Текст книги "Записки пожилого человека"

Автор книги: Лазарь Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

Посрамленный Ломброзо

У «народной мудрости» – так мы почтительно величаем пословицы и поговорки – нет ясного и твердого мнения на этот счет. С одной стороны: «Что в сердце варится, на лице не утаится», «У худой рожи худой и обычай» – можно сказать, это основа физиогномики. С другой: «Лицом детина, да разумом скотина», «По бороде Авраам, а по делам Хам» – физиогномический подход решительно отвергается. После одного случая, когда я чуть было не попал впросак, я не признаю физиогномики, даже в ее бытовом претворении.

Случай был такой. У нашей редакционной машинистки Тамары украли из сумочки деньги. Сумочка лежала в ящике стола. Сидела Тамара в отдельной комнатке, никто к ней как будто бы не заходил, да и посторонних вроде бы никого в редакции не было. Истории такого рода крайне неприятны – возбуждают взаимную подозрительность. Прошло после кражи много месяцев, чуть ли не год, постепенно этот случай забылся.

И вот в один прекрасный день появляется на пороге моего кабинета секретарь редакции – она взволнована: «Приехали из угрозыска. Требуют начальство. Привезли жулика, который обворовал Тамару. Помните? Хотят провести следственный эксперимент».

Что такое следственный эксперимент, я, по правде говоря, плохо представлял. Иду однако. В приемной главного редактора человек пять или шесть. Здороваюсь и стараюсь угадать, кто же из них следователь, а кто тот ворюга, который стащил у Тамары деньги.

Наверное, следователь – человек лет тридцати интеллигентного вида, а жулик – ну, конечно, вот этот, сомнений не может быть – морда, не дай бог встретиться ночью в безлюдном переулке.

И вдруг этот мордоворот – оказывается, следователь именно он – начинает мне объяснять, что они привезли вора. Выясняется, что это тот с интеллигентным лицом, которого я принял за следователя. Он совершил множество краж, специализируясь на издательствах, школах и других не охраняемых культурных учреждениях, где незнакомые посторонние посетители – может быть, это авторы, родители – подозрений не вызывают.

Он должен показать и рассказать, как он вытащил у Тамары деньги, о чем будет составлен протокол, – это и есть следственный эксперимент. Жулик показывает и рассказывает – память у него отменная, можно позавидовать, в комнатке Тамары сразу же заметил, что стол стоял по-другому и другая была лампа. Речь свободная, гладкая. «Начитанный, много стихов знает», – говорит следователь даже с некоторой гордостью: видите, кого я привез к вам.

Быстрее почты

Прошло два с лишним десятилетия после «пражской весны» – у нас уже вовсю шла перестройка, а в Чехословакии все было заморожено, никаких признаков перемен. «Иностранная литература», печатая опубликованную в «Монде» статью словацкого публициста Милана Шимечка «Совесть русской интеллигенции», попросила меня в том же номере написать о нашем отношении к «пражской весне» и вторжению советских войск в Чехословакию.

Через какое-то время пришло письмо от Милана Шимечки, он писал, что перевел мою статью и пустил ее в самиздат, потому что напечатать ее в Чехословакии невозможно. В письме был постскриптум: «Сегодня в Праге начались демонстрации студентов». Письмо шло в Москву три недели – за это время в Чехословакии с коммунистическим режимом было кончено, произошла «бархатная революция».

Отвечая Милану Шимечке, я написал, что мы дожили до удивительного времени, когда история делается быстрее, чем доставляется почта.

И следов не оставалось

На конференции спрашиваю у одного из начальников архива КГБ, не у них ли арестованные у Василия Гроссмана рукописи романа «Жизнь и судьба». Роман уже опубликован, даже вышел отдельным изданием, к чему ему теперь темнить. Однако он отвечает осторожно:

– Не попадались. Скорее всего, не у нас. Это было одноразовое задание. Наверное, все отдали в ЦК.

Кто знает, может быть, так и было, хотя за Василием Семеновичем какое-то время и после обыска следили. Во всяком случае Виктора Некрасова, вскоре после этого побывавшего у Гроссмана, засекли и доложили об этом визите в ЦК.

Однако могло быть и так, как говорил архивариус КГБ, – к этому меня склоняет одна история.

Юрий Яковлевич Барабаш, когда-то работавший в отделе культуры ЦК (затем он был директором Института мировой литературы, заместителем министра культуры, главным редактором газеты «Советская культура»), после выхода на пенсию время от времени печатался у нас. Как-то (это было уже после смерти Константина Симонова) он принес мне верстку симоновских фронтовых дневников «Сто суток войны», которые были набраны в «Новом мире» и должны были печататься в трех последних книжках журнала за 1966 год, но были сняты цензурой. Симонов мне рассказывал, что обратился тогда по этому поводу с письмом в Политбюро, послал верстку, но никакого ответа не получил. Это означало, что дневники зарубили.

– Вот, уходя на пенсию, разбирал то, что лежало у меня в сейфе. Мне это ни к чему, а вам, быть может, понадобится, вы ведь этим занимаетесь, – сказал Барабаш.

Я посмотрел верстку – правка Симонова. Не могло быть сомнений, это был тот экземпляр, который он послал в Политбюро со своим письмом. Видно, из Политбюро «Сто суток войны» отправили в отдел культуры на отзыв, а после того, как была написана необходимая справка, верстка, уже никому не нужная, осталась там и кочевала из одного сейфа в другой в разных кабинетах, которые занимал Барабаш, пока он не принес ее мне…

Похожая судьба могла быть и у рукописей Гроссмана. Пылились они в каком-то шкафу в отделе культуры, менялись владельцы кабинета и один из них, не обладавший такой литературной школой, как Барабаш, очищая шкаф от ненужных бумаг, – дело-то было давно закрыто, – отправил рукописи в топку или бумагорезальную машину, не знаю, каким способом там уничтожали ненужные бумаги…

Переели

Алесь Адамович как-то рассказал, что во время оккупации в Белоруссии люди очень страдали от солевого голода, после освобождения, когда привезли соль, ели ее ложками.

В первые годы перестройки, когда была ликвидирована цензура, читатели жадно, как белорусы после освобождения соль, поглощали то, чего долгие годы были лишены: произведения, лежавшие в ящиках письменных столов или запрещенные Главлитом, литературу «забугорную», эмигрантскую. У некоторых «толстых» журналов тираж достиг немыслимой, фантастической цифры – миллион экземпляров. Никогда и нигде такого не было.

А потом за два-три года тиражи резко упали – до уровня 30–40-х годов. Конечно, большинство тех, кто подписывался на журналы, просто лишились этой возможности – не хватало денег. Но дело не только в этом – насытились, как белорусы солью.

Больше того, переели. Во время отступления в сорок первом нас недели две кормили одними шпротами. Я потом после войны долгое время смотреть на них не мог.

Бенкендорфовская должность

Человека, который появился на пороге моего кабинета в журнале, я узнал только тогда, когда он представился: «Голованов Виктор Сергеевич». Я не видел его много лет, когда-то, в начале шестидесятых, мне приходилось с ним встречаться. Он был нашим цензором, называлась его должность – уполномоченный Главлита.

В войну он был политработником в казачьем корпусе. Наверное, я говорил ему, что в сорок третьем на Миусе воевал по соседству, и, видимо, он это запомнил.

Он достал из сумки два большущих альбома с вырезками из тамошних газет – это были его заметки и стихи. Оказывается, он ездил по следам боев, занимаясь благородным делом – отыскивал могилы однополчан, добивался от местных властей приведения в порядок находившихся в запустении надгробий и памятников. Ко мне он пришел посоветоваться, где ему издать книгу своих стихов.

Голованов был для нашего журнала самым лучшим цензором из всех, с кем мне пришлось иметь дело. Все свое внимание он целиком отдавал «Новому миру», нас он, по-моему, просто просматривал – большинство материалов было ему явно не по зубам.

Лишь однажды он, проявляя бдительность, исчеркал красным карандашом первые две или три страницы статьи, открывавшей номер. Правда, было это после того, как мы напечатали письма Хемингуэя Ивану Кашкину, в которых на Старой площади отыскали какую-ту крамолу и не только нам, но, видимо, и ему сделали соответствующее внушение.

Попалась же ему под руку абсолютно железобетонная статья Владимира Щербины, и он, кажется, был удивлен, что я не стал с ним спорить (поскольку ничего в этой статье мне не было жалко), а сказал: «Если вас что-то смущает, давайте уберем», и тут же вычеркнул три или четыре абзаца.

В разговоре со мной Виктор Сергеевич рассказывал о своих поездках на Миус, но то и дело вспоминал «Новый мир». Какая-то душевная заноза не давала ему покоя, думаю, и на пенсию его отправили из-за того, что не смог обеспечить стерильность публикуемых в этом журнале материалов.

Он говорил: «Я коммунист и Твардовский коммунист, я фронтовик и Твардовский фронтовик, а от меня требовали, чтобы я относился к нему как к врагу, подозревал его в происках». И как присказку через две-три фразы повторял: «Когда я служил в моей бенкендорфовской должности…»

Этим и запомнился мне его неожиданный визит – откровенным и бесстрашным признанием: «Когда я служил в моей бенкендорфовской должности…»

Были ли у нас спутники-«шпионы»?

Очередной вызов в Главлит. Ломаешь голову, к чему они будут вязаться, но далеко не всегда угадываешь. Так и на этот раз.

Видно, однако, что дело серьезное – ведут меня не к заведующему отделом, а к заместителю главы ведомства (фамилию его запамятовал).

Он открывает сверку, где красным карандашом отчеркнуты два места в выступлении космонавта Феоктистова на обсуждении фильма Тарковского «Солярис». Меньше всего я мог ожидать, что у них возникнут претензии к выступлению столь уважаемого и знаменитого человека. (Потом сведущие люди мне сказали, что Феоктистов после одного «крамольного» выступления был у них на примете.)

– Вот здесь, – говорит мне большой главлитовский начальник тоном следователя, выводящего на чистую воду преступника, – сказано, что, раз существует ядерное оружие, всегда может найтись какой-то безумный правитель, который пустит его в ход.

– А что же здесь неверно?

– Наши руководители всегда выступают против атомной войны, Феоктистов должен был сказать, что речь идет о правителях капиталистических стран, – в голосе его появляется металл. – И еще у него говорится, что с тех пор, как созданы спутники-«шпионы», не существует военных тайн. Мы ничего не знаем о спутниках-«шпионах».

– Как так? Ведь «Правда» чуть ли не каждый день пишет об американских спутниках-«шпионах».

– Так то об американских, у нас никаких шпионов нет, – снисходительно объясняет он мне как учитель первокласснику.

И тут я решаю устроить для собственного удовольствия небольшой спектакль. Невинным тоном, глядя на него, как говорится, голубыми глазами, спрашиваю:

– Не может быть, неужели мы так отстали?

Он набирает воздух, шевелит губами, но сказать ничего не решается…

Как Бурбоны

Ничего не забыли и ничему не научились – похоже, что это не только о Бурбонах.

По телевизору выступает один из бывших деятелей Главлита. В этом памятном нам всем замечательном учреждении он много лет руководил отделом, надзирающим за художественной литературой. Мне по невеселым делам журнала – «выбросьте этот абзац, вычеркните Гумилева и Гроссмана, Оксмана и Ходасевича, этот материал – „Лев Толстой и цензура“ – вызывает неконтролируемые ассоциации и снимается целиком» – приходилось с ним не раз объясняться. Он и на телеэкране выглядит начальственно – вальяжный, ухоженный, в отлично сшитом костюме, вещает с уверенной интонацией человека, привыкшего к тому, что его должны слушать.

Мне говорили, что работает он в каком-то престижном учреждении – ценный кадр. Во всяком случае во время ингушско-осетинского конфликта, когда там решили создать цензуру, он как опытный специалист занимался этим делом.

В телевизионной передаче он доказывал, что Главлит приносил и пользу нашему обществу и литературе: оберегал от ошибок, порнографии, даже способствовал повышению художественного уровня произведений.

А я вспомнил один из тяжелых разговоров с ним. У нас шла подборка писем Твардовского, которые публиковала вдова поэта Мария Илларионовна. Он требовал снять два письма, с откровенным недоброжелательством говорил о Твардовском, поносил Марию Илларионовну, ничего, никаких доводов не хотел слушать. В конце концов допек меня, и я, не сдержавшись, махнув рукой на дипломатию, сказал:

– Ведь Твардовский великий поэт, вы это понимаете? Неужели опыт классики ничему не учит? Разве вам все равно, что будут о вас писать через пятьдесят лет? Неужели не боитесь?

– Не боюсь, – без тени смущения ответил он мне.

И слушая его выступление по телевидению, я подумал, что, кажется, пока у него нет оснований бояться.

А покаяние неведомо эластичным душам, совесть их не терзает…

Лекарство от ностальгии

Когда в последнее время приходится встречаться с коллегами по журнальному и издательскому делу, разговоры большей частью о делах финансово-хозяйственных. Жалуемся на цены, которые неудержимо растут. На все растут. Все стремятся ободрать как липку плохо защищенные, едва держащиеся на плаву издания, Министерство связи, например, давно превратилось в сущего разбойника с большой дороги.

У нас, журнальных работников, экономические познания, как правило, не выходили за пределы прослушанного в студенческие годы курса политэкономии капитализма и социализма, не имевшего отношения ни к современному капитализму, ни к «реальному социализму». Но что делать, пришлось обзавестись калькуляторами, считать и высчитывать, что выгодно, а что невыгодно, выискивать, на чем бы еще сэкономить, отказывая себе, то бишь журналу, в том, что всегда казалось совершенно необходимым, – куда денешься, если не по карману. А жалкая зарплата и гонорар…

От всего этого голова трещит, впадаешь в черную меланхолию. Это состояние когда-то точно выразил молодой поэт: «Я знаю – гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем все фантазии у Гете!». Трудно не поддаться сегодняшней боли – это Рахметову гвозди были нипочем. А мы, простые смертные, приходим от невзгод в уныние. А кое-кто, посыпая пеплом не только свою, но и наши бедные головы, начал очень тосковать по былым беззаботным денечкам.

Вот была жизнь журналов в те времена, все преподносилось на тарелочке с голубой каемкой – от «Волги» до канцелярского клея. Кому интересно было, сколько стоит тонна бумаги? Большими финансовыми воротилами и ловкачами считались те, кто исхитрялся деньги, не израсходованные, скажем, на внутреннее рецензирование, истратить на переводы и наоборот.

И так нам досаждают сегодняшние гвозди, что стали забываться вчерашние наручники – словно их и не было. А некоторые сейчас даже пытаются их выдать чуть ли не за особого рода лечебные, оздоровительные браслеты.

После того как был утвержден новый, на скорую руку перелицованный из старого гимн, очень возбудились все, испытывающие болезненную ностальгию по светлому и радостному прошлому (для них светлому и радостному). Это был вещий знак, призывная труба. Все чаще (особенно в праздники) на телевидении стали крутить извлекаемые из нафталина фильмы «о главном», о том, что, куда не глянешь, «работа, как песня, звучит», о том, как «цветут необозримые колхозные поля», «урожайный сгибается колос, и пшеница стеною встает», а наши пейзане, отвалив от ломящихся от яств столов, пляшут и поют. А что им еще оставалось делать, когда «Погляди! Поет и пляшет вся советская страна…» (стоит, пожалуй, напомнить, что эта вакхическая песня написана в тридцать седьмом году). Вот так широким потоком выливается эта нахлынувшая тоска по былому, страстное желание его возродить.

Наверное, эту заплесневелую лапшу стародавнего псевдогероического эпоса «Благодаря мудрому руководству и неустанной заботе Коммунистической партии» можно вешать на уши молодым людям, которые мало знают о тех временах. Но, надеюсь, людям постарше, которым память еще не отшибло и они помнят, что и как было на самом деле (кроме тех, конечно, кто жаждет реставрации), не удастся втереть очки, не пройдет этот номер.

В последнее десятилетие опубликован огромный массив хранившихся под грифом «Совершенно секретно» документов Отдела культуры ЦК КПСС, КГБ, Главлита, секретариата правления Союза писателей (последние две организации были «приводными ремнями», хотя случалось, чтобы потрафить начальству со Старой площади и Лубянки, проявляли и опережающую инициативу). Разного названия эти казенные бумаги по внутренней сути принадлежали к одному жанру – доносу. Выискивались (а чаще приписывались) идеологические пороки, выводились на чистую воду издания и писатели, не державшие руки по швам, не желавшие есть глазами начальство; заготавливался на них компромат, добываемый сплошь и рядом «оперативным путем» (то есть с помощью слежки, сексотов, подслушивающих устройств, перлюстрации писем); разрабатывались действенные меры для борьбы со смутьянами – диапазон их был широк: закрыть дорогу в печать, лишить работы, отправить стирать грань между физическим и умственным трудом, вытолкнуть в эмиграцию.

Эти документы свидетельствуют, что горемычная история нашей литературы была историей непрекращавшейся борьбы тоталитарного режима с правдой, свободной мыслью, талантом. И мы, кто постарше, не понаслышке знаем и любезности жандармов от идеологии и прелести духовного рабства.

Когда Виктора Некрасова в Париже настигала тоска по родине, рассказывали наши общие друзья, он отправлялся в известный ему газетный киоск, где продавали «Правду». «Лучшее лекарство от ностальгии», – говорил он.

Только знание того, что было в советские времена, может служить лекарством от ностальгии по прошлому, противоядием опасной духовной инфекции. Какие бы невзгоды и нехватки ни отравляли нам сегодня жизнь, ни за что нельзя возвращаться туда, в материально обеспеченное существование (для покорных и услужливых) в парнике ЦК, КГБ, Главлита.

«Это не телефонный разговор»

Незаметно ушла из нашего повседневного речевого обихода эта одна из распространенных словесных формул застойных лет – кто из нас ею не пользовался. Вроде бы не так давно была еще в ходу. Ирена Лесневская вспоминает, как в 1987 году – уже началась перестройка – создавалась независимая компания Ren – TV: «Мы собирались, как подпольщики, не в Останкино, потому что боялись, что нас подслушают, уволят, подумают, что мы готовим какой-то заговор…»

Телефона, как чужих ушей, опасались, и страх этот (хотя и преувеличенный, у страха всегда глаза велики, в массовом порядке прослушивать телефоны, в чем было уверено множество людей, невозможно) был не беспочвенным, не фантомным.

Он был рожден тем, что наши недреманные стражи режима любую свободную мысль воспринимали и квалифицировали как опасную крамолу, а разговор о безобразиях как клевету на советский строй (на этот счет была заведена соответствующая статья в уголовном кодексе). А уж такие слова, как «книга», «рукопись», ни в коем случае нельзя было произносить по телефону – у бдительных «слухачей» сразу же возникало подозрение: не о самиздате ли и о «забугорной» литературе идет речь, и если обнаруживались такие слишком любознательные читатели, их свирепо преследовали не только как читателей, но и как «распространителей». И хотя расправы уже не были такими кровавыми, как при Сталине, но все-таки очень жестокими – лагеря, «психушки».

Вот почему даже тогда, когда разговоры были вполне невинными, телефон прикрывали подушкой, на определенной цифре в диск вставляли карандаш, посиделки на воспетых литературой московских кухнях устраивались тоже не случайно – подальше от телефона. Объяснялись по телефону обиняками, используя смехотворный доморощенный шифр. Об этом ходивший тогда анекдот: «Те две коробки, которые ты мне дала, очень хороши. Первую я ем в уже второй раз».

Формула «Это не телефонный разговор» уходила, отодвигалась в прошлое по мере того, как выветривалась породившая ее атмосфера полицейского государства, которой столько лет мы дышали. Надеюсь, что не вернется.

Я вовсе не хочу сказать, что нынче не подслушивают телефонные разговоры или что это делают, строго и неуклонно соблюдая все предписанные законом правила, – всяко бывает. Но язык, на котором мы говорим, свидетельствует, что все-таки мы живем уже в другой, изменившейся стране.

Что сочинителям сенсаций факты

У Карела Чапека есть блестящий фельетон «Клад в замке Хельфенбурк», который я в последняя время частенько вспоминаю: схвачено Чапеком явление, имеющее к нам самое непосредственное отношение. Не откажу себе в удовольствии процитировать этот фельетон: «Об этом недавно писали в газетах. Будто в замке Хельфенбурк крестьянин корчевал пень и вдруг провалился в сводчатое подземелье и нашел там горшок с талерами и дукатами. Сообщалось даже, сколько они весили, – правда, я позабыл сколько.

С неделю назад газеты опубликовали опровержение. Не было, мол, сводчатого подземелья, не было горшка с дукатами. Этим дело кончилось, – если и не утешительно, то, по крайней мере, совершенно определенно».

Но не тут-то было – ничего не кончилось. «Можете дать голову на отсечение, – пишет Чапек, – что с этих пор на вечные времена в окрестностях Хельфенбурка будут рассказывать об этом кладе… Никогда и ничто уже этого не опровергнет, потому что предание имеет свою особую жизнь, более стойкую и долгую, нежели действительность… У предания корни глубже, его не ограничивает то, что было или есть, его питает то, что могло быть».

Похоже, что мы нынче живем в пору широкого распространения такого рода мифов и преданий – они заполняют газетные и журнальные страницы, особенно охотно преподносятся телевидением. Многие редакции уверовали, что публике не нужны реальные факты, они кажутся ей пресными и уныло обыденными – публика же жаждет увлекательных сногсшибательных интриг, она готова поверить самым невероятным небылицам, лишь бы горячо было. Вот и стараются во всю – и редакции, и поощряемые ими скорые на руку, чуткие к молве и мифам сочинители.

Один из таких мифов снова всплыл совсем недавно. В фильме, посвященном нобелевским лауреатам, Евгений Киселев поведал, что Бунин порвал советский паспорт после напряженного разговора в Париже с Константином Симоновым. Разговора, в котором Симонов якобы настаивал на том, что слово «бог» надо писать только так, как оно пишется в Советском Союзе, с маленькой буквы. Почему-то Киселеву не пришла в голову простая мысль, что для Бунина не могло быть неожиданной, сокрушительной новостью то, как в Советском Союзе пишется слово «бог», он давно это знал, и такого, судьбоносного для Бунина разговора на самом деле не было, не могло быть.

Я написал «снова» не случайно: Киселев не сам сочинил миф о разорванном Буниным советском паспорте. Десять с лишним лет назад отставной полковник КГБ, служивший в Париже 1955–1956 годах в нашем посольстве, как он сообщал, «под крышей атташе по культуре» и шустривший по поводу получения у вдовы Бунина архива писателя, предложил первый вариант этого мифа. Вот что он рассказал на страницах «Литературной России» якобы со слов Веры Николаевны Буниной-Муромцевой: «В 1945 году Бунин получил советское гражданство и приступил к решению практических вопросов для переезда в Москву. А помешал этому, по словам Веры Николаевны, нелепый случай, какой-то злой рок. Вскоре после войны в Париже побывал Константин Симонов. Иван Алексеевич знал, что этот поэт приобрел в России широкую известность своими военными репортажами и стихами, и согласился встретиться с ним. Направляясь к Симонову в консульство СССР, он рассчитывал найти понимание, дружеское участие, а столкнулся с жестким, бездушным обращением. „На что вы истратили лучшие годы? На борьбу с нами?“ – такими словами был встречен Бунин. Словно мальчишку отчитал нобелевского лауреата Симонов. Надо знать характер Ивана Алексеевича, рассказывала Вера Николаевна. Тут же на глазах Симонова он разорвал свой советский паспорт».

Незадачливого сочинителя легенды тогда просто высмеяли в «Литературной газете», но какой-то звон от его свободных фантазий, выводящих на чистую воду Симонова, которого уже не было в живых и на которого можно было валить все, что в голову взбредет, видно, дошел до Киселева, быть может, уже в устной передаче (это та особенность молвы, которой и посвятил свой фельетон Чапек), и он в несколько претворенном виде представил это телезрителям.

Все-таки серьезный журналист, обращаясь к истории, должен изучить предмет, опираться на тщательно проверенные факты, для начала хотя бы прочитать воспоминания Симонова о встречах с Буниным летом 1946 года. Эти воспоминания опубликованы в 1966 году, когда были еще живы люди – например, Георгий Адамович, – которые присутствовали на этих встречах, и если бы в воспоминаниях Симонова были существенные неточности, наверное, не смолчали бы, выступили с опровержением. Симонов действительно летом 1946 года несколько раз встречался с Буниным, но не в консульстве – с большой приятностью они обедали в ресторане, а потом и дома у Буниных.

А какой это красивый мелодраматический жест – разорвать паспорт публично, на чьих-то глазах! Он есть в сочинении отставного полковника КГБ и повторен в фильме Киселевым. Но не было его, это легенда. Не было уже хотя бы потому, что Бунин не получал советского паспорта, что засвидетельствовано в воспоминаниях Симонова.

А о том, как вел себя Симонов по отношению к Бунину, свидетельствует сам Бунин. После отъезда Симонова в Москву он написал ему письмо, которое начиналось таким обращением: «Дорогой собрат Константин Михайлович…» – и заканчивалось такими словами: «Вечер с Вами и Валентиной Васильевной [Серовой, женой Симонова. – Л. Л.] оставил во мне очень, очень приятное впечатление, и я шлю вам обоим мой сердечный привет». Может ли так писать оскорбленный оскорбителю? Позже Бунин просил своего старого друга Н. Д. Телешева: «Передай мой поклон К. М. Симонову и его жене». Письма эти тоже опубликованы и вполне доступны.

А теперь о том, что заставило Бунина принять решение не возвращаться на родину. В своих воспоминаниях Симонов писал: «Я уехал из Парижа, когда вопрос о том, захочет ли Бунин получить советский паспорт и поедет ли домой, находился в нерешенном состоянии. Мысль о поездке его и пугала и соблазняла». И высказал свои соображения, которые мне кажутся серьезными и вполне резонными, о том, что подтолкнуло Бунина к решению не возвращаться: «…Как раз в это время появился доклад А. А. Жданова о журналах „Звезда“ и „Ленинград“, о Зощенко и Ахматовой… Когда я это прочел, я понял, что с Буниным дело кончено, что теперь он не поедет. Может быть, Бунина не столь уж взволнует то, что сказано о Зощенко – о писателе, чужом и далеком для него, – но все, что произошло с Ахматовой, будет им воспринято лично – возвращаться нельзя! Он воспримет удар по Ахматовой, как удар по себе. Если об наотрез отказавшейся уехать в эмиграцию Ахматовой говорят и пишут такое, то что же будут говорить о нем, проведшем столько лет в эмиграции… Словом, я понял, на всех наших мыслях о возвращении Бунина надо ставить крест. Так оно и оказалось».

Небезосновательность этой догадки подтверждается и тем, что после первой, газетной публикации во всех последующих переизданиях (началась тихая сусловско-брежневская ресталинизация, позорное постановление о журналах вновь обрело статус действующего) это место в воспоминаниях Симонова цензурой снималось, он вынужден был поэтому изменить заголовок, новый – «Из записей об И. А. Бунине» – обозначал, во всяком случае для проницательных читателей, что воспоминания публикуются не полностью.

Вся эта история еще одно подтверждение того, что реальная действительность всегда сложнее, драматичнее и интереснее, чем сочиненные пошляками на потребу пошлякам хельфенбуркские клады.

Кому нужны сенсации

Бросается в глаза, что многие сногсшибательные сенсации, за которыми так гоняются наши СМИ, рождаются на Лубянке, высвистываются прирученными в этой местности пернатыми. Расчет на то, что этот свист непременно привлечет публику, которой вбили в голову, что если где-то знают подноготную, закрывавшуюся от посторонних глаз грифом «Совершенно секретно», то, конечно, прежде всего там, где еще. Это и есть подлинная правда. Желание же поднять тираж и повысить рейтинг так увлекает и оглушает журналистскую братию (скажу осторожнее, некоторых редакторов некоторых периодических изданий и телевизионных программ), что даже воронье карканье они начинают воспринимать как соловьиные трели, во всяком случае преподносить их читателям и зрителям именно в этом качестве.

Видно, страдающая таким недугом недавно созданная «Ежедневная ГАЗЕТА» ко дню чекиста опубликовала пространное – на полосу – интервью умершего год назад бывшего председателя КГБ В. Семичастного (того, что был в свое время главным практическим организатором смещения Хрущева, приложил руку к травле Пастернака и Солженицына), поданное редакцией как гвоздь номера с большой помпой – портрет Семичастного занимает четверть или треть полосы. Записавший это интервью с почетным чекистом Н. Добрюха не без гордости подчеркивает уровень доверительности беседы и степень расположения к нему Семичастного: «Мы подружились недавно, но так, что Владимир Ефимович предложил мне писать книгу его воспоминаний». Эта формулировка, правда, меня позабавила, но впечатление, что газета, публикуя интервью, собирается открыть читателям глаза на какие-то очень важные вещи, не ослабело. Оно оказалось ложным: и позиция бывшего председателя, и его суждения о днях минувших и нынешних ничего нового не содержали, были вполне ожидаемы, предсказуемы.

Сенсационным было лишь одно место. Оно касалось дел литературных, которыми по долгу службы очень активно занимался Семичастный и возглавляемая им контора. Кстати, в телевизионном обзоре газет, в котором, конечно, интервью Семичастного не было обойдено вниманием – как можно, такое пропустить – именно это место было особо выделено и широковещательно преподнесено зрителям как замечательное открытие. Вот оно, это место:

«Не помню уж точно, в каком году, мы захватили у кого-то – у кого он [Солженицын. – Л. Л.] хранил – чемоданчик с рукописями. Это были еще не книги… Особое внимание привлекала поэма Солженицына… в стихах „Пир победителей“. Представляете? Солженицын был известен только как публицист и прозаик, а тут вдруг сразу целая поэма. И ладно бы как у Гоголя „Мертвые души“ в прозе… Так нет тебе – еще и в стихах. Это обратило внимание. Начали наводить справки, и оказалось, что тут не обошлось без Твардовского и Симонова. Во всяком случае, насколько мне известно, и Твардовский ее читал и руку прикладывал, и Симонов тоже. Ну, в общем, помогали. Сам Солженицын, как вы понимаете, не такой пиит, чтобы сразу поэму выдать».