Текст книги "Записки пожилого человека"

Автор книги: Лазарь Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 42 страниц)

Наши власти, никогда по-настоящему не заботившиеся о ветеранах войны, придумали эти ничего не стоящие государству привилегии, вызывавшие у многих людей раздражение – ведь вся наша жизнь проходила в очередях – в магазины, в поликлиники, в так называемые предприятия общепита, в железнодорожные и аэрофлотовские кассы, в парикмахерские, в сберкассы. И каких только оскорблений ни приходилось выслушивать ветеранам, решившим воспользоваться этой унизительной льготой.

Чтобы понять ее дикость и вообще всю противоестественность нашего советского быта, надо представить себе объявление в парижской парикмахерской: «Участники Сопротивления обслуживаются вне очереди» или что-то подобное в лондонском пабе.

Это был их звездный час

Волею судеб и стараниями друзей на празднование 50-летия Победы я попал в Израиль (впервые этот день отмечался там как государственный праздник). Главный митинг участников войны был в Иерусалиме в знаменитом музее Яд ва-Шем, который я описывать не стану, уже хотя бы потому, что убедился, что все многочисленные описания, которые мне приходилось читать, не передают того потрясения, которое испытываешь в зале, посвященном памяти уничтоженных фашистами детей.

Такого количества орденов и медалей в одном замкнутом пространстве мне и дома приходилось видеть нечасто, я и сам во второй или в третий раз в жизни надел планки, чтобы не выглядеть белой вороной. В общем все было как на всех такого рода митингах: представлялись делегации и возлагались венки и цветы, читались приветствия и произносились речи. Обычная рутина торжественных мероприятий, не знающая государственных границ…

Но один момент поразил меня – этого я никак не ожидал. Когда два ансамбля – российской и израильской армии – запели: «Вставай, страна огромная…», участники митинга – несколько сот немолодых человек – вдруг встали и стоя слушали этот гимн Великой войны. У многих на глазах были слезы.

Что это, ностальгия по покинутой родине? Быть может, у кого-то была и ностальгия, хотя большинство тех, с кем мне пришлось беседовать, не жалеют о том, что уехали, вполне довольны новой родиной и жизнью.

Думаю, что со скамей их подняли воспоминания о юности. Это была необычная юность. Она вместила столько горя и доблести, трагедий и подвигов, десятой части которых не выпадает на долю проживших долгий век шведов или швейцарцев, неведома людям других, назову их мирными, поколений. То был их звездный час, труднее и выше целей и испытаний почти ни у кого из них в жизни не было.

И мы пахали

Когда-то в Бухаресте один румынский писатель – известный остряк – рассказал мне анекдот: «В ресторане пирует большая компания. Весь вечер наперебой один за другим рассказывают о своих подвигах в подполье во времена Антонеску. Когда стали расходиться, человек, который весь вечер молча слушал эти рассказы, со вздохом сказал: „Как мало нас было и как много нас осталось“».

Этот анекдот – модель многих исторических и современных явлений. Я читал, что добрая сотня людей утверждала, что на знаменитом субботнике вместе с Лениным несли историческое бревно.

А о нашей войне… Сколько я сам знаю ветеранов-активистов, которые стали, если можно так сказать, профессиональными ветеранами, о которых мне точно известно, что ни свиста пуль, ни разрыва снарядов они не слышали, а у некоторых – таких я тоже знаю – вообще самая близкая по отношению к фронту точка, в которой они в войну находилась, располагалась где-то далеко за Уралом.

Самозванцы

Рассказывают, что Анна Андреевна Ахматова очень любила «одессизмы»: «Вас здесь не стояло». О них и пойдет речь.

В Литфонде ко дню Победы ветеранов одаривали некоторой суммой денег. Один стихотворец, в свое время очень ласкаемый властями, вознесенный ими на вершину официального Олимпа, когда девушка из бухгалтерии, заполнявшая ведомость, попросила у него удостоверение участника войны, раскипятился и с хамским высокомерием литературного вельможи, повысив голос, стал ее грубо отчитывать:

– Это безобразие! Какое удостоверение, не ношу я с собой удостоверения! Кто не знает, что я воевал, что я фронтовик!

Ничего обидного в просьбе девушки не было – реквизиты удостоверения ей нужны было для бухгалтерской отчетности. И она не обязана была знать, воевал он или не воевал, фронтовик или нет.

У меня же, наблюдавшего эту не очень пристойную сцену, некоторые сомнения на сей счет были. На одном вечере, посвященном войне, где выступал и я, стихотворец этот рассказывал о своих военных годах, и у меня сложилось тогда впечатление, что в действующую армию он попал к шапочному разбору, в боях не участвовал. Впрочем, девушка из бухгалтерии в наши ветеранские счеты вникать не должна была, ей нужно было удостоверение и все.

А я вспомнил при этом скандальную историю, разыгравшуюся лет двадцать назад в Институте мировой литературы. Был там один влиятельный сотрудник, пользовавшийся большим авторитетом у руководителей наших идеологических департаментов, натасканный на выискивание крамолы. После затеянной им провокации с поэмой Твардовского «По праву памяти» его по одному из забугорных «голосов» назвали «литературным вертухаем». Кажется, не без оснований, хотя, быть может, он в данном случае был всего лишь «ретранслятором» того, что сочинили на Старой площади или Лубянке. Этот деятель, который постоянно учил всех марксистскому уму-разуму, требовал к ответу «проштрафившихся», клеймил не признававших своих ошибок, долгие годы во всех анкетах и «автобио» писал, что он участник войны, даже в справочнике «Писатели Москвы» отмечался этот факт – наверняка, с его слов. А когда выдавали удостоверения участников Великой Отечественной войны и проверяли документы, подтверждающие это, выяснилось, что в армии он не служил, в войне не участвовал. Но так как он пользовался покровительством не только очень важных деятелей, но и обладавших большой властью организаций, вся эта постыдная история сошла ему с рук, грех посчитали простительным – вычеркнули из списков участников ВОВ и, как говорится, закрыли дело.

Такая снисходительность не удивляла – разного рода приписки к тому времени уже проникли во все поры нашей жизни. К ним притерпелись, привыкли. Они были повсюду – в урожаях зерна и удоях молока, в добыче угля и нефти, в научных достижениях и медицинском обслуживании. Так что не очень уж зазорно было приписать и себе кое-что в биографии – лишь бы за руку не поймали. А если попадешься, выручат влиятельные защитники.

Вдохновляющим примером самозванства служило самое высокое начальство и самые высокие инстанции. Тощие брошюры и пухлые монографии, многотомные истории и школьные учебники историю Великой Отечественной войны сводили, если воспользоваться словами Герцена, «на дифирамб побед и на риторику подобострастия», были пронизаны бесстыдными угодничеством, лестью и подхалимством. Не случайно пропагандистская вакханалия вокруг военной биографии Брежнева и «малой земли» породила множество анекдотов.

Волна подобострастия и приятных сердцу тех, кто стоял у кормила, приписок захлестнула даже справочные издания, вышедшие к сорокалетию Победы, – энциклопедию «Великая Отечественная война. 1941–1945» и словарь-справочник с тем же названием, выпущенный Политиздатом. Вот как в энциклопедии определялся принцип отбора справок-биографий: «Публикуются биографии полководцев и военачальников (как правило, от командующих армиями и выше), крупных политработников (членов Военных советов фронтов и флотов), всех дважды Героев Советского Союза, наиболее известных Героев Советского Союза, руководителей партизанского движения».

Но эти принципы распространялись не на всех, в оба издания поместили биографии всех тогдашних членов Политбюро (в энциклопедии с портретами). За какие же выдающиеся военные заслуги? «В период войны с 1942 работал на паровозостроит. з-де в Воронеже и авиац. з-де в Куйбышеве. В 1944–47 учился в авиац. техникуме» (В. И. Воротников). «С 1941 секр. парткома Серпуховского ж.-д. узла, в 1942–1950 секр. 2-й, 1-й секр. Серпуховского горкома партии…» (В. И. Гришин). «Окончил МАИ им. С. Орджоникидзе (1943)… В 1943–44 инженер-технолог на з-де в Новосибирске. С 1944 на комсомольской… работе» (Е. К. Лигачев). «Во время войны мастер, нач. цеха, парторг ЦК ВКП(б)… з-да» (М. С. Соломенцев). Да, что уж тут толковать, не густо и, главное, совершенно не соответствует заявленным принципам отбора. Видно, почувствовав это, составители политиздатовского словаря-справочника решили добавить каждому из «видных советских государственных и партийных деятелей» весьма своеобразных заслуг: «Тема Вел. Отеч. войны занимает значительное место в выступлениях и статьях…», далее следует фамилия.

А вот случай, когда в энциклопедии сочли невозможным ограничиться послужным списком военных лет и перешли на хвалебный канцелярит партийно-служебных характеристик: «В 1941–43 секр. Красноярского крайкома ВКП(б). В годы войны К. У. Черненко вел большую работу по мобилизации тружеников края на оказание всемерной помощи и поддержки фронту, по патриотич. воспитанию сов. людей. Личным примером, страстным партийным словом он помогал ковать нашу великую победу над фашизмом». Нетрудно догадаться, что энциклопедию подписывали в печать, когда Черненко был генсеком. В словаре-справочнике, который подписывался несколько месяцев спустя, уже после его смерти, этот холуйский дифирамб мгновенно убрали – он полагался только живым генсекам (в таком же пылко-казенном стиле была написана биография Брежнева в «Военном энциклопедическом словаре», который вышел в свет в 1983 году).

Но и это не все. Составители словаря-справочника расширили круг героев войны, выйдя за пределы Политбюро. «В годы Вел. Отеч. войны был офицером Сов. Армии [замечу, что Сов. Армии тогда не существовало, была Красная Армия. – Л. Л.], работал корреспондентом газеты Забайкальского фронта, участвовал в боях по разгрому японских войск в Манчжурии в 1945» – это о Георгии Маркове, тогдашнем первом секретаре правления Союза писателей СССР, председателе Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР в области литературы, искусства и архитектуры. Не потому ли составители справочника решили, сделав исключение, увековечить несуществующие военные заслуги Маркова, что у них был особый интерес к организациям, которые он возглавлял? Другие причины не обнаруживаются.

На таком фоне – сильным мира сего, оказывается, все позволено – литературовед, выдававший себя за фронтовика, не выглядит из ряда вон выходящей фигурой.

«С „лейкой“ и с блокнотом, а то и с пулеметом…»

Судьба людей в войну складывалась по-разному и часто от их желаний и стремлений не зависела. Одни уходили на фронт добровольцами. Других в армию призывали. Третьи получали бронь для работы в тылу. Каждому свое. Одни попадали на передовую. Другие проходили армейскую службу не на линии огня. Третьи вкалывали до изнеможения на заводе. Нельзя кичиться передовой и нельзя осуждать тех, кому не пришлось понюхать пороха. Важно не где ты оказался и служил, а как выполнял свой долг.

Испытываю чувство неловкости, натыкаясь в биографиях некоторых наших писателей, бывших в годы войны армейскими журналистами, на стремление так или иначе героизировать себя и свою профессию. Один пишет, что «бывал в разной обстановке, и под бомбежкой, и под артиллерийским и минометным огнем, под снайперском обстрелом». Другой: «Фронтовые дороги вели меня сперва с запада на восток аж до самого Сталинграда, а затем с востока на запад от Волги до Влтавы, через Курскую дугу, через Днепр, через Днестр, Румынию, Венгрию, Австрию, Чехословакию», – звучит патетически, хотя это был путь не его, а армии, в одной из газет которой он служил. Третий, который был начальником дивизионного клуба, утверждает, что «постоянно участвовал со своим коллективом в боевых операциях разведроты». Четвертый описывает, как со своим «наганом несамовзводом» брал «господствующую высоту». И т. д. и т. п.

В 1943 году Симонов написал «Корреспондентскую застольную» – шуточную, немного сентиментальную, как и полагается в этом жанре, предназначенном для исполнения в «домашнем» – в данном случае в журналистском – кругу. Песенка, отличную музыку к которой сочинил М. Блантер, стала очень популярна в послевоенные годы. Но есть в ней и залихватскость, сродни той, что присутствует в некоторых писательских автобиографиях, о которых я говорил:

 
Там, где мы бывали,
Нам танков не давали,
Репортер погибнет – не беда
Но на «эмке» драной
И с одним наганом
Мы первыми въезжали в города.
 

Конечно, это явное поэтическое преувеличение, объясняемое скорее всего тем, что сочинялась песенка во время трудной и опасной фронтовой командировки и, видимо, этой бравадой автор старался преодолеть давящее, гнетущее чувство нависшей опасности.

Потом, после войны, когда ему приходилось касаться работы военных журналистов, Симонов писал совсем иное: «…Служить в газете военным корреспондентом было самое малое из всего, что были обязаны делать на войне люди нашего возраста. Другие, такие же, как мы, просто получали повестки военкомата и шли на фронт рядовыми, сержантами и лейтенантами в зависимости оттого, какая действительная служба или какое военное образование было за плечами. Работа военных корреспондентов была не самой опасной работой на войне. Не самой опасной и не самой тяжелой. Тот, кто этого не понимал, не был ни настоящим военным корреспондентом, ни настоящим человеком». И не раз, когда речь заходила о нем самом, Симонов, который был одним из самых отважных фронтовых журналистов, настойчиво повторял: «Я не был солдатом, был всего-навсего корреспондентом…»

И еще одно свидетельство. Николай Атаров, с которым я когда-то познакомился, поступив на работу в «Литературку» (он был членом редколлегии), в войну служил в армейских газетах. Как и тем его коллегам, кто стремился добыть горячий материал, ему приходилось попадать в опасные переделки. Но вот что он писал о военных журналистах (недавно в своей книге его дочь процитировала записи, делавшиеся им для себя): «Наше положение было ложным. Возможность остаться живым была задана профессией. Если быть совсем правдивым до конца, она делала необязательным мужество. Ответственность была ничтожной. Нас не прижимала сама война – крепко нас прижимали начальники». Может быть, он даже преувеличивает. Но если стремишься к правде и дело касается тебя, всегда лучше перегнуть палку в эту сторону. Я оценил мужество человека, написавшего эти строки.

Военные хотят себя видеть такими

Нарвичский университет в Вермонте ежегодно устраивал летнюю русскую школу: усиленные занятия русским языком, немного литературы, немного страноведения. Обычно к школе пристегивалась конференция или круглый стол – приглашали русистов со всего света. На одно такое мероприятие – конференцию «Литература и власть» в 1992 году пригласили и меня.

Школа размещалась не в университете, а арендовала помещение по соседству (милях в ста) в военном училище – там в эту пору то ли каникулы, то ли у курсантов летняя практика. Так что я получил и некоторое представление об американском военном училище.

Место дивное: холмы, покрытые лесами, неподалеку очень красивый слюдяной распадок, множество белок и бурундуков, которые совершенно не боятся людей, большие лужайки, на которых непрестанно стрекочут машинки, подстригающие траву, там иногда, когда было жарко, проводили занятия. Безлюдно, машин мало. Почти весь этот городок или поселок, не знаю, как точно назвать, кроме нескольких десятков одноэтажных домов, выстроенных большей частью еще в девятнадцатом веке, но выглядящих как новенькие, занят училищем и его службами: учебные корпуса, общежитие – просторные комнаты для курсантов, каждая на двух человек, со всеми удобствами, телефоном (я жил в такой, правда, один), спортивный зал с бассейном, клуб с большим зрительным залом, библиотека, в которой в нескольких комнатах хранит свои книги и русская школа – там я отыскал кое-что мне прежде недоступное (при мне заканчивалось строительство новой, гораздо большей библиотеки), столовая с двумя вместительными залами – никаких очередей, никакой толкотни, а кормят просто на убой, так, как не снилось у нас, наверное, даже в академии Фрунзе, ешь, сколько хочешь (особенно нашего брата поражает немыслимое количество и разнообразие овощей и фруктов). Образцовый порядок – ни одного поломанного стула, ни одной перегоревшей лампочки, ни облупившейся краски, ни текущих кранов, ни специфического аромата столовки и отхожих мест – идеальная чистота. Нет, меньше всего это похоже на наши военные заведения, на казарму.

Но есть и сходство. На площадке перед административным корпусом – орудия разных времен. Это и у нас любят выставлять. На одной из лужаек на постаменте – танк. Где только я их ни видел – и у нас, и в Чехословакии, и в Израиле, и в Монголии, на Халхин-Голе.

Но больше всего меня поразила тамошняя батальная живопись, большие полотна в столовой – я просто рот разинул: один к одному изделия студии Грекова. Другая форма у солдат и офицеров, а сюжеты такие же – военно-пропагандистские, позы картинно-героические, стиль и колорит соответствующие. Видно, все военные – разных стран и народов – хотят видеть себя вот такими…

Индейка на Рождество

Мне привезли в подарок из США выпущенную к 50-летию Победы кассету с записями популярных песен военного времени. Некоторые из этих песен я слышал по радио в 1944 году, когда вернулся с фронта, их исполнял Краснознаменный ансамбль Красной Армии, целое отделение концерта им было отдано, называлось это, кажется, «Песни наших союзников».

Сейчас, слушая американскую кассету, вот на что я обратил внимание. У них песни бодрые, лихие, все героям нипочем («Мы летим на последнем крыле…», «Здесь вы в казарме, мистер Рэт, здесь телефонов личных нет…»), ритм маршевый и фокстротный. Почти все наши лучшие песни военной поры грустные, печальные, протяжные («До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага…», «Темная ночь разделяет, любимая, нас, и тревожная, черная степь пролегла между нами…»).

Разница поэтических традиций? Но киплинговское: «Я-шел-сквозь-ад – шесть недель, и я клянусь, // Там-нет-ни-тьмы – ни жаровень, ни чертей, // Но-пыль-пыль-пыль-пыль – от шагающих сапог, // И отпуска нет на войне!» – ближе нашим песням. Значит, традиции здесь ни при чем. Просто очень уж разная все-таки была у нас и у них война.

И вспомнил я вот еще что. Лет тридцать назад на «Мосфильме» снималась одна военная лента. Кому-то из съемочной группы пришла в голову мысль – посмотреть в порядке знакомства с достижениями «забугорной» кинематографии какой-нибудь из хороших американских фильмов о войне. Навели справки, достали копию – что было совсем не просто, пригласили переводчицу.

Фильм действительно оказался хорошим (к сожалению, ни его названия, ни фамилии режиссера я уже не помню) – это была почти документально снятая история одного батальона, который в Африке сначала драпал от Роммеля, потом американцы в свою очередь дали прикурить Роммелю и драпать пришлось уже немцам, после этого батальон высадился и воевал в южной Италии. Никакого «приключенческого» сюжета, сюжет – сама война, удачные и неудачные бои, фронтовой быт, африканский песок и раскисшие итальянские дороги, где застревают танки и машины, – короче говоря, «окопная правда» в американском варианте.

И есть в этом фильме такой эпизод. Герой фильма – молодой офицер, любимец солдат, который в ходе боев становится комбатом, американский вариант Керженцева Виктора Некрасова или Мотовилова Григория Бакланова, – добравшись по непролазной грязи в штаб дивизии, закатывает штабным большой скандал: в его батальон к Рождеству не доставили индейку.

Мы стали смеяться, переводчица, не поняв, чему мы смеемся, оскорбленная нашим невежеством, объяснила: «Индейка – традиционное рождественское блюдо американцев».

Нет, дело не в разных традициях – все-таки очень уж разная была война…

Пребывание в госпитале не засчитывается

День Победы (особенно в юбилейные даты) вызывает в СМИ шумную кампанию усиленного внимания к событиям того времени, к от года к году редеющему строю участников войны. И не только в СМИ – на разных уровнях принимаются постановления: участникам войны – жилье, телефоны в первую очередь. Но все эти кампании форсированного, демонстративного, приуроченного к праздничной дате внимания носили и носят кратковременный и эфемерный характер. Не потому ли постановления из года в год повторяются, что их никогда не выполняли, – и в первую очередь те, кто принимал эти постановления?

И в последнее время день Победы (для нас, участников войны, самый главный праздник) стал все больше походить на 8 марта: знаки внимания, оказываемые в этот день, просто плата за отсутствие внимания во все остальные дни года.

Когда оформляли мне пенсию, потребовалась справка из военкомата – год в действующей армии засчитывается за три. (Потом, правда, оказалось, что она мне не нужна, как я и подозревал, моего так называемого трудового стажа с большим избытком хватало для максимальной пенсии.) Но раз требуют – отправился я в военкомат.

Милая девушка, выписывавшая мне, сверяясь с документами, справку, проводя подсчеты, предупредила меня: «А пребывание в госпитале после ранения по инструкции в военный стаж не засчитывается». Вот как в реальности выглядела постоянно декларируемая государственная забота об инвалидах и участниках Великой Отечественной войны.

Я долго считал про себя, чтобы успокоиться, чтобы не обрушить на ни в чем не повинную девушку то, что надо было бы высказать тем высоким чинам, которые составляли и утверждали бездушную, бесчеловечную инструкцию…

Вот что полтора века назад рассказывал о госпитале и «ранбольных» (так их называли медики в нашу войну) один из участников обороны Севастополя – великий русский писатель: «Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока и пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, – это дурное чувство, – идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев…». Только здесь, заканчивает Толстой свой рассказ о госпитале, вы «увидите войну в настоящем ее выражении – в крови, в страданиях, в смерти».

Те, кто сочинил инструкцию, с которой я столкнулся, наверняка не видели настоящего лика войны и, конечно, не сочувствовали страдальцам – они для них быдло…

Подарки фронтовикам

Ко дню Победы в малом зале кинотеатра «Октябрь» вручают нам очередные медали – в этот раз в связи со столетием маршала Жукова. В нашей округе ветеранов человек двести, по сравнению с прошлым годом стало меньше на сорок человек. Это сообщает нам руководитель ветеранской организации, крепкий, молодо выглядящий мужик – большинство же ветеранов с палочками, едва ходят, с трудом поднимаются с кресел, плохо видят, плохо слышат.

Рядом с председательствующим за столом президиума сидит в мундире, завешанном множеством медалей и значков, отставной полковник. Почему-то фуражки он не снимает и чем-то напоминает китайского болванчика, время от времени в поддержку председательствующего кивая головой. А тот, распаляясь, внушал нам, как хорошо нам жилось прежде – в сталинские и брежневские времена – и как плохо нынче, призывал голосовать за коммунистов, которые вернут наше светлое прошлое и мы счастливо заживем в ново-старом Советском Союзе. Даже разделявшие его взгляды слушали эту заезженную пластинку без внимания – не за тем пришли – и были рады, когда кто-то прервал ее раздраженной репликой: «Хватит заниматься агитацией!».

Но до этого оратор успел поделиться с нами вполне оригинальным политэкономическим соображением, которое привело меня в веселое расположение духа: «Вот говорят, – заявил он, – что немцы, которых мы победили, живут лучше, чем мы. Действительно, живут они хорошо. Говорят, что так они живут, так разбогатели, потому что очень много и хорошо работали. Это выдумки. Они богато живут, потому что ограбили нас в войну, все вывезли к себе и до сих пор пользуются нашими сокровищами».

К вручаемой медали прилагался пригласительный билет на концерт. «Вам выдадут там по коробке конфет, – предупредил председатель. – Вы можете взять с собой жену или детей по этому приглашению, но коробку дадут одну».

Затем роздали привезенные с опозданием сувениры, которые, как нам объяснили, были добыты героическими усилиями ветеранского совета в расположенном в нашей округе банке: ручку, зажигалку и пепельницу с фирменными знаками этого банка.

И вдруг я вспомнил – по не совсем для меня ясному контрасту. В январе сорок третьего, когда после контузии я недолго лежал в госпитале, нам тоже раздавали присланные из тыла подарки. Мне достались две пачки махорки в самодельном кисете, на котором была вышита не очень умело, детским почерком надпись: «Бойцу-сталинградцу – сядь и закури».

У меня был другой кисет, им я продолжал пользоваться, а этот хранил. Он пропал вместе с моим вещмешком-«сидором», когда я последний раз был ранен…

У внуков Отечественные войны сливаются

Моя внучка, еще до школы выучившая наизусть очень понравившееся ей лермонтовское «Бородино», спросила меня:

– Дед, а тебя ранили на бородинском поле?

1996–2003

* * *

Лазарев – инвалид Великой Отечественной войны, фронтовик, командир разведроты… Великую Отечественную войну он видел своими глазами, знает ее лучше меня…

Константин Симонов

* * *

…Мы обязательно придем и к тому, что делал критик Л. Лазарев в эти же годы для утверждения новых идей и тенденций в литературе об Отечественной войне… Критическое слово Л. Лазарева как-то соучаствовало и в том, что делали в 50–60-е годы Бакланов и Бондарев, Быков и Богомолов, что делают многие из нас сегодня в прозе. Что сближает работу этого критика и этих прозаиков, так это общность исходных нравственных стимулов.

Такие книги, как монография Л. Лазарева, написанные по праву знания и любви, помогают и писателю самого себя видеть впереди – в той вещи, над которой он работает.

Алесь Адамович

* * *

Л. Лазарев – один из лучших, серьезнейших советских критиков. Я его давно знаю и все, им написанное, всегда читаю с большим интересом. Умный, честный, пишет не о пустяках, а о том, что действительно задевает его.

Виктор Некрасов