Текст книги "Ангел Варенька"
Автор книги: Леонид Бежин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
XVII
– …Доползла-таки, упрямая старушенция! По радио говорили, что сегодня опять гололед, но я решила: дудки! Уж этот концерт я не пропущу! Здравствуйте, не опоздала? – расцеловавшись с Евгенией Викторовной, Любовь Андреевна поздоровалась с Еленой Юрьевной, Костиком и остальными серовцами. – Говорю таксисту: «Музей Серова», – а он не знает, куда везти. Что это за таксисты такие! Раньше, бывало, любую улицу назови, и извозчик тебя мигом доставит! А этот в трех соснах заблудился! Не знать музей композитора Серова!
С трудом поднявшись по лестнице, Любовь Андреевна расстегнула пальто, чтобы ей было легче дышать.
– Наверное, вам попался стажер или новичок, – сказала Евгения Викторовна, как бы внушая старушке, что любому опытному таксисту имя ее брата конечно же хорошо известно.
– Я тоже уверена, что вам просто не повезло, – поддержала своего директора Елена Юрьевна, и Костик авторитетно кивнул с видом ребенка, привыкшего ездить на такси вместе со старшими.
– Ты опоздала не намного. Женя сыграла сонату и сейчас будет играть «Свет звезд» и «Огни». Почему она так долго не выходит? – ответив на вопрос Любови Андреевны, Евгения Викторовна переглянулась с Еленой Юрьевной и Костиком, которые помогали старушке снять пальто.
Все четверо на минуту замолкли и разом глубоко вздохнули, словно сознаваясь друг перед другом, что их одинаково тревожит затянувшийся антракт.
– Пока тебя не было, я рассказывала, как впервые попала в этот дом, – Евгения Викторовна обратилась к подруге, которая хотя и разделяла их тревогу, но не понимала до конца, чем она вызвана.
– …Попала и удивилась, что мой брат не бесплотный дух, а вполне земной человек, – подхватила Любовь Андреевна, как бы адресуя эти подробности не столько Евгении Викторовне, сколько тем, кому они еще не были известны.
– А ты помнишь, что не все были с этим согласны и после смерти Константина Андреевича его долгое время причисляли к мистическим анархистам и богостроителям, а затем стали считать субъективным идеалистом, – сказала Евгения Викторовна так, словно ей было легче рассказывать это для всех, обращаясь к своей близкой и давней подруге. – Пришлось в ожесточенных спорах доказывать, что все это сущая ерунда, что Константин Андреевич никогда не был мистиком и идеалистом, что он по-своему принял революцию и участвовал в культурном строительстве послереволюционных лет. При этом мы всем показывали тома Чернышевского с его пометками и ссылались на его собственные рассказы. Эти доводы сыграли свою роль, когда решался вопрос об открытии музея-квартиры. Нас поддержали виднейшие музыканты, мы собрали множество подписей под письмом, и первой среди них стояла подпись самого наркома просвещения. Музей был открыт, и я стала его директором. В тот день я, счастливая, вбежала на второй этаж дома, расцеловала старушку няню и как самый ценный экспонат – он и поныне сохранился в музейной коллекции – водрузила на видное место старый и прохудившийся зонтик Константина Андреевича.
– В те годы ты была и директором, и главным хранителем, и ночным сторожем музея-квартиры, – снова подхватила Любовь Андреевна, сменяя Евгению Викторовну там, где она могла из скромности опустить наиболее значительные подробности, – и мы втроем со старушкой спали в одной комнате, зимой топили лишь на втором этаже, и редкие посетители, заглядывавшие к нам, даже не снимали пальто. Однажды тебя отправили с агитпоездом по России, и, останавливаясь на глухих полустанках, ты рассказывала о музыке Константина Андреевича, его вселенских и космических идеях, несогласиях с церковью (этот пункт был особенно важен для атеистической пропаганды) и стремлении к более высокому пониманию духовности, не совпадающему ни с одним из существующих религиозных учений. Тебя слушали самые разные люди – красноармейцы, крестьяне, путейные рабочие, слушали молча, устало и напряженно, не нарушая возникшей тишины, в которой натянутой струной звучал твой взволнованный голос, и лишь когда в заключение ты называла Константина Андреевича апостолом революции, по рядам прокатывался одобрительный ропот: эти слова были всем понятны. После таких выступлений мы обе чувствовали воодушевление, находя все новые и новые подтверждения тому, что творчество Константина Андреевича близко народу, что его идеи находят отклик в революционных массах. Мы стали добиваться издания его философских работ, – это было уже в середине тридцатых, и нам удалось составить небольшой сборник, к которому ты сама написала предисловие, заканчивавшееся словами о приближении великого духовного обновления всей России, и этот сборник был уже набран, но в самый последний момент набор рассыпали, а тебя чуть было не арестовали и не отправили на край земли, откуда ты могла никогда не вернуться. Спасло тебя лишь то, что ты в это время была в закупочной экспедиции, а через два месяца о тебе забыли. Но о Константине Андреевиче перестали упоминать как о философе, и музей лишь пропагандировал его музыкальное творчество. Тогда-то и начались знаменитые концерты Корша, который обыгрывал здесь каждую новую программу, прежде чем вынести ее в большой зал. Он стал в музее своим человеком, и в войну мы вместе дежурили на крыше и тушили зажигалки, а потом пили кипяток, подкрашенный толчеными желудями, и упоенно беседовали о двух стихиях в творчестве Константина Андреевича – гармоническом аполлонизме и страстном дионисийстве.
– А помнишь, как после войны вернулась из-за границы старшая сестра Константина Андреевича, пережившая его почти на четверть века, – Наталья Андреевна Серова? – спросила Евгения Викторовна. – Штат музея к тому времени расширился, и мы вместе с другими сотрудниками встречали ее на вокзале и, когда Наталья Андреевна сходила с подножки поезда, с замиранием сердца смотрели, как носок ее французской туфли касался родной земли. В шкатулочке, инкрустированной перламутром, Наталья Андреевна привезла неизвестные письма и фотографии брата – в дар музею. Когда ее привезли в дом и Наталья Андреевна услышала знакомый звон колокольчика, у нее подкосились ноги, и она слабо вскрикнула: «Костя!» – словно младший брат должен был выбежать ей навстречу. Обойдя все комнаты, старшая из всех Серовых попросила оставить ее одну в кабинете и через час вышла оттуда успокоенная, со следами высохших слез и сразу принялась за дела, словно энергичная хозяйка, вернувшаяся в заброшенную квартиру. По ее совету мы слегка переставили некоторые вещи в гостиной, а главное, она помогла уточнить важные детали биографии Константина Андреевича. Уточнения были настолько серьезными, что потребовалось переиздать очерк жизни и творчества композитора и снабдить новыми комментариями его избранные письма. Это произошло уже после смерти Натальи Андреевны, похороненной на Ваганьковском кладбище, рядом с братом, а к столетию со дня рождения Константина Андреевича решили наконец переиздать и его философские работы.
– …С прежним предисловием, – уточнила Любовь Андреевна. – Таким образом, слова об обновлении оказались пророческими.
– Да какими там пророческими! – возразила Евгения Викторовна, отыскивая взглядом Елену Юрьевну, чтобы с ее помощью снова перевести разговор на другую тему.
Елена Юрьевна издали махнула ей рукой, всем своим видом выражая сожаление, что не может пробиться к своему директору сквозь толпу окруживших его слушателей, и сказала на ухо Костику:
– Я все-таки загляну к Жене. Меня беспокоит, что она так долго не появляется.
XVIII
Елене Юрьевне было трудно с друзьями и близкими ей людьми. Она никогда не умела разделить с ними минуты радости и счастья, панически боялась всяких торжеств и застолий, чувствовала себя неуютно в шумной компании. Ей всегда хотелось, чтобы праздник скорее кончился и снова наступили будни. Елена Юрьевна не слишком верила счастливцам, ей казалось, что люди лишь по привычке устраивают себе праздники и веселятся, что праздник исчез из жизни так же, как матриархат или частная собственность, и ей было неловко за счастливых людей, словно она уличала их в обмане, о котором больше никто не догадывался. Стараясь найти оправдание мнимым счастливцам, она как бы говорила себе: ничего… пройдет время, и их наивность без следа исчезнет. И действительно, счастливые минуты проходили, и в жизни ее друзей наступала полоса неудач. Тогда-то Елена Юрьевна и становилась для них самым нужным человеком, самым частым и настойчивым гостем. Преодолевая все преграды, она бросалась на помощь своим друзьям, старалась их поддержать и ободрить, а если это оказывалось невозможным, то хотя бы утешить и успокоить. Ей вовсе не надоедали их жалобы, и Елена Юрьевна намеренно поощряла друзей на самые горькие исповеди, встречая горячим сочувствием каждое слово. Она оживала в такие минуты, на щеках зажигался румянец, большие и красивые глаза наполнялись слезами. Елена Юрьевна, словно бы что-то осязаемое и наделенное плотью, вживалась в горе своих близких, невидимыми душевными корнями высасывала из него ядовитую влагу, истончала сопереживанием. Вот тогда-то друзья и близкие по-новому узнавали Елену Юрьевну, которая до этого представлялась им замкнутым и не слишком легким в общении человеком, а теперь они видели в ней бескорыстного спасителя, готового всем пожертвовать ради дружбы.
Когда полоса неудач кончалась, они стремились продолжить эту горячую дружбу с Еленой Юрьевной, приглашая ее на все торжества, праздники и застолья, но Елена Юрьевна незаметно отходила в тень, от приглашений отказывалась и все реже появлялась у друзей. Она словно бы ощущала себя лишней, уступая место тем, кто умел разделить с ними радость, и в душе ей было жаль, что не надо больше никому помогать и сочувствовать. Вот и накануне концерта, желая успеха Жене, Елена Юрьевна не могла не понимать, что успех отдалил бы их друг от друга, разрушил меж ними ту тихую и умиротворенную доверчивость, которой они обе так дорожили. Стоило представить шумные аплодисменты, восторг и восхищение игрой Жени, и Елена Юрьевна (несмотря на то что она сама восторгалась ее игрой) поддавалась привычному желанию отойти в тень, не мешать, не быть лишней. Пусть другие будут с Женей, пока она счастлива, а ее черед наступит позже. Так говорила себе Елена Юрьевна, ожидая того же впечатления от игры Жени, что и на ученическом вечере, где она единственная в зале с жаром ей аплодировала, словно участвуя в единоборстве с теми, кто не решался безоговорочно признать ее талант. Но на концерте в музее она вдруг уловила странное препятствие, мешавшее Жене играть, и препятствие это таилось в самой Елене Юрьевне, в глубине ее души, где все так страшилось успеха Жени, признанного всем залом.
Незаметно покинув гостиную, она направилась в артистическую, но Жени там не оказалось. Елена Юрьевна долго разыскивала ее по всему музею, по самым дальним комнатам. Она заглянула даже за остатки сдвинутой мебели в коридоре, а затем накинула пальто и решила выйти на улицу. В рассеянной задумчивости Елена Юрьевна спустилась по ступенькам лестницы, подняла железный крюк и толкнула наружную дверь. Было совсем темно, по-весеннему сыро, и напротив дома мигал полуслепой фонарь. Она уже хотела вернуться, как вдруг заметила странную фигуру в арке. Елена Юрьевна не сразу догадалась, кто это.
– Вы?! Как это понимать?! С кем вы играете в прятки?!
– Извините, я проходил мимо, и вот…
– Почему же не зашли?
– Не решился… не знаю.
– Странно… А что это за костюм на вас?
– Я из госпиталя. Перед уходом в запас надо пройти медкомиссию.
– А сегодня не выдержали и сбежали?
– Представьте себе, сбежал.
– Какое мальчишество. Зачем?
– Лунатизм.
– Что?!
– Лунатизм. Безотчетное влечение к неопределенной цели.
– Ах, так вы лунатик!
– Да, представьте себе.
– Я все уже представила. Сейчас мы поднимемся наверх, и я напою вас чаем. Вам надо согреться, – Елена Юрьевна зябко поежилась и получше накинула пальто, показывая, что она заботится о себе не меньше, чем о нем.
– Ни в коем случае. Я не могу появиться перед гостями в штатском, – он запахнул ворот больничной пижамы.
– Сейчас начнется второе отделение. Никто вас не увидит.
– Разве первое отделение уже кончилось?
– Закончилось… – уклончиво заметила Елена Юрьевна.
– Женя имела успех?
– И да, и нет.
– Что-то я не совсем понимаю…
– Одним словом, игра Жени не всем понравилась. У нас очень капризная публика.
– Бедная Женька! Она со своим самолюбием себя заест!
– Постараюсь ее утешить, – сказала Елена Юрьевна со смиренной готовностью делать то, что было ее привычным долгом.
– Лучше не надо. Я ее знаю. Пусть в ней самой перегорит. Где она сейчас?
– Нигде не могу найти…
– Наверняка забилась в какой-нибудь угол и злится на весь свет.
– Может быть, вместе ее разыщем?
– Нет, я позвоню ей из госпиталя.
– Тогда к какой же неопределенной цели вас влекло?
– Не спрашивайте.
– А все-таки?
– К вам.
– Это… шутка? – испуганно спросила Елена Юрьевна.
Он не услышал ее вопроса.
– Боже мой, вы замерзли! А я вас тут держу! Скорее поднимайтесь наверх! До свидания!
– Куда вы меня толкаете!
– Я не толкаю… просто вы простудитесь.
– Оставьте этот тон. Отвечайте, вы пошутили?
– Да.
Как стараются вздохнуть люди, которым не хватает воздуха, Елена Юрьевна силилась улыбнуться.
– Оч-чень остроумная шутка. Прощайте.
Она быстрым шагом двинулась к музею.
– Постойте, – крикнул он. Она не обернулась. – Постойте же! – он догнал ее.
– В чем дело?
Она смотрела на него сухо и неприязненно.
– У меня была такая тоска… там, в больнице.
– Вы выбрали неудачный способ развлечься.
– Мне хотелось вас видеть.
– Снова шутите?
– Нет, не шучу.
– Лев Александрович, с меня довольно. Давайте наконец расстанемся.
– Что ж, давайте.
– Всего вам доброго.
– Прощайте…
Выражение его лица заставило ее помедлить.
– Вы что-то хотели?..
– Да, я хотел… нет ли у вас двухкопеечной монеты? Для автомата.
Она слегка недоуменно пожала плечами.
– Минуту, сейчас принесу.
Когда она снова спустилась вниз, его уже не было.
XIX
Льва Александровича, получившего от госпитального начальства выговор за побег, все еще мучили бесконечными анализами, кардиограммами и обследованиями. Попавший под невидимый обстрел самых разных приборов, нацеленных на него своими синеватыми линзами, он чувствовал себя беспомощной мишенью – затравленным волком, за которым неотступно следует тень вертолета. Его пугала простая и естественная возможность смерти. Увеличится или уменьшится число каких-нибудь кровяных телец – и все! Конец! Пробел в существовании! А он еще столького не успел, и ему так хотелось успеть! Побывать еще раз в библиотеке Эрмитажа, посидеть над книгами Константина Андреевича, вчитаться, сделать выписки! «В небе. В космосе. В тишине. В облаках». Неужели он не успеет! От этих мыслей охватывал такой ужас и такая жалость к самому себе, что Лев Александрович с силой сжимал спинку кровати, словно его уже отрывали от нее и тащили куда-то во мрак неизвестности, в загробную пустоту.
Однажды после такой ночи к нему заглянула нянечка и сказала, что его ждут посетители. Лев Александрович обрадовался, взбодрился, отер со лба испарину. Дверь снова открылась, и он увидел сына. Аркаша был в распахнутом белом халате, со спортивной сумкой, набитой свертками, с весенним букетом. Он поцеловал отца и стал выкладывать на тумбочку передачу. Лев Александрович искоса взглянул на свою смятую подушку, словно она могла выдать его недавний ночной ужас, и разгладил складки одеяла. Спросил о новостях дома. Аркаша рассеянно кивнул в ответ.
– В консерватории все в порядке. Как у тебя?
– Я спрашиваю не о консерватории. Что с тобой!
Аркаша задернул молнию сумки.
– Отец, я женюсь.
Лев Александрович опешил.
– Это запоздавшая первоапрельская шутка?
– Я серьезно. Об этом еще никто не знает. Тебе первому сообщил. Цени.
– Спасибо за доверие. Можно полюбопытствовать, кто, так сказать, предмет?..
Аркаша приоткрыл дверь в коридор.
– Альбина!
В палату вошла Альбина Нечаева.
– Вот познакомьтесь, – сказал Аркаша, как бы слегка отворачиваясь в сторону, чтобы не участвовать во вторичном знакомстве отца и невесты.
Лев Александрович по простодушию не заметил этого многозначительного жеста.
– Мы же давно знакомы! – воскликнул он. – Разве ты забыл! Альбина Васильевна, что это мой Аркадий?!..
Оба странно молчали. Лев Александрович медленно осознавал случившееся.
– Простите, я сразу не сообразил. Фу, как неловко! Конечно же! Поздравляю! Матери когда скажешь?
– Скажем. Не утаим, – Аркаша вздохнул и сразу стал серьезным. – Мать у нас консерватор. Строгих правил. Ее надо подготовить.
– К чему? – Лев Александрович был немного сбит с толку.
– Есть один деликатный нюанс…
Аркаша выжидательно взглянул на Альбину, и она молча вышла из палаты.
– Какой нюанс? О чем ты? – зашептал Лев Александрович, привыкший в своей личной жизни избегать всех осложняющих ее нюансов.
– У нее ребенок, – Аркаша заставил себя улыбнуться улыбкой человека, с беспечностью воспринимающего этот факт.
– Ребенок? Она была замужем?
– Там все сложно. В общем, была.
– Сколько лет ее мальчику?
– У нее девочка.
– Сколько ей лет?
– Уже ходит в школу.
Лев Александрович словно пожалел о том, что на его вопрос существует такой исчерпывающий ответ, лишающий возможности спрашивать дальше.
– М-да… сложная ситуация.
– Вопрос в том, как отнесется ко всему мать.
Аркаша направил разговор в более определенное русло.
– Я постараюсь, – Лев Александрович учитывал, что выполнить это обещание будет труднее, чем дать. – Может быть, удастся ей внушить. Я поговорю. Хотя у нас самих отношения…
Лев Александрович недоговорил, а Аркаша недослушал.
– Вот это по-нашему. Альбина! – громко позвал он, доставая из сумки стаканы и откупоривая бутылку сухого вина. – Твой тост.
Альбина слегка растерялась.
– Я предлагаю выпить… за… – она старалась прочесть по глазам Аркаши, чем кончилось его объяснение с отцом, и в зависимости от этого предложить тост. – …За Льва Александровича!
– Молодец! За отца! – подхватил Аркаша.
XX
– Наконец-то! Женечка, милая, почему тебя так долго не было?! – Елена Юрьевна встретила Женю на пороге гостиной, беря ее за обе руки и глядя на нее глазами, полными сострадания. – Очень переживаешь? – спросила она как можно более тихим голосом.
– Я давно обо всем забыла, – вызывающе громко ответила Женя.
– Вот и прекрасно! – Елена Юрьевна охотно поверила в то, что совпадало с ее стремлением утешить и приободрить Женю. – К тому же во втором отделении ты играла гораздо лучше…
Хотя она произнесла это, как бы преодолевая невысказанный протест Жени, та неожиданно улыбнулась ей благодарной улыбкой.
– Правда?
– Конечно, глупенькая!
– А Евгения Викторовна? Она не разочаровалась во мне?
– Это добрейший человек! Как она может в тебе разочароваться!
– А Альбина Васильевна?
Женя словно бы испытывала действие инерции, с которой Елена Юрьевна внушала ей то, что могло бы служить для нее утешением.
– Как ни странно, и она тебя защищала, – Елена Юрьевна вздохнула, словно сожалея, что этот аргумент в пользу Жени нельзя безнаказанно приплюсовать к предыдущим. – Впрочем, что же странного! Вы теперь почти родственники.
– До сих пор не верится, что Аркаша женится. Он стал таким серьезным, воспитывает девочку и говорит, что любовь к ней стала для него заменой таланту, по которому он втайне тосковал раньше. Удивительно, правда?
– У каждого в жизни свой путь, – сказала Елена Юрьевна и, не желая продолжать разговор об Аркаше, потрогала костяные фигурки на шахматном столике. – Эти шахматы Константин Андреевич привез из Китая и очень дорожил ими. Он считал, что между шахматами и жизнью существует таинственная связь, и каждое утро у него начиналось с того, что он расставлял на доске фигуры. Если партия не складывалась и между фигурами не возникало гармонии, значит, в нем самом царил хаос и необходимо было привести в порядок душевные силы. Тогда Константин Андреевич оставлял все дела, поднимался на Сухареву башню, запирал дверь и, оставшись в полном одиночестве, пытливо спрашивал себя, не совершил ли он дурного поступка, не подумал ли о ком-нибудь плохо. Всякую дурную мысль он вырывал как сорную траву, а без этого даже не приближался к роялю и не притрагивался к нотной бумаге. Для него музыка была прежде всего добрым делом и заниматься ею имел право лишь человек, очистившийся от всего дурного.
– В таком случае я не имею права заниматься музыкой. Во мне столько всяких сорняков! – сказала Женя, опрокидывая на доску шахматного короля.
– Глупенькая, разве мы можем о себе судить! Судить может лишь тот, кто над нами, – Елена Юрьевна показала глазами на небо.
– Кто, Константин Андреевич?
Женя больше всего боялась ошибиться там, где Елена Юрьевна ждала от нее понимания с полуслова.
– Не будем об этом. Тебе еще рано.
– Нет, скажите. Вы должны мне сказать.
– Он – это он. Его никто не видел, и лучше его никак не называть.
– Это Бог? – тихо спросила Женя, готовая возненавидеть себя за то, что не догадалась об этом сразу. – Но разве он есть?..
После концерта в музее Женя спряталась ото всех, и для нее наступили дни глухого, ничем не нарушаемого одиночества. Мать робко заглядывала к ней в комнату, пыталась заговорить, спрашивала о пустяках, звала к обеду или ужину, но Женя упрямо молчала и даже не шевелилась, будто бы превратившись в бессловесный предмет, в каменное изваяние, не нуждающееся ни в пище, ни в человеческом общении. Мать со вздохом закрывала дверь, но через секунду появлялась снова под наспех выдуманным предлогом: «Извини, мне нужно взять шерстяной платок. Тебе не холодно? Может быть, накрыть тебе ноги?» Женя все так же угрожающе-мрачно молчала и, когда мать в страхе уносила платок, еще больше съеживалась и забивалась в угол дивана. Так она лежала целыми днями, не прикасаясь к роялю, не глядя на него и лишь угадывая в зеркале угрюмо нависавшую смутную тень, напоминавшую о его присутствии. Рояль казался ей ненавистным черным истуканом, и Жене хотелось стукнуть его по крышке, ударить по всем клавишам сразу и этой невыносимой для слуха какофонией словно отомстить ему за мучения, которые она испытывала. Он стал для нее чужим и враждебным существом. Женя удивлялась, что раньше она не могла и дня провести без рояля, – ее одолевала тоска и она не находила себе места. Теперь же почти неделю не занимается, забыла, как играть гаммы, а в душе – полнейшее безразличие. И никакой тоски!
С детства обучаясь музыке, Женя привыкла считать, что ее обычная каждодневная жизнь – это одно, а музыка – совсем иное, особое, необыкновенное, похожее на сон, поэтому весь смысл ее жизни заключался в музыке. Ей казалось, что музыка с лихвою восполнит то, чего недоставало в жизни, ведь никакие иные радости не могли сравниться с уединенными часами, проведенными за роялем, и, словно обрезая ножницами концы замахрившейся ткани, Женя безжалостно выкраивала время для занятий от каждодневных развлечений, прогулок и разговоров по телефону. В обмен на ее усердие музыка дарила ей счастливое сознание того, что у нее все выходит, все получается, и подчас Жене даже хотелось, чтобы не получилось, и тогда она смогла бы испытать двойную радость от встречи с трудностями и их успешного преодоления. Конечно же этим желанием она как бы лишний раз тешила – поддразнивала, словно рысь бельчонка, на секунду выпущенного из зубов, – уверенность в собственных силах, но вот у нее впервые не получилось вопреки ее воле, и Женя почувствовала себя лишенной одновременно и музыки, и жизни.
Словно бы находясь перед двумя запертыми дверьми, она не знала, в какую из них стучаться, и, в растерянности остановившись перед одной, тотчас же бросалась к другой. «Хватит этой музыки! Уеду куда-нибудь…» – обещала она себе, воображая, как купит билет, заберется на верхнюю полку вагона и оттуда, словно на что-то ничтожное и мелкое, посмотрит на свои недавние мучения. Но стоило лишь встать с дивана и направиться к двери, как сразу же охватывало стремление вернуться и сесть к роялю. «Какие там поездки! Надо повторить Гайдна…» – словно спохватывалась она, забывая о недавней ненависти к инструменту и поддаваясь обманчивой надежде найти причину неудач и разом все исправить. Но из этого ничего не получалось, и после нескольких попыток сыграть простенькое адажио Женя снова была готова броситься с кулаками на черного истукана. «Неужели я навеки к нему прикована!» – спрашивала она себя, и в нее закрадывалось странное, неведомое ранее сожаление, до удушья сжимавшее ей горло, словно тугая застежка. Жене становилось жалко, что она не жила, и, поначалу не веря этому чувству, будто неузнанному знакомому, случайно встреченному на улице, она всматривалась, всматривалась и – узнавала!
XXI
К вечеру в музее не осталось никого, кроме Евгении Викторовны: поднявшись на антресоли, Костик увидел ее пальто и боты. Он не стал заглядывать к ней в кабинет и осторожно, стараясь, чтобы не скрипнула лестница, спустился вниз. В гостиной была уже распечатана заклеенная на зиму балконная дверь, тихонько приоткрыв которую Костик оказался на просторном балконе с выгнутой железной решеткой. Попробовав, прочна ли она, Костик неловко перелез через перила и встал на карниз, но в это время его с силой оттащили назад.
– Ты… ты… ты сумасшедший мальчишка! Какое счастье, что я успела вовремя! Что ты задумал?! – воскликнула Евгения Викторовна, не выпуская ворота его рубашки, пока ей не удалось снова затащить его на балкон.
– Ничего… Обычное упражнение, – Костик через силу улыбнулся, пряча за спину дрожавшие руки.
– Что ты задумал, отвечай мне! Ты хотел сорваться и переломать себе кости? Если ты страдаешь и хочешь в отместку всех наказать, то это жестоко и неумно. Константин Андреевич всегда презирал самоубийц, они были ему физически неприятны.
Евгения Викторовна посмотрела на Костика, как бы готовая навсегда разочароваться в нем как в тезке Константина Андреевича.
– Нет, нет, я не страдаю… – попытался заверить ее Костик, но Евгения Викторовна перебила его.
– Ты должен страдать, если ты художник. Но пусть это вдохновляет тебя на творчество, а не на глупые выходки. Отряхнись… – Евгения Викторовна сама помогла Костику отряхнуться от штукатурки. – И запомни, что хождением по карнизам ты никому ничего не докажешь. Ни самому себе, ни другим. Только вызовешь ненужный переполох, вот и все. Я до сих пор опомниться не могу… Отряхнись же! – Евгения Викторовна принялась с удвоенной энергией выбивать пыль из Костика.
– Простите меня… – Костик стоял перед ней навытяжку, помогая тем самым ликвидировать следы штукатурки.
– Не извиняйся, – еще решительнее перебила его старушка. – Зачем ты извиняешься! Я тебя убеждаю, и ты меня убеждай. Может быть, именно ты прав, а я не права. Константин Андреевич всегда учил нас спорить.
Костик совсем растерялся.
– Вы… вы не правы?
– Я же не Господь Бог, а человек. Я могу быть вздорной, несправедливой, злой старухой, – как бы противореча своим же собственным словам, Евгения Викторовна вдруг улыбнулась своей обычной доброй улыбкой. – Скажи мне откровенно и честно, мой мальчик, ты действительно хотел испытать свою храбрость или?.. – Евгения Викторовна осуждающим взглядом напомнила Костику, чем он может вызвать презрение Константина Андреевича. – Допустим, ты прошел бы по этому карнизу, и что же? Ты бы мгновенно понял, для чего мы живем на свете, в чем смысл искусства?! О, это было бы слишком просто! Ты согласен? Согласен со мной? – Как бы уловив в лице Костика мелькнувшую тень этого согласия, Евгения Викторовна облегченно вздохнула. – Вот и хорошо. Не будешь больше?
– Буду, – упрямо сказал Костик.
Костик Невзоров привык к тому, что его жизнь складывалась благополучно, что судьба оберегала его от всяческих невзгод и испытаний, и это казалось настолько естественным, что он и в мыслях не допускал возможности другой жизни. Он признавал лишь творческие трудности, с которыми ему приходилось сталкиваться, занимаясь музыкой, и преодолению которых он придавал такое важное значение. Когда же возникали менее значительные трудности, не связанные с музыкой, Костик не стремился их преодолевать, считая, что они должны устраняться сами собой. Родители редко просили Костика о помощи, освобождая его от домашних дел и стараясь создавать ему надлежащие условия для занятий. В мечтах они видели своего сына артистом и настойчиво внушали ему, что только благодаря искусству его жизнь сможет стать по-настоящему интересной и увлекательной. Они никогда не говорили ему об увлекательности собственной жизни, не связанной с искусством (родители Костика проектировали речные суда), – скорее напротив, они подчеркивали лишь будничную и прозаическую сторону своей профессии, поэтому их сын был убежден, что все богатство и разнообразие жизни сосредоточено в искусстве и что обычные люди не испытывают того, что выпадает на долю людей искусства.
В музыке, по мнению Костика, были заключены все возможные человеческие драмы, трагедии, все взлеты восторга и счастья, поэтому для него – приобщенного к ним счастливца – не было никакой необходимости искать их повторения в жизни. И лишь недавно он почувствовал, что отдавал в обмен на музыку нечто более дорогое и ценное, что он все это время жил чужими трагедиями и взлетами, а его собственные оставались в нем неизжитыми. Ему стало страшно того благополучия, которое создавалось добрыми родителями, мечтавшими о сыне-артисте, и Костику впервые захотелось разрушить это благополучие. Когда Альбина вышла замуж, Костик исчез из дома, долго скитался по случайным приятелям, ночевал на диванах и раскладушках, мучился и страдал. Все, чем он жил прежде, потеряло для него всякий смысл. Он возненавидел искусство, и его охватило жгучее желание стать кем угодно – мусорщиком, грузчиком, истопником в котельной, но только не музыкантом. Ему казалось, что этот обратный обмен вернет ему спасительное ощущение устойчивости, и Костик решил доказать, что он не побоится никакой опасности, что он способен выдержать любые трудности не только в искусстве, но и в жизни. Для этого он незаметно проник в музей, чтобы пройти по карнизу от балкона до углового окна, и лишь вмешательство Евгении Викторовны помешало ему. Костик так и не испытал себя, но эта неудавшаяся попытка стала первым падением, которое значило для него больше, чем самый высокий взлет.
XXII
Елена Юрьевна была привычно убеждена в том, что она знает себя до конца, что она полностью свыклась со всеми чертами своей натуры, досконально изучила свой характер и поэтому никаких неожиданностей для нее быть не может. Ей все было известно заранее, – что она подумает в том или ином случае, какие чувства вызовет в ней то или иное событие, – поэтому будущее не представляло для нее загадки и не тревожило ее. Подобная уверенность в будущем, конечно, не означала, что Елена Юрьевна считала себя человеком, преодолевшим все свои недостатки и достигшим абсолютного совершенства, – вовсе нет, она отдавала себе отчет в собственных слабостях, а главное, исподволь готовилась к тому главному шагу, который ей еще предстояло сделать. Предстояло потому, что не так-то просто было решиться на этот шаг и следовало собрать всю свою волю, все свои духовные силы, чтобы наконец совершить его и тем самым окончательно посвятить себя служению одной цели. Под этим последним шагом Елена Юрьевна подразумевала положительный ответ на вопрос, который однажды задала ей Женя: «…А разве он есть?» «Да, он есть», – должна была ответить Елена Юрьевна и ей, и себе и, поверив в его существование, служить ему с таким же смирением и кротостью, как святая Олимпиада, ученица и друг Иоанна Златоуста.
