Текст книги "Ангел Варенька"
Автор книги: Леонид Бежин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
«Радио, что ли, не выключил? – подумал Петухов, отпирая дверь, но оказалось, что радио выключено, а странные звуки сами рождаются в воздухе вместе с запахами талого снега, мокрой коры деревьев и сырого асфальта. – Может быть, жена аэрозоль купила? – стал принюхиваться Петухов, но в это время его ослепило сияние, вспыхнувшее, словно весеннее солнце в зеркале, которое выносят из мебельного магазина. Петухов зажмурился и, снова открыв глаза, увидел всю комнату в тюльпанах и розах, а над балконом висел цветущий яблоневый сад с дорожками, усыпанными белыми лепестками. Петухов тряхнул головой, сбрасывал с себя наваждение, и ринулся на кухню чистить картошку. Он вспомнил, что и раньше у него бывали подобные видения, но тогда это происходило во сне, а утром почти забывалось, теперь же он видел все наяву, ясно и отчетливо, и казалось, протяни руку, и коснешься, дотронешься. – «Галлюцинации!» – решил Петухов и выронил наполовину очищенную картофелину, упавшую на пол и закатившуюся под кухонный стол.
Он нагнулся за упавшей картофелиной и в это время услышал, как его позвали:
– Товарищ Петухов!
Он медленно поднялся с колен, отложил картофелину вместе с воткнутым в нее ножом, снял фартук и, готовый к любым неожиданностям, решительно двинулся в комнату. И вот тут-то, ступая босыми ногами по дорожке яблоневого сада, откуда-то издалека, из прозрачного весеннего облака, к нему вышла женщина в легких, развевающихся на ветру одеждах, с распущенными золотистыми волосами и с цветущей веткой в руке. Она проникла сквозь двойные стекла, сразу очистившиеся от инея, встала на подоконник и спрыгнула на пол. Улыбнувшись Петухову, она протянула ему цветущую ветку (так обычно гости дарят цветы хозяевам), поправила волосы и села на диван. Петухов заметил, что диван при этом даже не примялся от тяжести. Не веря своим глазам, он осторожно коснулся плеча женщины и ощутил вдруг, что она бесплотна. Ветка, которую держал Петухов, тоже не имела веса и не падала, если он выпускал ее из рук.
– Кто вы? – спросил Петухов, с удивлением слыша свой голос, обращенный к бесплотной тени.
– Весна, – ответила женщина, вытягивая перед собой уставшие и перепачканные весенней грязью ноги.
– Весна?! – переспросил Петухов, стараясь показать, что он скорее не расслышал слова женщины, чем усомнился в них. – Но, насколько я понимаю, весна – это одно из времен года, а вовсе не человек с руками и ногами. У вас же есть и руки, и ноги, и такие красивые волосы…
– Тогда считайте, что я аллегория весны, – поспешно поправилась женщина, словно заботясь о том, чтобы собеседник не изменил мнения о ее волосах. – Помните, на картинах итальянских мастеров весна часто изображалась в виде молодой женщины?
– Помню, помню, – обрадовался Петухов, в юности увлекавшийся живописью. – Чему же я обязан вашим посещением?
Он старался выражаться как можно изящнее, в духе итальянской учтивости.
– Ничему. Просто я вас люблю, – призналась она.
– Любите?! – Петухов от растерянности выпустил из рук ветку, и она повисла в воздухе.
– Да, люблю, – женщина виновато вздохнула. – Я впервые увидела вас, когда вы ремонтировали балкон, затем отводили девочек в школу, затем стояли в очереди за помидорами, затем спешили на работу… Вы были такой озабоченный и даже ни разу на меня не посмотрели.
– Я чувствовал, что мне жарко, но думал, это от спешки, – стал оправдываться Петухов.
– Нет, нет, это была я, – заверила его женщина.
– Теперь я понимаю, – Петухов задумался, стараясь представить, каким замотанным и усталым он выглядел в глазах весны. – Знаете, очень много всяких дел… Действительно, некогда поднять голову и посмотреть в небо. Особенно в будние дни.
– Я не обижаюсь. Меня многие не замечают. Но однажды мне захотелось, чтобы вы меня все-таки заметили, вот я и пришла. Это не слишком навязчиво с моей стороны?
Женщина слегка привстала, как бы обещая уйти, если она оказалась некстати.
– Что вы, что вы! Я так рад! – Петухов замялся. – Только вы не ошиблись?
– В чем?
– Вы любите именно меня? Может быть, вы случайно перепутали номер квартиры? К примеру, рядом с нами живет мастер спорта, горнолыжник, удивительно красивый мужчина. Или оперный бас из квартиры 1307, его даже на улицах узнают. Или директор овощной базы из 1205-й. Он, правда, уже в летах, но зато у него такие возможности!
– Я никогда и ни в чем не ошибаюсь, – остановила его женщина. – Я люблю именно вас.
– Но за что же меня любить?! – вскричал Петухов и умоляюще посмотрел на гостью.
…Петухов привык любить безответно. Вся его жизнь складывалась так, что он любил, порою пылко и страстно, а вот ответной любви не получал, и не только от женщин, но и от самых разнообразных предметов. В юности он увидел однажды художника, писавшего маслом замоскворецкий дворик с решетками палисадников, дровяными сараями и маковкой церкви, выглядывающей из-за железных крыш, и Петухова настолько поразило его умение перенести на холст и превратить в картину самые привычные глазу и скучные вещи, что он страстно увлекся живописью, стал пропадать в Пушкинском музее и Третьяковке, записался в класс рисования при доме культуры, а по воскресеньям уезжал на этюды с мольбертом, сделанным из старой шахматной доски. Он самозабвенно любил и этот мольберт, и запахи масляных красок, выдавливаемых из тюбиков, любил мраморную прохладу Пушкинского музея и причудливый теремок Третьяковки, но чем упорнее склонялся он над картоном в безудержном стремлении превратить его в картину, тем беспомощнее была его живопись, словно бы не отвечавшая взаимностью на любовь. Преподаватель класса рисования, неохотно поправлявший рисунки Петухова, затем и вовсе перестал их поправлять, как бы не желая тратить время на отвергнутого музами ученика, и Петухов оставался один на один с гипсовыми головами и натюрмортами из восковых яблок.
Поэтому вскоре он покинул класс рисования и поступил учиться на товароведа. Эта профессия не вызывала в нем особой любви, но давалась ему легко, без лишнего напряжения, и, может быть, поэтому Петухов превратился во вполне солидного специалиста и поступил работать в крупный столичный универмаг, где у него было свое местечко, отгороженное шкафами от соседей, отдельная вешалка и полка в общем холодильнике. За этими шкафами Петухов и сидел с утра до вечера, погрузившись в бумаги или раскладывая перед собой образцы товаров, и лишь изредка вспоминались ему теперь Третьяковка, самодельный мольберт и запахи масляных красок. Ему казалось, что с безответной любовью покончено навсегда, но на одном из совещаний работников торговли он познакомился с молоденькой женщиной, которая работала продавщицей в магазине «Надежда» и сама носила имя Наденька. Петухова настолько удивило это совпадение, что он тотчас же влюбился, пригласил Наденьку в театр, а через три недели сделал ей официальное предложение, явившись с зимними розами, завернутыми в хрустящий пергамент, бутылкой шампанского и торжественным спичем, отпечатанным на машинке. Наденька благосклонно приняла розы, выслушала спич и ответила, что согласна выйти за него замуж и, хотя не уверена до конца в своих чувствах, надеется со временем его полюбить. И вот Петухов стал ждать, когда же Наденька его полюбит. Он понимал, что для этого ей тоже нужно удивиться, но удивить ее ничем особенным не мог и, считая себя человеком обычным и заурядным, мучительно сомневался в ее любви.
Когда у них родились девочки-одногодки, Петухов перенес свою любовь на них, надеясь, что дети – самые благодарные существа на свете – наконец-то отплатят ему ответной любовью. Молодой отец каждое утро бегал на молочную кухню, сам купал своих девочек в ванночке, присыпал тальком подопревшие складки на тельцах, одевал и выносил гулять, громыхая коляской по деревянной лестнице. Ради детей Петухов совершил небывалый для себя подвиг – добился квартиры, именно добился, потребовал, стукнул кулаком, и грузовик с брезентовым верхом увез их из Замоскворечья в Теплый Стан, а затем Петуховы поднатужились и одолели кооператив в Коломенском. Петухов ждал, что теперь-то его будут любить, но почему-то они гораздо чаще ссорились с детьми, чем наслаждались взаимной лаской и нежностью. Петухов отчитывал их за плохие отметки, за разбросанные по комнатам вещи, за невымытую посуду, а девочки показывали ему язык, отмахивались и затыкали уши. Постепенно он смирился с тем, что его любовь безответна (подвигов больше не совершал, и жена все чаще переходила с ним на иронично-сказочный тон, означавший высшую степень раздражения и недовольства), и вот впервые за свою жизнь Петухов услышал, что его любят, и услышал это не от обычной женщины, а от самой весны, неведомыми путями проникшей к нему в комнату.
– Я люблю вас просто за то, что вы – это вы, – сказала гостья, застенчиво улыбаясь в ответ на его умоляющий взгляд. – И не надо больше об этом. Мне стыдно, ведь я вам сама во всем призналась… Лучше покажите, как вы живете.
Она обвела взглядом комнату, стараясь не замечать разбросанных всюду детских вещей.
– Извините, у нас беспорядок, – Петухов заслонил собою наиболее компрометирующие участки комнаты. – А живем мы, в общем-то, обыкновенно, как все. Это у нас гостиная, хотя гостей мы редко принимаем и гораздо чаще сидим вечерами одни. Это обеденный стол, хотя обедаем мы всегда на кухне. Это наш лучший сервиз, из которого мы еще ни разу не ели и который бережем для торжественных случаев.
– А это? – гостья показала на фотографии, висевшие над столом.
– …Моя жена, Надежда Петровна, – Петухов засомневался, рассказывать ли дальше о своей жене или ограничиться этой краткой информацией. – Вы знаете, у нас очень сложные отношения. Не то чтобы сложные, а… – Петухов все еще не решался на полную откровенность. – Одним словом, жена меня совсем не любит, – прошептал Петухов, чувствуя, что этим признанием он упрощает свои отношения с гостьей. – Да, да, да! Я давно подозревал, но сейчас окончательно убедился! Не любит! Иначе не называла бы меня «свет мой, добрый молодец» и так далее! Чем я заслужил! Стараюсь, по магазинам бегаю, в очередях стою… – Петухов словно бы с состраданием всматривался в себя такого, каким он выглядел в собственном описании. – И дочки тоже… Такие были послушные, ласковые, тихие, когда в Замоскворечье жили, в деревянном домике, а стоило сюда переехать, и недавно слышу от них: «Кенты, покапали на хату». Совсем ведь еще школьницы, и где понахватались!
– А что такое кенты? – спросила гостья.
– От слова «Кент», сигареты такие… В переводе означает «парни», «ребята». Короче, городской подростковый сленг, – объяснил Петухов.
– Спасибо, – поблагодарила она. – А ваши фотографии здесь есть?
– Мои? Признаться, я редко фотографируюсь. И в зеркало почти не смотрюсь. Мне кажется, я такой неинтересный… Эти очки, залысины, маленькая головка… – Петухов со страхом ждал, что его самокритичность разочарует женщину.
– Что вы, у вас классический профиль! – возразила она. – Однажды я была влюблена в римского полководца, вы очень на него похожи!
– В самом деле? – Петухов был приятно удивлен. – И в каких же сражениях он участвовал?
– Он был одним из последних защитников Рима. Сражался с варварами.
– Между прочим, в детстве я очень любил командовать и играть в войну, – вспомнил Петухов.
– Вот видите!
– А еще я любил после сильного летнего дождя бегать по лужам! – с воодушевлением признался он. – Мы тогда жили в деревне, и вот пройдет гроза, сильная, свежая, и мы, мальчишки…
– Летнего? – разочарованно переспросила женщина. – Значит, лето вы любите больше, чем весну?
– Нет, нет, и весеннего тоже! – с опозданием поправился Петухов, но тотчас почувствовал неловкость и замолк.
– Не огорчайтесь, – успокоила она. – Я вас не ревную. Ну рассказывайте…
– …И мы, мальчишки, босиком выбегали на улицу, – стал нехотя продолжать Петухов, но через минуту снова замолчал. – Вечно я так, не умею я с женщинами, не получается быть внимательным, чутким, предупредительным, отсюда и все мои беды… Вот и вас невзначай обидел. Не хотел, а обидел. Разве не глупо!
– Напротив, вы очень чуткий и внимательный, – запротестовала гостья. – Просто я вас… действительно немного приревновала. Простите, мы, женщины, все такие… Вы же все прекрасно умеете, уверяю вас. Однажды во времена средневековья я была влюблена в рыцаря, и ваши манеры напоминают мне…
– Хватит! – не выдержал Петухов. – Сначала римский полководец, теперь рыцарь! Скольких же вы любили!
Гостья испуганно оборвала себя на полуслове.
– Извините, я не должна была… Когда существуешь здесь, на земле, уже целую вечность, то невольно ищешь любви. К кому угодно. Представляете, еще до того, как появились люди, я влюблялась в динозавров, ящериц, крокодилов… Помню, один динозавр…
– Хватит же, наконец! – угрожающе насупился Петухов.
– Значит, вы тоже ревнуете? – лукаво поинтересовалась женщина.
Петухов спохватился.
– Вовсе нет! Почему вы решили!
– А я вижу, и не пытайтесь этого скрыть. Вы ревнуете, как все мужчины.
Женщина весело взглянула на Петухова, и в ее зеленых глазах вспыхнуло его отражение, закружилось и рассыпалось мелкими искрами.
– Да, ревную, – вздохнул Петухов, – хотя мы встретились всего лишь час назад. Вас невозможно не ревновать. Вы такая красивая…
– В этом году не слишком. Вот в позапрошлом – другое дело. Тогда я действительно была хороша, – женщина раскинула тонкие руки по спинке дивана. – Помните, какая была весна в позапрошлом году?
– Конечно, помню. Уже в феврале все таяло, припекало, капало с крыш… – Петухов осмелился сесть рядом с женщиной. – Но вы и сейчас… вы… вы необыкновенная, – сказал он, жадно отыскивая в ее глазах свое отражение.
– И вы не боитесь мне об этом говорить? – простодушно удивилась женщина.
– Не боюсь, – твердо ответил Петухов.
– Почему это вы так осмелели?
Ее веселый взгляд словно поддразнивал его.
– Потому что вы олицетворяете собой вечную красоту, – Петухов смущенно зажал ладони между коленями.
– Вы хотите сказать, что вечная красота бесплотна и поэтому безопасна? О, вы ошибаетесь!
Женщина вплотную придвинулась к Петухову.
– Нет, нет, я хочу сказать… – начал Петухов, но голова у него закружилась, перед глазами все поплыло и в ушах повис странный счастливый звон. – Я люблю вас, – в изнеможении выдохнул он и услышал свой голос словно не из себя, а откуда-то сверху, снизу, со стороны и увидел себя – оттуда же – необыкновенно прекрасным, могущественным и добрым, не Петуховым, а – ангелом.
– Поцелуйте меня, – попросила весна. – Только не губами, а сердцем. Сможете?
– Смогу, – сказал Петухов, ощущая, как его сердце раскрывается, набухает, подобно ручью под зачерствевшей ледяной коркой, и, готовое вот-вот разорваться, сливается с сердцем весны.
– Да, именно так, именно так! Я в вас не ошиблась, – она протянула к нему свои невесомые тонкие руки и положила на плечи. – Хотите, мы улетим сейчас и всегда будем вместе?
– Куда? – спросил Петухов звенящим счастливым голосом.
– Здесь, на земле, весна наступает лишь на несколько месяцев, но я знаю такую страну, где весна никогда не кончается. Там нет ни времени, ни пространства. Ни страданий, ни боли, – одно лучистое сияние. Хотите стать лучистым сиянием?
Руки весны сплелись на шее у Петухова.
– А как же семья? Жена, девочки? – спросил он словно сквозь забытье.
– Я сделаю так, что они вас забудут.
– Навсегда?
– Навсегда. Как будто вас и не было.
– А что же будет с ними?
– Они будут по-прежнему жить в этой квартире.
– Без меня?
– Конечно, без вас. Хотите?
– Нет, – сказал Петухов, и головокружение сейчас же кончилось, перед глазами все встало, и счастливый звон в ушах смолк.
– Что ж, тогда прощайте, – женщина легко встала с дивана. – Больше мы не увидимся.
– Прощайте, – глухо отозвался Петухов.
– Не отчаивайтесь. Семья есть семья. Я понимаю, – она попыталась его утешить.
– Может быть, вы еще раз… когда-нибудь?.. – с надеждой спросил Петухов.
– Нет, нет, это исключено. Дважды я никому не являюсь. Более того, мне придется сделать так, чтобы вы забыли о моем посещении. Иначе выйдет очень неудобно… и для вас, и для меня. Но иногда вы будете обо мне вспоминать… Только почаще смотрите в небо, и вы вспомните. Обещаю вам, – ответила она, вспрыгнула на подоконник и исчезла вместе с розами, гвоздиками и яблоневым садом.
Двойные стекла сразу затянуло инеем.
…Когда Петуховы вернулись с прогулки, им непривычно долго не открывали. Девочки по очереди тянулись к звонку и, приподнимаясь на цыпочки, нажимали кнопку, а их мать, державшая тяжелые сумки (по пути из Коломенского успели забежать в универсам), с беспокойством поглядывала на дверь. Наконец она не выдержала и, переложив обе сумки в одну руку, с трудом достала из внутреннего кармашка шубы ключи. Открыв ключом дверь, она бросилась сначала в комнаты, затем на кухню и сразу увидела мужа. Петухов-старший крепко спал, причем поза его была очень странной и выражение лица представлялось совершенно необычным. Он сидел верхом на кухонном табурете, перед ним, словно райское яблоко, лежала картофелина с воткнутым в нее ножом, и Петухова могла поручиться, что никогда раньше ее муж во сне так блаженно не улыбался… Прежде чем разбудить его, она заглянула в кастрюли. Никакого обеда конечно же приготовлено не было, а единственная очищенная картошка уже посинела.
– Просыпайся, – жена тронула его за плечо.
Петухов не откликнулся.
– Просыпайся, я что сказала! – она тронула еще раз.
Он не пошевелился.
– Проснешься ты, горе луковое! – жена изо всех сил тряхнула Петухова, он качнулся на табурете и открыл глаза.
– Где я?
– Не знаю, добрый молодец, не знаю! Почему обед-то не приготовил?! Картошки было трудно начистить! Мы замерзли, в очереди стояли, а он тут дрыхнет, видите ли!
– Разве я спал? Ах да… мне еще снился какой-то странный сон… подожди… подожди… – Петухов снова закрыл глаза, как бы стараясь поймать остатки сна.
– Я тебе подожду, подожду! – жена снова принялась его расталкивать.
– Надя, – тихо сказал Петухов, не открывая глаз, – прошу тебя, не говори со мной в таком тоне.
– А в каком же тоне мне с тобой говорить!
– В нормальном. Человеческом.
Жена задержала на Петухове долгий недоверчивый взгляд.
– Что это с тобой? Ты нездоров? Значит, все-таки простыл в своем демисезонном! Ладно, картошки я сама начищу, а ты побудь с девочками. Помоги им в комнате убраться.
– Хорошо, – Петухов двинулся в комнату, по пути натыкаясь на брошенные валенки, шубы и шапки, поднимая их с пола и рассортировывая на одежду и обувь.
Когда он вошел, дочери вповалку лежали на диване, как бы настолько обессиленные ходьбой и очередями, что не могли даже поднять голову и пошевелить пальцем.
– Сними, – простонала одна из дочерей, протягивая ему руку с наполовину стянутым рукавом свитера.
– Сними, пожалуйста, – простонала другая, тряся в воздухе ногой с застрявшим на ней валенком.
Они ждали, что отец, как обычно, бросится выполнять их просьбы, но Петухов вместо этого хлопнул в ладоши и скомандовал:
– Раз, два, три! Встаем! Быстренько! Каждый убирает свои вещи, а затем вместе подметаем комнату! Что за лежебоки такие!
От неожиданности дочери разом приподняли головы.
– Это ты нам? А если мы не хотим?..
– А если мы не можем?..
– Тогда я просто перестану вас уважать, – сказал Петухов, как бы ничуть не сомневаясь в действии своей угрозы.
Дочери нехотя поднялись с дивана и взялись за веники. Петухов поправил за ними плед и вдруг заметил в складке дивана лепесток розы. «Откуда это?» – подумал он, мучительно стараясь что-то вспомнить. За обедом он молчал, и выражение его лица было сосредоточенным и значительным. Чтобы развеселить его, жена стала рассказывать, как она застала его спящим, но Петухов даже не улыбнулся и лишь со странной внимательностью заглянул ей в глаза.
– Что с тобой? – спросила жена, и девочки удивленно посмотрели на них обоих.
После обеда за окнами быстро стемнело и показались крупные зимние звезды. Девочки убежали играть в комнату, а Петухов с женой остались на кухне. Жена стала убирать со стола, а Петухов подошел к окну, раздвинул занавески и вспомнил. Он с острой и внезапной радостью вспомнил, что его любит весна, любят звезды, любит ночное небо, облака, ветер, весь мир его любит, потому что он – человек. Эта мысль настолько поразила его, что Петухов снова ощутил знакомое головокружение, счастливый звон в ушах, и лишь в глубине души его не покидало беспокойство.
– Надя, – позвал он жену и, когда она обернулась, настороженно спросил: – А ты меня любишь?
ХРАНИТЕЛЬ ОТКРЫТОГО ДОМА
Очерк
Когда я думаю о Москве с намерением выразить то неуловимое, ускользающее от привычных слов и определений, загадочное, что есть в этом городе, Москва представляется мне не просто городом, а скорее множеством городов, каждый из которых имеет свой облик, свой особый уклад жизни, свое неповторимое веянье. Да, да, именно веянье, поскольку в большинстве случаев только оно-то и осталось от дорогой всем нам старой Москвы, утратившей в архитектурных бурях последних лет живые предметы прошлого: снесены дома, вырублены старинные деревья, искажена планировка улиц и площадей, а вот веянье сохранилось, забившись в трещины штукатурки, слуховые окна чердака и печные трубы. И что же? Мы, лишенные зримых очертаний былого, словно бы обладаем способностью видеть незримое и слышать неслышимое, как Пушкин некогда слышал умолкнувший звук эллинской речи и чуял смущенной душой великую тень Гомера. Вот и мы тоже ловим в мягком московском воздухе дыхание прошлого и угадываем его призрачное присутствие рядом с нами. Веянье старой Москвы незримо сопутствует нам, когда мы идем по весенней, припахивающей мокрым асфальтом Сретенке, спускаемся заснеженным Рождественским бульваром на Трубную площадь, сворачиваем со старого Арбата в Староконюшениый или забираемся на залитую полуденным июньским солнцем Швивую горку. И всякий раз оно – разное. На Сретенке – слегка озабоченное, суетливое, настраивающее на деловой лад: «Поспешай! Не оглядывайся! Не путайся в ногах у прохожих!» – на бульварном кольце – праздное, созерцательное, беспечное, затейливое, как витки чугунных решеток, на Трубной площади – пустынное, холодноватое, одинокое, а вот на Арбате – об Арбате надо сказать особо…
И не только потому что у Бунина: «Здесь в старых переулках за Арбатом совсем особый город…» – а потому что среди своих соседей-городов Арбат – это город философический, умственный, и присущее ему веянье – слегка мистического свойства. Я представляю, как в длиннополом пальто и профессорских калошах, в высокой меховой шапке и с суковатой палкой в руке шествовал по Арбату философ-идеалист, похожий на Владимира Соловьева, катился в пролетке буржуазного вида господин с бледным от бессонных бдений лицом, возвращавшийся со спиритического сеанса или заседания масонской ложи, или останавливался у витрины книжной лавки поэт, способный уподобить покатые арбатские крыши пюпитрам неведомого оркестра или сравнить газовые рожки фонарей с букетиками фиалок, которыми торгуют цветочницы у магазина «Мюр и Мерилиз». Конечно, среди обитателей Арбата встречались люди и другого сорта, не чуждавшиеся житейских забот, торговавшие в лавках, тачавшие сапоги и лудившие кастрюли, и, если бы мы прошли по улице с этим названием около века назад, мы удивились бы толпам прохожих на тротуарах, грохоту конки и обилию самых разнообразных вывесок – от парикмахерских и трактиров до чайных магазинов. Но переулки, переулки… Там нас встретила бы задумчивая тишина, и каждый почувствовал бы, что Арбат – обозначенное вехами культурное пространство, «место человека во вселенной», и эти вехи – домик Лермонтова на Малой Молчановке, сохранивший что-то от бесхитростного простодушия матушки-Москвы, Поленовский дворик с белой церковью, двухэтажный дом Скрябина в Николопесковском и удивительная башня архитектора Мельникова, выросшая в Кривоарбатском переулке наподобие причудливого тропического растения.
Может быть, кто-то спросит: не слишком ли много всего соединилось на Арбате – эпох, стилей, архитектурных решений? И тотчас же вспомнится: «Москва! Какой огромный странноприимный дом…» Пожалуй, действительно Москва принимает, вбирает в себя, впитывает, окутывает своим веяньем, и только небоскребы проспекта Калинина похожи на странных пришельцев из неведомого края, не принятых и отвергнутых ею. «…странноприимный дом…» – это Цветаева. И тут самое время добавить, что когда-то и она… да, да, представьте себе, жила на Арбате… И это кажется настолько естественным, что вроде бы и не могло быть иначе. Поэты на то и поэты, чтобы чувствовать тягу назначенного им пространства, и конечно же Арбат должен был притянуть, примагнитить, подчинить своему властному веянью. Таково объяснение факта, что в биографии Марины Цветаевой появился двухэтажный дом, стройные ампирные контуры которого – если отвлечься от позднейших переделок – напоминали о дворянской застройке Арбата, о тех временах, когда пылали в изразцовых печах березовые поленья, горничные чистили мелом столовое серебро, на пюпитрах московских барышень стояли ноктюрны Джона Фильда и лохматая китайская собачка, стуча коготками по паркету, таскала в зубах бальную туфельку своей хозяйки. Позднее к дому добавилась мансарда, выходившая окном на крышу, и выросли тополя напротив. «Два дерева хотят друг к другу…» – это о них, чудом сохранившихся тополях, на которые многие москвичи смотрели, не зная, что они воспеты, что они принадлежат не только Борисоглебскому переулку, но и русской поэзии. Странно: два реально существующих тополя, до которых можно дотронуться, и – поэзия, летучее облачко, легкий эфирный дымок, причудливо возникающий из оттисков типографского шрифта на белой бумаге. Соединилось вместе, как все на Арбате…
Да, многие не знали – это сказано не случайно, потому что в истории всегда есть волнующий миг, когда она еще спелената жизнью, еще не высвободилась от нее, не очистилась от будничного сора, от чернильных пятен на зеленом сукне дубового письменного стола, от случайных волосков, прилипших к вечному перу авторучки. Этот миг краток – промелькнет и исчезнет, и тогда вещи станут реликвиями, дома – памятниками и на застывшую в безмолвном оцепенении жизнь опустится купол музейного стекла. А пока этого не произошло, мы подчас и не догадываемся, кто жил в соседнем от нас доме, ходил по нашей улице, заворачивал к нам во двор и сидел на старой скамейке, спрятанной в тени акаций, на которой так любим сидеть мы. Признаюсь, что когда-то и я не догадывался, не подозревал, и это беспечное неведенье, конечно, совпало с порой детства, когда меня водили мимо цветаевского дома одетого в куцую шубейку, закутанного в бабушкин шерстяной платок, подпоясанного взрослым ремнем, в котором специально для меня было проколото несколько дополнительных дырочек, и обутого в валенки с калошами. В Борисоглебском мы навещали моих тетушек, а сами жили неподалеку – на Малой Молчановке. И вот вспоминаю, как мать тянула меня за руку, а я, что называется, виснул на ней от досады, и шерстинки платка, намокшего от дыхания, неприятно кололи мне рот. Была зима, были пятидесятые годы, и дворники с блестевшими на солнце лопатами не успевали сгребать снег к тротуарам. Смотрел я на этот дом так же, как на все остальные, а может быть, даже и не смотрел, потому что в детстве смотришь только на новое, а цветаевский дом был для меня старым, давно знакомым и таким же привычным, как ощущение маминой руки сквозь детскую варежку.
Я делюсь этими воспоминаниями для того, чтобы обозначить начало истории, которую собираюсь поведать. Историю узнавания дома и человека, потому что всегда бывает, что кто-то приводит, знакомит, открывает перед вами двери и, пользуясь правом хозяина, показывает комнаты, мебель, пожелтевшие фотографии на стенах и старинные вещи. «Здесь находилась гостиная… здесь кабинет… здесь спальня, – говорит он, всякий раз делая небольшую паузу, чтобы вы могли мысленно перенестись назад и, словно встав на цыпочки, дотянуться до прошлого так же, как в детстве дотягиваешься до вазы с конфетами. – Удивительно, как сохранилась роспись плафона… и обивка кресел… и этот паркет…» – «Да, да, удивительно…» – соглашаетесь вы, переводя зачарованный взгляд от одной вещи к другой и испытывая единственное желание, чтобы и роспись, и обивка, и паркет так же удивительно сохранялись и дальше. Сохранялись благодаря этому человеку, не будь которого и все исчезло бы, рассеялось, обратилось в прах. На мое счастье, именно такой человек встретил меня на пороге цветаевского дома через много лет после того, как умерли тетушки, жившие в Борисоглебском, я повзрослел, а наша семья переселилась с Молчановки в новый район. Пятидесятые годы сменились шестидесятыми, а затем наступили семидесятые, уступившие место восьмидесятым, и запрещенная Цветаева стала разрешенной – к дому потянулись паломники, зачастили экскурсионные автобусы и москвичи узнали, что «Два дерева хотят друг к другу», – это о тех самых тополях, которые и по сей день… стоят… в Борисоглебском переулке, хотя он и называется теперь улицей Писемского. Узнал об этом и я, удивившись, что на самом-то деле давно уже знаю и о доме, и о тополях и, оказывается, это знание принадлежит не только мне, которого водили мимо, но и жившему здесь поэту, чьи строчки я твержу наизусть. Короче, два знания сомкнулись, как крылья разводных мостов, и, столько раз проходивший мимо, я решил наконец войти в дверь цветаевского дома.
И вот тут-то произошла встреча с человеком, с которым связаны мои арбатские приключения, впрочем, мало похожие на то, что принято называть приключениями в настоящем смысле слова и скорее напоминающие о психологическом, чем об авантюрном романе. Именно романе в духе Арбата и тех переулочков… Поэтому я начну мой рассказ с того, что я трижды нажал белую кнопку звонка, и в проеме открывшейся двери показалась невысокого роста пожилая женщина в очках, со строгим выражением глаз, какое бывает у учителей или врачей, в наброшенном на плечи оренбургском платке и в таком же строгом черном платье. «Могу ли я видеть Надежду Ивановну?» – произнес я имя, уже известное мне по рассказам и даже по телепередаче, состоявшейся накануне и посвященной цветаевской квартире и ее бессменному добровольному хранителю Надежде Ивановне Катаевой-Лыткиной. «Да, это я», – ответила женщина, вопросительно и по-прежнему строго глядя на незнакомого человека. «Дело в том, что мне…» – «Пожалуйста, проходите…» Я оказываюсь в прихожей, освещенной тускло мерцающей лампочкой, со стеснительностью непрошеного гостя вешаю пальто, снимаю шапку и вслед за хозяйкой прохожу в комнатку, напоминающую маленький музей: на стенах висят пожелтевшие фотографии, рисунки, архитектурные чертежи, вырезки из газет, и все это, словно дорожный алтарь у паломника, может быть в несколько минут свернуто, упаковано, уложено в коробки. Одним словом, возникает ощущение зыбкости и неустойчивости, странно противоречащее музейному облику комнаты, и я ловлю себя на мысли, что и в неуловимом выражении, присущем вещам и даже виду из окон, сквозит некая обреченность – признак неминуемого расставания с привычным и насиженным местом. Почему и откуда такая мысль? Об этом немного позднее…
