Текст книги "Ангел Варенька"

Автор книги: Леонид Бежин

Жанр:

Советская классическая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

А пока я усаживаюсь на краешек стула, и мы продолжаем наш разговор, я пытаюсь объяснить, что мне надо увидеть квартиру Цветаевой – это связано и с внутренней потребностью и с тем правом, которым как бы обладаю я, родившийся здесь же, неподалеку, и еще с детства… помнивший… этот дом… Так я говорю, сидя на краешке стула, но помимо моей воли получается, будто мне очень хочется увидеть квартиру и это несдержанное хочется в глазах хозяйки объединяет меня со множеством других незваных и праздных посетителей, от которых она уже довольно устала, и поэтому наш первый разговор заканчивается неопределенным обещанием: «Возможно, не сейчас…» – и благосклонным разрешением позвонить через какое-то время. Я записываю номер, благодарю и прощаюсь. Проходит одна-две недели, призванные обозначить ту самую паузу, которую я должен выдержать, желая остаться вежливым человеком, и вот я звоню по телефону, вновь называю себя и слышу, что в воскресенье собираются студенты, помогающие разбирать завалы на чердаке, и если мне это удобно, я тоже могу приехать. К двенадцати часам. Надо ли говорить, как я обрадовался и конечно же стал уверять хозяйку дома, что более удобного времени для меня не найти, что я непременно приеду, заранее благодарен… и прочее. Настает воскресенье, и я снова оказываюсь у того же походного алтаря, но на этот раз комната заполнена девушками в рабочих халатиках, которые получают инструкции, что и как им делать, а я, человек праздный и посторонний, дожидаюсь решения моей участи. «Вы тоже можете подняться наверх, – обращается ко мне хозяйка, как бы извиняясь за то, что сама она слишком занята, чтобы сопровождать меня. – Вместе с девочками. Они вам все покажут».

Мы поднимаемся на второй этаж, где находится та самая квартира, и, едва лишь в полумраке обозначаются смутные контуры стен, комнат, коридорчиков, потолков и лестниц, во мне возникает то самое ощущение места, которое кажется главным в моих психологических приключениях. Поэтому скажем о нем подробнее… Бывает, что вы попадаете в старинный русский город, и, хотя называется он не так, как назывался прежде, вы доподлинно знаете, что город именно старинный, заложенный еще во времена удельных князей, с традициями и историей. Вспоминая эту историю и повторяя это прежнее название, вы идете по улицам в надежде, что нет-нет да и мелькнет где-нибудь сохранившаяся старина – в державной кладке кремлевских стен, теремных узорах боярских палат, ярусах кокошников, взбегающих к золотым куполам, и узких прорезях решетчатых монастырских окон. Но, к вашему разочарованию, вы не встречаете ни куполов, ни кокошников и вместо боярских палат видите одинаковые пятиэтажные дома, пивные ларьки, выгоревшие на солнце плакаты и старушек с мешками семечек. Постепенно вас охватывают уныние и тоска, стерегущие человека в чужом городе, и хочется поскорее вернуться домой, и вы внимательно изучаете расписание обратных автобусов, но вдруг словно бы наталкиваетесь на что-то… нет, нет, и пятиэтажные дома, и ларьки, и старушки остаются там же, но до вас словно доносится дыхание древнего места, вы всем своим существом осязаете, что здесь было, и вас словно притягивает тайный земной магнит… После этого вы, конечно, забываете о своем разочаровании, и обратный автобус уходит без вас, а вы еще долго не можете преодолеть неведомого притяжения – стоите и смотрите на старушек, на ларьки, на пятиэтажки, и чужой город в эту минуту кажется вам родным и близким…

Я заметил, что древнее место всегда находишь по каким-то особым признакам. В усадебном парке оно обозначено кругом старинных деревьев с расщепленной молниями корой и узловатыми сухими ветвями, в степях отмечено макушками славянских курганов, поросших чебрецом и полынью, в дебрях дремучего леса – исполинскими замшелыми валунами, некогда оставленными здесь ледником, а вот как найти его в Москве, под асфальтом и каменными панцирями высотных домов? Думаю, что и Москва имеет свои магниты, и один из них – цветаевская квартира в Борисоглебском, на пороге которой так ощутимо донеслось до меня веянье старого Арбата, и я словно бы услышал голоса самых разных людей, некогда здесь бывавших, шумные восклицанья в прихожей: «Ах, наконец-то! Мы вас совсем заждались!» – ответные извиненья, шелест разворачиваемой бумаги, из которой достается маленькая коробочка, перевязанная розовой лентой: «А это вам к Рождеству». – «Ах, что вы! Зачем! Ну, спасибо!» – и уже потом застенчивый выход к гостям: «Разрешите вас познакомить…», «Разрешите вам представить…» – оглушительный выстрел пробки, вылетевшей из бутылки шампанского, звон хрустальных бокалов, дурашливые тосты и веселые здравицы. Конечно же слышна музыка – рояль или пианино… конечно же в соседней комнате сдвинута мебель и все готово для танцев… и конечно же дети, которым приказано спать, в щелочку подглядывают за весельем взрослых… Да, да, все это возникло, обозначилось в воображении, приобрело зримые контуры, и я долго не решался перешагнуть через порог, словно боясь утратить самое первое чувство соприкосновения со старым местом и тем загадочным и необъяснимым по воздействию на нас явлением, которое мы называем ушедшим временем.

Наконец я понял, что больше оставаться на пороге нельзя, и торопливо догнал девушек-студенток, прислушиваясь к их голосам и стараясь извлечь из их разговоров необходимые для меня сведенья о том, что было в этих комнатах при жизни Марины Цветаевой, кому они принадлежали до нее и кто поселился в них после. Но, к моей досаде, девушки говорили на иные, далекие от меня темы, и тогда я, набравшись смелости, попросил одну из них рассказать мне об этих комнатах. Маленькая, с короткой стрижкой в стиле рабфаковок двадцатых годов, она согласилась, и вот пустые, брошенные людьми комнаты стали наполняться вещами, согреваться теплом изразцовой печки, обретать свое прежнее предназначение: здесь детская… здесь гостиная… здесь комната няни… здесь кабинет Марины… да, да, возле окна стоял ее письменный стол, и в это самое окно она смотрела, когда своим характерным округлым почерком выводила на листке бумаги: «По улицам оставленной Москвы // Поеду – я, и побредете – вы…» И ручки на оконных створках – подлинные, еще от тех времен… И подоконник – тоже… Прикоснись и словно бы со-прикоснешься с ее рукой, как в зеркале соприкасаешься со своим отражением, приблизившимся с той стороны. Вскоре моему гиду пришлось меня покинуть, чтобы присоединиться, к подругам, давно уже приступившим к работе, а я остался один, и это было необходимым и желанным продолжением моих приключений, потому что на старом месте всегда надо побыть одному, постоять, подумать, вспомнить о чем-то, и точно так же, как раньше, я вспоминал: «Два дерева хотят друг к другу…» Сейчас вспомнилось: «И вечный смех мой, коим всех морочу, // И сотню – на руке моей рабочей // – Серебряных перстней, – чердак-каюту, // Моих бумаг божественную смуту…» Вот эта комната, названная чердаком-каютой, я стою посередине и думаю о том, сколько счастья и горя, надежд и разочарований заключило в себе маленькое пространство, ограниченное четырьмя стенами…

Время, место и – человек. Эта символическая триада неразделима, поэтому, рассказав о первых двух символах, я должен рассказать и о третьем. Рассказать о человеке, который уберег, сохранил, не дал исчезнуть… который всю жизнь посвятил тому, чтобы цветаевские комнаты когда-нибудь стали музеем… который потратил столько лет на изучение истории этих комнат и знает расположение каждой вещи, принадлежавшей поэту… который собрал воспоминания людей, некогда живших во дворе дома № 6, и напечатал превосходные статьи о самом доме… Не странно ли, что из дома давно уже выселены люди, и его темные окна безжизненно смотрят в ночное небо, ветер свистит под крышей и громыхает листами железа, скрипят рассохшиеся лестницы и на чердаке хозяйничает шпана, имеющая привычку устраиваться в брошенных и пустых домах, и лишь один человек упрямо отказывается уезжать – несмотря на все угрозы лишить его электричества, отключить газ и вообще применить административные меры. Почему? Да потому что у дома должен быть хранитель, без которого он погибнет так же, как погибает цветок без хозяина; вот и горит вечерами, теплится желтоватым светом старенького абажура единственное окно, и на этот свет, на этот горящий в темноте огонек собираются люди… инженеры, поэты, почтенные литературоведы, разные судьбы, характеры, возраст – одна Любовь, один на всех Дом, и потому готовы они сбрасывать снег с крыши и чинить водопровод, часами просеивать чердачный мусор в надежде отыскать обломок старинного изразца или обрывок письма – и те, кто преклонился перед Цветаевой, и те, кто преклонился перед старой Москвой. Потому и я, спустившись с чердака-каюты, вновь позвонил в квартиру Надежды Ивановны и стал восторженно говорить о том, в каком необыкновенном, волшебном доме мне удалось побывать, и то ли в выражении моего лица было нечто, заставляющее мне поверить, то ли меж нами возникла та самая ниточка, которая связывает сходно мыслящих и чувствующих людей, но хозяйка дома вдруг улыбнулась неожиданно доброй улыбкой, ее привычная строгость исчезла, и она заговорила со мной так, словно мы были давно и хорошо знакомы.

Вот тогда-то я и узнал, что Надежда Ивановна окончила Первый медицинский, что она хирург, кандидат медицинских наук, ученица знаменитого профессора Герцена, что во время войны не раз бывала на передовой… И однажды в госпитале в перерыве между операциями ей подарили томик Цветаевой 1912 года, и стихи поразили, врезались в память, запали в самое сердце. А затем, через несколько лет – так уж распорядилась судьба! – она получила квартиру в доме № 6 по Борисоглебскому переулку. Судьба! Рок! Предназначение! А может быть, просто совпадение обстоятельств, случайных, как россыпь выброшенных волною камушков, из которых мы сами выкладываем прихотливый узор. Так или иначе, но с той поры началось узнавание дома и его истории и началась борьба за дом, за его сохранение, за создание будущего музея. Еще тогда, в сороковые и пятидесятые, когда имя Цветаевой не печаталось на обложках книг, а лишь робко произносилось как имя поэта со сложной судьбой, а уж музей-то… что вы! какой уж тут музей! дай бог, чтобы дом не сломали, не снесли, как многие «домики старой Москвы», как церковь Николы на курьих ножках на углу Борисоглебского и Большой Молчановки, как Собачью площадку… Именно так говорили ей в пятидесятые и шестидесятые, присылали по почте вежливые отказы, но она продолжала делать главное – хранить и надеяться, что стихам Цветаевой, как драгоценным винам, наступит свой черед, недаром же рука неизвестного оптимиста вывела эти строки на стене перед дверью в ее квартиру. И что же? Предсказание сбылось, и решение о создании музея принято, и вскоре дом № 6 по Борисоглебскому переулку станет филиалом библиотеки, где есть свои энтузиасты, необходимые в таком деле, которые искренне стремятся сохранить… увековечить… донести до потомков… и этому, конечно, нельзя не радоваться, но и в то же время, забегая на огонек к Надежде Ивановне, я всякий раз ловлю себя на одной грустной мысли: а ведь ей придется отсюда уезжать, придется расставаться с домом, которому отдано столько лет жизни. Потому-то и смотрят невесело вещи в ее комнате и пришпиленные к стенам фотографии, рисунки и вырезки кажутся алтарем паломника, которому вскоре собираться в дорогу.

Иногда я слышу, как она жалуется кому-то по телефону. «Снова грозили отключить газ…» – и ее голос становится почти детским, принадлежащим робкой и испуганной школьнице, которую отчитывает грозный директор. При всей своей строгости она человек ранимый и незащищенный – скорее ученица, чем учитель, скорее пациент, чем врач и при своей требовательности к тем, от кого зависит судьба дома, ничего не может потребовать для себя. Поэтому и говорит мне, как бы оправдываясь или оправдывая кого-то, кто распоряжается и ее собственной судьбой: «Конечно, они правы… в доме не должно быть жилых помещений, это опасно и в противопожарном отношении… уезжать отсюда неизбежно придется, но лишь бы не так далеко… лишь бы я могла…» Я стараюсь внушить ей уверенность, что ей дадут квартиру здесь же, в арбатских переулках, неподалеку от дома, хотя у меня самого такой уверенности нет, слишком много случаев мне известно, когда потомственные жители Сретенки, Ордынки, Покровских ворот оказывались выселенными на окраины Москвы, в новые районы, привыкнуть к которым им так же трудно, как американскому индейцу к небоскребам Нью-Йорка^[1]. И вот горбятся под низенькими потолками старинные резные буфеты, ютятся в углах сундуки, обклеенные изнутри лубочными картинками, возвышаются на высоких кроватях пирамиды пуховых подушек, и бывшие старожилы Ордынки или Покровских ворот, привыкшие к своей булочной или маленькой молочной, толкают перед собой проволочную тележку «Универсама»… Казалось бы, не такая уж и беда, но мне всегда грустно видеть эту картину, потому что – известная истина! – старые люди должны доживать век на старом насиженном месте, а молодые – рождаться там, где родились и умерли их предки. А многим ли в Москве удалось прожить жизнь в доме, в котором они родились? Многие ли избежали вынужденных кочевий, переездов, обменов? Лишь однажды я встретил такую старушку, мы разговорились, и было странно представить, что, горожанка, москвичка, современница великих ломок и перестроек, она еще девочкой бегала по той самой комнате, по которой теперь с трудом передвигает ноги…

И что мне особенно жалко, – уедет Надежда Ивановна, в доме сделают ремонт, проведут научную реставрацию помещений, поставят витрины, пришпилят этикетки, и он перестанет быть домом, а станет музеем. Это очень важно понять: с нею – дом, без нее – музей. Конечно, в музее не должно быть жилых помещений, – все это так, но жаль, когда место остается без человека. Наверное, поэтому я спешу снова и снова забежать на огонек к Надежде Ивановне, переброситься словечком, полистать старые книги, еще раз взглянуть на фотографии, развешанные по стенам, послушать шумы и скрипы старинного дома, подышать этим воздухом. Здесь я чувствую, как время, рассеянное, распыленное между прошлым и настоящим, между историей и сегодняшними днями, как бы сливается в единый миг и тот мальчишка, которого тащат за руку мимо дома, становится близок некогда жившим в нем людям, а девушки-студентки, собирающиеся на чердаке, словно бы воплощают частичку души самой Марины. Может быть, в этом-то и главный смысл существования цветаевского дома – объединять души самых разных людей, создавать непрерывность духовного общения между ними. Под Новый год мы с Надеждой Ивановной вместе наряжаем большую пушистую елку, развешиваем гирлянды разноцветных лампочек, протягивая проводки по всей комнате, пробуем, как они горят, – таинственные, похожие на маленькие свечки, – и ждем гостей. И вот раздается звонок в дверь, и мы вместе идем открывать, и словно бы все повторяется – все, что было здесь раньше: «Ах, наконец-то! Мы вас совсем заждались!» – и ответные извиненья, и шелест разворачиваемой бумаги… Я вижу знакомых мне девушек-студенток, но на этот раз не в рабочих халатиках, а в праздничных платьях, они по очереди поздравляют хозяйку, застенчиво преподносят ей немудреные подарки, и мы усаживаемся за стол, накрытый в комнате Надежды Ивановны, под ветхим самодельным абажурчиком, готовым вот-вот сорваться и упорхнуть, как причудливая тропическая бабочка, – усаживаемся и пьем чай с домашними пирогами, разговариваем, смеемся, кто-то играет на стареньком пианино, Надежда Ивановна читает стихи из заветного томика, и меж нами возникает то удивительное единодушие, которое объединяет нас всех, собравшихся в это время и в этом месте. Время, место и – человек. И, слушая чтение Надежды Ивановны, я снова думаю о человеке – хранителе дома, открытого для всех нас.