Текст книги "Записки пожилого человека"

Автор книги: Лазарь Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

Но был момент, когда он разозлился и отвечал без свойственного ему добродушия. Он как о чем-то само собой разумеющемся и давно известном упомянул, что в становлении современной физики большую роль сыграла философия Эрнста Маха.

Лазарь Лагин, автор «Старика Хоттабыча», старый член партии, и латышский писатель Визбул Берце стали с ним очень воинственно спорить. Сочли своим партийным долгом дать решительный отпор философскому ревизионизму. Мы в физике, говорили они, отличники партпросвета, не очень разбираемся, но помним, что Ленин в своей работе «Материализм и эмпириокритицизм» подверг философию Маха уничтожающей критике, поэтому настоящие советские ученые не могут на нее опираться.

«Что должны делать настоящие ученые, сегодня уже можно обсуждать не с вами и вашими единомышленниками», – резко оборвал их Шкловский.

Кто мог думать

Бориса Балтера похоронили в Рузе, на вершине кладбищенского холма. В Вертушино, рядом с Рузой, был дом, который Борис построил, который очень любил, – там он прожил последние годы жизни. После смерти Бориса, приезжая в Малеевку, друзья приходили поклониться его могиле, за которой ухаживала Галя, его вдова. Казалось, так будет долгие годы, всегда.

Но нет уже в живых Гали, она похоронена на том же кладбище в Рузе. Поредели и ряды друзей Бориса – «иных уж нет, а те далече». А те, кто в Москве и еще жив-здоров, в Малеевку, превратившуюся в заурядный, да к тому же дорогой дом отдыха, уже не ездят.

С горькой печалью думаю я теперь об этой могиле на кладбище в Рузе…

Не в своих санях

Сочинять пародии мы стали неожиданно. Мы – это Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов и я, работавшие тогда в «Литературной газете» в отделе литературы. Нас завел вызов, который со школьных лет, наверное, все помнят: «А вот тебе слабо!».

Такая была история. Сергей Сергеевич Смирнов, сменивший Кочетова на посту главного редактора «Литературки», получил от своего предшественника газету в полумертвом состоянии и прилагал немало усилий, чтобы оживить ее. Он завел новую – юмористическую – рубрику «Литературный музей». Это был первый постоянный отдел юмора и сатиры в тогдашних центральных газетах. Считалось, что эти жанры епархия «Крокодила», ему были отданы на откуп пришедшие в упадок юмор и сатира. Разумеется, деградация произошла не только из-за отсутствия конкурентов, были на то серьезные общественно-политические причины. И хотя при Сталине с самой высокой трибуны – партийного съезда – было заявлено, что нам Гоголи и Щедрины нужны, – это было чистой воды фарисейство, разве что для того были нужны, чтобы изобличать проворовавшихся завмагов и нерадивых управдомов, выше сатире ходу не было. Жалкое существование влачила и литературная пародия. В «Крокодиле» она была где-то на задворках, а больше никто пародий не печатал. Именитых авторов пародировать было опасно, вдруг обидятся, пожалуются литературным и партийным властям, которые, как это свойственно властям, шуток не понимали, тогда не оберешься неприятностей, а высмеивать никому не известных – занятие пустое, никчемное. Александр Раскин поднял руку на одну удостоенную сталинской премии повесть – прелестная была пародия. Автор же счел себя оскорбленным, потребовал наказания насмешника. Раскина несколько лет не печатали. Жаловались и на нас – Сергей Михалков, Михаил Луконин, Сергей Наровчатов. Правда, времена уже были другие, «оттепельные», и нам передали отеческий совет начальства быть «аккуратнее».

Смирнов не просто ценил юмор как редактор, старающийся делать острую и живую газету. Юмор был его страстью. Он даже пробовал свои силы на этом поприще и весьма успешно. Две его пародии – «Кавалерный бунт» на Бабаевского и «Чего же ты хохочешь?» на Кочетова – по праву нашли свое место в антологии советской литературной пародии, выпущенной в 1988 году. Мы уже не работали в «Литературке», когда я как-то встретил его в ЦДЛ, и он дал мне читать свою пародию на Кочетова – веселье переполняло его. Он хотел им поделиться. Пародия эта почти два десятилетия ходила по рукам и была опубликована лишь через много лет после смерти Сергея Сергеевича в «Вопросах литературы».

Смирнов загорелся идеей юмористического отдела. На летучке он произнес пламенную речь в обоснование своей идеи, которая вовсе не всем должна была понравиться – несолидно, несерьезно: «Мы должны будем создать группу юмористов и добиться того, чтобы каждую субботу минимум четверть полосы было посвящено юмору, причем юмор этот делать с выдумкой, интересно, и я думаю, что у нас есть все возможности». И дело пошло, закрутилось. «Музеем» Смирнов занимался сам. По пятницам в кабинете главного собирался синклит юмористов: Александр Раскин, Морис Слободской, Владимир Лифшиц, Борис Ласкин, Никита Богословский, Зиновий Паперный, Владлен Бахнов, Леонид Лиходеев. Это был постоянный состав, появлялись там и другие мастера смеха. В пятницу во второй половине дня к Сергею Сергеевичу ни с какими, даже срочными, делами не имело смысла обращаться. Он слушал рассеянно. От всего отмахивался. Мыслями он был уже на Олимпе юмористов. К заседаниям «Музея» он относился как к некоему священнодействию. На свой кошт выставлял участникам коньяк, конфеты, печенье. Подавался чай с лимоном. При этом Сергей Сергеевич не только не вел себя, но и не чувствовал хозяином – скорее робеющим смертным, которого всеблагие милостиво пригласили на свой пир…

Первые выпуски «Литературного музея» имели большой успех, которым Сергей Сергеевич упивался. Но любая постоянная газетная рубрика таит в себе опасность. Она должна в определенный день непременно появиться, ее нельзя отложить, пропустить. И она начинает командовать. Нет хороших материалов – приходится печатать средние, время от времени на полосу проникают и вовсе слабые вещи, которые не под этой рубрикой не имели никаких шансов на публикацию. Так случилось и у нас – напечатан был «Музей», составленный из очень слабых материалов, плох из рук вон. На летучке я его изрядно потрепал, закончив выступление старой байкой: «Рассказывают, что как-то у Леонида Утесова спросили, что он думает об одном новом, входящем в моду джазе. Утесов ответил: „Любой еврей в Одессе это умеет, только стесняется“. Именно это я хочу сказать о последнем нашем „Музее“». Что тут случилось с Сергеем Сергеевичем, даже вообразить себе нельзя. Он был так задет, так уязвлен, что вышел из себя и ответил мне совершенно троллейбусной репликой: «Критиковать любой может. А вы сами попробуйте».

Что мы, раззадоренные этой репликой и разозленные тем, что Смирнов вступается за столь бездарное рукоделие, путь которому на полосу должен быть при любых условиях закрыт, и сделали. Решили сочинить несколько пародий. За два вечера, оставшись допоздна в редакции, мы написали целый цикл. Нашим консультантом, вернее, ОТК, был Александр Борисович Раскин. Мы читали ему только что испеченные пародии по телефону, он отнесся к ним благосклонно и только удивлялся тому, как быстро мы их сочиняем, – сам он, высокого класса профессионал, иногда работал над одной пародией чуть ли не месяц. Мы профессионалами не были, для нас это не было работой в настоящем смысле слова, скорее развлечением, забавой, игрой, никогда мы так от души не веселились. Остроты подхватывались, рождали новые, оттачивались, парировались, неудачные высмеивались. И все это под непрекращающийся общий хохот.

С готовым циклом мы отправились на заседание «Музея». Сергея Сергеевича не было – видно, он был в отъезде, иначе, конечно, не пропустил бы ни за что такое ответственное мероприятие. Но традиционный коньяк все равно был, конфеты и печенье тоже стояли на столе, исправно принесли чай – все, как заведено им. Вид у заседающих был неприступный, как у верховных жрецов, творящих некое таинство. Мы как экзаменуемые скромно уселись на дальнем конце стола. Читал пародии Сарнов – он был охоч до публичных выступлений. Прочел первую – гробовое молчание, никто не только не засмеялся, но даже не улыбнулся, метры веселых жанров сидели с каменными лицами. А нам пародия казалась смешной, даже очень смешной. Кто-то сказал: «Дальше», – и Сарнов стал читать следующую пародию. Реакция та же – с отсутствующими лицами молчат. У меня ощущение полного, позорного провала. Пародии, которые нам нравились, которые мы считали удачными, уже кажутся мне вымученными, совершенно неостроумными. Я кляну себя, зачем мы на «слабо» самонадеянно ввязались не в свое дело, влезли не в свои сани. Вот и кончилось все, как и должно кончаться в таких случаях, – позором. А ведь они еще затеют обсуждение и будут нас растаптывать, вежливо, невежливо – роли не играет. В тягостном молчании Сарнов, наконец, заканчивает чтение. После короткой паузы, которая мне, однако, показалась невыносимо длинной и во время которой я думал об одном: как бы поскорее смыться, Морис Слободской с тем же сосредоточенно каменным лицом бросил: «Очень смешно». Владимир Лифшиц добавил: «Вполне профессионально». Так же односложно, очень серьезно, без улыбок и шуток высказались и остальные.

Цикл наш был опубликован в «Музее», потом мы еще несколько раз печатали свои пародии в «Литературке». Стали печататься и в других местах: благодаря «Литературке» пародия, как говорится, пошла. Вышла у нас книжечка «Липовые аллеи», на тогдашнем пародийном безрыбье она имела успех (в монографии, посвященной советской литературной пародии, ей даже была отведена глава). Собрали мы вторую книгу, которую в «Советском писателе» зарезали Лесючевский и Карпова – директор и главный редактор издательства, хорошо известные не одному поколению писателей отнюдь недобрыми делами. В смехе им чудилась скрытая опасная крамола: над кем и чем смеетесь? На этом наше баловство кончилось. Профессионалами мы не были и не стали – по-прежнему веселились, когда – правда, все реже и реже – писали свои пародии, и от души смеялись, когда читали чужие, разумеется, хорошие.

Они еще живы

В пятидесятитомной «Антологии сатиры и юмора России XX века» вышел том, отданный литературной пародии. Этому событию был посвящен вечер в ЦДЛ, собравший полный зал жаждущих посмеяться.

На этот вечер были приглашены мы: Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов и я. Наши пародии вошли в этот только что выпущенный том.

После вечера, как это нынче принято на так называемых презентациях, был фуршет. Сарнова и меня (Рассадин не смог прийти на вечер) представляли сегодняшним мастерам юмора, звездам литературной эстрады. Они говорили нам комплименты, вспоминали, как в юности или в молодости читали «Липовые аллеи», как им нравились наши пародии.

Но в интонации, с которой они все это говорили, мне слышалось не высказанное вслух удивление: «Подумать только, они, оказывается, еще живы!». Видно, в поле их зрения находятся главным образом коллеги по цеху сатиры и юмора, а мы уже много лет трудимся в другом литературном цехе и поэтому для них не существовали и на фуршете появились словно бы из небытия.

Фотография для загранпаспорта

Не знаю почему, но когда надо было ехать в зарубежную командировку, все делалось в последний момент: то паспорт не готов, то визу еще не получили, то с билетами какая-то неувязка.

Когда я в первый раз ехал в Будапешт, о фотографиях для загранпаспорта мне сказали, что я должен их принести на следующий день, иначе не успеют изготовить паспорт.

Не во всяком фотоателье делали тогда фотографии для загранпаспорта. Отыскал нужное. Фотограф, смерив меня испытующим взглядом, сказал тоном человека, которому поручено очень важное государственное дело и дана соответствующая власть:

– Вы в кожаной куртке и без галстука – так нельзя сниматься для заграничного паспорта. Только в пиджаке и при галстуке.

Я понял, что командировка моя срывается. Ни пиджака, ни галстука я никогда не носил. Их у меня просто не было. Пока достану – ателье кончит работу, фотографии к назначенному сроку не будет.

Все это мгновенно сообразив, я сказал фотографу как человек, тоже посвященный в кое-какие бюрократические тайны:

– Я руководитель спортивной делегации, мне полагается такая фотография.

– Тогда другое дело. Сразу бы сказали.

Другой загадочный мир

В довоенные годы заграница была для нас чем-то неведомо далеким, даже загадочным – почти как закрытая от нас сторона луны.

Весной 1942 года после эвакуации моего военно-морского училища из блокадного Ленинграда мы проходили морскую практику на Каспии на двух ПЗБ (плавучих зенитных батареях – на не первой молодости «торгашах» поставили зенитки, мы боялись, что при интенсивной стрельбе их не приспособленные для этого палубы могут не выдержать), назывались они «Полюс» и «Меридиан». Пока один из кораблей стоял на якоре под Махачкалой, охраняя торпедный завод, другой уходил на юг. Ходили мы к Красноводску, к Баку, к Энзели.

Когда открылся иранский берег, я был поражен: заграница, а почти ничем не отличается от азербайджанского берега. Как странно!

Чего ожидал, непонятно, но, видно, само собой разумеющимся для меня было, что заграница должна быть каким-то совершенно иным, чем наш, миром.

Потом, когда это стало возможным, поездив по белу свету, я понял, что мы отправляемся в чужую страну с уже сложившимся представлением о ней, почерпнутым в литературе, а если быть совсем точным, вбитым журналистикой, которая, прокручивая немногочисленные штампы, возводит их в ранг непререкаемых фактов. Вот и спрашивают обязательно у вернувшегося из Австралии: как там кенгуру, а у побывавшего в Париже осведомляются об Эйфелевой башне.

Когда через десять лет после победы я попал в Берлин, выяснилось, что это не город казарм и серых унылых зданий, что я твердо усвоил в довоенные, школьные годы, – много зелени, озер, каналов. А в Иерусалиме путь на Голгофу, прославленная Виа Долороса оказалась узенькой улочкой, стиснутой двумя рядами сплошных лавчонок, в которых торгуют всякой всячиной, главным образом религиозными сувенирами трех религий – христианской, иудейской, мусульманской.

Путешествия еще и тем хороши, что освобождают от шор, приучают смотреть на мир собственными глазами.

В Венеции

«…Ты заблудишься в этих длинных витках улиц и переулков, манящих узнать их насквозь, пройти до неуловимого конца, обыкновенно приводящего к воде…» – с упоением писал о прогулках в этом городе Иосиф Бродский.

Вот и мне выпала удача: брожу по тем же улочкам и переулкам, набережным и мостам. Глазею на гондолы в каналах. (Нет, не собираюсь я описывать Венецию – не по зубам мне это, не чета моему перья запечатлели ее портрет, не чета мне люди объяснялись в любви чудо-городу.) Праздношатающихся зевак, таких, как я, немного – еще не туристический сезон. На улицах, на набережных, в магазинах и кафе – местный люд. Кто на работу или с работы, кто по каким-то другим житейским надобностям шагает. Разглядываю прохожих и думаю о том, что для них эти «седые камни Европы» (засели в памяти слова из какой-то военных лет статьи Эренбурга), эти соборы и галереи с замечательной живописью – привычная многолетняя среда обыденного существования. Наверное, из-за этого они не могут быть такими, как мы.

И вот что еще наталкивает меня на эти мысли. Живем мы не в самой Венеции, километрах в тридцати от нее, в маленьком городке (если бы это было у нас, сказал бы: в рыбачьем поселке). О таких городках Муратов (кто из русскоязычных, русскочитающих, собираясь в Венецию, не штудировал «Образы Италии», а нынче и эссе Бродского «Fondamenta degli incurabili»?) писал: «…Маленькие первоначальные Венеции, пахнущие рыбой, овощами, смолой и солью, без прославленных дворцов и церквей, без картинных галерей и достопримечательностей…»

И наш городок, как Венеция, тоже изрезан каналами, но вместо гондол рыбачьи лодки, на набережной сети, на рыбном рынке шум и гам. Однако не кажется он мне «первоначальной Венецией», скорее напоминает увиденный перед войной одесский привоз, а местные жители – бесшабашных одесситов. Венецианцы вроде бы из другого теста. Не знаю, так ли это, но очень хочется этому верить, верить, что великое искусство, высокая культура, когда люди ежедневно живут в их мире, выпрямляют, облагораживают.

Они сочувствовали, но в перемены не верили

Встречаясь с нашими соотечественниками, давно, с «застойных» времен живущими в эмиграции, я обратил внимание на то, что они с каким-то внутренним сопротивлением воспринимают все, что изменилось у нас после их отъезда. Говоришь им: нет уже у нас цензуры. Говоришь: все есть в магазинах, все нынче можно купить – были бы только деньги. Недоверчиво-снисходительно машут рукой: «Да ладно тебе! Ведь мы прекрасно понимаем, что по-иному вам говорить не позволено». – «Кем не позволено?» – «Знаем кем, не морочь нам голову».

Недавно у одного нашего журналиста, постоянно живущего теперь в Нью-Йорке, я прочитал, что в вопросах, которые ему задают бывшие россияне, когда он возвращается из отпуска, который проводит в Москве, он отчетливо слышит «две ноты: страх того, что там „хорошо“, и желание, чтоб там „наладилось“».

Да, почти все они искренне желают нам добра, но многим из них плохие вести с родины (ничего к лучшему не изменилось, да и не могло измениться) служат внутренним – разумеется, большей частью не осознанным, на уровне подсознания, и себе они в этом не признаются, – оправданием их отъезда на чужбину.

Но дело не только в этом. Явно не достает им информации. Даже если они более или менее регулярно слушают и смотрят то, что на новой их родине передает тамошнее телевидение и радио о России, время от времени читают какую-нибудь выходящую на русском языке газету, получаемая ими информация и в малой мере не отражает подлинной жизни нашей страны.

Я это остро почувствовал, оказавшись в их шкуре, когда месяц читал лекции в немецких университетах, переезжая с места на место. Нет, не могу сказать, что их средства массовой информации занимаются дезинформацией, «клевещут», как нам внушали десятилетиями, – это не так, и не более они тенденциозны, чем наши. Конечно, они не все знают о нашей жизни, не все понимают и вольно или невольно выбирают прежде всего то, что, по их мнению, интересно их зрителям, слушателям, читателям. Большей частью это какие-то из ряда вон выходящие происшествия, скандальные случаи, крупные политические события, повседневное же течение жизни в ее самом широком русле почти не попадает в поле их зрения (справедливости ради должен сказать, что задача это очень трудная, и нашим радио и телевидению здесь тоже особенно нечем хвастаться).

Когда я попытался мысленно сложить все, что видел, слышал, читал о происходящем в России за этот месяц моей командировки в Германии, и сопоставить с тем, что я узнал из прочитанных по возвращении домой газет, из рассказов товарищей и коллег, выяснилось, что там, вдали от родины, мне была доступна лишь малая часть того, чем на самом деле жили дома, чем были поглощены, что волновало людей.

Вот почему эмигранты очень часто имеют смутное, а то и превратное представление о том, что нынче происходит в России, и в своих суждениях о нашем сегодняшнем дне неизбежно опираются на свой доэмигрантский опыт, на те давние впечатления, которые были частью их былой жизни у нас.

Рядом с Венерой Милосской

«На фоне Пушкина снимается семейство» – это подметил Булат Окуджава. В Лувре японки, заполонившие все туристические маршруты и музеи Европы (что похвально), да так, что к надписям на французском, английском, немецком пришлось добавить японские, снимаются рядом с Венерой Милосской. Беспрерывно щелкают фотоаппараты. Наверное, эти снимки будут дома им служить доказательством, что они видели это величайшее творение искусства.

Им и в голову не приходит, что таким образом они вольно или невольно как бы вступают в соревнование с богиней, в соревнование, на которое ни одна женщина во плоти – даже самая распрекрасная – не должна отваживаться, потому что обречена на поражение.

Пусть не смотрит

В бельгийском курортном городке Кнокке на одной из площадей сооружен фонтан, представляющий собой ангела в ситуации знаменитого «Мальчика-Писа». То ли скульптор хотел изобразить падшего ангела, то ли доказать, что ничто человеческое не чуждо даже ангелам, – не берусь судить о его замысле.

Меня, знающего, что в подобных случаях бывает у нас (какую истерику закатили, например, деятели православной церкви, добиваясь запрета показа по телевидению фильма Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа»), заинтересовало другое: как верующие и церковь относятся к фривольной скульптуре, не воспринимают ли они ее как кощунство, не требуют ли снести?

Я спросил об этом местного жителя. Мой вопрос удивил его: «Как это снести? Почему? Кому не нравится, кто лишен чувства юмора, пусть не смотрит. Вот и все. Причем здесь церковь? Она занимается своими храмами. Фонтаны не ее дело».

Борьба человека с пальто

Я рванулся к вешалке, чтобы помочь уходящим дамам облачиться в пальто, но знакомый американский русист (дело было в Нью-Йорке на круглом столе в университете) удержал меня:

– Не вздумайте! Нарветесь на ортодоксальную феминистку, и она закатит вам скандал – сочтет за унижение, оскорбление.

А Виктор Шкловский, вспомнил я, помогая смущенным, упирающимся гостям надеть пальто, обычно говорил:

– В борьбе человека с пальто стань на сторону человека.

Когда в такой ситуации Александр Твардовский попытался остановить известного кораблестроителя академика Крылова, почтенный хозяин дома сказал поэту:

– Поверьте, молодой человек, у меня нет причин заискивать перед вами…

Еще одну историю борьбы человека с пальто я услышал когда-то в Берлине от одного тамошнего дипломата. Михаил Вольф, который потом долгие годы был руководителем разведки ГДР, перед этим молодым человеком, сразу после создания ГДР, стал в посольстве в Москве вторым или третьим человеком – большим чином. На какой-то прием в новообразованное посольство приехал патриарх. Это почему-то считалось большим дипломатическим успехом, и провожать высокого гостя отправился Вольф. Помог патриарху одеться и в своей руке ощутил купюру – патриарх, видимо, представить не мог, что провожающий его молодой человек дипломат солидного ранга, решил, что это кто-то из обслуги.

– И что ты сделал? – спросили у Вольфа.

– Что сделал? Ничего, положил деньги в карман. А что мне оставалось делать?..

В гостях у ксендза

Я в командировке в Варшаве – наш журнал должен делать номер, посвященный польской литературе. В воскресенье, свободное от деловых встреч, обязательных визитов, решил побродить по городу, посмотреть Старе Място. В вестибюле сталкиваюсь со знакомым молодым московским писателем – из авторского актива «Юности». Он собирается заняться тем же:

– Пойдемте вместе, сейчас за мной зайдет польский журналист, все нам покажет.

Гуляем, разглядываем достопримечательности, заходим в костел иезуитов, там заканчивается служба, ведет ее молодой – лет тридцати с немногим – ксендз. Польский журналист предлагает:

– Хотите с ним познакомиться? Я его хорошо знаю, он умный и интересный человек.

Ксендз приглашает нас к себе на чашку кофе. Костел иезуитов при монастыре. Мы идем в его келью – большая, пустоватая, со спартанской обстановкой комната, много только книг. Пьем кофе, беседуем, ксендз понимает по-русски и даже говорит, хотя и не свободно. Он действительно умный и образованный человек. Хорошо знает нашу классику, высоко ценит русскую философию начала века. Вокруг этого и крутится наш разговор.

Мой московский знакомый явно скучает, занимает его только одна тема, к которой он, прерывая нашу беседу, то и дело возвращается, – целибат.

– А что если ксендз захочет жить с женщиной?

Ксендз вежливо объясняет, что безбрачие – дело добровольное и тот, кого привлекает семейная жизнь, может сложить с себя сан.

Но мой знакомый не удовлетворен ответом:

– Ну а если он хочет просто трахнуть какую-нибудь даму или девицу?

Ксендз ему опять вежливо объясняет. Однако он не унимается, допытывается, что за это будет и нельзя ли скрыть этот столь приятный грех.

Мне очень неловко, но ксендз держится молодцом, ни разу не оборвал его, не выказал раздражения.

Только когда мы прощаемся, ксендз позволяет себе изящно рассчитаться с не слишком тактичным посетителем. Он дарит мне карманное Евангелие на русском языке и извиняется перед моим знакомым за то, что не может сделать и ему такой подарок, у него только один экземпляр…

На премьере оперы в Варшаве

Еще одна варшавская история. Редактор польского журнала, до этого министр культуры, пригласил меня на премьеру оперы по знаменитому роману «Мужики» нобелевского лауреата Реймонта. «Знаете, вам повезло, это настоящее событие, – сказал он, – современная народная опера, которую сочинил очень талантливый композитор».

У меня же, по правде говоря, не было никакой охоты идти в театр. Уже хотя бы потому, что днем я был приглашен на обед, во время которого, по моим предположениям, пить надо будет не только минеральную воду. Мои предположения стопроцентно подтвердились. Обед затянулся, но деваться было некуда, и прямо из ресторана я отправился в театр.

Места оказались в директорской ложе, там же, что было для меня некоторым сюрпризом, сидел автор оперы, которому я был представлен. «Главное, не заснуть, – внушал я себе, – нельзя опозориться».

Но с этой вполне реальной опасностью я справился. Честно признаюсь, не без помощи народной оперы, в которой было множество хоров грозно размахивавших косами взбунтовавшихся мужиков и вообще очень громкой музыки. Тут не очень-то уснешь.

Наконец нелегкое испытание кончилось, зажгли свет, публика аплодировала, и я должен был поблагодарить за доставленное удовольствие сидевшего рядом со мной композитора.

Кривить душой мне не хотелось. Я крепко пожал ему руку и с некоторым чувством произнес: «Я давно не слышал такой оперы».

Что было святой правдой: в последний раз я слушал оперу лет двадцать назад…

Встречи с Джоном Стейнбеком

Джон Стейнбек во время поездки в Советский Союз, породившей потом анекдоты (забулдыги на бульваре скидываются с нобелевским лауреатом на троих, милиционер, препровождающий сильно набравшегося писателя в гостиницу, берет под козырек: «Так точно, товарищ Хемингуэй»), захотел встретиться с молодыми писателями.

Такую встречу устроили в журнале «Юность». Собрали цвет тогдашней молодой литературы, помню, что были на встрече Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Владимир Амлинский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Олег Чухонцев. Почему-то пригласили Бориса Слуцкого и меня, хотя оба мы принадлежали к старшему, фронтовому поколению.

Увы, встреча получилась чопорной и томительно скучной. Вряд ли Стейнбек что-нибудь читал из написанного присутствующими на встрече, скорее всего, и фамилий их не слышал. Никаких конкретных вопросов он не задавал. И его призыв: «Ну, давайте, молодые волки», – никакого отклика не получил. Видимо, молодых писателей сковывало чувство почтения к знаменитому писателю и страх перед теми вопросами, которые нечем крыть и которые наша официальная пресса называла «провокационными».

Оживление возникло лишь тогда, когда Белла Ахмадулина на вопрос Стейнбека, почему она так мрачна, ответила, что милиция отобрала у нее водительские права. У Стейнбека это происшествие вызвало живой отклик: он выразил Белле искреннее сочувствие и стал с большим чувством ругать американскую дорожную полицию – видно, она ему насолила. В общем, мне показалось, что Стейнбек не только мало знает о наших делах и заботах, но и очень далеко все это от него…

Во время следующего приезда Стейнбека в Советский Союз разразился скандал: КГБ арестовало известного американского профессора-филолога, обвинив его в шпионаже. Профессора хорошо знал президент США, он резко опроверг обвинения. Стейнбек в знак протеста прервал свой визит. Он заявил об этом на специально созванной пресс-конференции.

Рассказывали, что, закончив пресс-конференцию и попрощавшись, Стейнбек уже в дверях вдруг остановился: «Да, я забыл сказать, что редактор московской „Литературной газеты“ – койот». Не знаю, встречался ли Стейнбек с Александром Чаковским, что ему о нем было известно, но не только внутренняя суть, но и внешний облик Чаковского был одним этим словом – шакал – схвачен Стейнбеком точно.

Сувениры из монгольских монастырей

Храмы и монастыри взрывали, крушили не только у нас, но все-таки параллельно с нами, в то же время, – похоже, что это было эхо того, что происходило в Советском Союзе. Когда я попал в Монголию, выяснилось, что в Улан-Баторе всего один действующий буддийский храм, – как я узнал, в тридцатые годы с монастырями, а заодно и с монахами было покончено.

Собирая материал для документального фильма о боях на Халхин-Голе, я беседовал с Борисом Смирновым – нашим ассом, отличившимся в сражениях в небе Испании и Монголии. Увидев, что я заинтересовался стоящими у него на шкафу буддами превосходной работы, Смирнов рассказал, как они к нему попали.

Когда осенью тридцать девятого, разгромив японцев, наши летчики возвращались на родину, их в Улан-Баторе принял премьер-министр Монголии Чойбалсан. Во время банкета у него возникла идея преподнести летчикам памятные подарки. Он распорядился, и вскоре какие-то люди из обслуги притащили несколько мешков, в которых были будды, наверняка, изъятые в закрытых к тому времени монастырях. Чойбалсан стал раздавать их как сувениры.

Смехобоязнь

В Будапеште мой друг – венгерский журналист предложил: «Вечером пойдем в театр. Тебе будет интересно». Это был маленький театр – зрителей человек сто, в репертуаре две или три пьесы, один из этих спектаклей – инсценировка повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие…» – пользовался большим успехом. Кажется, два дня в неделю давалось еще одно представление, напоминавшее наш театр сатирических и юмористических миниатюр Аркадия Райкина. Попасть на него было совершенно невозможно, но мой друг был человек известный – нас усадили в директорской ложе.

В спектакле этом был гвоздевой номер, из-за которого ломилась публика, именно его и хотел мне показать мой друг. Популярный актер пародировал в форме репортажа с шахматного матча выступление Яноша Кадара – косноязычное, спотыкающееся, пытающееся представить ситуацию благополучнее, чем она была на самом деле. Зал стонал от смеха. В какой-то момент актер остановился, прервал монологи, обращаясь к публике, сказал: «Вам смешно? Товарищ Кадар тоже очень смеялся. Мы его приглашали, но он не смог быть на премьере. Пришел через две недели. Очень смеялся и благодарил нас».

Когда потом мы обменивались впечатлениями, я сказал: «Здорово. Какой малой ценой – в месяц это смотрит меньше тысячи человек – снимается общественное напряжение. Вряд ли это рискнут показать большой аудитории». «Это не важно, – не согласился он со мной, – главное в том, что власть позволяет смеяться над собой, не боится такой критики и этим лишает ее ядовитого жала». Спор этот имел продолжение, свидетельствующее, что был прав мой друг, а не я. Через несколько месяцев я получил от него письмо, в котором он рассказывал, что в новогоднюю ночь этот номер был показан по телевидению. В том месте, где актер прерывал монолог и обращался к публике, на телевидении этот прием тоже был повторен, он сказал: «Не спешите звонить, все в порядке…»