Текст книги "Ангел Варенька"
Автор книги: Леонид Бежин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
XIV
Когда Володя и Нина прилетели из Тбилиси в Москву, на аэродроме их никто не встретил, поэтому, спустившись с трапа, Нина не увидела никого из новых родственников и слегка растерялась, не слишком уверенная, что она для них желанная гостья. Володя тогда успокоил ее, сказав, что отец наверняка занят на испытаниях очередного стана, а мать готовится встретить молодых дома. Так оно и оказалось: когда они с чемоданами протиснулись в прихожую, Анна Николаевна, взволнованная, бросилась к невестке, расцеловала, всплакнула, вытерла слезы перемазанной в тесте рукой, посетовала, что приходится разрываться, сохраняя достоинство человека, который из расположения к близким предоставляет им право себя упрекнуть, хотя и сознает незаслуженность этих возможных упреков. Вскоре подоспел и Василий Васильевич и тоже стал сетовать и извиняться, не подозревая, что жена делала это в тех же самых выражениях и поэтому его серьезная и озабоченная мина способна лишь вызвать смех. Все действительно дружно рассмеялись, а Василий Васильевич, почувствовав ненужность своих оправданий, принялся откупоривать бутылку шампанского, наполнять бокалы и произносить шумные грузинские тосты: «За молодых! За счастье этого дома! Долгих лет жизни каждому, кто в нем живет!» Самому Василию Васильевичу бокала не хватило, он налил шампанского в жестяное ведерко для поливки цветов, с веселой бесшабашностью выпил и расцеловал всех домочадцев – в том числе и Нину, отныне принятую в их семью.
Нина сейчас же поняла, что ее сомнения были напрасными, и очень скоро привыкла и к новой обстановке, и к новым родственникам, но при этом из них двоих она все-таки выбрала для себя Анну Николаевну – как главную опору, авторитет и старшего друга. Анна Николаевна вызывала доверие своей дружелюбной улыбкой – не отдалявшей, не державшей на расстоянии, а именно приближавшей к ней каждого, умением избегать лишних слов и безошибочно угадывать чувства Нины, впервые оказавшейся в чужом доме. Она ни разу не сказала ей: «Чувствуйте себя как дома», «Будьте настоящей хозяйкой», «Вы для нас полноправный член семьи», – но Нина действительно чувствовала себя хозяйкой и полноправным членом семьи, словно бы заключив с Анной Николаевной негласный союз двух женщин, по-разному любящих одного человека. Союзническим вкладом Анны Николаевны была ее материнская ревность, от которой она с готовностью отказалась, стоило лишь убедиться, что Нина не собирается стирать эту разницу, присваивая себе те права на Володю, которые могли принадлежать только ей одной. Более того, Нина эту разницу всячески подчеркивала, послушно умолкая там, где Анна Николаевна произносила свое веское слово, и как бы уравновешивая ее приглушенную ревность своей сломленной гордостью, и союзники подчас испытывали друг к другу не меньшую любовь, чем к Володе. Володя (при всем том, что он был мужем и сыном) все-таки оставался для них мужчиной и поэтому существовал как бы в стороне, в отдалении, и лишь друг с другом Анна Николаевна и Нина могли полностью отдаться той доверительной близости, которая возможна между женщинами, заведомо лишенными зависти и соперничества. «Ниночка, позвольте поделиться с вами одним секретом…» – «Анна Николаевна, я хочу вам признаться…» В эти секреты, в эти признания они вкладывали гораздо больше пылкого энтузиазма, чем в ровную и спокойную откровенность с Володей, и, выбрав для себя Анну Николаевну, Нина расплачивалась за этот выбор тем, что как бы вынуждала слабого партнера по команде тщетно ловить мячик, которым более сильные партнеры перебрасывались у него над головой.
Получалось так, что ревновала не Анна Николаевна, не Нина, а Володя, и эта ревность была ненужным добавлением к их союзническим вкладам. Поэтому Нина отвечала на нее сдержанным недоумением в жестах и строгим холодком в глазах, призванными обозначить ту дистанцию разумной недоговоренности, которую не следовало преодолевать им обоим, но Володя упрямо стремился преодолеть ее и до конца выговориться в том, что вместо мнимой дистанции создавало реальное отдаление меж ними. «Я замечаю, что у вас с матерью полный альянс. Примите мои поздравления. Не часто случается, чтобы свекровь и невестка мирно уживались под одной крышей. Только должен предупредить тебя. Из опыта установлено, что моя мать человек авторитарный и семейный демократизм поддерживается ею лишь в виде иллюзий», – произносил он с загадочной усмешкой человека, знающего наперед то, что ожидает других людей в ситуации, в которой он сам не раз оказывался. «Зачем ты так говоришь о матери! – начинала сердиться Нина, обнаруживая в его словах не столько враждебный ей смысл, опровергнуть который у нее хватило бы сил, сколько враждебное выражение глаз и звучание голоса, делавшие ее беспомощной и бессильной. – Зачем так говоришь! Мать тебя вырастила, воспитала, и ты обязан всю жизнь…» – «Оставь! Между родителями и детьми должны быть не только семейные, но и гражданские отношения». Володя чувствовал, что его голос раздражает жену, но вместо того, чтобы говорить тише и мягче, нарочно говорил громче и резче, словно стараясь найти в этом повод для ответного раздражения. «Ты просто не умеешь любить свою мать и не понимаешь, какую она прожила жизнь, – решительно возражала Нина. – Анна Николаевна рассказывала мне то, что тебе никогда не расскажет». – «Интересно что же? Как за чтение Есенина в ее время исключали из комсомола, а Достоевского клеймили за реакционность? Это ее испытанный конек», – говорил Володя с невинной улыбкой, как бы оправдывавшей то, что и ему, и многим другим были известны тайны, которые собиралась так свято хранить Нина.
Ей не удавалось справиться с замешательством, подтверждавшим правильность его догадки, и оставалось лишь признаться: «Да, именно это, только я думала…» – «Думала, что ты единственная, кто удостоен подобной откровенности, – подсказывал Володя с правом человека, который давно уже пережил чувства, охватывающие сейчас жену. – Увы, это оказалось досадным заблуждением. Если у матери и есть тайны, то совсем иные, и бедный Достоевский, и бедный Есенин здесь совершенно ни при чем». После таких разговоров Нина долго не могла избавиться от разочарования, охлаждавшего ее пылкий энтузиазм к Анне Николаевне, и былая доверительность меж ними бесследно исчезала. «Ниночка, вы чем-то огорчены?» – «Нет, нет…» – «Может быть, пройдемся вместе до булочной?» – «Давайте лучше я сама». Так, разочаровавшись в выборе Анны Николаевны, Нина вдруг стала замкнутой, молчаливой, скупой на улыбку и похожей на человека, который боится обнаружить лишним движением, что ему в гостях досталась сломанная табуретка. Тогда-то – от отчаянья – она и выбрала Василия Васильевича, к которому поначалу отнеслась с недоверием как к человеку шумному, восторженному и немного суматошному, но однажды, постучавшись к нему в дверь, услышала в его голосе глухую безысходную тоску: «Сейчас… через минуту». Ее долго преследовало любопытство, о чем он думал наедине с самим собой, и она старалась понять это по дальнейшему поведению свекра, но за обедом Василий Васильевич вел себя как обычно – смеялся, шутил, актерствовал, и его тайну Нина так и не разгадала. Это была как бы их общая тайна, не известная никому другому и проложившая меж ними узенький мостик.
Постепенно Василий Васильевич превратился в ее главную опору, авторитет и старшего друга, а Анна Николаевна осталась лишь равноправной союзницей по любви к Володе. Володя по-прежнему был с ней, и поэтому Нина в душе одинаково радовалась и друзьям и союзникам. Когда Анна Николаевна и Василий Васильевич дарили ей на день рождения по флакончику духов, она с благодарной улыбкой принимала подарки, зная, что главный подарок конечно же ждет ее от мужа, который притаскивал из леса корень, напоминавший сказочное чудовище, или покупал на рынке огромную грушу в форме человеческой головы, уверяя с серьезным видом: «Точный портрет именинницы!» Теперь же, потеряв Володю, Нина впервые почувствовала себя лишенной всякой опоры и твердо сказала себе, что надо уехать. Вместе с сыном и матерью. В Тбилиси. Уехать и поселиться на время у родственников, а там видно будет. Может быть, снова обменяться, если получится, или найти любой возможный выход. Только бы не оставаться в Москве. Не чувствовать эту раздвоенность между ненавистью к Володе и надеждой вернуть его, между трезвым сознанием своего бессилия и боязнью сойти с ума. Нина бросилась сейчас же собирать вещи, но сынишка запросил есть, и она стала разогревать в кастрюльке кашу, перебирая в уме то, что следовало в первую очередь уложить в чемодан, – детскую одежду, пару своих платьев, книги. Попробовала ложкой кашу и обожглась: «А если не согласится мать? – Еще раз подумала и решила: – Явно не согласится». Снова менять квартиру – Москву на Тбилиси – какая нелепость! И у родственников долго не прогостишь – неудобно. И вообще вся затея с переездом, скажет мать, сплошная фантазия. Каша немного остыла, и Нина усадила за стол Мишеньку. Вспомнила слова Володи: «Ухожу к другой женщине», – и спросила себя: «Что же делать? – Взяла записную книжку: – Позвонить… Знакомой или подруге… все равно. – Стала набирать номер, поворачивая расшатанный телефонный диск. Когда наконец раздался гудок, с недоумением подумала: – Зачем я звоню! Сумасшествие!» «Алло!» – сказали в трубке, и Нина безвольно нажала на рычаг.
Сынишка доедал кашу, запивая ее молоком. Как похож на Володю! Разрез глаз, ямка над верхней губой – все, как у отца. Нина погладила голову сына и сейчас же отдернула руку. Почему ей так нехорошо?! Нехорошо в душе – в самой глубине, на донышке – настолько нехорошо, что хочется вывернуться наизнанку, лишь бы избавиться от этого чувства. Внезапно она заметила, что Мишенька, наевшись каши, вываливал остатки на стол. Прикрикнула: «Ах ты!..» – и шлепнула по руке. Сынишка заревел в голос, и от этого ей стало еще хуже, и Нина отвернулась к окну, чтобы самой не расплакаться. С рынка вернулась мать – с двумя спелыми гранатами для Мишеньки. Нина достала марлю, чтобы сделать гранатовый сок. Разрезала гранат надвое и стала выдавливать в чашку – по капле.
– Мама, давай уедем, – сказала она, с жалостью глядя на перепачканные пальцы. – Я больше не могу.
– Что случилось? – спросила мать обеспокоенно. – Приходил Володя?
– Да, приходил, – Нина расправила намокшую марлю.
– И что же?
– Он решил нас бросить. Навсегда. Мы ему не подходим. – Нина завернула в марлю новую порцию гранатовых зерен и стала терпеливо выжимать из них сок.
– Странно. Володя казался таким… – мать не сумела подобрать подходящего слова, которое еще не было бы произнесено меж нею и дочерью. – В общем, не знаю… Я все сделала по-твоему, а теперь думай сама.
Нина поняла, что мать просит ее еще раз подумать о своем намерении. Она поставила перед сыном чашку с гранатовым соком и отвернулась к окну. Мишенька, обиженный на нее за недавнюю нахлобучку, стал процеживать сок сквозь сжатые зубы.
– Не балуйся, – строго сказала бабушка как бы от имени Нины, которая не могла в эту минуту одернуть сына.
– Давай уедем, – повторила Нина, странно сгибая спину и как бы с усилием освобождаясь от этих слов.
– Хорошо, – неожиданно согласилась мать, как соглашаются с людьми, которых иначе нельзя успокоить. – Хорошо, хорошо. Я завтра возьму билеты.
XV
– Разрешите? Вы Николай Николаевич? Здравствуйте, я мать Володи Демьянова. Извините, что без предупреждения, – Анна Николаевна переступила через порожек и остановилась посреди комнаты, держа в одной руке сумочку, а в другой – сложенные вместе перчатки. – Дело в том, что у нас дома сложная обстановка, а вы имеете большое влияние на Володю… Он вас очень уважает. – Она произнесла это так, чтобы подчеркнуть и свое собственное уважение к хозяину. – Поэтому я воспользовалась адресом на конверте и… – Анна Николаевна старалась не ошибиться в выборе слов, – решилась обратиться к вам за советом.
– Что ж, очень рад…
Он пододвинул ей стул с фанерным сиденьем. Анна Николаевна села и положила сумочку на колени.
– Дело в том, что у нас дома… – она вдруг вспомнила, что уже произнесла эту фразу раньше, и стала вспоминать другие фразы, приготовленные для этого разговора.
– Да вы разденьтесь. Может быть, чаю сначала? – предложил он, видя ее затруднение.
– Нет, нет, благодарю, – она подала ему пальто, как бы намереваясь воспользоваться лишь одной из предложенных им услуг, но Николай Николаевич все-таки поставил на печку чайник.
– Чай у нас знатный. Не пожалеете.
Анна Николаевна улыбнулась в знак благодарности и, опережая его усилия, произнесла то, что никак не годилось для застольного разговора:
– Володя гибнет… Гибнет у меня на глазах, а чем ему помочь, я не знаю. Вы и ваша дочь…
– Варенька, – позвал он, чтобы дочь сама слышала то, что о ней говорилось.
– Да, папа…
Варенька вышла из другой комнаты и, поздоровавшись с Анной Николаевной, выжидательно посмотрела на отца.
– У нас гости, – сказал он, как бы призывая ее проявить такое же почтительное внимание к Анне Николаевне, какое проявлял и он сам.
Анна Николаевна смутилась и сделала вид, что забыла конец начатой фразы.
– Извините, я… одним словом… Вы собираетесь принять Володю в вашу семью?
Николай Николаевич растерянно посмотрел на дочь, как бы жалея о том, что невольно поставил ее перед таким вопросом. Анна Николаевна заметила этот взгляд.
– Прошу вас, – она доверительно коснулась его руки, – разрешите нам с Варенькой поговорить наедине.
Николай Николаевич в замешательстве приподнял крышечку чайника, словно она была единственным препятствием, мешавшим выполнить просьбу гостьи.
– …Пожалуйста… если моя дочь согласна…
– Я согласна, – сказала Варенька с ясной улыбкой, показывающей, что ей не страшны никакие препятствия.
Николай Николаевич огляделся, как бы вспоминая, какие у него остались дела, и озабоченно вышел из комнаты. Анна Николаевна тоже улыбнулась Вареньке, словно подчеркивая, что лишь присутствие Николая Николаевича мешало ей сделать это раньше.
– Вот мы и познакомились… Правда, ваше лицо я уже видела на фотографии. – Она делилась с Варенькой незначительными подробностями, связанными с предысторией их знакомства, которые теперь приобретали большое значение. – В жизни вы немножко другая, а может быть, и нет… не знаю… еще не успела присмотреться.
Варенька застенчиво отвернулась, как человек, стыдящийся, что его рассматривают.
– Я не хотела фотографироваться, но Володя так просил… – сказала она, готовая признать за собой любую вину, оправдывающую ее перед Володей.
Анна Николаевна оставила без внимания это объяснение.
– Значит, скоро мой сын придет в ваш дом, и вы будете жить в этих стенах… среди этих вещей, – произнесла она то, что могла много раз говорить себе Варенька, находясь в этой комнате.
– Я очень люблю Володю. – Варенька опустила голову, словно предвидя, что ее любовь не во всех вызовет одобрение.
– А его семья? – спросила Анна Николаевна, как бы напоминая Вареньке о ее же сомнениях.
– Да, у Володи семья, но ведь я же люблю его… Я понимаю Володю и сумею многое для него сделать, – от смущения Варенька пыталась спрятать руки в карманчики платья, но карманчики были маловаты, и руки в них не помещались. – Мне самой ничего не надо. Я счастлива только тогда, когда счастлив ваш сын.
– Все это очень хорошо, – Анна Николаевна слегка смягчилась. – Я верю, что вы добрая и преданная девушка. Вы готовы во всем подчиниться Володе, но ведь своей покорностью вы невольно толкаете его… в пропасть. Да, именно в пропасть. Вы поддерживаете Володю в том, что отрывает его от жизни, зачеркивает все его будущее. Вы знаете, что Володя собирается уйти из института?
Варенька вздохнула, словно бы лишний раз испытывая тяжесть своего знания.
– Знаю…
– И вас это не пугает?
Варенька пожала плечами, не находя в себе того испуга, о котором спрашивала гостья.
– А меня очень пугает, – Анна Николаевна с укором возразила Вареньке. – Пугает потому, что этот шаг…
– Володя не уйдет из института, – сказала Варенька, вынимая руки из карманчиков платья.
– Не уйдет? Вы так уверены? – Анна Николаевна немного иначе посмотрела на Вареньку, – А как же эти его идеи? Жить в деревне и все прочее?
– В деревне ему будет скучно, а в институте у него друзья и знакомые… Москва есть Москва.
– Вот как? Меня утешает, что вы так рассуждаете. Теперь я вижу, что вы действительно заботитесь о Володе, – Анна Николаевна поощрила Вареньку, еще не решившись окончательно встать на ее сторону. – Но учтите, Володя очень упрямый и сразу не откажется от того, что задумал.
– Наоборот, он очень мягкий и совсем не упрямый. В нем нет силы воли, – Варенька отвернулась, чтобы не смотреть на гостью в тот момент, когда приходилось ей возражать.
– Разве? А я всегда считала сына сильным человеком, – Анна Николаевна была слегка задета.
– Нет, что вы! Володя очень слабый… – с нежностью сказала Варенька.
– За что же вы его тогда любите?
– Он добрый и преданный.
– Как все перепуталось. Я только что назвала доброй и преданной вас, а теперь вы… – Анна Николаевна открыла сумочку и, ничего не достав из нее, снова закрыла. – Я слышала, вы работаете в столовой, – уточнила Анна Николаевна, улыбнувшись в знак того, что эти сведения лишь увеличивают ее расположение к Вареньке.
– Уборщицей. Мою котлы.
– Наверное, и дома забот хватает, – сочувственно произнесла Анна Николаевна, задерживая на Вареньке рассеянный взгляд, показывающий, что она думает совсем о другом.
– Хватает, – сухо подтвердила Варенька, расправляя складки передника и как бы стараясь этим занять себя на то время, пока гостья будет продолжать ненужные расспросы.
– Это хорошо, что вы воспитывались в такой обстановке. Трудности приучают бороться за свою судьбу. Я считаю трудовое воспитание… – Анна Николаевна вдруг замолчала, заметив слезы в глазах Вареньки. – Что с вами? Я вас чем-то обидела?
– Нет, нет, – Варенька через силу улыбнулась, – просто я очень устала.
– Понимаю, – сказала Анна Николаевна с растерянным видом человека, не способного ничего понять.
– Устала от тележки с грязной посудой, от швабры, от половой тряпки. Разве я не имею права жить, как все люди! Разве это справедливо! – Варенька вытерла слезы.
Анна Николаевна резко встала со стула – как бы для того, чтобы изменить положение, в котором ее слишком одолевали неприятные мысли.
– Я приехала сюда для того, чтобы… узнать ваши намеренья. Хотите ли вы?..
– Да, хочу. Хочу быть вместе с Володей.
Анна Николаевна терпеливо улыбнулась, разрешая себя перебить ради того, чтобы еще раз убедиться в искренних чувствах Вареньки.
– Я не об этом. Я спрашиваю, хотите ли вы, чтобы Володя ради вас развелся с женой и бросил сына?
Словно споткнувшись об эту поправку в вопросе, Варенька долго боролась с собственным лицом, чтобы не выдать подступившей обиды.
– Да, хочу, – глухо произнесла она.
Анне Николаевне тоже стоило заметных усилий не измениться в лице при этом ответе.
– Что ж, по крайней мере честно и прямо, – она встала и выпрямилась. – До свидания.
От растерянности Анна Николаевна забыла, в какую дверь вошла, и остановилась посреди комнаты.
– До свидания, – ответила Варенька, показывая ей нужную дверь.
На пороге их встретил Николай Николаевич.
– Уже обо всем побеседовали?
Он обеспокоенно посмотрел на Анну Николаевну, чье лицо выдавало большую неудовлетворенность беседой, чем безмятежное личико Вареньки.
– Да, хотя это было не слишком приятно, но зато полезно для нас обеих.
– Ты вела себя гостеприимно? – обратился он к дочери.
– Что вы! Ваша дочь просто ангел! – сказала Анна Николаевна, обращаясь к Николаю Николаевичу, но как бы проверяя эти слова на Вареньке.
Николай Николаевич понял, что не ошибся в своих тревожных подозрениях.
– Я провожу вас, – сказал он гостье, первой пропуская ее в дверь.
Анна Николаевна ответила благодарной улыбкой, показывающей, что она умеет ценить вежливое обращение, которого ей так не хватало при беседе с Варенькой.
XVI
«…и не будет никакого Тбилиси, и они вернутся в Москву, и все пойдет по-старому». Эта странная неожиданная мысль возникла тогда, когда Нина и ее мать посмотрели на свободную полку купе и разом отвернулись друг от друга, словно люди, опасающиеся столкнуться из-за того, что каждый стремится первым уступить дорогу другому. Обе представили, что в конце вагонного коридора сейчас покажется Володя, порвет в клочки их билеты, подхватит чемоданы, и не будет никакого Тбилиси, и они вернутся… и все пойдет… Да, да, эта мысль возникла именно тогда, а чуть раньше, на низкой заснеженной платформе перрона, в толпе, ожидающей подачи поезда, Нина об этом совсем не думала. Не думала и в такси, не думала и дома, укладывая в чемодан вещи. А тут возникло, обозначилось в сознании болезненным бугорком, и она поймала себя на желании, часто дразнившем ее в детстве: сорвать присохший к ране бинт и удовлетворить запретное любопытство к боли. После безуспешных попыток справиться с этим желанием Нина не выдержала и все-таки выглянула из купе, но в коридоре толпились лишь опаздывающие пассажиры, и вскоре один из них – сухопарый военный с обтянутым ремнями баулом – занял свободную полку:
– Вы позволите?
– Да, да, пожалуйста, – поспешно отозвалась мать и с новым выражением лица посмотрела на Нину, как бы отвечая на прежний взгляд дочери, заставивший ее отвернуться в сторону. – Вы тоже едете в Тбилиси?
Этот вопрос мать задала с особой заинтересованностью, показывающей, что, разговаривая с попутчиком, она намеренно предоставляет Нине возможность сосредоточиться на своих мыслях. Военный ответил, что в Тбилиси он не едет, а сойдет на маленькой станции, где поезд стоит всего две-три минуты. Этот ответ почему-то разочаровал мать и заставил сочувствующе обернуться к дочери, как бы разделяя угаданное в ней разочарование.
– А вы до Тбилиси? – спросил попутчик, чтобы поддержать разговор, но мать лишь кивнула ему в ответ, теряя всякий интерес к беседе.
Военный посмотрел на часы и сказал, что до отхода поезда осталось десять минут.
– Скоро… скоро поедем, – отозвалась мать с довольным видом человека, уставшего дожидаться того, что неизбежно должно наступить.
– Скоро поедем! Скоро поедем! – обрадованно закричал Мишенька, но Нина одернула его:
– Замолчи!
– Ниночка, зачем так резко! – заметив напряженное состояние дочери, мать попыталась ее успокоить, а Мишенька притих, опасаясь привлекать к себе внимание рассерженных взрослых. Нина через силу улыбнулась, как бы уверяя окружающих, что их попытки на нее подействовали. Она вывела сынишку в коридор и стала показывать огоньки в окне.
– Маленький огонечек… большой.
Мишенька считал огоньки, а сам искоса смотрел на военного, как бы стараясь определить по его поведению, скоро ли тронется поезд.
– Скоро? – шепотом спросил он у матери.
– Да, да, – ответила Нина и усадила сынишку на откидной стул, чтобы получше завязать ему шнурок на ботинке, но Мишенька болтал ногой, и ей никак не удавалось поймать концы шнурков.
– Перестань сейчас же! – сказала она, но он не унимался и, когда она наклонилась поближе, нечаянно ударил ее ногой по подбородку.
Нина закрыла лицо руками и притворилась, что плачет – нарочно, чтобы испугать его. Мишенька и в самом деле испугался, но, чувствуя себя виноватым, не решался этого показать и лишь обидчиво тер глаза:
– Мама, ну не плачь! Мама, ну не плачь!
– Уходи, негодный! – сказала Нина, не отнимая ладоней от глаз, и, когда сынишка в расшнурованном ботинке затопал по коридору, она почувствовала, что и на самом деле плачет.
– Ниночка, что с тобой?! – мать обняла ее за плечи, стараясь унять озноб в теле дочери.
– Я никуда не поеду! – крикнула Нина, отталкивая ее от себя и с враждебностью глядя на стрелки ручных часов.
– Хорошо, хорошо, – сказала мать, соглашаясь с ней так, как соглашаются с людьми, чье желание невозможно выполнить.
– Не по-е-ду! – упрямо повторила Нина, как бы заставляя мать сначала с ней не согласиться, а затем намереваясь убедить ее в своей правоте.
Оставалось пять минут до отхода.
XVII
Когда у Демьяновых родился сын, они жили у Колхозной площади, в трехэтажном домике с черным деревянным верхом и кирпичным низом, прокопченным козырьком над печной трубой, зарешеченными подвальными окнами, кошками в форточках и голубями на карнизах. Домик этот окружали сараи с погребами и поленницами дров, красные тесовые ворота, заросшие лебедой, покачивались от ветра, во дворе пахло стиркой и над железными бачками, именовавшимися помойкой, кружили изумрудные мухи. У Демьяновых была комната в самом конце коридора – угловая, с выступом изразцовой печки, разделенная на две половины буфетом и потому обладавшая правом называться не комнатой, а квартирой. Демьяновы так и говорили: «Надо заплатить за квартиру», «В квартире пора делать ремонт», – хотя их почтовый адрес не отличался от адреса других таких же квартир, расположенных по обе стороны длинного коммунального коридора. Просыпаясь по утрам, Анна Николаевна слышала голоса соседей на кухне, шипенье постного масла на сковородках, кашель застоявшейся воды в проржавевших кранах и скрежет печной кочерги, ворошившей прогоревшие угли. Анна Николаевна отворачивалась от стены, завешенной большим восточным ковром, долго смотрела в потолок, определяя, не прибавилось ли подтеков в сыром углу, а затем поднималась с кровати, ставила ноги на маленький коврик с таким же восточным орнаментом, набрасывала выцветший халат, просовывала ноги в стоптанные туфли и, склонившись над деревянной кроваткой Володи, поправляла ему одеяльце и вытирала скопившуюся в уголках губ слюну.
Василий Васильевич в это время стоял на задней площадке трамвая, мотавшегося из стороны в сторону на крутых поворотах, и, повернувшись спиной к наседавшей на него толпе, старался представить, что сейчас делается дома. Жену, встававшую ночью кормить ребенка, он никогда не будил по утрам, сам жарил себе яичницу или варил пельмени, завтракал на краешке кухонного стола, трогательно заботясь о том, чтобы испачкать поменьше посуды и не оставить после себя мусора. Здесь же, на кухне, он завязывал галстук, вставлял в прорези манжет массивные запонки, брал в руки портфель и, подняв тяжелый дверной крюк, пропадал в темноте улицы. Анна Николаевна просыпалась через час после этого и, благополучно сдав ребенка на руки приходящей няне: «Вы ему, пожалуйста, сварите кашку, а молоко я оставила в бутылочке», – убегала на службу. Ни усталости, ни уныния она в ту пору не знала, коммунальные трудности переносила с веселым задором и, когда Володя немного подрос, стала заговорщицки подбивать мужа на второго ребенка. Однажды так и сказала, прикладывая к его плечам недовязанный свитер: «Васенька, давай рискнем. Ну что нам стоит!» – но Василий Васильевич завел старую песню о том, что в их условиях это невозможно, что он и так потерял лучшие годы на войне и теперь ему надо наверстывать упущенное. «Нет, Анна, это несерьезная постановка вопроса», – произнес он в конце свою излюбленную фразу, означавшую упрямую готовность стоять на своем.
Анна Николаевна, с горечью принявшая этот отказ, сдалась не сразу и еще долго убеждала мужа, что Володе нужен братик, что без этого он вырастет избалованным и эгоистичным, что сама она создана для материнства и видит свое призвание в воспитании детей, что она возьмет на себя все трудности и постарается оградить его от мелких забот, но Василий Васильевич оставался неумолим, и постепенно она смирилась. Смирилась и даже стала говорить себе, что муж полностью прав и у них действительно нет условий, что Василию Васильевичу надо расти и продвигаться по службе, а не растрачивать впустую драгоценные годы. Говорила не оттого, что была убеждена, а для того, чтобы убедить себя, приучить к мысли о разумности приносимой жертвы, подавить навязчивые сомнения. Со временем и это ей удалось. И Анна Николаевна начала замечать, что ревниво следит за успехами мужа, вникает во все подробности его отношений с начальством, по-детски радуется каждому повышению и каждой прибавке к зарплате, хотя деньги для нее – не кумир и за праздничным столом, среди начальников и сослуживцев мужа, она умеет от имени их жен произнести лихой тост: «С капитализмом у нас покончено, поэтому деньги в наше время почти ничего не значат. Даже если они есть, на них ничего не купишь. Поэтому я считаю, что реальные ценности не в деньгах, а в положении (это слово выделялось с лукавой многозначительностью), к которому вы, дорогие мужья, и должны стремиться». Пробудившееся в ней честолюбие распространялось не только на мужа, но и на окружавшие его предметы обстановки, поэтому дома у Демьяновых вскоре все преобразилось: железную кровать с полосатым матрасом на проволочной сетке заменили двуспальным гарнитуром с зеркалом и полированной тумбочкой, легкие занавески – тяжелыми плюшевыми портьерами, алюминиевые миски и ложки – фарфоровым сервизом на двенадцать персон с супницей и блюдом для заливного. Вместо комсомольских косынок и блузок Анна Николаевна стала носить бархатные платья, пальто с чернобуркой и лаковые черные туфли. Вместо короткой стрижки – делать укладку, красить ногти и подравнивать пилочкой.
Та забота, которой она готовилась окружить многочисленных детей, сосредоточивалась на одном Володе. «Володечка, выпей горячего молока». – «Не хочу». – «Выпей, пожалуйста. Вчера у тебя было красное горло». – «Я уже пил. Не хочу. Хватит». – «Выпей еще стаканчик. Ради меня». – «Не хочу, не хочу, не хочу!» Анна Николаевна считала: лишенный братиков и сестренок, Володя должен иметь самую лучшую одежду, самые дорогие игрушки, самых воспитанных и умных друзей. Поэтому и друзей и игрушки она подбирала сама и прежде, чем привести (или принести) их в дом, придирчиво оценивала с самых разных сторон. Приглашенные на праздник гости проходили тщательный таможенный досмотр – сабли, кинжалы, пистолеты решительно изымались из набора подарков, и Володе доставались лишь кубики, машинки и железная дорога. Он катил по рельсам аккуратные вагончики с нарисованными окнами и играл в настольные игры с мальчиками, умевшими держать нож и вилку, вытирать салфеткой губы и учтиво произносить: «Благодарю вас…» – слегка склоняя при этом голову. Анна Николаевна подавала им чай с кусочками домашнего кекса и угощала клубникой, посыпанной сахарной пудрой. Ее душа была спокойна оттого, что Володя не носился по улицам и не виснул на заборах, как дворовый мальчишка, и она радовалась его образцовому послушанию, казавшемуся признаком согласия и взаимопонимания меж нею и сыном. Василий Васильевич тоже был доволен тем, что у них растет тихий ребенок, не устраивающий дома шума и беготни и не отрывающий его от занятий просьбами погулять и покататься на санках. И лишь один Володя не чувствовал никакой радости оттого, что был послушным и тихим, и, доставляя радость матери и отцу, как бы откладывал про запас свою неудовлетворенность, ведя ей строгий счет с тем, чтобы когда-нибудь предъявить его ближним…
