Текст книги "Ангел Варенька"

Автор книги: Леонид Бежин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Елена Юрьевна ответила чересчур поспешно и коротко:

– Да.

– По музейным делам? – не унимался Лев Александрович.

Она удивленно взглянула на него, словно пытаясь понять, почему он об этом спрашивает, а затем проговорила с таким видом, как будто лишь заполняла паузу в разговоре:

– Собираюсь поработать в библиотеке Эрмитажа. В нашем музее еще не описаны вещи, которые Константин Андреевич приобрел в Италии. Он ездил туда с женой в свадебное путешествие и привез целую коллекцию древностей. Египетские папирусы, греческие амфоры, фрагменты римской мозаики. Нужно выяснить по аналогиям, какой это век, где изготовлена вещь, каким мастером. У нас это называется провести научную атрибуцию, – Елена Юрьевна улыбнулась, подавая пример не слишком серьезного отношения к этим премудростям. – А вы?

Приготовившись к роли почтительного слушателя, Лев Александрович не сразу сумел ей ответить.

– Я часто бываю в Ленинграде, почти каждый год. Я там кончил морское училище, воевал… – Он изредка смотрел на нее, стараясь не пропустить выражения, которое свидетельствовало бы о ее одобрении или неодобрении его слов. – Теперь вот перед отставкой решил наведаться.

– Вы с такой грустью говорите об отставке! Неужели вам нравится, когда вами командуют! «Направо, налево, вперед, шагом марш!»

В ее словах невольно проскользнула насмешка, и Елена Юрьевна вызывающе улыбнулась, как бы подчеркивая, что и не собиралась ее скрывать.

– Никто мне таких приказаний не отдавал. В армии не только маршируют. Моя работа заключалась в другом, – Лев Александрович испытывал легкое неудобство оттого, что ему приходилось опровергать не столько факты, сколько ту уверенность, с которой о них говорилось. – Я занимался изучением инфраструктуры Персидского залива.

– Это, кажется, в Африке?

Заранее готовый к собственным промахам, он не ожидал такой оплошности с ее стороны.

– Вы хотели сказать, в Азии? – робко уточнил он.

– Да, да, конечно, – она заговорила быстрее, словно спешила загладить оплошность. – И что там, в этом, заливе?

– Из-за нефтяного бума там все очень быстро меняется, – сказал он, стараясь отвечать на ее вопрос и не отвечать на спрятанную в нем иронию. – Предприниматели с лихорадочной быстротой строят танкеры и порты, которых вы не найдете даже в самых новейших справочниках.

Заметив, что она резко отвернулась к окну, Лев Александрович смущенно замолчал и накрыл колени ладонями.

– Скажите, вам себя не жалко? – спросила вдруг Елена Юрьевна, и ее голос дрогнул. – Мы едем в такой город, а вы: «Танкеры!..» «Сердито лепятся капризные медузы, как плуги брошены, ржавеют якоря; и вот разорваны трех измерений узы, и открываются всемирные моря». Как это верно! Ленинград – это город искусства! Всемирный город! Всеевропейский! Вы хотя бы в Эрмитаже бывали?

– Представьте себе, да.

– И, останавливаясь у полотен маринистов, разглядывали всякие там шпангоуты.

– Их нельзя разглядеть, они спрятаны под обшивкой.

– Какая жалость! Воображаю, как вы скучали!

На этот раз Лев Александрович обиделся.

– Ну, знаете ли!.. В таком случае… – он угрожающе приподнялся в намерении пересесть на другое место. – Зачем вы предложили мне ехать с вами?

– Разве вы не поняли! Только из вежливости. А вы решили, что произвели на меня неотразимое впечатление, дорогой полковник Скалозуб?

– А вы думали, я горел желанием вас сопровождать? Мне вообще не понравилось в вашем музее. Это какой-то склеп.

Елена Юрьевна смолкла, сраженная этим словом.

– Как вы сказали?

– Склеп! Склеп! – Лев Александрович чувствовал, что терять ему нечего. – Там нет ни одной живой вещи!

– Разрешите, я встану, – решительно потребовала Елена Юрьевна.

Он молча убрал колени, и, протиснувшись между его ногами и спинкой переднего кресла, она пересела на другое место. Вскоре они порознь вышли в Ленинграде.

VIII

В ручьях кипела весенняя грязь, грузовики с мокрыми бортами таранили тяжело колыхавшиеся лужи, трамваи выгоняли мутную жижу из рельсов, ревели водопады в решетках запруженных водостоков, и всюду пахло сыростью, теплом и прогретыми асфальтовыми мостовыми. Лев Александрович хмуро разглядывал Неву, серые оплывшие льдины под мостом, университетскую набережную. Мысли относило к недавней ссоре. «Нехорошо получилось, нехорошо… – повторял он с досадой, вспоминая свои слова, казавшиеся все более несправедливыми, и постепенно убеждая себя в правоте Елены Юрьевны. – Заспорил с женщиной, обидел ее… Действительно, Скалозуб какой-то…»

Он решил извиниться перед ней и с набережной двинулся в Эрмитаж. Там он долго разыскивал библиотеку, пока ему наконец не показали красивую высокую дверь, толкнув которую он оказался в читальном зале. Елена Юрьевна действительно была там, – она устроилась у окна, держа перед собой огромную толстую книгу. Лев Александрович осторожно приблизился к ней и тихонько кашлянул.

– Это я. Здравствуйте.

От неожиданности она вздрогнула и закрыла локтем страницу книги.

– Хотел извиниться за тот разговор. Я был неправ и вел себя глупо.

От смущения Лев Александрович опирался всей тяжестью о спинку ее стула и, когда она попыталась немного привстать, чуть было не опрокинул ее.

– Какой вы неуклюжий! Хорошо, хорошо. Я вас прощаю.

Елене Юрьевне было очень неудобно сидеть с отставленным локтем, но после опасного реверанса со стулом она уже не решалась переменить позу.

Лев Александрович удовлетворенно вздохнул.

– Спасибо. А что вы читаете?

Его простодушный вопрос не таил в себе ничего такого, к чему можно было бы придраться, и она скрепя сердце ответила:

– Одну старинную книгу. О христианстве.

– А можно взглянуть?

Елена Юрьевна неохотно убрала локоть с книги, и Лев Александрович стал благоговейно листать переложенные папиросной бумагой страницы, пока не добрался до места, где лежала ее закладка.

– Кто это? – спросил он, глядя на изображение женщины в церковной одежде.

Она торопливо захлопнула книгу.

– Вам это имя ничего не скажет. Вообще здесь не принято громко разговаривать, мы мешаем…

Лев Александрович испуганно приник к столу.

– …И все-таки кто это? – прошептал он.

– Святая Олимпиада, ученица и друг Иоанна Златоуста, – так же шепотом ответила Елена Юрьевна, – Она знаменита праведной жизнью.

– И все?

– А что вам еще надо?

Лев Александрович попытался ей ответить, но Елена Юрьевна резко выпрямилась и откинулась на стуле, чтобы не слушать его шепота. Он продолжал что-то говорить, и она замотала головой, показывая, что все равно не разбирает ни слова.

– Мне скучно с вами спорить.

Тогда он тоже выпрямился.

– Почему?

– Вы видите только то, что лежит перед вами. Вы совершенно лишены духа, – сказала Елена Юрьевна, и ее красивые глаза расширились и наполнились слезами.

Он помрачнел.

– Не смею спорить. Готов признать, что в высшие сферы духа доступа не имею. Все?

Неожиданно она смягчилась.

– Не обижайтесь. Я не спала ночь после нашего разговора и сегодня едва держусь на ногах.

– Я не обижаюсь. Но сообщите хотя бы, где этот дух обитает?

– В небе. В космосе. В тишине. В облаках. Прочтите работы Константина Андреевича.

– Того самого? Композитора? – с сомнением спросил Лев Александрович, услышав это роковое для себя имя.

– Да, не удивляйтесь. Константин Андреевич не только музыку сочинял, он был великим философом.

– Видите, а я и не знал, – сокрушенно признался Лев Александрович. – Пробел в образовании. Что ж, обещаю наверстать. Спасибо за урок.

Елена Юрьевна смутилась.

– Какой урок! Что вы!

Она спрятала в сумочку листочки с выписками, и Лев Александрович помог ей сдать библиотекарю большую толстую книгу. Затем они вместе прошлись по Эрмитажу (возле одного из морских пейзажей она с улыбкой напомнила ему о шпангоутах), оделись и вышли на набережную.

IX

В творчестве Константина Андреевича Елена Юрьевна больше ценила то, что другим казалось незначительным и второстепенным. Все восхищались им как музыкантом и лишь попутно упоминали о его религиозно-философских теориях, она же именно им придавала главное значение, а музыку как бы ставила на второе место. Для нее Константин Андреевич был великим мыслителем и проповедником, и Елена Юрьевна даже втайне радовалась, что эта сторона его деятельности недооценена другими. По ее мнению, чем больше людей верило в истину, тем скорее она превращалась в расхожий трюизм. И это неудивительно: даже самые возвышенные слова от частого употребления стираются как медные пятаки. Елена Юрьевна считала, что подлинная истина должна оставаться недоступной для непосвященных, и поэтому без особого благоговения относилась к Толстому, Достоевскому, Гоголю, чьи сочинения были общедоступны и изданы огромными тиражами, но вот пожелтевшие тоненькие брошюрки Константина Андреевича, которые с трудом можно было достать у букинистов, вызывали в ней священный трепет. Она помнила их чуть ли не наизусть и каждое слово воспринимала как откровение.

Елена Юрьевна слышала, что на самого Константина Андреевича Толстой и Достоевский оказали большое влияние, но, словно мать, считающая своего ребенка похожим лишь на себя и не желающая замечать сходства с другими людьми, отказывалась признать это влияние. Для нее Константин Андреевич был полностью самостоятелен и неповторим, и она решительно восставала против попыток объявить Толстого и Достоевского его учителями. Самостоятельный и неповторимый, он полностью принадлежал ей, и Елена Юрьевна находила в нем отклик на самые сокровенные чувства, но стоило признать Константина Андреевича учеником великих, и этот отклик мгновенно исчезал, и Елена Юрьевна словно бы оказывалась со своими чувствами выставленной на всеобщее обозрение. Ей приходилось признать, что такие же чувства доступны множеству других людей, так же как и она считающих их тайными и сокровенными и точно так же обманывающих себя в этом. Какая может быть тайна в том, что тысячу раз описано, обнародовано и известно каждому школьнику! От подобных рассуждений чувства Елены Юрьевны тускнели и увядали, она ничему не радовалась, страдая и мучаясь из-за малейшего пустяка, из-за ничтожного укола и царапины…

Они еще долго разговаривали на набережной Невы, пока Елена Юрьевна не спохватилась, что ей должны звонить, а времени добраться до гостиницы почти не оставалось. Лев Александрович бросился ловить такси, но в центре это сделать было довольно трудно, и он остановил частника на красных «Жигулях». Лев Александрович не решился отправить Елену Юрьевну одну, – они вместе сели в машину. Красные «Жигули» домчали их до гостиницы, и, пока Лев Александрович расплачивался с шофером, Елена Юрьевна в распахнутом пальто и сбившейся шляпке бежала наверх. Естественно, он не мог уйти не попрощавшись и поэтому догнал ее на лестнице.

Когда Елена Юрьевна ключом открыла дверь, в номере заливался телефонный звонок, но только они вбежали, как телефон сразу смолк.

– Опоздали. Какая жалость, – не снимая пальто, Елена Юрьевна в досаде уселась на потертый рыжий диван.

Лев Александрович в недоумении остановился в дверях: он все собирался проститься и уйти, но никак не мог дождаться подходящего момента.

– Может быть, еще позвонят, – он невольно продолжал принимать участие в ее заботах.

Это ее приободрило.

– Давайте ждать, – сказала она так, словно без него это ожидание не имело смысла, и Лев Александрович послушно присел с нею рядом.

Несколько минут они молчали, словно это увеличивало вероятность повторного звонка. Елене Юрьевне стало жарко в пальто, и она вытащила руки из рукавов. Наконец она сказала:

– Нет, не суждено.

Лев Александрович вскочил с дивана, словно это было сигналом, разрешившим ему уйти, и, извиняясь за свою поспешность, спросил:

– А вы не могли бы сами позвонить тем людям?

– Собственно, это был мой муж. Он в Москве.

– В таком случае это моя вина. Это я задержал вас. Простите.

– О нет. Виновата здесь только я, – сказала Елена Юрьевна и, видя его недоумение, объяснила: – Все очень просто. Я нарочно тянула время, чтобы опоздать к этому звонку, и даже рассердилась, когда вы некстати поймали машину.

Недоумение с еще большей силой отобразилось на лице Льва Александровича.

– Как?! Значит, вы вовсе не спешили?!

– Я убеждала себя, что спешу, но сама использовала любой предлог, чтобы опоздать. Словом, все это очень невразумительно, не слушайте меня… Это долгая история. У меня сложились неважные отношения с мужем… не то чтобы неважные, а какие-то… больные, – во взгляде Елены Юрьевны проскользнула просьба не осуждать ее.

Лев Александрович растерялся, не зная, что было бы уместнее с его стороны – промолчать или задать новый вопрос. В это время зазвонил телефон.

– Возьмите трубку, – попросила Елена Юрьевна.

– Алло, – сказал он, выжидающе глядя на нее. В трубке послышался мужской голос – Вас, – сказал он шепотом.

Елена Юрьевна долго боролась с собой и наконец взяла трубку.

– …Да, все порядке… была в библиотеке… погода очень хорошая, – говорила она ровным и монотонным голосом.

Лев Александрович большими шагами ходил по комнате.

– …До свидания, – сказала она и, положив трубку, несколько секунд не шевелилась. – Это ужасно, ужасно! Я не могу!

Он спросил:

– Какая-нибудь неприятность?

– Этот человек мне совершенно чужд. Зачем он мучит меня! После таких разговоров я становлюсь совершенно больная.

– Успокойтесь, – он осторожно внушал ей, что как человек посторонний не должен был слышать этих признаний.

Она поймала его руку.

– Разве совместная жизнь сближает! Наоборот! – глаза Елены Юрьевны сверкнули влажным и глубоким огнем. – Я ненавижу быт, это бессмысленное однообразное существование с варкой супов, стиркой, кухней. Какая в этом безысходность! Но меня все заставляет жить именно так. Вот и сейчас он спрашивал, не попадалась ли мне в Ленинграде электрическая сушилка для обуви. Весной у него, видите ли, вечно промокшие ноги…

Лев Александрович с тоской посмотрел на дверь. Она заметила это.

– Сейчас я вас отпущу. Вы, наверное, думаете: «Что ей нужно, этой сумасбродке? Зачем она таскает меня за собой?» Так ведь, признайтесь? Я не обижусь. Просто мне весь день сегодня не по себе, и, когда вы появились в библиотеке, я решила, что вас сам бог послал. – Она улыбнулась. – Что ж, прощайте.

Хотя она отгадала его мысли, Лев Александрович энергично запротестовал.

– Что вы! Я никуда не спешу. И не говорите так, пожалуйста. Мне казалось, что это я вас раздражаю… и в библиотеке, и здесь.

Елена Юрьевна остановила его резким жестом несогласия и на минуту задумалась, словно ответить ему сразу означало недооценить всю глубину его наблюдения.

– Нет, вы не раздражали меня, хотя мы с вами во многом очень несхожи. Иногда случается, что за нас все решают обстоятельства. Обстановка. Сейчас какая-то воспаленная, болезненная весна, этот сырой Ленинград и вы… Впрочем, я опять поддаюсь своим чувствам.

Произнеся эту фразу, Елена Юрьевна виновато взглянула на Льва Александровича, как бы прося не осуждать ее за случайно вырвавшееся признание. Иногда она разговаривала с людьми, молчала, слушала, и, хотя на ее лице отображались внимание, озабоченность, веселость и беззаботность, в душе ничего не происходило, и поэтому многие считали Елену Юрьевну тяжелым, трудным, необщительным человеком. Они и осуждали, и жалели ее, уверенные, что иной она быть не может, что такова ее натура, но стоило ее чувствам ожить, и Елена Юрьевна мгновенно менялась, становилась по-настоящему веселой и беззаботной, внимательной и отзывчивой, и тогда все удивлялись, какой она легкий и общительный человек. Никто не догадывался о причине этой перемены, и лишь Елена Юрьевна знала, что причина – в тех самых чувствах, которым другие не придавали никакого значения и которые значили для нее так много. Елена Юрьевна не столько управляла своими чувствами, сколько позволяла им управлять собой, полагаясь на них так же, как на умную и преданную лошадь, способную в любую непогоду найти дорогу домой. Поэтому для нее было важно следить за своими чувствами, лелеять их, ухаживать за ними – наподобие того, как другие женщины ухаживают за кожей лица, укладывают волосы, делают маникюр и красят брови. Сама Елена Юрьевна, кроме пудры и легких духов, не пользовалась никакой косметикой, и весь ее гардероб состоял из пары заношенных платьев и одного вечернего костюма, купленного много лет назад. Дома у нее царил живописный беспорядок, и, кое-как накормив мужа, она часто забывала взять с собой на работу булочку и термос с горячим кофе. Но, испытывая муки физического голода, Елена Юрьевна никогда не позволяла своим чувствам остаться без пищи, хотя при этом не участвовала в музейных интригах, не любила сплетничать и обсуждать других. Она стремилась к более изысканной пищи для своих чувств, находя ее в одиноких прогулках, чтении любимых книг и слушании музыки. Поэтому Елена Юрьевна и устроилась на работу в музей, надеясь, что здесь, в тишине музейных стен, сможет проводить время наедине с собственными мыслями и чувствами.

X

Перед самым возвращением в Москву Лев Александрович навестил серый ленинградский дом, где они прожили (шутка ли сказать!) семь лет, – навестил, вспоминая холодные зимы, когда дети начинали заниматься музыкой. У Аркаши вечно болело горло, старичок-гомеопат, принимавший пациентов в чердачной комнатушке, которая была похожа на сужающуюся кверху мензурку, прописал ему белые шарики, и вот Лев Александрович и его жена Антонина Петровна с этими шариками (домой же его не загонишь!) разыскивали сына по всем дворам, увязая в сугробах и срывая на морозе голос. Женю они снимали с чугунных оград, через которые она перелезала вместе с мальчишками, утихомиривали и сажали за инструмент. Раз в неделю Антонина Петровна водила детей к педагогу – далеко, на Васильевский остров. Если держались сильные морозы, поддевала им старые кофты, перевязывала крест-накрест шерстяными платками и – вела. Старушка, ученица Николаева, удивленно вскидывала брови, когда в комнату всплывали два морозных облака и из вороха одежд появлялись Женя и Аркаша. Урок длился долго, и все это время Антонина Петровна терпеливо сидела на фанерном стуле, звучание гамм усыпляло ее, и она погружалась в сладкую и призрачную дремоту человека, попавшего из холода в тепло.

Когда Лев Александрович получил очередное звание и бюджет семьи увеличился, они продали черное пианино и по совету добрейшей старушки купили старый кабинетный «Блютнер». Для детей это был истинный праздник: отталкивая и тесня друг друга, они взбирались на круглую табуретку и первое время играли на рояле одновременно – Женя на верхних клавишах, а Аркаша на нижних, пока оглушенные этой какофонией родители не составили для них строгого расписания. Расписанию Аркаша и Женя подчинялись неохотно: каждый с ревностью следил за тем, сколько играет другой, и, получая рояль в полное обладание, играл лишь ради того, чтобы не давать играть другому. Их успехи в музыке заметно снизились, и родители лишь недоумевали, почему покупка нового инструмента так пагубно отразилась на занятиях детей. В конце концов Антонина Петровна догадалась, что инструмент у каждого должен быть свой, и тогда у Серовых появился второй – точно такой же – старенький «Блютнер», занявший вторую половину комнаты и оставивший для ее обитателей лишь узенькие проходы, похожие на изгибы замысловатого лабиринта. Никакое расписание теперь не спасало от какофонии, не затихавшей весь день, и все-таки они не жалели о своей покупке, хотя она лишила Льва Александровича выходного костюма, Антонину Петровну – пальто с чернобуркой, а всю семью вместе – летней поездкой в Сочи. Антонина Петровна покрыла оба рояля вышитыми дорожками и поставила на них статуэтки. Когда у Жени звучало грозное вступление к «Патетической», фарфоровые цветочницы в кринолинах испуганно вздрагивали, а по вышитой дорожке пробегала тревожная рябь.

Через семь лет Лев Александрович получил новое назначение, и они простились с серым ленинградским домом. Оба рояля пришлось продать – за ними пришла машина с брезентовым верхом, хмурые грузчики отвинтили точеные ножки, на наплечных ремнях вынесли два черных корпуса и поставили в кузов. Женя, чтобы не видеть этого, убежала в соседний двор, а Аркаша стал нехотя гонять мяч на освободившейся от роялей середине комнаты и крутиться на осиротевшей табуретке. Вслед за роялями продали и крупную мебель – резные шкафы, буфет с застекленными дверцами, кожаные кресла, а фанерные стулья на выгнутых ножках отдали соседям. В утешение друг другу шутили, что непременно прихватят в дорогу старого домового (свяжут сонного, уложат в чемодан, а в чемодане просверлят дырочки), а уж он-то постарается, чтобы на новом месте им было так же хорошо, как и на старом. С этими надеждами и отправились в путь, но их домовой каким-то чудом выпутался из веревок и остался дремать за печкой. Лишенные его незримого покровительства, Серовы долго не могли привыкнуть к новому месту, хотя храбрились друг перед другом, воображали себя отважными зимовщиками в необжитых краях и дружно ругали ленивого домового, не захотевшего расстаться со своей лежанкой.

Из необжитых краев они снова вернулись в Ленинград, а затем перебрались в Москву. В высоких арках дома висели железные ворота, в подъезде дежурила лифтерша, сидевшая на фанерном стуле, вязавшая на продажу шерстяные носки и хмуро поглядывавшая из-под очков на новых приезжих: не слишком ли приветливо здороваются, не слишком ли громко смеются и хлопают железной дверью лифта? После долгой скитальческой жизни Серовы вновь привыкали к оседлой, обзаводились мебелью и новыми вещами, – тогда-то и стали исчезать последние старые вещи, и, однажды вернувшись со службы, Лев Александрович не увидел ни знакомых вышитых дорожек, ни фарфоровых цветочниц в кринолинах. Он хотел спросить, куда они делись, и не спросил, а вместо этого весь вечер со странной внимательностью смотрел на жену, прислушивался к звуку ее голоса и словно не узнавал его. «Тоня!» – позвал он громко и, когда она с удивлением обернулась, попытался изобразить шутливую беспечность, уверить ее, что ему померещилась какая-то чепуха, не стоит обращать внимания, на самом же деле его испугали чужое лицо, чужой голос, чужая прическа жены, и Лев Александрович впервые почувствовал, что по спокойной поверхности их жизни словно пробегает тревожная рябь.

…С вокзала он позвонил в Москву.

– Тоня? Это я, здравствуй.

Жена ему обрадовалась.

– Левушка? Как доехал? Почему раньше не позвонил? Я волновалась…

– Со мной все в порядке. Вы-то как? Женя? Аркадий?

– Тоже все в порядке. Ты обратный билет взял? На какое число?

– На завтра.

– Ты нам ничего не привози. Никаких подарков. Вот только, если сможешь, достань сушилку для обуви. Говорят, их продают в Ленинграде…

– Что продают? Не слышу!

– Сушилку для обуви. Электрическую. В Москве такая сырость, что у Аркаши и Жени вечно промокшие ноги.

Лев Александрович как будто ждал этих слов.

– Сушилку, значит…

– Да, если попадется. Специально не ищи.

– Хорошо, постараюсь, – сказал он, оставляя в руке последнюю пятнадцатикопеечную монету.

В трубке послышались гудки.

XI

Женя повторяла сонату Константина Андреевича, когда Аркаша привел в гости Альбину. Он появился в дверях слегка навеселе, в распахнутом полушубке, в вязаном шарфе, артистически обмотанном вокруг шеи, и с бутылкой грузинского вина под мышкой. Поцеловав сестру, он сказал:

– Альбина Васильевна собирается в педагогических целях взглянуть на мой холостяцкий вертеп.

Женя улыбнулась в ответ на шутку и ответила, что ей нужно готовиться к концерту. Аркаша театрально развел руками, выражая свое неискреннее сожаление.

– Не оставляйте меня наедине с вашим братом, – сказала Альбина, как бы охотно соглашавшаяся быть тою, кто вынуждает их разговаривать друг с другом подобным тоном.

Женя снова улыбнулась, как бы принимая это за продолжение прежней шутки, а Аркаша с подчеркнутой предупредительностью проводил сестру в другую комнату. Оставшись одна, Женя подумала, что вела себя неуклюже и вызывающе: словно дичок, забилась в нору. Она снова принялась за сонату, невольно прислушиваясь к голосам за стенкой. Оттуда слышался смех громкий и раскатистый Аркаши и приглушенный, сдерживаемый Альбины. Жене почему-то показалось, что смеются над ней, и она готова была сжаться в комок и расплакаться.

Неожиданно дверь приоткрылась, и в комнату заглянул Аркаша.

– К тебе из музея…

Женя вышла в прихожую. В темном углу за вешалкой стоял Костик.

– Я за вами, – сказал он хмуро. – Одевайтесь скорее, иначе мы не успеем.

– Куда вы меня приглашаете?

– Разве Елена Юрьевна вам не звонила?

– Елена Юрьевна?! – воскликнула Женя и, словно боясь ошибиться в своем предчувствии, стала вкрадчиво допытываться у Костика. – Разве она должна была позвонить? Из Ленинграда? Отец говорил, что она вернется гораздо позже.

– Она возвращается сегодня. Мне сообщили в музее, – хмуро ответил Костик, не умевший передавать приятные новости.

– Сегодня?! Не может быть! – Женя больше всего боялась, как бы хмурое выражение на лице Костика не послужило бы опровержением этого известия.

– Поезд девятый, вагон третий, прибытие в 16.03, – вяло прочел Костик по обрывку бумаги.

Женя с облегчением вздохнула.

– Значит, правда. Я так рада. Сама судьба меня спасает. Сегодня весь день была такая тоска, что я не знала, куда деться. А тут – вы. Дайте я вас поцелую.

Костик не успел опомниться, как Женя поцеловала его в щеку.

– Я был уверен, что Елена Юрьевна вам звонила, – он оторопело присел на край подзеркальника.

– Какое это имеет значение! Главное, что Елена Юрьевна возвращается и теперь все будет хорошо.

– Что именно?

– Все, – с загадочной улыбкой ответила Женя, торопливо натягивая сапог.

Внимание Костика привлекли голоса за стеной.

– Я готова, – Женя предусмотрительно встала между Костиком и дверью в соседнюю комнату.

– Мне кажется, там Альбина Васильевна, – неуверенно произнес Костик.

– Альбина Васильевна? Там? Какая чепуха!

– Но я слышал ее смех!

Женя сделала ему знак говорить тише. В это время за стеной раздался громкий смех Альбины.

– Она, – упавшим голосом сказал Костик.

XII

Увидев бегущего вдоль поезда Костика и Женю, всматривавшуюся в номера вагонов, Елена Юрьевна махнула им рукой и даже вполголоса вскрикнула: «Я здесь!» – хотя и понимала, что с перрона ее не услышать. Но почему-то именно в этот момент Женя посмотрела на ее окно, они встретились глазами, обрадованно рассмеялись и растерянно замерли обе, не зная, что делать дальше. От растерянности Женя побежала догонять Костика, а Елена Юрьевна достала с полки чемодан и встала в конец очереди, ожидавшей выхода из вагона. Очередь двигалась медленно, и после каждого шага Елена Юрьевна была вынуждена ставить чемодан на пол, а затем снова нагибаться за ним и переносить на шаг вперед. От этого у нее заболела спина, но Елена Юрьевна лишь улыбнулась, словно эта легкая боль была лишь продолжением приятных мыслей о предстоящей встрече. Наконец она ступила на платформу, и Костик сразу же выхватил у нее чемодан, а Женя протянула букетик мимозы и тоже взялась за ручку чемодана, чтобы помочь Костику. Елена Юрьевна растроганно расцеловала их обоих.

– Женечка, руки. Тебе скоро играть. Не забывай, – напомнила она, чтобы Женя не слишком усердствовала с чемоданом, а затем добавила уже совсем другим голосом, более соответствовавшим торжественности момента: – Здравствуйте, дорогие! Спасибо, что встретили. Я так устала в этом вагоне…

Елена Юрьевна порывисто устремилась вперед, как бы показывая, какое удовольствие доставляет ей идти рядом с Костиком и Женей после долгого сидения в вагоне.

Женя послушно выпустила ручку чемодана.

– А мы вас все так ждали, – сказала она, от застенчивости приписывая свое ожидание всем людям, знавшим Елену Юрьевну.

– Спасибо, спасибо! Я сама о вас скучала. Как вы тут, в Москве? Какие новости в музее?

– Никаких, – флегматично ответил Костик, для которого единственной новостью всегда был он сам.

Елена Юрьевна догадалась, что Костик жаждет поведать ей о своих переживаниях, но отложила расспросы на будущее.

– К концерту готовишься? – спросила она Женю, чтобы каждому из воспитанников досталось поровну ее внимания.

– Готовлюсь, – ответила Женя, в отличие от Костика панически боявшаяся того, что Елена Юрьевна помимо подготовки к концерту заинтересуется и ее переживаниями.

– А я искала аналогии к тем вещам, которые Константин Андреевич привез из Италии, – сказала Елена Юрьевна, как бы не желая и себе отказывать во внимании воспитанников. – Оказывается, фрагменты римской мозаики относятся к эпохе Августа, греческие амфоры – к эпохе Александра Великого, а Август и Александр – два любимых античных героя Константина Андреевича, и поэтому я думаю, что он выбрал эти вещи не случайно. Недаром он держал их у себя на Сухаревой башне и никому не показывал. Скорее всего, эти вещи были связаны с его теорией веяний. Константин Андреевич считал, что с великими людьми прошлого можно общаться посредством веяний, которые исходят от вещей, принадлежащих их эпохе. Но это общение доступно не каждому и требует особой подготовки, как внешней, так и внутренней. В дневнике у Константина Андреевича есть запись о том, как нужно любоваться древними вещами. В полнейшей тишине, при закрытых дверях, в одиночестве или вместе с очень близким человеком. Созерцающий древнюю вещь должен избавиться от всех дурных мыслей, забыть о житейских тревогах, очиститься сердцем и разумом. Константин Андреевич подолгу находился в медитации, чтобы добиться внутреннего покоя и очищения, необходимых для восприятия веянья. И когда этот покой наступал, он будто бы беседовал с вещью – беседовал сердцем, а не словами. Он слышал голоса людей, державших ее в руках, видел картины связанных с ней событий, ощущал токи таившейся в ней энергии. Усилием духа он словно бы сливался с прошлым, перевоплощался в него, на мгновение вырываясь из времени и пространства.

Елена Юрьевна взяла под руку Женю и Костика, как бы считая разговор о таких высоких материях признаком особой близости между собой и ими.

– А египетские папирусы? – напомнил Костик, знавший наперечет все музейные реликвии. – Они ведь тоже куплены в Италии? К какому веку они относятся?

– Этого установить пока не удалось, но мне кажется, что Константин Андреевич искал в них веянья эпохи Клеопатры. Его всегда волновала тема любви Клеопатры и Цезаря, в которой он видел олицетворение духовных связей между Востоком и Западом. Связей не земных, а как бы космических, подвластных началу вселенского Эроса. Вот почему Константин Андреевич стремился услышать перекличку вещей, принадлежащих эпохе Клеопатры и Цезаря, – римской мозаики и египетских папирусов. Их веянье приобщало его к величайшим тайнам мировой истории.