселое, – Володя улыбнулся, показывая, что, даже если Варенька его опровергнет, она не сумеет разгадать его истинного настроения.
– Неправда. Я же вижу, – сказала Варенька без всякой уверенности в своих словах.
– Что именно? – спросил он с той же улыбкой.
– Вижу, что ты мучаешься… из-за своей жены, – Варенька вздохнула, как бы одновременно настаивая на своем и готовясь сдаться при первой же попытке ее разубедить.
– Я мучаюсь?! – Володя попробовал изобразить удивление, но почувствовал, что сам себе не верит. – А впрочем, да… мучаюсь. Возомнил, что к чему-то призван… все бросил, сломал, перевернул вверх дном, а может быть, меня никто и не призывал?
– Володенька… вот же твои книги! – Варенька подбежала к книжной полке и обернулась к нему с сияющим лицом человека, нашедшего способ избавить его от душевных сомнений.
– А!.. – Володя безнадежно махнул рукой.
– Или ты уже жалеешь? – Варенька заглянула ему в глаза и отвернулась чуть раньше, чем прочла в них ответ. – Жалеешь о том самом дне?
– О каком дне?
– О том, в который мы познакомились, – ответила Варенька, снова глядя в глаза Володе…
…Володя впервые увидел Вареньку в кузове совхозного грузовика, рядом с флягами, буханками хлеба и горой алюминиевых мисок: весь сентябрь их курс провел на уборке картофеля, дни стояли почти летние, без дождей, с сухим горячим солнцем, и обед им привозили прямо в поле. Варенька половником разливала борщ, накладывала дымящуюся картошку, и Володя, вместе с очередью продвигавшийся к машине, рассеянно смотрел на ее руки, гребешок в волосах и простенькую косынку. Он даже не попытался – по примеру своих сокурсников – заговорить с Варенькой, воскликнуть с шутливым вызовом: «Чем кормишь, хозяйка?» – и, взяв из ее рук миску, лишь вполголоса поблагодарил: «Спасибо». Она так же тихо ответила: «Пожалуйста», – хотя с другими охотно смеялась, изображала из себя речистую молодайку; и этот неожиданный отклик на его настроение, способность различить его среди большой толпы озадачили Володю и вызвали невольное любопытство. Он стал ждать приезда Вареньки и на следующий день смотрел на нее уже не так рассеянно и с нетерпением продвигался к кузову машины, как бы желая проверить, возникнет ли снова в ней тот же отклик. «Спасибо, хозяйка», – пробормотал он, уже не позволяя себе казаться слишком хмурым и замкнутым и словно заимствуя у сокурсников – в дополнение к собственной благодарности – веселое расположение к хозяйке. И Варенька снова откликнулась: «На здоровьечко!» – и при этом улыбнулась гораздо охотнее, чем отвечала на улыбки других.
Когда все пообедали, Варенька стала собирать пустые миски и, подойдя к Володе, наклонилась, а он привстал, чтобы ей не пришлось наклоняться до самой земли. «Вкусно?» – спросила она, и он всем своим видом изобразил удовольствие от вкусной еды: «Необыкновенно!» Она смеялась, как бы не успев исчерпать в недавней улыбке всей радости от общения с ним. Володя помог ей забраться в кузов и поднять борт. Когда грузовик развернулся, приминая картофельную ботву на обочине, Варенька помахала рукой, и Володя понял, что ее прощальный жест предназначался только ему. После этого Варенька долго не приезжала, и Володя стал забывать о ней, но вскоре снова увидел в кузове ее простенький платочек. Как раз в этот день Володю сильно просквозило, и к обеду он почувствовал, что если не примет профилактическую дозу таблеток, то наверняка сляжет с температурой. Командир отряда разрешил ему показаться врачу, и Володя договорился с шофером грузовика, чтобы тот подбросил его до медпункта. «А я с вами, – сказал он Вареньке, забираясь в кузов, – Разрешите?» Варенька очень смутилась оттого, что он оказался в кузове, и по своей привычке сдвинулась на самый край сиденья, словно на нее наседала толпа. «Пожалуйста», – ответила она, оправляя на коленях подол застиранной юбки. Володя пристроился рядом и постучал по крыше кабины: «Поехали!» Когда машина тронулась, он зябко укутался в телогрейку. Варенька спросила, не простудился ли, а узнав о его простуде, добавила: «Медпункт все равно закрыт. Лучше заедем к отцу. У него весь поселок лечится». – «Ваш отец врач?» – уточнил Володя, и Варенька улыбнулась, как бы не желая говорить о том, кого он вскоре увидит собственными глазами.
У порога дома их встретил мужчина с большим лицом, гладко зачесанными волосами, ниточками белесых выцветших бровей и мягкими белыми руками. Одет он был в длинное пальто, из-под которого выглядывала суконная ряса, широкие брюки, заправленные в сапоги, и добротный картуз. Мужчина держал в руках заплатанный холщовый мешок и засовывал в него петуха, который вырывался, хлопал крыльями и норовил клюнуть его в грудь. Рядом стояла старушка, благодарно повторяя: «Спасибо, что помогли… спасибо, что вылечили… А то мой петух совсем по утрам кричать перестал. Думала, что помрет». Она попыталась вручить лекарю деньги – смятую в кулаке трешку, но тот что-то промычал, фыркнул, брезгливо сморщился и накрыл ее кулачок своей ладонью: «Спрячь. – Старушка послушно спрятала деньги и вздохнула с таким видом, словно ей не столько было жаль расстаться с ними, сколько оставить их у себя, а мужчина вытащил из кармана деревянную ложку и протянул ей со словами: – Это тебе. В подарок». Старушка снова принялась благодарить, умиленно всплескивая руками, но он решительно вывел ее за калитку, снял фельдшерский фартук, повязанный поверх пальто, вымыл под умывальником руки и несколько раз прогнулся в пояснице. Затем он зашел в дом переодеться и вернулся уже без рясы, взял в руки топор и стал рубить дрова, словно не желая начинать разговор с дочерью в состоянии праздного бездействия. «Сегодня в церкви был субботник. Старушки полы мыли. А ты уже отработала?» – спросил он, как бы добавляя к этому невысказанный вопрос о том, кого и зачем она привела с собой. Варенька поняла, какой вопрос важнее, и поспешила успокоить отца: «Это Володя, студент. Их послали на картошку. Помнишь, я рассказывала?» Мужчина отложил топор и, протягивая руку, представился: «Николай Николаевич».
Узнав о том, что Володя простудился и нуждается в помощи, Николай Николаевич велел дочери поставить самовар, а сам отправился в пристроечку, где у него хранились лечебные снадобья. Вернулся он с пузырьком, наполненным темной жидкостью, откупорил его, налил в рюмку несколько капель и разбавил водой. «На травах настояно. Вся простуда мигом пройдет», – сказал он, протягивая Володе рюмку и словно угадывая его сомнения по поводу неизвестного лекарства. «Я охотно. С удовольствием», – Володя с заметным усилием улыбнулся, как бы преодолевая последние остатки сомнений, и храбро опрокинул рюмку. «Теперь полагается в тепле посидеть. За самоваром. Варенька, стол накрыла?» – крикнул Николай Николаевич дочери, набрасывавшей на дубовый стол скатерть, ставившей чашки и блюдца. Втроем они уселись за стол, на котором появились пряники, крендельки, связка баранок, мед в горшочке, колотый сахар, и Варенька по очереди наполняла кипятком чашки, а Николай Николаевич добавлял из чайника заварку. Важные, как купцы, они потягивали чай из блюдечек, с хрустом ломали баранки и намазывали на них липовый мед. За окном белели капустные грядки, рядами тянулись облетевшие яблони, а в доме уютно тикали ходики, мягко ступала по чистым половикам сибирская кошка, и Володя чувствовал, как у него счастливо кружилась голова (настоечка была на спирту), ему хотелось всех благодарить и объясняться в любви. После чая Николай Николаевич и Володя вышли в сад, рассуждая о травах, о целебных свойствах меда, о забытых методах народной медицины, о преимуществах простой деревенской жизни перед жизнью в больших городах. Варенька смотрела на них из окна, гладила пушистую кошку и делала Володе знаки, чтобы он не слишком всерьез воспринимал слова отца. Володя отвечал Вареньке укоризненными взглядами. Он был счастлив уже тем, что находился рядом с Николаем Николаевичем, и поэтому каждое его слово было полно для него самого серьезного значения. В то же время он был счастлив и близостью Вареньки и поэтому воспринимал ее знаки как доказательства расположения к нему, а вовсе не признаки разочарования в отце. Разочарованным он считал лишь одного себя – в родителях, друзьях, московской жизни, а все остальные люди представлялись ему недосягаемо счастливыми и способными лишь снисходительно улыбаться при виде его маленького и наивного счастья…
– Выслушай меня, пожалуйста, – Володя тронул ее за руку, как бы предупреждая, что сказанное им окажется для нее не слишком приятной неожиданностью. – Я очень много всего передумал, и, поверь, мне было трудно принять это решение… очень трудно!
– Какое решение, Володечка? – Варенька невольно отдернула руку.
Володя задумался, словно ответить на ее вопрос было труднее, чем высказаться напрямую.
– Я должен вернуться к Нине. Я понял, что это единственно правильный шаг…
– Вернуться? – переспросила Варенька, словно уточняя подробность решения, относящегося не к ней, а к кому-то другому. – Как ты сказал? Вернуться?
– Да, да, да! – выкрикнул Володя и сразу же замолчал, словно не желая ничего говорить там, где его вынудили сорваться на крик.
– Значит, ты решил меня бросить? – Варенька пожала плечами, как бы настолько уверенная в своем предположении, что ей было совершенно безразлично, подтвердит ли его Володя.
– Зачем ты! Я тебя не бросаю. Я ищу правильный шаг, – сказал он, выделяя голосом слово, которое должно было оправдать его перед Варенькой.
– Володенька, а я?! Разве я не правильный шаг?! – она тоже выделила слово, призванное возвратить Володе сознание его вины.
– Перестань! Я и так мучаюсь! Разве ты не видишь! – Володя как бы предстал перед нею в том виде, в каком его мучения были всего заметнее.
– Вижу, Володенька… – Варенька снова пожала плечами, как бы признаваясь в способности видеть не только то, что хотелось ему, но и то, что не хотелось ей.
Володя с досадой нахмурился, как человек, употребивший в разговоре неудачное слово.
– Извини, я, кажется…
– Нет, нет, не извиняйся. Я тебя ни в чем не осуждаю. Я даже готова помочь тебе, – Варенька держалась так, словно в ее задачу входило говорить, а в его задачу – решать, говорит ли она всерьез или шутит. – Вот твоя мама считает, что я умею добиваться своей выгоды, а я – не умею. И поэтому искренне желаю тебе счастья… с твоей женой… – она втянула ртом воздух, словно остужая лихорадочно дрожавшие губы. – Какая разница с кем! Главное, чтобы ты был счастлив! Ты, Володенька! Ты! Ты у нас всегда на первом месте!
– Без тебя я не буду счастлив, – сказал он глухо.
– Будешь, Володенька, – убежденно возразила она. – Надо только захотеть и приложить усилия. Жена тебя научит.
– Ей сейчас очень плохо, – Володя не называл Нину по имени, чтобы не разрывать последнюю ниточку, связывавшую его с Варенькой.
– Володенька, я все понимаю и не собираюсь тянуть тебя на веревке. В самом деле, возвращайся. Ты должен быть рядом с Ниной. – Назвав имя Нины, Варенька сама разорвала последнюю ниточку.
– А ты? – как можно безучастнее спросил Володя.
– Как-нибудь потерплю. Буду работать. У меня скопилось столько дел! – участливо ответила Варенька.
– Значит, ты считаешь…
– Конечно, ты же решил…
– А ты? – снова спросил он.
– Ничего. Как-нибудь.
Володе будто бы не хватало чего-то в согласии Вареньки.
– Ты сама меня отпускаешь? По собственной воле?
– Сама. Возвращайся.
– А ты? – спросил он в третий раз.
– Я буду копать картошку, стирать, скрести полы. Буду дергать сорняки в огороде, таскать баки в столовой, мыть посуду. Я работаю, Володенька, и работа у меня тяжелая, – терпеливо сказала Варенька.
– Я буду тебе помогать. Вот только Нина немного поправится…
– Не надо. Тебе будет некогда.
– Но что же мне делать?
– Помогать Нине, воспитывать сына…
– А ты меня простишь?
– Конечно, прощу, Володенька, – привычно ответила Варенька.
…Демьяновы-старшие были очень рады, что Володя наконец помирился с женой. По их единодушному мнению, именно это ускорило выздоровление Нины и помогло ей поскорее вернуться домой. В день возвращения Демьяновы собрались за столом: Анна Николаевна, Василий Васильевич, Володя, Нина и Мишенька, не слезавший с рук матери, которую он не видел больше месяца. Все подчеркнуто заботились о Нине – по очереди подливали ей бульон из фарфоровой супницы и подкладывали кусочки заливного. Анна Николаевна с радостью замечала, с какой преданностью, затаенной нежностью и желанием загладить свою вину Володя смотрит на Нину, и поэтому она не удержалась, чтобы не поднять тост за них.
После того как со звоном встретились бокалы, наполненные грузинским вином, Анна Николаевна вспомнила о Вареньке. Ей захотелось исправить ошибку, допущенную когда-то, и она призналась самой себе, что Варенька действительно оказалась доброй и преданной, раз сумела отказаться от Володи ради его же счастья. «Ах, ангел Варенька! Где она сейчас? Что с ней?» – подумала Анна Николаевна, но вслух ничего не произнесла.
ЕСЛИ ТЫ ОБМАНЕШЬ ДЖАГУ…
(Из семейной хроники Колдуновых и Костылиных)
Рассказ
Большие события произошли весной. От своих бывших соседей, которые до сих пор жили в их доме, Костылины узнали, что Старый городок будут ломать, а на его месте строить проспект с высотными домами. Затем они прочли об этом заметку в газете. А затем, случайно оказавшись в центре, увидели, как Марьину горку окружили забором и начинают сносить, бульдозерами разгребать мусор, грузить на самосвалы и увозить на свалку. Та же участь постигла Большое подворье, дровяной склад и ту часть Малого подворья, где находился скверик, за свои размеры прозванный Пятачком. Снесли угловую аптеку на Кучерской, булочную напротив и те дома на Болотной площади, которые упирались в Никитский бульвар. Костылинский домшестьквартирадесять, как произносили они по привычке свой старый адрес, поначалу уцелел, но о нем вспомнили позже, когда проспект уже был выстроен. Те же соседи, с которыми обменивались открытками по праздникам и часто звонили друг другу, сообщили однажды, что их выселяют, а через полгода по старому адресу Костылиных росла зеленая трава. Им не сразу удалось выбраться в центр, чтобы взглянуть на все собственными глазами: хватало и других забот. А когда все-таки собрались и поехали, то сами же пожалели об этом: лучше было не смотреть на остатки фундамента, обозначавшие место, где прошла половина их жизни.
С этих пор они чувствовали себя в центре совсем чужими. Бывшие соседи, к которым раньше забегали на чашку чая, переехали на другой конец города, да и сами Костылины несколько раз меняли квартиры, пока не поселились по правую сторону Павловского шоссе, неподалеку от здания офицерского клуба. Эта квартира оказалась особенно несчастной: там умер брат тети Таты, целыми днями куривший в постели и разговаривавший сам с собой, там начал болеть Николай Глебович, глава семейства Костылиных, да и сама Галина Ричардовна испытывала постоянные недомогания, если не физические (слава богу, на здоровье не жаловалась), то душевные, а это было еще хуже. Физические недуги она умела переносить, но душевные недомогания делали ее совершенно беспомощной, и, словно человек, боящийся утонуть в реке, она тащила за собой тех, кто пытался ее спасти. Больше всего Галина Ричардовна страдала из-за детей, Стасика и Нэды, хотя они уже стали взрослыми и завели собственные семьи. Нэда вышла замуж за морского офицера и осталась жить с родителями, а Стасик уехал к жене. Галине Ричардовне не хотелось его отпускать, словно она заранее знала, что, лишенный ее опеки, Стасик, как в детстве, набьет себе шишек. Она не верила, что эту опеку возьмет на себя Лидия: скорее, напротив, Стасик сам начнет ее опекать, и они оба будут чувствовать себя неуклюже, словно в чужой одежде. Так оно и вышло: у Стасика с женой не заладилось, и Галина Ричардовна, сама боявшаяся своих мнительных прогнозов, увидела в этом лишнее подтверждение тому, что квартира несчастливая и надо с ней расстаться.
В это же время случилось несчастье и с дядей Робертом, мужем тети Таты. Он стоял с авоськой на остановке и вдруг почувствовал себя плохо, присел на край скамейки, полез за валидолом, но, не успев достать таблетку, завалился набок и упал, ударившись головой о фонарный столб. Прохожие вызвали «скорую», но из больницы дядя Роберт уже не вышел. Тетя Тата осталась совсем одна, старенькая, с больными ногами, она жила на Старой окраине, и каждая поездка к ней отнимала у Галины Ричардовны полдня. Она смертельно устала от метро, автобусов и электричек, руки болели от тяжелых сумок, а тут еще приготовь обед, вымети сор из углов, устрой нагоняй соседям, заставившим кастрюлями старушкин кухонный столик, – любой не выдержит! Костылины решили забрать тетушку к себе, но, когда подали на обмен, им отказали: были потеряны документы, подтверждавшие родство между Галиной Ричардовной и тетей Татой, к тому же тетушка носила другую фамилию. Пришлось доказывать родство через суд – вызывать свидетелей, а это тоже немалые хлопоты. В конце концов Костылины добились разрешения на обмен и вместе с тетушкой переехали на левую сторону Павловского шоссе – за церковь и пожарную каланчу. При обмене они потеряли два метра, но зато поднялись повыше от земли – на третий этаж, да и место было получше – между двумя станциями метро, двумя большими парками и двумя магазинами «Диета». Тетушка, здраво рассудившая, что обмен в ее возрасте – меньшее зло, чем одиночество, была довольна новой квартирой, но и о Старой окраине вспоминала с жалостью, словно ей хотелось сохранить в новых стенах чувство прежнего дома. Сюда же, на левую сторону, после четырех лет супружеской жизни возвратился Стасик, что должно было означать для Костылиных окончание затянувшейся полосы невезения, но тут случилось самое худшее: умер Николай Глебович, отец Стасика и Нэды. Галина Ричардовна мужественно держалась на похоронах, но после долго не могла прийти в себя и, разочаровавшись в новой квартире, стала – по примеру тетушки – еще больше жалеть о Старом городке, Малом подворье, домешестьквартиредесять, словно именно там они прожили самые счастливые годы.
…– Стасик, опять тебя, – прошептала Галина Ричардовна, прикрывая ладонью телефонную трубку и вопросительно глядя на сына, который так же вопросительно смотрел на нее, словно желая узнать, кто ему звонит, и одновременно предупреждая, чтобы его не подзывали к телефону.
– Меня нет дома, – он предостерегающе помахал рукой на тот случай, если мать захочет дать ему трубку.
– А вы знаете, Стасика сейчас нет, – смягчила она слова сына, слегка заискивая перед тем, кого ей приходилось невольно обманывать. – Ему что-нибудь передать? Или вы позвоните попозже?
Своим участием в делах постороннего человека Галина Ричардовна как бы оставляла за собой возможность оправдаться за невольный обман. Ей ответили, что позвонят еще раз, и она положила трубку с таким выражением, словно этот жест вызывал в ней недовольство собой.
– Кто звонил? – спросил Стасик, стараясь не замечать недовольства матери.
– Какой-то незнакомый голос… – Галина Ричардовна не решилась прямо ответить на вопрос, заданный в такой прямой форме.
– Мужской? – он словно надеялся, что мать из противоречия ответит «нет».
Галина Ричардовна глубоко вздохнула, вынужденная разочаровать Стасика.
– Женский…
Он не успел настолько приготовиться к возможному разочарованию, чтобы суметь его скрыть.
– Наверное, с работы… Хорошо, что ты не дала мне трубку, а то они любят звонить в библиотечные дни. Спасибо… – Стасик поддался нахлынувшему чувству благодарности, пряча за ним другое чувство, в котором он не решался признаться матери.
– Может быть, ты им нужен? – Галина Ричардовна сама предположила, что могло помочь Стасику скрывать свои чувства.
– Незаменимых нет, – сказал он с упорством в голосе и вдруг спросил, словно бы добровольно сдавая оборону: – А Лидия не звонила?
Галина Ричардовна промолчала, отказываясь принять капитуляцию сына. Стасик понял, что повторить вопрос означало бы еще более унизить себя в глазах матери.
– А ты знаешь, я решил перенести в мою комнату старый буфет. Вот только починю дверцу… Ты не против? – спросил он, словно бы извиняясь за предыдущий вопрос.
– Пожалуйста, переноси… – она неохотно поддержала сына, словно подозревая, что поддержка нужна ему совсем в другом.
– Я помню этот буфет по Старому городку. Он стоял у нас в большой комнате, прямо напротив дивана… – Стасик говорил о буфете и молчал о Лидии.
– Лидия не звонила. Ни сегодня, ни вчера, – Галина Ричардовна намеренно заговорила о том, о чем молчал Стасик. – Сколько можно об этом спрашивать!
– Я не спрашиваю… – отказываясь от слов, он признавался в угаданных ею мыслях.
Возвращению Стасика Костылины были рады, хотя долг сочувствия и не позволял слишком радоваться за человека, который в этот момент не испытывал ничего, кроме растерянности и сомнений. Но Галина Ричардовна, Нэда и тетя Тата оправдывали себя тем, что Стасик сам не понимал своего же блага, а благо это, по их мнению, заключалось в том, чтобы скорее расстаться с Лидией, после чего можно было начать выравнивать их и его понимание одних и тех же вещей. Лидия же перетягивала Стасика к своему пониманию и удерживала возле себя не потому, что он был ей нужен, а потому, что он был нужен Костылиным. Их она считала противоположной стороной – противниками, недоброжелателями, врагами, а Стасика – лишь промежуточной, и для нее было важно не дать им соединиться. Поэтому она удерживала, не отпускала, создавала препятствия, в пылу воинственного угара не брезгуя даже угрозой лишить сына. Стасик – надо отдать ему должное – угару не поддавался и на все выпады жены отвечал робким и терпеливым увещеванием: «Хорошо, давай еще раз обсудим», «Давай попробуем все изменить». Снова обсуждали, пробовали, но ничего не менялось, только у обоих иссякали последние силы, и свою полную опустошенность и равнодушие друг к другу они принимали за взаимное примирение. Стасик вновь откладывал окончательный шаг, но сознавая, что сам же себе мешал его совершить. Костылины не вмешивались в эту борьбу и не поддерживали Стасика, хотя он ждал от них поддержки, совета, участия, но они нарочно оставляли его без всякой опоры там, где лучше было упасть, чем сохранять шаткое и обманчивое равновесие. И, лишенный опоры, Стасик упал: перед самым Новым годом явился к ним с чемоданчиком и кипой книг, перевязанной плетеным ремешком. Попросил не заговаривать с ним на эту тему и не подзывать к телефону. И Костылины две недели после Нового года отвечали в трубку, что Стасика нет и неизвестно, когда будет.
Их предсказание сбылось: ничего хорошего из этого брака не получилось, и теперь они могли напомнить, что были против еще тогда, когда Стасик только собирался жениться. Во-первых, Костылиных насторожило, что Лидия старше Стасика, а это мешало тому восторженному преклонению перед мужчиной, которое господствовало в их семье. Для Костылиных мужчина в доме был царем и владыкой уже потому, что он мужчина, и большего от него не требовалось: в остальном он мог не отличаться от простых смертных. Женщины в семье Костылиных обычно выходили замуж за слабых мужчин и тем настойчивее создавали их культ и подчинялись их власти, невольно заставляя своих мужей чувствовать себя сильными. Лидия же изначально мечтала о сильном мужчине, а выйдя за Стасика, явно вознамерилась повелевать и царствовать сама. Мягкий характер Стасика давал простор ее капризному эгоизму, и Лидия очень скоро превратила мужа в приводной ремень, с помощью которого вращались нужные ей колесики. Стасик послушно бегал с сумками по магазинам, утюжил белье, выбивал ковры, и Костылиным было горько и обидно замечать, как его мужское начало рассеивалось в воздухе легким дымком. Стасик становился придатком женского своенравия, что вполне отвечало взгляду на мужчину, принятому в семействе Колдуновых, к которому принадлежала Лидия. У Колдуновых всегда царили женщины, а мужчины должны были им поклоняться, им угождать и их любить. Сами женщины понимали любовь лишь как ответную благодарность, как поощрение и при этом вели строгий счет: ты – мне, я – тебе. Поэтому, считая вторым недостатком Лидии ее властолюбивый характер, Костылины добавляли, что, в-третьих, она не способна любить, а это, по их понятиям, означало высший приговор.
В семье Костылиных все любили или, во всяком случае, старались любить, и это старание было разлито в воздухе наподобие сладкого удушливого эфира. Забота друг о друге, участливые вопросы о здоровье, сопереживания мелким неприятностям облекались у Костылиных в возвышенно-любовную форму, и иначе они попросту не могли – без этой возвышенности теряли что-то, без чего у них сразу опускались крылья и они казались уличными воробьями, загнанными ненастьем под стреху крыши. Слушая друг друга, им необходимо было без конца повторять: «Ах, да, да, да!» – словно без этого собеседник заподозрил бы их в невнимании. Желая друг другу спокойной ночи и закрывая на прощанье дверь, они непременно открывали ее снова, чтобы еще раз пожелать спокойной ночи и только потом закрыть дверь. В семействе Колдуновых не понимали такой восторженности: женщины, которых любят с презрением и жалостью, относились к тем несчастным, которым самим приходилось любить. К тому же скупые на эмоции Колдуновы привыкли экономно расходовать собственное время. Поэтому они не выдерживали долгих чаепитий, принятых у Костылиных, – с самоваром, тульскими пряниками, маслом в горшочке, и, бывая у новых родственников, не знали, куда деваться от чувствительных вздохов, обожающих взглядов, желания угодить, сделать приятное, оставить хорошее впечатление. «Пожалуйста, кушайте». «Можно вам добавить заварки?» «Можно положить еще кусочек торта?» Колдуновы лишь недоумевали, за что их так любят и почему вокруг так хлопочут и суетятся. Гостеприимство Костылиных заставляло их уныло озираться в поисках двери, и, когда новые родственники наконец замолкали в ожидании ответной исповеди, Колдуновы поднимались и начинали прощаться, чем ранили их в самое сердце. «Как с ними трудно!» – с обидой говорили Костылины, закрывая дверь за гостями, которые в лифте произносили ту же самую фразу: «Как с ними трудно!»
